Н. Г. Чернышевского. Литературная критика в двух томах
Т. 2. Статьи и рецензии 1856—1862 годов
М., «Художественная литература», 1981
Подготовка текста и примечания Г. Н. Антоновой, Ю. Н. Борисова, А. А. Демченко, А. А. Жук, В. В. Прозорова
Прочитав статью вашу в январской книжке «Библиотеки для чтения», хотел я, милостивый государь, просить у вас свидания, чтобы в частном разговоре раскрыть вам глаза на неловкость, сделанную вами в этой статье. Но скоро я передумал: вы отличились публично; стало быть, публично надобно и показать вам, как вы отличились.
Вы имеете на деятельность Добролюбова взгляд, различный от нашего; это еще не заставило бы меня входить с вами в прения: ваше мнение не так важно, чтобы кому-нибудь стоило обращать на него внимание. Но есть в вашей статье несколько строк, претендующих определить мое отношение к Добролюбову, с похвальными эпитетами мне. Вы хотите засвидетельствовать для истории литературы факт, который был бы очень почетен для меня; если я оставлю ваши слова без ответа, то должно показаться, что я без возражений принимаю их за правду. Такую роль я не могу взять на себя.
На страницах 38 и 39 вашей статьи вы говорите, что в литературном кругу, к которому принадлежал Добролюбов, был человек, более его замечательный по дарованиям; этого человека вы почитаете учителем Добролюбова; вы приписываете этому человеку энергию убеждепий, гораздо большую той, какую находите в Добролюбове1. На 34 стр. вы о том же человеке говорите: «мы совершенно искренно уважаем некоторых из друзей покойного -бова, в особенности одного, о лицемерном непризнавании заслуг которого мы, кажется, первые сказали, что оно переступило меру». Очевидно, что вы тут упоминаете статью обо мне, помещенную в одной из осенних книжек вашего журнала за прошлый год2. Очевидно, что под человеком, который был учителем Добролюбова, превосходил его талантом и энергиею, вы разумеете меня. Это принуждает меня разъяснить вам мои отношения к развитию образа мыслей Добролюбова, сказать, как представляется мне самому отношение моих сил к силам его и какая разница действительно существует, по степени энергии, между мною и им.
Учителем Добролюбова я не мог быть, во-первых, уже и потому, что не был его учителем никто из людей, писавших по-русски. Довольно много пользы принесли ему статьи Белинского и других людей того литературного круга3. Но не под их главным влиянием сложился его образ мыслей. Поступив в Педагогический институт летом 1853 года, он скоро привык читать книги по-французски, а с немецкими книгами начал знакомиться еще до поступления в институт. Если же даровитый человек в решительные для своего развития годы читает книги наших общих западных великих учителей4, то книги и статьи, писанные по-русски, могут ему нравиться, могут восхищать его (как и Добролюбов восхищался тогда некоторыми вещами, писанными по-русски)5, но ни в каком случае не могут уже они служить для него важнейшим источником тех знаний и понятий, которые почерпает он из чтения6. Что же касается влияния моих статей на Добролюбова, этого влияния не могло быть даже и в той, не очень значительной степени, какую могли иметь статьи Белинского. Я не имел тогда важного влияния в литературе. В доказательство сошлюсь на «Современник» 1855 и 1856 гг. Пересмотрев эти годы журнала, вы увидите незначительность и неопределенность тогдашней моей роли7. Когда же это успел я до появления Добролюбова в литературе приобрести такой заметный голос в ней, чтобы могли тогда быть у меня ученики? Ведь Добролюбов начал помещать статьи в «Современнике» с половины того же 1856 года8.
Для человека сообразительного было бы довольно фактов, отпечатанных курсивными и заглавными шрифтами в оглавлениях тогдашнего «Современника». Но для вас, милостивый государь, быть может, мало иметь факты, к которым самому надобно прилагать некоторое соображение; быть может, вам необходимы готовые, пережеванные заключения. Вы могли бы слышать их от каждого, имеющего близкие сведения об отношениях Добролюбова ко мне. Число этих людей не так мало, чтобы не приводилось встречаться с ними каждому, находящемуся в порядочном литературном кругу. Я должен заключать, милостивый государь, что или вы совершенно чужды ему, или не умеете понимать разговоров, в которых участвуете. Но в том и другом случае все-таки остается неизвинительна ваша опрометчивость. Вы имели в печати прямое мое свидетельство о факте, который совершенно опровергает вашу фантазию, будто я был учителем Добролюбова.
Г. Пятковский вскоре по смерти Добролюбова напечатал в «Книжном вестнике» его некролог9, в котором прямо говорил, что биографические данные о Добролюбове получил от меня. Тут рассказывает он между прочим, что когда Добролюбов познакомился со мною, его образ мыслей уже был вполне установившийся; стало быть, с этой стороны я не мог иметь на него влияния. Всякому другому на вашем месте, милостивый государь, было бы понятно, что в этом случае г. Пятковский основывается на моем собственном признании.
Вам не случилось знать или не удалось понять ничего этого, иначе не могла бы вам придти в голову фантазия, будто я был учителем Добролюбова. Но вы оказываетесь незнающим и не умеющим понимать уже не каких-нибудь частных фактов, а и ровно ничего, когда фантазируете об отношениях моих дарований к дарованиям Добролюбова. Положим, вы не заглядывали в «Современник» 1855—1856 годов; положим, вы не читали того, что писалось о Добролюбове по его смерти; положим, вам не случалось встречаться ни с кем из людей порядочного литературного круга, — ни из «Отечественных записок» или «Русского слова», ни из «Времени» или «Современника»; но все-таки ведь читали же вы какие-нибудь статьи Добролюбова и какие-нибудь мои статьи; вы сами говорите, что читали многие из них. Как же могли вы не заметить, что слишком смешно ставить написанное мною выше написанного им?10
С той поры, как Добролюбов мог беспрепятственно отдаться литературной деятельности11, до самого отъезда его за границу я не писал о тех предметах, о которых писал он. Я уже не разбирал ни одной беллетристической книги и ни одной книги по предметам, имеющим близкую связь с русскою жизнью. Отчего это могло происходить? Неужели ни разу в эти три с половиною года пе приходила мне охота написать что-нибудь по этой отрасли дела, по которой прежде писал я постоянно и иногда не без внутреннего влечения к такой работе? Нет, я просто понимал, что для меня было бы невыгодно, если бы моя статьи могли быть сближаемы с статьями Добролюбова для сравнительной оценки нас обоих. Поэтому я старался и вовсе не писать для отдела критики и библиографии; а когда Добролюбов говорил мне, что он не успеет наполнить этих отделов в какой-нибудь книжке журнала и что нужна для них моя статья, я брал предметы, не входившие в круг его обыкновенных работ, — писал, например, об Англии и Франции по поводу книги г. Чичерина или о Тюрго по поводу диссертации г. Муравьева12. Даже в первую половину прошлого года, — когда он, оставаясь за границей, уже не имел под руками новых русских книг и потому необходимо стало мне писать для отдела критики, — я все-таки не писал ничего о беллетристических книгах и о сочинениях по тем отраслям литературы, которыми прежде занимался он. Я хотел избегать невыгодного для меня сравнения, надеясь, что он возвратится к нам, поправившись здоровьем, и возобновит свою деятельность13.
Всем известно, что через год или меньше по начале своего постоянного сотрудничества, к лету 1858 года или даже несколько раньше, Добролюбов имел уж преобладающее влияние в журнале. Почему это могло быть, когда тут был и я? Я не могу объяснить этого ничем другим, кроме его превосходства. Слава богу, настолько-то все же есть у меня ума и добросовестности, чтобы понимать подобные факты.
Но если вам мало моего собственного суждения об этом предмете, вы могли бы, милостивый государь, узнать то же самое от кого вам угодно из людей не совсем глупых и не совсем ничего не знающих о «Современнике». Они рассказали бы вам следующие факты: когда Добролюбов только что начал писать в «Современнике»14, его статьи приписывались мне, — но с прибавками, не лестными для моего самолюбия. «Из ваших статей в нынешней книжке самая удачная вот такая-то», — говорил мне какой-нибудь знакомый и называл статью не мою, а Добролюбова15. Но очень недолго было время, когда, статьи Добролюбова смешивались с моими!6. А в конце 1858 и в начале 1859 годов уже не было ни одного человека в порядочных литературных кругах, который не выражался бы в том смысле, что Добролюбов — самый сильный талант в «Современнике». Наш круг знал это и гораздо раньше. Из этого вы можете видеть, милостивый государь, как не верны ваши слова, будто бы мы считали его «меньшим из своих братий, второстепенным человеком своего кружка» (стр. 30) и будто бы «друзья покойного -бова ни при его жизни, ни после его смерти никогда не могли думать о -бове, чтобы он был первым человеком между ними, или даже вторым, или даже третьим» (стр. 31). Мы не были, милостивый государь, так тупы и глупы, чтобы не считать его первым человеком в своем кругу17. Но вы можете не поверить моему свидетельству18. Сообщу же вам два из многих случаев, бывших со мной. Первый из них относится к концу 1858 года. Я сидел у г. Кавелина, в доме которого Добролюбов стал близким человеком с начала того года19. «Странное дело, — сказал мне между прочим г. Кавелин, — я не могу чувствовать к Добролюбову того мирного расположения, как, например, к вам. Отчего это? образ мыслей у нас, по-видимому, одинаков; а как человек он — превосходнейший человек; мое мнение о его сердце и характере доказывается тем, что я допустил его совершенно овладеть мыслями моего сына, чего не сделал бы, если б мог считать что-нибудь дурным в Добролюбове. Но отчего же я чувствую, что он совершенно чужд мне, между тем как, например, вы не вовсе чужды?» — Я сказал тогда: «Это оттого, что в Добролюбове нет тех слабостей и шаткостей в мыслях и характере, которые дают вам некоторые точки опоры, чтобы притягивать мой образ мыслей и поступков в некоторое согласие с вашими требованиями. Взгляд его тверже и яснее, чем у меня, потому не остается для вас возможности понимать его в вашем смысле, как можете вы в значительной степени делать с моим взглядом». — «Да, — сказал г. Кавелин с искренностью чувства, которое влечет к нему как к человеку, сколько бы ни желал, иной раз посердиться на него, — да, — сказал он, — вот вы принадлежите к поколению, которое должно идти дальше нашего, а поколение Добролюбова должно находиться в таком же отношении к вашему; между нами и вами есть связь; а между нами и ими, видно, уже нет связи. Что ж делать? Это грустно для нас; но так нужно для прогресса». — Сходный с этим разговор имел я через несколько времени, в начале 1860 года, с г. Тургеневым. Это было на первом литературном чтении в пользу «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым»20. Члены комитета этого общества и лица, участвовавшие в чтении, собрались в галереях, окружающих залу Пассажа, где происходило чтение. В одной из них случилось как-то остаться троим или четверым из нас, в том числе г. Тургеневу и мне. Он был тогда недоволен одною из статей Добролюбова21 и в заключение спора со мною о ней сказал: «Вас я могу еще переносить, но Добролюбова не могу». — «Это оттого, — сказал я, — что Добролюбов умнее и взгляд на вещи у него яснее и тверже». — «Да, — отвечал он с добродушной шутливостью, которая очень привлекательна в нем, — да, вы — простая змея, а Добролюбов — очковая змея». Вот вам, милостивый государь, два случая, показывающие, как понимались отношения моя к Добролюбову. Вы можете видеть из них, что он давно уже считался самым полным представителем того направления, которое далеко не с такою определенностью и силою выражалось во мне.
Для совершенной точности определения должен я прибавить еще третье слово: и далеко не с такою непреклонностью. Для объяснения этой прибавки следует коснуться личных характеров Добролюбова и моего, насколько нужно для показания вам, как смешна ваша догадка, будто Добролюбов уступал мне энергиею натуры. У меня характер уклончивый до фальшивости; это свойство, сходное с мягкостью в личном обращении, может очаровывать моих знакомых; действительно ли очаровывает или возбуждает в них некоторую долю презрения, я не знаю22. Но как бы то ни было, вы согласитесь, что при таком изгибающемся, податливом характере никак не могу я сравниваться энергиею чувства с людьми прямого и, сказать без церемоний, честного характера. В Добролюбове такого, как во мне, недостатка решительно не было.
Вот, милостивый государь, кончены мои объяснения для вас, и остается начинать заключительную часть письма с обычным ее содержанием, — изъявлением чувств пишущего к получающему письмо23.
Вы принудили меня в опровержение ваших вздорных соображений выставлять самому такие черты моей литературной деятельности и моего личного характера, которыми не слишком доволен я сам. Человек, принужденный выставлять свои слабости и недостатки, досадует на то, кто принудил его к этому.
Вы наговорили мне комплиментов, очень пошло отзываясь о статьях Добролюбова, которые лучше моих. Какое чувство должно было родиться во мне от этого? «Вот господин, который не в состоянии ценить действительно хорошего; а мои статьи он высоко ценит. Что же это значит? Есть молодцы, которым не нравится Гоголь; эти молодцы хвалят повести гр. Соллогуба24 и комедии г. Львова:25 неужели от подобного свойства моих статей произошли похвалы им со стороны г. З — на?» — Это неизбежное впечатление от вашей статьи было для меня очень оскорбительно.
А ведь по всему видно, что вы вовсе не хотели оскорблять меня, — напротив, вы ждали, что я буду очень доволен. Вы не могли сообразить, в какое положение меня ставите. Я проникаюсь состраданием к вашей умственной слабости.
Но сострадание мое, смешанное с досадою и чувством обиды, соединяется, — извините это резкое слово, — соединяется с отвращением. Ругаясь над мертвым, льстить живому! Да, впрочем, понимали ли вы, что именно это вы делаете?
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]Г. Н. Антоновой («Очерки из крестьянского быта А, Ф. Писемского», «Русский человек на rendez-vous»),
Ю. Н. Борисовым («Сочинения В. Жуковского», «Н. А. Добролюбов»),
А. А. Демченко («Стихотворения Н. Щербины», «Не начало ли перемены?», «В изъявление признательности»),
А. А. Жук («Собрание стихотворений В. Бенедиктова», «Сочинения и письма Н. В. Гоголя»).
Впервые — «Современник», 1862, т. XCI, № 2, отд. II, с. 389—394 (ц. р. 21 декабря и 2 марта; вып. в свет 16 марта). Подпись: Н. Чернышевский. Рукопись не сохранилась. Корректура (неполная, см. примеч. 23) — ЦГАЛИ, ф. 1, оп. 1, ед. хр. 208, л. 1.
Статья Чернышевского написана в условиях, когда после смерти Добролюбова идейные противники «Современника» усилили нападки на революционно-демократический журнал.
Поводом послужило выступление сотрудника «Библиотеки для чтения» Е. Ф. Зарина, который возмутился предложением редакции «Современника» поставить на общественные средства Добролюбову и Белинскому общий надгробный памятник. По мнению Зарина, имя Добролюбова, «честного», но отнюдь «не знаменитого критика», лишенного оригинальности, не может быть упомянуто рядом с «благороднейшим именем Белинского». «Такого невзыскательного критика, такого литературного потатчика трудно другого встретить», — утверждал он. «…Друзья покойного -бова, — писал Зарин, — ни при его жизни, ни после его смерти никогда не могли думать о -бове, чтобы он был первым человеком между ними, или даже вторым, или даже третьим… Или, если они думают, что хотя -бов был и не из первых в их кругу, а между тем все-таки достоин монумента и не уступает своими заслугами Белинскому, то в каких же размерах им представляются их собственные заслуги и фигуры» (З<арин>. Небывалые люди. — «Библиотека для чтения», 1862, № 1, «Современная летопись», с. 29—32),
Подобные характеристики Добролюбова, совмещенные с попыткой принизить его значение за счет его товарищей по «Современнику», Чернышевский не мог оставить без ответа. Однако некоторые его утверждения еще до напечатания письма к Зарину вызвали возражение Некрасова. «В замеченных местах, — писал Некрасов Чернышевскому, — есть фразы, которые можно истолковать тем, что мы Вас стесняли при Вашем вступлении в наш журнал из почтения к авторитетам». Вероятно, имелись в виду слова Чернышевского о «незначительности» и «неопределенности» его роли в «Современнике» в 1854—1856 гг. (см. подробнее примеч. 7).
Второе суждение Некрасова касалось неуместных, по его мнению, упоминаний И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, П. В. Анненкова, В. П. Боткина. Чернышевский учел эти пожелания и сократил статью, он «полностью согласился со всеми без исключения замечаниями Некрасова, относящимися к дошедшей до нас части первоначального варианта статьи» (M. M. Гин. Об идейно-литературных взаимоотношениях Н. Г. Чернышевского и Н. А. Некрасова (к постановке вопроса). — В сб,: «Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы», вып. 8. Саратов, 1978, с. 118).
Уцелевшая корректура полностью воспроизводит первоначальную редакцию статьи, но не сохранилась концовка, написанная, как это видно из слов Некрасова, на тему: "вдруг боязно, чтобы кто не подумал, что «мы ценим себя низко» (Некрасов, т. 10, с. 468—469). Корректура помет не содержит.
В ответе Чернышевскому «Лесть живому и поругание над мертвым» («Библиотека для чтения», 1862, № 3, с. 138—152) Зарин назвал выступление своего оппонента «безрассудной выходкой» и обвинил его в бесчестной клевете. «Вы не можете, — писал он по поводу своих прежних положительных отзывов о Чернышевском, — указать ни на одну похвалу мою, которая бы не была соединена с порицанием». Зарин усиленно подчеркивал свои идейные расхождения с «Современником», расписываясь в благонамеренности и верноподданничестве. Чернышевский не счел нужным продолжать полемику.
1 Зарин писал: «При всей плодовитости статей -бова в них была плохая пожива для мысли. Еще менее в них было того свободолюбивого чувства, которое так умел воспитывать всегда пламенный и всегда равно глубокий в своей любви и ненависти Белинский и которое, говоря вообще, с таким искусством умеет поддерживать тот, кого мы — если только не ошибаемся — почитаем учителем -бова и в ком апатия и монотонность, умственная и нравственная неразвязность (неразвитость?) находят такого энергического ненавистника. Покойный -бов не имел дара этой ненависти или противоположного ей чувства. Сказать о -бове, что это был энтузиаст, значит сказать то, чего о нем никто не думает, да и говорят одни только друзья его» («Библиотека для чтения», 1862, № 1, с. 38—39).
2 Приведенная Чернышевским цитата находится на с. 32 статьи Зарина. Чернышевский имеет в виду также отклик на его «Полемические красоты», помещенный в «Библиотеке для чтения» под названием «Повальное недоразумение». «Г. Чернышевский, — писал здесь Зарин, — принадлежит к тем людям, которые в литературе своей страны бывают хранителями лучших преданий развивающейся мысли и продолжателями лучших убеждений в общественном сознании» («Библиотека для чтения», 1861, № 8, с. 24). Вместе с тем Зарин находит возможным признать статьи Чернышевского и Юркевича в равной степени «превосходными», «прекрасными» (там же, с. 40, 45). По его мнению, спорящие стороны должны избежать «вражды, и притом самой бесплодной, ни для кого не полезной» (там же, с. 50). Такая позиция обнаруживала полное непонимание сущности расхождений материалиста Чернышевского с идеалистом Юркевичем.
3 Слова Чернышевского находятся в прямой связи с мемуарным свидетельством М. И. Шемановского, товарища Добролюбова по Главному педагогическому институту. «На Добролюбова, может быть, прямого влияния Вы не имели, — писал он, обращаясь к Чернышевскому, — да на него такого влияния едва ли кто производил; он развивался вполне самобытно, но косвенное влияние, так сказать, пробуждающее, имели многие, как Белинский, Герцен, Некрасов, Тургенев и Вы» («Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников», с. 83—84).
4 Речь идет прежде всего о сочинениях французских социалистов-утопистов (Сен-Симон, Фурье) и немецких философов (Гегель, Фейербах). Чернышевский сам прошел ту же школу идей (см.: А. И. Володин. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973, с. 263—270). О Добролюбове как горячем почитателе Фейербаха писал в воспоминаниях М. А. Антонович (см.: «Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников», с. 219).
5 Имеются в виду сочинения А. И. Герцена, которого Чернышевский не мог назвать по цензурным условиям (см.: Добролюбов, т. 9, с. 248, 251).
6 В корректуре следовала фраза: «Каковы Пушкин или Лермонтов перед Байроном и Мицкевичем, таковы же наши публицисты и мыслители перед западными». Чернышевский допускает полемические издержки, несколько принижая степень того влияния, какое оказала на Добролюбова передовая русская литература и публицистика. В этой связи представляется вполне убедительным следующее признание Добролюбова, сделанное в письме Н. П. Турчанинову от 1 августа 1856 г.: «С Николаем Гавриловичем мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова, Грановский — Забелина и т. п.» (Добролюбов, т. 9, с. 248).
7 В корректуре вместо последней фразы набрано: "Того, чтобы иметь работу в журналах, я добился только к весне 1854 г.; еще с год прошло прежде, чем получил я возможность писать так и о таких предметах, чтобы сколько-нибудь проглядывали мои особенные понятия в моих статьях. Да и то все продолжали мешать ясности и значительности моих работ разные условия, находившиеся отчасти в личных недостатках моего характера, отчасти в тогдашних журнальных отношениях к тогдашним литературным знаменитостям. В доказательство сошлюсь на первые книжки «Современника» 1855 г. В первых четырех книжках его помещены статьи: «О мысли в произведениях изящной словесности по поводу последних произведений гг. Тургенева и Л. Н. Т. (графа Л. Толстого)», статья П. В. Анненкова; «Первые драматические опыты Шекспира», статья В. П. Боткина. Если бы мой голос был тогда значителен в «Современнике», то понятно, что ни г. Боткин, ни г. Анненков не почли бы приятным и не нашли бы удобным печатать в этом журнале свои статьи. Позволю себе для разъяснения дела коснуться некоторых случаев частной жизни, характеризующих тогдашнее мое положение в литературе. Я тогда пользовался благосклонным покровительством г. Тургенева и г. Боткина;[1] такой факт решительно показывает, что в моей литературной деятельности тогда еще не выступали заметным образом особенности, которые лишили бы меня их милостивого одобрения. Эти отношения, показывающие незначительность и неопределенность тогдашней моей роли, продолжались весь 1855 и почти весь 1856 гг. В свидетельство беру первые четыре книжки «Современника» 1856 г. В них были между прочим помещены статьи: «Георг Крабб и его произведения» А. В. Дружинина[2], «Героическое значение поэта» В. П. Боткина[3], статья о путешествии г. Гончарова, не подписанная[4], но, очевидно, принадлежащая тому же направлению, как и разбор «Семейной хроники» С. Аксакова, подписанный П. В. Анненковым[5].
8 Далее в корректуре: «Убедиться в неосновательности ваших предположений Вы могли бы, милостивый государь, если бы потрудились заглянуть в книжки тех годов того журнала, о сотрудниках которых говорится».
8 «Книжный вестник», 1861, № 22.
10 В корректуре далее следовало: «После этого Вы способны ставить г. Островского выше Гоголя, г. Тургенева выше Пушкина. С другим человеком не нужно было бы рассуждать о разнице силы дарований во всех этих трех параллелях; он сам мог бы замечать ее. Но вам, милостивый государь, надобно, как я выразился, давать совершенно пережеванную пищу. Потому сообщу вам факты с прибавкою выводов из них».
11 В корректуре здесь вставлена фраза: «тотчас по его выходе из Педагогического института и по возвращении из Нижнего, куда он на короткое время ездил повидаться с родными».
12 Чернышевский имеет в виду свою рецензию на книгу С. Муравьева «Тюрго. Его ученая и административная деятельность, или Начало преобразований во Франции XVIII века» («Современник», 1858, т. LXXI, № 9) и статью «Г. Чичерин как публицист» («Современник», 1859, т. LXXIV, № 5).
13 Далее в корректуре следовало: «…перед которою моя казалась бы слаба.
Вот видите ли, милостивый государь: приписывая мне такие преимущества, допускать присвоение которых себе было бы с моей стороны недобросовестно, вы забыли указать во мне одно достоинство, за которое, когда меня не станет, помянут меня добрым словом все знавшие меня: каковы бы ни были мои дарования, но, если я встречу в другом превосходство передо мной, я умею понимать такой факт и принимаю его; и я делаю это с искреннею радостью, что вот нашелся человек, который лучше меня может служить делу, которому обрекла и меня служить природа; и я делаю все от меня зависящее, чтобы открыть простор для деятельности такого человека, и, насколько допускает слабость моего характера, стараюсь оградить этого человека от стеснительного влияния разных литературных авторитетов.
Вот эта черта действительно существовала в моих первоначальных отношениях к Добролюбову. Когда он начал писать, я был уже не молод. Печатным образом могли называть тогда и могут еще много лет называть мепя мальчишкою;[6] но, видя мое лицо уже и тогда, в 1856—1857 гг., видели, что не одну пару бритв износил мой подбородок, а в разговорах со мной замечали, что я давно пережил увлечения молодости и совершенно степенен. Притом же, я и тогда имел хотя не бог знает какое видное, но все-таки некоторое прочное положение в литературном кругу: с оттенком покровительства, но не с совершенным пренебрежением удостоивали меня знакомства наши тогдашние литературные знаменитости в это время, когда Добролюбов только что кончил курс и еще имел только 21 год от роду и не был знаком ни с кем из почтенных в литературе людей. Благодаря солидности моих лет мне удалось несколько облегчить Добролюбову путь к беспрепятственной деятельности в „Современнике“. Я говорил кому было нужно, что этот человек обладает великим умом и талантом и что наш брат не должен опекунствовать над ним; когда доходил до меня слух, что ту или другую статью его находят неосновательною люди, имевшие тогда голос в литературном кругу нашего журнала, я отвечал, что он умнее их и основательнее понимает вещи. Это могло до некоторой степени уменьшать число стеснительных для него столкновений. Этою заслугою перед ним я горжусь. Но не очень продолжительно было время, когда мое дружеское охранение от вмешательства стеснительных влияний могло быть нужно ему. Через год или меньше по начале его постоянного сотрудничества, к лету 1858 года или даже несколько раньше, ему уже не требовалось ничьей поддержки в этом отношении. Он уже имел преобладающее влияние в журнале». Следующая фраза в корректуре отсутствовала.
14 В корректуре здесь вставлено: «не подписывая своей фамилии, и за пределом нашего небольшого дружеского крута никому в литературе не было еще известно, что существует человек, имеющий фамилию Добролюбов».
15 Далее в корректуре: «Во многих других на моем месте такие отзывы возбуждали бы зависть; иных, пожалуй, настроили бы к тому, чтобы стараться оттеснить или затереть Добролюбова. Я поступал наоборот, но в этом не вижу особенной доблести: я мог бы сообразить, что затереть такого человека мне не удастся, и старания об этом только выказали бы меня человеком слишком пошлым. Но ценю я себя за то, что не было мне надобности обуздывать такими соображениями внешние проявления зависти, потому что не было зависти, а была двойная радость: радость тем, что является человек, способный лучше меня служить общему делу, и тем, что мне случилось узнать и полюбить этого человека не только как общественного деятеля, но и как человека. Такое чувство относительно людей, подобных Добролюбову, надеюсь, никогда меня не покинет, да и теперь вновь я испытываю относительно одного человека[7]. Но возвращаюсь к внешним фактам…»
16 В корректуре набрана далее фраза: «Скоро все, понимающие что-нибудь, заметили разницу».
17 В корректуре следовало: «Да и не мы одни, а все порядочнее люди в литературном мире находили то же самое, как я уже имел честь сказать вам».
18 В корректуре далее следовало: «об общем характере фактов, если я не представлю вам определенных фактов в пример общего их характера, — ведь вы, как по всему видно, ровно ничего не знаете о мнениях и отношениях порядочного литературного общества».
19 С начала 1858 г. Добролюбов принял на себя обязанности домашнего учителя сына К. Д. Кавелина Дмитрия.
20 Первое литературное чтение в пользу «Общества для пособия нуждающимся литераторам а ученым» состоялось 10 января 1860 г.
21 Трудно сказать, какою именно статьей Добролюбова был в ту пору недоволен Тургенев. Возможно, речь шла о «Любопытном пассаже в истории русской словесности» («Современник», 1859, т. LXXVII, "№ 12), где автор язвительно высмеивал претендующий на общественное зпачение публичный диспут, состоявшийся в Петербурге 13 декабря 1859 г. между представителями тогдашних акционерных обществ. Тургенев, одобрявший в предреформенные годы первые проявления гласности, мог осудить выступление Добролюбова как несовместимое с задачей «возбуждения и призвания всех живых общественных сил» к содействию власти, обнаруживающей реформистские настроения (Тургенев. Сочинения, т. XV, с. 236—237).
22 В корректуре далее следовало: «Верно только, что в людях умных и безукоризненно прямых скорее производит оно последний результат, чем первый».
23 В корректуре далее следовало: «если бы обнаруженные вами размеры знаний и сообразительности не показывали мне надобности изложить вам еще одну сторону дела, которая и без моих слов была бы ясна для» (на этом корректура обрывается).
24 Об отношении Чернышевского к творчеству В. А. Соллогуба см. в его статье о разборе Н. Ф. Павловым комедии В. А. Соллогуба «Чиновник» — в наст. изд., т. 1.
25 Первая «обличительная» пьеса H. M. Львова — «Свет не без добрых людей» (1857) — встретила до некоторой степени сочувственный отзыв Чернышевского (см.: Чернышевский, т. IV, с. 735—736, и т. XIV, с. 341, 343). Следующая пьеса — «Предубеждение, или Не место красит человека, а человек — место» (1858) — и журнальные выступления в «Весельчаке» и «Светописи» с очевидностью обнаружили умеренность либеральных взглядов автора и ограниченность дарования. Критические суждения «Современника» по адресу H. M. Львова содержались в рецензии Добролюбова 1858 г. (Добролюбов, т. 3, с. 170—191).
- ↑ Положительные отзывы Тургенева и Боткина о Чернышевском относятся к 1856 г., ко времени печатания одобренного ими цикла статей «Очерки гоголевского периода русской литературы» (см. в сб.: "Тургенев и круг «Современника». М. —Л., 1930, с. 55, 372, 385). В последующие годы между ними наметились резкие расхождения, и ни о каком «благосклонном покровительстве» не могло быть и речи.
- ↑ «Современник», 1855, т. LIV, № 11, 12, и 1856, т. LV, № 1, 2; т. LVI, № 3; т. LVII, № 5.
- ↑ Имеются в виду переводы В. П. Боткиным с английского статей Т. Карлейля о Данте и Шекспире под названием «Героическое значение поэта». — «Современник», 1856, т. LV, № 1, 2.
- ↑ Статья о путевых заметках И. А. Гончарова «Русские в Японии в начале 1853 и в конце 1854 годов» написана А. В. Дружининым («Современник», 1856, т. LV, № 1).
- ↑ «Современник», 1858, т. LVI, № 3.
- ↑ О „мальчишеском забиячестве“ Чернышевского и других сотрудников „Современника“ писали, например, в „Русском вестнике“ (см. в статье Чернышевского „Полемические красоты“. — Чернышевский, т. VII, с. 711).
- ↑ По-видимому, речь идет о М. А. Антоновиче, на которого после смерти Добролюбова Чернышевский возлагал, по свидетельству Г. З. Елисеева, „большие надежды в будущем“ („Шестидесятые годы. М. А. Антонович. Воспоминания. Г. З. Елисеев. Воспоминания“. М. —Л., 1933, с. 268).