Перейти к содержанию

Вырождение (Нордау; Сементковский)/Терапия

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Терапия
автор Макс Нордау, пер. Ростислав Иванович Сементковский
Оригинал: немецкий. — Из цикла «Вырождение». Перевод опубл.: 1892, перев. 1894. Источник: Нордау Макс. Вырождение / Пер. с нем. и предисл. Р. И. Сементковского; Современ­ные французы / Пер. с нем. А. В. Перелыгиной / Послесл. В. М. Тол­мачева.— М.: Республика, 1995.— 400 с.— (Прошлое и настоящее). ISBN 5-250-02539-0

Терапия

[править]

Можно ли соответственным лечением ускорить процесс выздоровления современной интеллигенции от постигшей ее нервной болезни? Я уверен в этом и только потому предпринял настоящий мой труд.

Слишком было бы наивно думать, что можно урезонить психопатов, доказав им, как дважды два четыре, что они душевнобольные. Тот, кому приходилось по роду своих занятий иметь дело с сумасшедшими, хорошо знает, что совершенно бесполезно убеждать их доводами в болезненном характере и вздорности их навязчивых представлений. Вы добьетесь только того, что они будут смотреть на вас, как на своего врага, и жестоко вас возненавидят или же сочтут вас за дурака и поднимут на смех.

Фанатическим последователям психопатически модных течений в искусстве и литературе, которые, не будучи сами психически больны, тем не менее близки к сумасшествию, точно так же было бы бесполезно доказывать, что они увлекаются ерундой. Они этому не поверят, да и не могут поверить, потому что произведения, в которых психопатизм бросается в глаза всякому нормальному человеку, им доставляют удовольствие. Это выражение их собственной умственной исковерканности и развращенности их инстинктов. Подобного рода произведения приводят межеумков в восторг, который они принимают за эстетическое наслаждение, между тем как на самом деле он проявление сладострастия, и их восторг настолько неподделен и непосредствен, что всякая попытка доказать им, что их излюбленные произведения не только не доставляют удовольствия, а, напротив, возбуждают отвращение, вызывает с их стороны только раздражение или сострадание. Можно доказать пьянице, что водка вредна, но его едва ли можно убедить, что она невкусна. Для него она имеет очень приятный вкус. Пусть критик-психиатр попробует сказать человеку умственно расстроенному: «Эта книга — отвратительный бред». Больной совершенно искренно ответит: «Бред? Это возможно. Но что этот бред отвратителен, я этому не поверю. Я об этом лучше могу судить. Она меня глубоко волнует, и все, что вы говорите, не изменит моего впечатления». Люди с более расшатанной нервной системой не останавливаются на этом, а говорят попросту: «Мы ощущаем всеми нервами прелесть этого произведения; вы этого не испытываете; тем хуже для вас. Вместо того чтобы понять, что вы лишенный всякого эстетического чутья вандал и тупоумный буржуа, вы хотите нас уверить, что мы не понимаем собственных наших чувств. Если кто из нас бредит, то это вы».

История культуры слишком ясно доказывает, что иные сумасшествия вызывают пламенное воодушевление и имеют в течение столетия и даже тысячелетия преобладающее влияние на мышление и чувства миллионов людей, потому что они потворствуют данному инстинкту. Доводы разума бессильны перед тем, что человеку доставляет удовольствие.

Безнадежных психопатов следует предоставить их собственной участи. Излечить или спасти их нельзя. Они будут некоторое время безумствовать, затем погибнут. Не для них, очевидно, написана эта книга. Но можно по крайней мере локализовать болезнь, и к этой цели должны быть направлены все усилия, потому что психопатическими течениями увлекаются, кроме лиц, обреченных на это состоянием своего организма, многие жертвы моды и хитрого обмана, и этих-то людей можно направить на истинную дорогу. Если же мы их безучастно предоставим влиянию шутов-графоманов и их слабоумных или злонамеренных сателлитов-критиков, то неминуемым последствием такого уклонения от прямой своей обязанности будет более быстрое и сильное распространение умственной заразы и более медленное исцеление цивилизованного человечества от болезни века.

Людям полубольным или здоровым, попадающимся на удочку ловко задуманных лозунгов или по безрассудному обезьянству бросающимся туда, куда спешит толпа, надо было прежде всего доказать, что модные эстетические течения порождены умственной болезнью. Некоторые критики хотели зажать мне рот аргументом, что «если приведенные симптомы служат доказательством вырождения и умственной болезни, то вообще приходится признать всю поэзию и искусство, даже лучшие их произведения, плодом творчества сумасшедших и психопатов, потому что и в них встречаются те же симптомы вырождения». На это я возражу следующее: если бы научная критика, исследующая художественные произведения на основании данных психологии и психиатрии, пришла к выводу, что вся художественная деятельность имеет болезненный характер, то это еще вовсе не служило бы доказательством неправильности моего критического метода. Получился бы только новый вывод в области человеческого знания. Правда, мой метод рассеял бы приятное заблуждение и вызвал бы у многих горькое чувство, но наука не должна смущаться соображением, что добытые ею результаты рассеивают приятные иллюзии и заставляют людей, живущих традициями, отказаться от привычных воззрений. Вера, конечно, пользуется несравненно большим авторитетом, чем искусство; она оказала человечеству на известных ступенях его развития поважнее услуги, утешала и возвышала его, способствовала его нравственному развитию больше, чем даже величайшие художественные гении, и тем не менее наука, не колеблясь, объявила многие вероучения субъективным заблуждением человека; она, следовательно, еще менее будет колебаться признать искусство болезненным, если факты убедят ее в этом. К тому же болезненное не должно быть непременно безобразным и вредным. Мокрота чахоточного и жемчуг, оба — болезненные выделения, но разве жемчуг безобразнее, а мокрота привлекательнее вследствие того, что оба они однородного происхождения? Колбасный яд — выделение бактерий, этиловый спирт — выделение дрожжевого грибка. Но разве однородным происхождением обусловливаются одинаковое вкусовое ощущение зараженной ядом колбасы и стакана старого рейнвейна? Если будет доказано, что «Вертер» Гёте страдает безрассудным эротизмом и что «Божественная комедия» или «Фауст» — символические произведения, то это еще не будет говорить в пользу «Крейцеровой сонаты» Толстого и «Росмерсхольма» Ибсена. Все это возражение объясняется, в сущности, пониманием простейших биологических явлений. Между болезнью и здоровьем существует различие не качественное, а количественное. Жизненная деятельность клеточек и клеточной ткани или органов бывает только одна. Она одинакова у больного и здорового человека; только иногда она повышена, иногда понижена, и, когда уклонение от нормы вредит всему организму, мы называем ее болезнью. А так как речь идет о степени уклонения, то провести резкую границу невозможно. Крайние случаи, разумеется, узнаются легко.

Но кто возьмется с точностью определить, на каком именно пункте начинается уклонение от нормы, т. е. от здоровья? Больной мозг работает по тем же законам, как и здоровый, но он не вполне или преувеличенно повинуется этим законам. Так, например, в каждом человеке есть склонность ложно истолковывать чувственные впечатления. Но болезнью эта склонность становится только тогда, когда она выступает очень резко. Человеку, едущему по железной дороге, кажется, что ландшафты проходят мимо него, а что сам он сидит неподвижно; страдающий манией преследования воображает, что в него направляют зловоние или электрические токи. То и другое представление обусловливается обманом чувств. Но следует ли отсюда, что оба они служат признаками сумасшествия? Едущий по железной дороге и параноик впадают в одну и ту же ошибку, и тем не менее первый совершенно нормальный человек, а второй — психически больной. Следовательно, можно вполне допустить, что некоторые особенности, каковы сильная возбуждаемость, склонность к символизму, преобладание воображения, характеризуют всех истинных художников, но далеко не все из них — психопаты. Больными их можно признать, только если эти особенности достигают ненормальных размеров. Если бы они постоянно встречались у художников, то можно было бы сделать только тот вывод, что искусство, не будучи в полном смысле болезнью человеческого духа, составляет, однако, легкое, начинающееся уклонение от безусловного здоровья, и против такого вывода я не стану протестовать тем более, что он нисколько не говорил бы в пользу настоящих психопатов и их произведений.

Нельзя, однако, довольствоваться выяснением факта, что мистицизм, эготизм и реалистический пессимизм — формы умственного расстройства. Надо еще сорвать с них привлекательные маски, которыми они прикрываются, и показать их во всей их безобразной наготе.

Сторонники этих направлений признают нормальное искусство чем-то затхлым, отжившим, а собственное творчество — «молодым». Неразумная критика попалась на эту удочку и всегда язвительно подчеркивает их молодость. Что за неловкость! Как будто можно дискредитировать и опошлить молодость — этот чарующий синоним всего цветущего и свежего, этот отзвук утренней зари и весны! Дело-то в том, что психопаты не только не молоды, а зловеще стары. Старчески звучит их желчная клевета на мир и жизнь, их беззубое шамканье, их вялая мысль и бессвязная речь; старость напоминают их бессильные похотливость и алчность к недоступным уже наслаждениям. Быть молодым — значит надеяться, значит любить просто и естественно, наслаждаться своими собственными силами и здоровьем и силами и здоровьем природы и всего живущего на земле, а всего этого вы у развинченных психопатов не найдете и следа.

Они постоянно толкуют о свободе, когда возвеличивают свое тупоумное «я», и называют это прогрессом, когда восхваляют преступление, отрицают нравственность, преклоняются перед инстинктом, глумятся над наукой и занимаются исключительно эстетическим воровством. Но этот лозунг свободы и прогресса в их устах — дерзкое кощунство. Можно ли говорить о свободе при безусловном властвовании инстинктов? Вспомним графа Мюфа («Нана»). По временам он должен был изображать собаку. Она бросала ему свой раздушенный носовой платок в угол, и он приносил его в зубах на четвереньках. «Подай, Цезарь! Постой ты у меня, лентяй! Хорошо, Цезарь, хорошо! Служи». И он любил, когда она его унижала; ему доставляло удовольствие превращаться в животное, ему хотелось пасть еще ниже, он кричал: «Бей же меня!» Вот какова свобода человека «эмансипированного», как ее понимают психопаты. Он должен превратиться в собаку, если извращенный инстинкт повелевает ему сделаться собакой. Если же «свободный» человек называется Равашолем и инстинкт повелевает ему взорвать динамитом дом, то мирному гражданину, покоящемуся в нем безмятежным сном, предоставляется свобода взлететь на воздух и затем упасть на землю в виде кровавого дождя из клочьев мяса и осколков костей. Прогресс возможен только при интенсивности познавания, а оно вырабатывается сознанием и суждением, а не инстинктом. Развитие прогресса совпадает с расширением области сознательного и сокращением области бессознательного, укреплением воли и ослаблением принудительных импульсов, увеличением личной ответственности и подавлением ничем не стесняющегося эгоизма. Кто превращает инстинкт во властелина человека, тот добивается не свободы, а самого позорного рабства, подчинения рассудка индивида его сумасброднейшим и саморазрушительнейшим страстям, пылкого человека — безрассудным прихотям проститутки, порабощения народа несколькими более сильными и деспотическими личностями. А тот, кто ставит наслаждение выше благопристойности, принудительные импульсы — выше самообуздания, тот хочет не прогресса, а возврата к допотопному озверению.

Регресс, одичание — вот настоящий идеал, к которому стремится кучка, осмеливающаяся говорить о свободе и прогрессе. Она хочет быть представительницей будущего. Такова одна из главных претензий, одно из средств, при помощи которых она ловит в свои сети простаков. Но мы уже видели, что она представляет собой не будущее, а заглохшее, мифическое прошлое. Психопаты шамкают, а не говорят. Они испускают односложные звуки вместо того, чтобы пользоваться правильно построенной речью. Их картины напоминают рисунки пачкающих столы и стены детей. Их музыка похожа на музыку желтолицых Восточной Азии. Они смешивают все роды искусства и низводят его до первобытных форм. Во всем у них сквозит атавизм, а нам ведь известно, что атавизм — один из самых верных признаков вырождения. Ломброзо убедительно доказал, что и многие характеристические особенности описанного им типа прирожденных преступников составляют также только атавизм. Легкомысленные критики воображают, что они придумали очень ловкое опровержение, возражая Ломброзо с самодовольной улыбкой: «Склонность к преступлению, как вы утверждаете, служит в одно и то же время признаком вырождения и атавизма. Но эти два понятия в данном случае исключают друг друга. Вырождение — состояние болезненное; лучшим доказательством тому служит, что выродившийся тип не размножается, а вымирает. Атавизм же есть возврат к ранним состояниям, которые не могли быть болезненными, потому что люди, жившие в те времена, развивались и прогрессировали. Возврат к прежнему хотя отдаленному, но здоровому состоянию ни в каком случае не может быть болезнью». Вся эта тирада внушена упорным предрассудком, что болезнь — состояние, по существу различное от здоровья. Она служит хорошим примером путаницы, которую слово иногда вызывает в слабом или невежественном уме. В действительности нет состояния или деятельности организма, которую можно было бы назвать «здоровьем» или «болезнью». Эти термины верны, если иметь в виду все условия и задачи организма. Одно и то же состояние может быть и здоровьем, и болезнью, смотря по времени, когда оно проявляется. Заячья губа — правильное, нормальное явление у человеческого плода на шестой неделе его развития. У новорожденного ребенка — это уродство. На первом году жизни ребенок не может ходить. Почему? Оттого ли, что его ноги слишком слабы? Вовсе нет. Известные наблюдения доктора Робинсона над 60 новорожденными детьми выяснили, что дети в состоянии свободно висеть, держась руками за палку, в течение 30 секунд, что уже предполагает у них такую мускульную силу, которая сравнительно не уступает силе взрослого человека. Не вследствие слабости ребенок не может ходить, а потому что его нервная система не научилась согласовать деятельность различных групп мускулов таким образом, чтобы вызвать правильное движение; дети еще не умеют «координировать». Неспособность к координации называется в медицине атаксией. Следовательно, у ребенка атаксия — естественное и нормальное состояние. Но та же атаксия у взрослого — тяжелая болезнь и служит главным симптомом воспаления спинного мозга. Сходство между болезненной атаксией и нормальной атаксией так велико, что доктор Френкель мог, основываясь на нем, придумать особый способ лечения этого рода больных, состоящий в том, что их, как детей, учат стоять и ходить. Итак, мы видим, что одно и то же состояние может быть и болезненным, и простым возвращением к состоянию, первоначально вполне нормальному, и со стороны критиков было крайне легкомысленно укорять Ломброзо за то, что он усматривает в склонности к преступлению вырождение и в то же время атавизм. Болезненный характер вырождения заключается именно в том, что выродившийся организм не имеет силы подняться до уровня, достигнутого видом, и раньше или позже останавливается в своем развитии. Регресс выродившегося субъекта может достигнуть поразительных размеров. Как в физическом отношении он опускается до ступени, занимаемой рыбами, суставчатыми животными и даже существами, еще не дифференцировавшимися в половом отношении, когда у него появляются расщепы на верхней челюсти, как у жуков с их шестираздельным ртом, шейные фистулы, как у самых первичных пород рыб с их жаберными дугами, излишние пальцы на руке (полидактилия), как у рыб с многолучистыми плавательными перьями, даже волосатость, как у червей, гермафродитизм, как у бесполых ризоподов, так в психическом отношении он в лучшем случае, будучи «выродившимся субъектом высшего порядка», возрождает в своем лице тип первобытного человека каменного периода, а в худшем, будучи идиотом,— тип зверя дочеловеческих времен.

Вот на что следует постоянно и неослабно обращать внимание людей неопытных или незнающих. Все прекрасные эпитеты, которые придают себе психопаты, их подражатели и критики,— ложь и обман. Эти господа представляют собой не будущее, а далекое прошлое. Они олицетворяют собой не прогресс, а ужаснейшую реакцию. Они сулят нам не свободу, а рабство. Они не юность и утренняя заря, а истощенное старчество, непроглядная зимняя ночь, могила и разложение.

Все нормальные и нравственные люди несут священную обязанность — содействовать охранению и спасению людей, еще не зараженных психопатизмом. Если каждый будет исполнять свой долг, тогда только умственная эпидемия может быть локализована. Нельзя ограничиваться простым пожиманием плеч и презрительной усмешкой. В то время как люди индифферентные утешаются тем, что ни «один здравомыслящий человек не отнесется серьезно к этой чепухе», безумие и преступность делают свое дело и заражают целое поколение.

Мистики, в особенности эготисты и порнографы-реалисты, принадлежат к худшему разряду врагов общества. Оно должно, безусловно, оградить себя от них. Тот, кто вместе со мной придерживается мнения, что общество — естественная органическая форма человеческого сожития, которая одна обеспечивает существование, процветание и дальнейшее развитие людей, для кого цивилизация — благо, имеющее цену и заслуживающее охранения, должен неумолимой рукой искоренять этих антиобщественных гадов. Кто же вместе с Ницше мечтает о «свободно рыскающем хищном звере», тому мы крикнем: «Вон из цивилизации! Рыскай себе подальше от нас. Будь хищным зверем в пустыне. Удовлетворяй сам себя. Расчищай себе дороги, строй себе хижины, одевайся и кормись сам, как можешь. Наши дороги и дома — не для тебя, наши ткацкие станки работают не для тебя, наши поля возделываются не для тебя. Весь наш труд исполняется руками людей, уважающих и ценящих друг друга, помогающих друг другу и обуздывающих свой эгоизм ради общего блага. Для жадного хищного зверя у нас нет места, и если ты осмелишься прийти к нам, мы дубинами изобьем тебя до смерти».

Еще решительнее мы должны сплотиться против отродья, превратившего порнографию в ремесло. Они не имеют даже права на то сострадание, которое нам внушают психопаты, как больные существа. Они добровольно выбрали себе свое унизительное ремесло и исполняют его из корыстолюбия, тщеславия и нерасположения к труду. Систематическое раздражение похоти наносит тяжелый вред физическому и психическому здоровью отдельного человека. Общество, состоящее из чрезмерно раздраженных в половом отношении индивидов, не знающих ни самообладания, ни благопристойности, идет навстречу верной гибели, ибо оно слишком тупо и вяло, чтобы выполнять более достойные задачи. Порнограф зачумляет источники, из которых будут черпать жизнь будущие поколения. Самая трудная задача цивилизации состоит в том, чтобы обуздать похотливость. Порнограф хочет лишить нас плода величайших усилий человечества. Мы не имеем права щадить его.

Полиция нам помочь не может. Прокурор и судья не являются подходящими защитниками общества против преступлений, совершаемых карандашом и пером. Они примешивают к своей процедуре слишком большое пристрастие в защите таких интересов, которые не всегда и не неизбежно совпадают с интересами образованных и нравственных людей. Полиция так часто заступалась за интересы привилегированного класса и за глупейшие предрассудки и самое недостойное низкопоклонство, что человека не всегда позорит, когда она налагает на него свою карающую руку. Между тем вопрос заключается именно в том, чтобы заклеймить порнографа бесчестием, а приговором судьи эта цель не всегда достигается. Осуждение произведений пера, авторы которых желают обогатиться потворствованием разврату, должно исходить от людей, внушающих к себе полное доверие своим беспристрастием, непредубежденностью и независимостью. Слово таких людей не может не производить глубокого впечатления на общество. В Германии существует уже «Союз для противодействия безнравственности». К сожалению, эта ассоциация руководствуется в своей деятельности не исключительно заботой о чистоте нравов толпы, и в особенности молодежи; она подчиняет свою деятельность и соображениям, которые в глазах большинства являются предрассудками; она преследует некоторые убеждения еще более, чем разврат. Свободное слово в религиозных вопросах внушает ей более сильное отвращение, чем сальность. Вот почему ее деятельность не особенно плодотворна. Но тем не менее эта ассоциация могла бы служить образцом. Будем следовать ее примеру, но без ханжества. Это была бы великая и благодарная задача, например, для нового «общества нравственного оздоровления». Такому обществу следовало бы принять на себя роль добровольного охранителя народной нравственности. Порнографы, понятно, попытаются его осмеять; но их насмешки обратятся против них же самих. Союз, членами которого состояли бы руководители и учители народа, профессора, писатели, депутаты, судьи, высшие должностные лица, пользовался бы достаточным влиянием, чтобы подвергать всякого порнографа остракизму. Такой союз мог бы оценивать всякое художественное и литературное произведение с точки зрения его целомудрия. Его личный состав служил бы гарантией, что оценка эта не будет мелочной, слишком щепетильной и лицемерной. Члены его по своему образованию и эстетическому вкусу были бы способны разграничивать свободную мысль нравственно здорового художника и низкий расчет литературного спекулянта. Если такой союз, к которому примкнули бы лучшие люди страны ввиду плодотворности его задачи, после серьезного исследования и в полном сознании своей ответственности, заявил бы о данном человеке: «Он — преступник» или о данном произведении: «Оно составляет позор для нашей страны», — то и этот человек, и это произведение были бы уничтожены. Ни один приличный книгопродавец не держал бы такой книги, ни одно приличное периодическое издание не проронило бы о нем ни слова и не стало бы печатать произведений его автора, ни одна приличная семья не пускала бы в свой дом ошельмованного, и спасительный страх пред такой участью отучил бы «реалиста» хвастаться постигшим его приговором за проступок против нравственности, как своего рода отличием.

Психиатры также еще не поняли своей обязанности. Пора им выступить. Бианки верно замечает: «Мнение, что психиатрия должна быть закрыта для непосвященных, как своего рода святыня, является предрассудком». Предпринимаемые психиатрами опыты не исчерпывают их задачи. Она не исчерпывается и лекциями, которые они при случае читают юристам, или наблюдениями, о которых они сообщают в специальных органах. Они должны еще обращаться со своим словом к большинству образованных людей, не занимающихся ни медициной, ни юриспруденцией. Пусть они в общих журналах и путем общедоступных лекций знакомят публику с главными выводами психиатрии. Пусть они указывают ей на помешательство писателей и художников-психопатов и выясняют ей, что их модные произведения не что иное, как бред, выраженный пером или кистью. Им, правда, придется повторить только то, что мною здесь сказано; но этой задачей не следует брезговать. Когда изложенные мною выводы будут сообщаться публике профессорами и видными специалистами, она скорее примет их во внимание. Во всех других отраслях медицины уже поняли, что гигиена важнее терапии и что народное здоровье лучше обеспечивается предупреждением болезней, чем их лечением. Только психиатр мало заботится в Германии о гигиене духа. Пора ему и в этом отношении исполнить свое призвание. Такие деятели, как Модели, Шарко, Маньян, Ломброзо, Тоннини, заинтересовали публику своих стран темными явлениями умственной жизни и распространили знания, благодаря которым в этих странах люди, явно страдающие манией преследования, не могут уже приобрести влияния на сотни тысяч граждан, имеющих право голоса, хотя, правда, и они не могли помешать широкому распространению художественных произведений психопатов. Но в Германии ни один видный психиатр не последовал еще их примеру.

Наиболее действенное лечение болезни века заключается, на мой взгляд, в следующем: надо указывать на руководящих психопатов и истеричных, как на больных, срывать личину с подражателей и клеймить их, как врагов общества, предупреждать публику против лживых начинаний этих паразитов.

Автор этих строк, поставивший себе жизненной задачей бороться против старых предрассудков, распространять просвещение, защищать свободу индивида против насилия и традиционной рутины, должен с особенной энергией восстать против присвоения себе самых дорогих ему лозунгов жалкими проходимцами, улавливающими ими наивных людей. «Свобода», «прогресс», «истина» этих господ — не то, что мы разумеем под этими словами. Мы не имеем с этими господами ничего общего. Они хотят потопить сознание в бессознательном, мы хотим укрепить и обогатить сознание. Они дорожат разбродом мысли, мы дорожим вниманием, наблюдением и познанием. Вот чем отличаются истинно передовые люди от шарлатанов, называющих себя передовыми людьми: кто проповедует отсутствие дисциплины, тот враг прогресса; кто поклоняется своему «я», тот враг общества. Главное основание всякой общественной жизни — любовь к ближнему и готовность нести жертвы, а прогресс является результатом обуздания зверя в человеке, самообуздания и более тонкого сознания своих обязанностей, своей ответственности. Эмансипация, которой мы добиваемся,— эмансипация не страстей, а суждения или, выражаясь громогласным словом Писания: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел я, но исполнить».