Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
В детстве[править]
Я полюбил деревню с ранних лет.
Помню, мальчиком, в детские годы, родители повезли меня за город. Это была такая радость. Как только мы выехали из Москвы за Крестовскую заставу, я увидел в даль уходящее шоссе — ровное, светлое. По краям его была зеленая весенняя трава, и светлые облака клубились в синеве неба. Какая воля! Простор…
На шоссе лежали сбоку кучи битого камня. Рядом на обочинах сидели и отдыхали богомольцы. Женщины, повязанные светлыми платками, с вязанными из лыка котомками, из которых вынимали еду. В сермяжных зипунах мужики-богомольцы. Они шли к Троице-Сергия Радонежского. Весеннее солнце освещало их лица — другие, не городские лица. Как нравились они мне. Мне хотелось быть с ними. Идти туда, далеко, в голубую даль. Там, казалось мне, что-то настоящее, доброе, светлое.
И каким страшным представлялся мне город, из которого я уезжал.
За деревней Ростокино повернули на проселок. Замелькали покрытые, как зеленым бисером, весенние березки. Трава, цветы. До чего все поражало красотой несказанной мою детскую душу!
Переезжая старый деревянный мост, мы остановились у речки и вышли. С края моста я смотрел на воду и увидел стаю маленьких рыбок, беловатых, с темными глазками. Они были как брошки — блестели серебряной чешуей на солнце. Я не мог оторваться от созерцания красоты, бегущей воды и розоватых кустов среди яркой травы берега. Вдали сквозила за деревьями ветхая, пожелтевшая крыша мельницы, и шумели колеса. За зеленым лугом виднелись избы деревни.
— Это Медведково, — сказал отец, — где мы будем жить лето.
Я был в таком восторге, что отказался сесть со всеми в экипаж и бежал за пролеткой по зеленой траве.
Деревенская дача.
У дачи старая деревянная терраска. Внутри — три комнаты, бревна, окошки, а в них виден зеленый луг. На столе крынка молока. Хлеб. До чего все хорошо! Почему-то лучше здесь, чем дом в Москве, на Рогожской улице, где большие комнаты, столовая, приборы, тарелки с вензелями.
Выбежав на террасу, я увидел в жидком палисадничке маленького, круглого, лохматого, как муфта, щенка. Хвост у него был крючком. Серыми круглыми глазенками он смотрел на меня. Подбежал ко мне и, виляя хвостом, облизал все лицо. Он был пушистый и мягкий. Такого чуда я никогда не видал.
Он пил из стакана со мной молоко и с жадностью ел хлеб.
«Отчего же, — подумал я, — мы не жили раньше здесь, а в городе? Там пахнет ладаном, стегают лошадей, водят арестантов, оборванных, несчастных; все спорят, сердятся, умирают. Сестра умерла, дед умер. Зачем, зачем?..»
Вскоре появились две телеги с нашей мебелью. На дачу таскали стулья, комоды, и мать мне велела уйти. Я подумал: перейду-ка я этот луг. Там, вдали, кусты и речка, — и пошел. И так сделалось мне вдруг весело, что я побежал, а за мной, прыгая и спотыкаясь, бежал мой новый друг — щенок.
У берега быстро шла вода, плыла темная ветка, кусок дерева.
Водой прибило ветку к берегу. Я ее схватил и вытащил. По ней ползла темная, с оранжевым брюшком, ящерица. У нее были темные глазки и кривые лапы. Она была в пупырышках. Я ее положил в шапку и помчался домой.
— Вот что я нашел, — показал я отцу.
— Это тритон, — сказал мне отец, — откуда ты взял?..
— В реке, — сказал я.
— Ну, отпусти его назад.
Мне было жаль отпускать тритона. Выбросив его из шапки в воду, я увидел, как он опустился на дно.
«До чего все здесь интересно, — подумал я, увидав в речке, сквозь кусты, большую рыбу с красными плавниками, которая, медленно поворачивая темным хвостом, плыла неглубоко от поверхности. — Вот бы поймать!»
Слышу, вдруг какой-то мальчик бежит по берегу и кричит: «Костя, Костя!.. Домой велят; обедать».
Я ему сейчас же рассказал про тритона и рыбу. Он важно насупился.
— Ящер-то, он те жиганет — тут и помрешь.
Я испугался.
— А рыба — это щучина, ее не пымать. Она бечевку перегрызет. Я ловил, так она как хватит, так я с мостка в воду ахнул, чуть не утоп. Мы пойдем с тобой на муху уклею ловить. Мы с тобой ужо ведро наловим. Я тебе уду сделаю, только ты скажи отцу, чтоб он тебе крючьев мелких из Москвы привез.
Все поражало меня. И приятель мой, мальчик Егор, был замечательный человек — лучших на свете не бывает. Когда мы с ним ловили уклею на муху, он из кармана вынул творожники, каких я никогда не ел, и сказал мне, что он их украл у матери для меня. А я тоже утром за чаем украл две плюшки — для него.
Егор всегда говорил важно, таинственно.
— Пойдем в вечор на речку Чермянку, к омуткам, поставим там крючья, наденем на крючья уклею — щучина попадет.
Долго шли мы по лугу за деревней. Прошли мимо стоящей посреди луга большой кривой сосны. Небольшая речка Чермянка шла среди обрывистых берегов, покрытых кустами ивняка, изгибаясь и поворачивая, она была то в глубоких бочажках, то растекалась по мелкому песочку.
Привязывая веревочки к веткам ивняка, мы бросали в воду концы с крючками, с надетыми на них уклейками. Поздние сумерки зари опустились на землю. Темнело. Сбоку над долинами блестел серп месяца.
Мы сели на бережку, и до чего было хорошо на душе! Потемнели кусты у речки, и вдали послышался странный звук, как будто кто-то дул в бутылку. Приятель мой Егорка вскочил и сказал мне тихо:
— Пойдем скорей — это он!..
И мы оба побежали по лугу прочь от речки. У кривой сосны Егорка остановился. Мы запыхались.
— Кто он? — спросил я Егорку.
— Леший, луговой, — сказал он, и мы опять побежали.
Дома я сказал отцу:
— Как кричит луговой… вот там, за сосной. Я слышал.
— Какой «луговой»? Что за вздор! — сказал отец.
«Не знаешь, — подумал я, — а Егорка все знает!»
Ложась спать, я думал: «Как хорошо в деревне, тут и леший, и речка. Никогда б я не поехал в Москву».
Наутро Егорка разбудил меня, и мы пошли на Чермянку. Был светлый летний день. Роса лежала на траве. За лесом только всходило солнце, — как хорошо идти босиком по мокрой траве!
Быстро бегут светлые струи Чермянки. Мы ходили босиком по песочку, по мелкой воде. Подошли берегом к глубокому бочагу. И только что наклонился Егорка взять веревку, как под берегом плеснула большая рыба и натянула конец. Веревка запуталась за торчащие из воды сучья. Как быть? Вдруг видим, на поверхности большая щука. Такую рыбу я видел в первый раз.
— Постой, — сказал Егорка, — я сбегаю за корзиной. И убежал в деревню, а я в оцепенении смотрел на щуку.
Она быстро опустилась на дно. Я пошел по берегу дальше и опять увидел натянутую веревку. Потащил ее рукой — большая рыба плеснула, блеснув золотой чешуей, и пропала в глубине под берегом. У меня билось сердце и дрожали ноги. Я опять потянул веревку изо всех сил и выкинул на берег в кусты большую рыбу. Она билась в зарослях.
Егорка прибежал с корзинкой.
— Эка, язище какой! — сказал он и накрыл рыбу в кустах корзинкой. Поднимая корзинку, он схватил рыбу рукой за жабры и вытащил на луг.
— Пойдем, — сказал он мне и полез в одежде в бочаг, медленно ведя в воде корзинку. Бочаг становился все глубже. Егорка ушел по горло и тотчас же попятился назад. Потом вплавь бросился к берегу, где торчали из воды ветви кустов.
Бросив картуз на берег, он окунулся с головой и стал распутывать веревку. Пойманная щука выскочила на поверхность, повернувшись кольцом в воздухе.
— Тащи! — крикнул он мне.
Щука показалась на поверхности. Медленно он подвел под нее корзинку под водой. Щука оказалась в корзинке.
Выбравшись на берег, Егорка вытащил рыбу из корзинки и упал с нею в кусты.
— Не уйдешь!
Все мокрые, мы несли домой рыбу в корзинке. В ней прыгали две щуки, голавль и язь — большие рыбы. Отец мой был удивлен. Велел переодеться.
— Простудитесь, — сказал он.
Я и Егор весело переодевались в сухое платье и, чувствуя себя героями, пили горячий чай, ели калачи, баранки. Отец удивлялся и спрашивал:
— Как вы могли поймать такую большую рыбу?
И мы рассказали, как ловко ныряли за ней.
В конце мая приехал мой брат Сергей и с ним его приятель в синей курточке, в черной шляпе, с большими карими глазами — Левитан.
На другой день они взяли свои ящики с красками и пошли к мельнице. Там они сели на складные стулья и, открыв ящики, писали с натуры мельницу красками. Я тоже рисовал, но у меня еще не было масляных красок, которые так мне нравились и от которых так хорошо пахло.
Я и Егор смотрели, как писали брат и Левитан, и, должно быть, надоели им.
— Не мешайте нам, — сказал брат.
Мы отошли в сторону. Я сказал Егору:
— Не так пишут.
Придя домой, я взял картонку от шляпы, свои краски и пошел с Егором к мельнице. Там я живо нарисовал на картоне мельницу, лес, мостки, воду, вернулся домой, развел муку, сделал клей. Из зеленых листьев клена я вырезал по рисунку на картоне деревья и приклеил их на места. Собрал землю в саду, намазал тестом места, где была изображена земля, и присыпал землею. Из маленьких стружек и гнилушек я сделал деревянные части мельницы и тоже приклеил к рисунку. Окошечко сделал из куска разбитого стекла. Нарисовал мельника в красной рубашке. Небо покрыл голубой краской. Воду не знал чем сделать. В ней отражались деревья и голубые струйки воды, бегущие с плотины. Егорка мне посоветовал растереть зеленые листья по картону, где должна была быть вода. Вышло точь-в-точь.
Наконец, я выкрасил голубой краской тонкую травку и приклеил на те места, где шли струйки.
Вернулись брат и Левитан. Левитан подошел и стал разглядывать наше творчество.
— Ты посмотри, Сергей, что здесь делается, — крикнул он брату. Подошел брат.
— А знаешь ли, — сказал Левитан, — тут есть какая-то правда. Это ярко!
Поставя к стене на террасе свою картину на картоне, мы ушли с Егоркой купаться. А когда мы вернулись домой, я увидел, что мой друг, щенок Димка, всю мою картину слизал дочиста.
Осенью вернулись в Москву. Мне не нравились улицы, дома и люди. Все это мне казалось хуже, чем в деревне, и я отпрашивался у матери в Медведково к Егору.
Счастьем, упоением было для меня ходить поздней осенью в Медведкове. Деревья желтые, опавшие листья шумят под ногами…
На берегу Чермянки мы с Егором разводили костер. Пекли яйца. Ловили рыбу и жарили на сковородке, и никогда еда не казалось такой вкусной, как на природе.
Помню день — в доме у Егора рубили капусту, солили грибы, пили чай с пеклеванным, — что-то настоящее было в этой жизни! Рано наступили осенние сумерки. Река покрылась туманом. Я собирался домой в Москву.
— Оставайся, касатик, — говорила мне мать Егора, — куда пойдешь, поздно, дождит на улице.
Но я не остался. Егор проводил меня до моста и дал мне пяток яиц в карман.
Накрапывал дождь. Я быстро шел лесной дорогой. Стемнело. Первый мелкий снежок падал с дождем и бил мне в лицо и за воротник пальто. Так хорошо пахло землей и вялым листом на дороге!
Подходя к Ростокину, я почувствовал, что сильно промок. Ярко светили окна в трактире. Думаю, зайду погреться.
Пройдя мимо телеги с лошадьми, мимо мужиков-возчиков в армяках, я зашел в трактир. Тепло, пахло чаем, сапогами и хлебом.
«Как быть, — подумал я, — у меня только пятачок. Дадут ли что?» Подошел к стойке. За стойкой хлопотала полная женщина со светлыми волосами. Она посмотрела на меня добрыми голубыми глазами.
— Что тебе, барчук?
— Промок, — сказал я ей, — можно погреться? У меня есть пятачок — можно выпить чаю?..
— А это что стоит? — спросил я, показав на большую копченую селедку. Она пристально посмотрела на меня и сказала:
— Можно. Вот, садись туда, — показала она на свободный стол.
Я снял мокрое пальто, повесил его и сел за стол. Женщина принесла мне чашку, чайник, пеклеванный хлеб и на тарелке копченую селедку. Положила в чашку сахар, налила чай и села напротив, глядя на меня.
— Откуда, красавчик, идешь?
— Из Медведкова, от приятеля Егора Булычева.
— А ты чей?
— Я московский.
— Родители у тебя есть?
— Есть.
— Как же ты в этакую темь в Москву пойдешь?
— Пойду.
— Ишь, смелый! Большая дорога — всякий народ шляется. Сапоги снимут. Ты не боишься?
— Не боюсь.
— Ты при деле каком, учишься?
— Учусь дома.
Она отошла. Взяла мое пальто и сказала:
— Я посушу, у печки.
Я выпил чаю и съел копченую селедку с пеклеванным.
Окончив есть, встал и подошел к стойке и протянул трактирщице пятачок. Хозяйка улыбнулась и ласково сказала мне, отдавая мне пятачок:
— Приходи всегда пить чай ко мне. Вырастешь, богатым будешь — тогда заплатишь. Оставайся, ночуй, а то темь и пурга на улице.
— Не могу, — сказал я, — дома мать будет беспокоиться.
— Смелый ты мальчик, без разума.
Была темная ночь, падал мелкий снег, когда я по шоссе шел от Ростокина.
Ноги шли быстро. Обернулся — Ростокино пропало из виду.
За шею и в лицо падал снег. Навстречу кто-то шел, светился во тьме огонек папироски. Поравнявшись со мной, прохожий остановился. Я опрометью кинулся бежать по дороге. Вспомнил слова трактирщицы — «снимут сапоги».
— Эй, постой, — услышал я хриплый голос сзади.
Прохожий бежал за мной. Я напрягал все силы, чтобы уйти от него. Долго бежал, и мой преследователь стал отставать.
Впереди ехали возы в Москву. Я подбежал к возам. В накинутых рогожах шли возчики у возов. Один посмотрел на меня и спросил:
— Чего ты бежишь?
— Да вот, какой-то за мной бежал, должно быть, сапоги снять с меня хотел…
— Не бойсь, иди с нами. Ты, знать, певчий. С нами до Мытищ певчий от Троицы шел. Тоже боялся. Зря… Чего у певчего взять? Мы посуду везем. Тоже, гляди да гляди. Воруют из возов парнишки. Бона, Москва светится. Скоро приедем.
У Крестовской заставы в Москве блестят окнами трактиры. Возы повернули к ним. Крыши, колодезь у трактира, лошади были покрыты первым снегом. Мерцали фонари, пахло зимой.
В десять часов я пришел домой в Рогожскую.
С озабоченным и обеспокоенным лицом встретила меня мать.
За чаем сидели брат, Левитан, Мельников — сын писателя Мельникова-Печерского. Я рассказал им, как хорошо в деревне у Егорки, — никогда б оттуда не уехал.
— А что тебе нравится? — спросил меня Мельников.
— Все, — ответил я.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
В детстве — Впервые: Возрождение. 1937. 27 февраля. Печатается по газетному тексту.