В связи с приближающимся днём рождения Л. Н. Юровского (24 октября (6 ноября) 1884 года) решил опубликовать статью, в которой был бы виден Юровский-человек. Один из лучших очерков Л.Н., отвечающей этой цели, называется «В Одессе». Он был напечатан в газете «Русские Ведомости» (7 марта 1915 года, № 54, с. 6) под псевдонимом «Юр. Лигин» в разделе «Провинциальная почта». Замечателен этот очерк тем, что в трёх его частях Леонид Наумович показывается читателю в трёх различных своих ипостасях. В первом очерке лирический писатель, приехавший в город своего детства в разгар Великой войны. Во второй писатель превращается в рационально мыслящего экономиста. В третьем нам является человек, рассуждающий об одной из тяжёлых российских проблем — национальной. Все эти ипостаси преломляются через призму любимого города — Одессы.
Одно техническое замечание перед публикацией. В первой части очерка в предложении: «Остановлена до тех пор, пока союзники не прорвутся чрез дарданельские укрепления и, пройдя в открытое Чёрное море, не разбудят уснувшей Одессы» после слов «Чёрное море» два слова пропечатаны в газете (экземпляр, хранящийся в ИНИОН РАН) неотчётливо. Поэтому словосочетание «не разбудят» дописано мной исходя из смысла предложения.
В Одессе[править]
Здесь война родила тишину. Порт замер. Несколько пароходов, пустых и покинутых, стоят у пристаней; несколько парусных баркасов, прибывших ещё летом из Пирея, ютятся в тихом углу большой гавани; несколько серых стражей ждут возможной тревоги вблизи берегов. Но тревоги нет, и полного покоя уже много недель не нарушает ничто. Шумит прибой, и волны разбиваются за каменным молом, а внутри, по сю сторону маяка, лишь чуть-чуть играет поверхность воды. Ни дыма, ни паруса; ни свистка, ни гула. Только с двумя соседними городами поддерживаются сношения. Пароходы идут вдоль берега и через несколько часов уже прячутся в днепровском лимане, защищённом очаковскими пушками.
Грязные улицы и площади нижней части города опустели. Лавки и трактиры закрыты. Склады стоят без товаров, и сторожа дремлют на солнце у запертых ворот. По длинному мосту, окаймляющему море на протяжении нескольких вёрст, не снуют паровозы, по гулкой каменной мостовой не дребезжат «биндюги» и фургоны. Ни песни, ни брани, ни разноязычного крика, ни привычных возгласов работающих грузовиков: «вира помолу» … «майна» .. Крикнули «майна!» в последний раз перед тем, как султан послал свои корабли в Чёрное море, и замолчали. На суше, как на море, — полная тишина и полный покой.
Но днём эта картина не так ещё поражает, как ночью. К тишине присоединяется тьма. В обычное время тысячи огней освещают замкнутое между молами и набережной пространство. Дальше всех мигает красным и белым светом маяк. Ближе — огни без числа, фиолетовые и жёлтые, зелёные и красные, — огни судов, отдыхающих у берега, огни пароходов, уходящих в море и прибывающих в порт, большие огни высоких дуговых фонарей на берегу и тусклые огоньки запотевших окон в портовых притонах. А теперь, когда подходишь вечером к зданию городской Думы, к памятнику герцогу Ришелье или ко дворцу Воронцовых, внизу не различаешь ничего. И лишь всматриваясь долго и пристально, привыкая постепенно к темноте, начинаешь видеть, — в более или менее ясную ночь, — некоторые силуэты: Жевахову гору по ту сторону бухты, трубы и крыши домов на Пересыпи, большие строения в порту. Всё как в сказке. Как волшебством где-то внезапно задержаны корабли, погашены огни, остановлена жизнь, — шумная, южная, яркая. Остановлена до тех пор, пока союзники не прорвутся чрез дарданельские укрепления и, пройдя в открытое Чёрное море, не разбудят уснувшей Одессы. С каким ликованием Одесса будет их приветствовать тогда! С каким нетерпением она уже дожидается британских дрэднотов! Пусть приедут английские и французские моряки, — они не забудут этих дней.
Но эти дни ещё впереди. А пока уснувшая Одесса не только возбуждает к лирике, но заставляет также поставить некоторые вопросы экономики. Простейший из вопросов экономики гласит: чем люди живы? Чем они живы в самом элементарном значении этого слова?
Для Одессы ответ был всегда очень прост. В Одессе люди живы были прежде всего хлебом. Они покупали хлеб, затем они продавали его, затем они снова покупали его и жили безбедно, а в счастливые годы жили даже совсем хорошо. Но всегда казалось, что Одесса без хлеба — нечто столь же трудно мыслимое, как Лодзь без хлопка и шерсти или Баку без нефти. Однако война полна неожиданного, парадоксального и пока непонятого. Одесса оказалась в состоянии существовать и без экспортной торговли зерном.
Кроме хлебной торговли у Одессы была, правда, и другая, которая в последние годы, может быть, стала даже для города важнее хлебного вывоза. Одесса — единственный на Чёрном море крупный ввозной порт. С Ближнего и с Дальнего Востока, из портов Средиземного моря и с берегов Атлантического океана сюда шли пароходы, наполненные южными продуктами, — чаем, кофе и фруктами, — и промышленными изделиями, — тканями и машинами. Но и этого теперь не стало. Привозят, правда, чрез Румынию лимоны, перчатки и шелка, но такой торговлей не просуществует полумиллионный город. А между тем население едва ли сократилось, — может быть, даже возросло, — так как с разных сторон, — из юго-западной приграничной полосы и из Царства Польского, — прибыли беженцы.
Может быть, новая торговля с Галицией даёт какие-либо средства к существованию. Может быть, благодаря поставкам на армию в город притекло значительное количество средств. Может быть, в последнее время южный район настолько возрос и разбогател, что для снабжения его одного необходим очень крупный торговый центр, и даже на юге, тесно соприкасающимся с мировым хозяйством, роль внешнего рынка по сравнению с внутренним стала в последнее время не так уже велика. Во всяком случае опустевший порт Одессы — не только своеобразное зрелище, но и любопытная экономическая проблема.
Одесса — город многих рас и языков. Она в национальном отношении интересна тем, что в ней сосредоточено большее, чем где-либо, количество обрусевшего еврейства. А обрусевшее еврейство, это — та часть человечества, к которой небо относится с особенной суровостью и душа которой отравлена в настоящее время безысходной печалью. Я не скажу, что об этой печали теперь не время писать. Но ясно, что о ней невозможно писать с необходимой полнотой… Здесь — один из самых тяжких российских вопросов, и кто знает, когда и как он будет разрешён.
В начале войны мы пережили взрыв патриотизма, — захватывающий, глубокий, всеобщий. Он проник во все классы общества и во все национальности. Им не могло не проникнуться обрусевшее еврейство. Ведь оно в том смысле и обрусело, что ему стали близкими и родными русская культура и русский быт, а война для массы есть защита своего быта. Но война не всем принесла то, чего от неё ожидали. Люди не пошли сомкнутыми рядами и доверие друг к другу не преисполнило их. И обрусевший еврей очутился в положении почти безвыходном, так как необходимы огромные силы духа, чтобы пренебречь большой обидой и в трудных испытаниях сохранить ясный взгляд на вещи и всю свою любовь.
Борьбой между обидой и любовью и проникнуто обрусевшее еврейство. Это — жестокая, трагическая и бурная борьба. Она — резкий контраст внешнему покою, охватившему город. Но она не нарушает тишины уснувшего города, ибо она происходит в человеческой душе.
Оригинал здесь