Первую ночь путешествия я провел настолько ужасно, что даже о секретке № 26 я вспоминал, как о недосягаемом отныне блаженстве.
Сжатый со всех сторон лежащими людьми в пропитанном зловонием воздухе я не мог ни на минуту забыться сном. Один из моих соседей, старый крестьянин, всё время кашлял мне прямо в лицо и под утро у него пошла горлом кровь. Клопы и вши положительно атаковали нас, и от движения лежащих людей на верхних полках сыпались на лицо эти отвратительные насекомые и пыль. В довершение всего старый хромой священник, страдавший недержанием мочи, лежавший на верхней полке, не мог попасть в уборную и, благодаря щелям наверху, мы ужасно страдали. Ко всему этому надо прибавить, что наши вещи были свалены тут же, и это еще более увеличивало тесноту и грязь. Многие прошли несколько этапных пересыльных тюрем, прежде чем попасть в Петербург, а эти тюрьмы всегда переполнены свыше нормы и кишат всевозможными насекомыми.
С рассветом стало еще хуже. Темнота отчасти скрывала ужас окружающего, но при бледном свете занимавшегося северного осеннего утра моим глазам открылась не поддающаяся описанию картина человеческих страданий. Измученные бледные лица, груды грязных разбросанных вещей, лужа крови от моего чахоточного соседа, плевки на полу и капающая сверху моча несчастного старика.
Я и молодой человек по фамилии Калугин кое-как выкарабкались из груды лежащих тел и, согнувшись в три погибели, сели на краешек скамейки, поставив ноги в промежуток между ней и решеткой. Калугин был ярко выраженный тип дегенерата: несимметричное лицо, выпуклые глаза, толстые и почти без подбородка бесформенные губы. В полах его куртки у него было зашито довольно много кокаина, и он довольно ловко отправлял то одну, то другую порцию порошка в свой нос.
У меня было с собой около семи рублей — весь мой наличный капитал, который мне удалось скопить в тюрьме от еженедельных выдач мне, с моего личного счета, на покупку газет и папирос. Остальные деньги, оставшиеся на моем счету, мне не выдали, а сказали, что переведут их на мой личный счет в Соловецком лагере.
Около часу дня мы остановились на какой-то станции, и я уговорил конвойного купить мне белого хлеба, яиц и молока, так как корзинка моя была облита кровью и какой-то жидкостью, и весь хранившийся в ней мой небольшой запас продуктов потерял для меня значение. Однако соседи мои были менее избалованы и с готовностью все съели, даже мой паек черного хлеба, совершенно грязный и мокрый, валявшийся на скамейке среди остальных вещей. Конвойный сначала не хотел исполнить моей просьбы, но Калугин вызвал конвойного начальника, о чем-то с ним пошептался, и мне на два рубля (1 доллар) было принесено: литр скверного молока (в моем чайнике), шесть крутых яиц, кило серого хлеба и сто грамм свиного сала. Я обратил внимание, что Калугина и другого молодого человека, по фамилии Костин, конвойные выпускали за решетку и водили их в свою уборную. Все эти привилегии и разговоры шепотом с конвойным начальником объяснились вскоре: и Костин, и Калугин были чекистами, приговоренными к расстрелу, но приговор им был заменен десятью годами заключения в Соловецком лагере. Их обоих специально посадили в наше отделение, так как в других отделениях сидели или уголовные или прибывшие из московской Бутырской тюрьмы, которые знали и Костина, и Калугина, так что могли произойти какие-либо эксцессы на почве мести чекистам за их прошлое. Так как в нашем отделении сидело много пожилых людей, было свободнее, чем в других отделениях, и наше отделение было крайним, то бывшие чекисты были в относительной безопасности.
На вторую же ночь Калугин, который был все время под кокаинным наркозом, рассказал мне несколько эпизодов из своей прошедшей деятельности.
Ему было двадцать четыре года, и вот уже шесть лет как он состоял секретным агентом Чеки. За это время ему пришлось служить в десятках различных специальных отделах Чеки: то разъездным заграничным курьером, то тайным ревизором деятельности железнодорожных служащих, то в так называемом инсценировочном отделе московской Чеки.
Мне не удалось узнать, за что именно он был приговорен к расстрелу с заменой заключением в Соловецком лагере. Насколько можно было понять из его отрывочных рассказов, Чека не церемонится со своими сотрудниками, и никто из них не застрахован от интриг, доносов и провокации. Обычно проштрафившимся чекистам коллегия Чеки выносит смертный приговор, который почти всегда заменяется десятилетним заключением в Соловецком лагере, где все отбывающие наказание чекисты назначаются на административные должности, стараясь своим служебным рвением заслужить себе прощение или сокращение срока заключения. На всей территории Соловецкого концентрационного лагеря, куда входит, кроме островов, также и пересыльный пункт на материке — Кемь, имеется только три свободных человека: начальник Соловецкого лагеря, его помощник и начальник пересыльного пункта Кемь. Все остальные должности в администрации и надзоре заняты исключительно заключенными чекистами. Состав заключенных чекистов самый разнообразный: сыщики, провокаторы, палачи, начальники всевозможных провинциальных отделов Чеки, следователи, чины тюремной администрации и тому подобное. Естественно, что весь этот аморальный сброд в своем старании заслужить прощение творит над доверенными их надзору заключенными неслыханные зверства, и вот одна из многих причин, почему Соловецкий концентрационный лагерь приобрел такую славу, что многие предпочитают мгновенную смерть, чем долгое заключение в этом аду.
Как голод — лучшая приправа к еде, так и усталость — лучшее снотворное средство. Воспользовавшись тем, что трое из моих попутчиков не могли больше лежать и уселись, скорчившись и выставив ноги в пространство между скамейками и решеткой, я попытался улечься и сверх всякого ожидания заснул. Проснулся я, когда уже стемнело и клопы невыносимо стали кусать. Калугин был совершенно невменяем и бледный, с бессмысленной улыбкой, по-видимому, совершенно ошалел от кокаина. Я опять уселся на краешке скамейки, упираясь коленями в решетку и рядом со мной пристроился чех-коммунист. Это был славный парень, спортсмен, весельчак и очень деликатный человек. Фамилия его была Сага. Заметив, что он с сожалением выбрасывает перепачканный мякиш черного хлеба и с жадностью грызет корочку, я предложил ему яйцо и кусок полубелого хлеба, который я подвесил в носовом платке к решетке. «У вас у самого мало, — сказал Сага, — ничего, как-нибудь проживу. Не впервое голодать».
Сага попал в Россию вместе с чешскими легионерами во время гражданской войны и, соблазнившись щедрыми обещаниями советского правительства, остался в Москве, получив должность инспектора физической культуры. Хотя и искренний коммунист, Сага вскоре увидел, что все, происходящее в России, ничего общего с коммунизмом не имеет. Поэтому он решил выбраться к себе на родину — в Прагу и отправился в чешское консульство в Москве для визирования паспорта. По-видимому, Сага был неосторожен в разговорах или его выследили, так как на следующий же день после визита в консульство он был арестован и чешская виза на паспорте послужила достаточной уликой для Чеки, чтобы обвинить Сагу в шпионаже и дискредитировании советской власти. В результате пять месяцев под следствием в Бутырской тюрьме и заключение на три года в Соловецком лагере.
Как ни утомительно было сидеть скорчившись, все же это было лучше, чем лежать среди грязи и луж зловонной жидкости, капавшей сверху.
На мое заявление и просьбу куда-нибудь убрать старика-священника, страдавшего расстройством мочеиспускания, конвойный начальник смерил меня взглядом и сказал: «Не ваше дело, не на прогулку едете. В других отделениях еще хуже, однако никто не жалуется».
По-видимому, в других отделениях было действительно хуже, так как на рассвете, когда мы стояли на каком-то полустанке, в одном из отделений поднялся шум. Заключенные просили убрать труп, только что скончавшегося их товарища, чахоточного татарина из Крыма. Шум все увеличивался и началась перебранка с конвойным. Во время этой перебранки, американский инженер Шевалье, в состоянии истерики бился о решетку и что-то кричал. Начальник конвоя выстрелил в него и прострелил ему плечо.
Я познакомился с этим американцем много времени спустя после этого случая, в лазарете в Кеми, где ему ампутировали руку. Шевалье был во время гражданской войны в составе английских легионов на Кавказе и остался в Тифлисе, не желая покинуть одну русскую женщину, которой он был увлечен. Он происходил из штата Луизианы.
После многих хлопот ему удалось оформить свой брак и выхлопотать для себя и жены право выехать из России. Незадолго до отъезда его арестовали за шпионаж и сослали на Соловки. Ему всю ночь пришлось пролежать вплотную с трупом скончавшегося татарина, а до этого он совершил путешествие по этапу с Кавказа в Петербург, которое продолжалось три недели с короткими остановками в переполненных провинциальных пересыльных тюрьмах. Естественно, что нервы не выдержали и в истерическом состоянии, обезумев, он начал буянить. После того как начальник нашего конвоя прострелил ему плечо, Шевалье оставался без медицинской помощи почти десять часов, так как лишь к вечеру вторых суток нашего путешествия, на станции Сороки, пришел фельдшер и сделал ему надлежащую перевязку. На этой же станции вытащили татарина.
Чех Сага скоро улегся спать, а я остался сидеть один и сидел до рассвета. Вскоре ко мне присоединился чекист Костин. Он производил очень болезненное впечатление и страдал эпилепсией, в чем мы убедились в исходе третьих суток путешествия, когда с ним случился припадок. Но все ограничилось тем, что мы его держали во время судорог, а потом он так и остался лежать вместе с нами, пока мы не приехали в Кемь. Этот Костин был, по-видимому, не в ладах с Калугиным и, разговаривая со мной, пользуясь невменяемостью Калугина, поторопился меня «предупредить» относительно своего коллеги, сообщив мне «по секрету», что Калугин чекист и проходимец. О том, что Костин был сам чекист, — он, разумеется, умолчал.
Костин мне рассказал очень интересный эпизод из деятельности Калугина.
Когда этот последний сидел в Бутырской тюрьме, в общей камере, то, нанюхавшись кокаина, он, по обыкновению, разболтался и рассказал своим товарищам по камере, что он, Калугин, исполнял очень серьезные поручения Чеки и однажды в июле месяце 1924 года ему было поручено фотографировать раненого капитана английской службы Рейли где-то около финляндской границы. Роль раненого капитана Рейли изображал загримированный чекист, так как на самом деле капитан Рейли в июне 1924 года был убит в Москве чекистом Ибрагимом. Таким образом, Чека для каких-то целей хотела инсценировать ранение капитана Рейли около финляндской границы и даже запечатлела всю сцену на фотографии.
Когда Чеке сделалось известно, что Калугин, сидя в тюрьме, проболтался, то его перевели в одиночное заключение и он очень поплатился за свою болтовню, так как был приговорен сначала к расстрелу, а потом ему заменили расстрел десятилетним заключением в Соловецком лагере. Если бы не кокаин и не болтливость, Калугин отделался бы пустяками, так как он попал в тюрьму за изнасилование какой-то девушки, что не считается в советской России большим преступлением, в особенности для чекиста.
Костин скромно умолчал, почему он сам оказался в тюрьме, в одной камере с Калугиным. Я думаю, что именно он же рассказал своему начальству о том, что Калугин себя «расшифровал» перед товарищами по камере.
Наутро третьих суток нашего путешествия конвой сменился, и новый начальник конвоя почему-то не пожелал оказывать льготы ехавшим с нами чекистам. Старика-священника и еще двух стариков с верхней полки начальник конвоя перевел на три отделения вперед, а на их место вселил к нам четырех уголовных. Двое из них были совсем молодые парни, сплошь татуированные на груди, руках и даже на спине. Двое других были постарше и держали себя с большим достоинством, как и полагается держать себя настоящим бандитам согласно тюремной традиции.
На одной из станций конвойные в первый раз за все путешествие принесли кипяток и разлили его по кружкам и чайникам.
Когда Калугин встал со скамейки, чтобы протискаться в уборную, то сверху на него свалился чайник с кипятком, обваривший ему шею и уши. Калугин немедленно вызвал конвойного начальника, но ничего определенного установить не удалось. На двух верхних полках нашего отделения помещалось десять человек и у конвойного начальника не было возможности разбираться в этом происшествии.
«Приедем в Кемь — там разберем». — Таково было Соломоново решение начальника конвоя.
Когда Калугин проходил в уборную, то в одном из отделений на него опять свалился чайник и рассек ему кожу на лбу, а в другом отделении крикнули:
— Легавый идет!
С перекошенным от злобы лицом залезая в глубь нашего «саркофага», Калугин громко сказал:
— Ничего, скоро приедем в Кемь. Там будет предъявлен счет к оплате. Там не шутят…
На одной из станций мне опять удалось достать через конвойного несколько штук яиц, хлеба и свиного сала, и кое-как я немного подкрепился.
Большинство заключенных не имело ни денег, ни запасов провизии, так как почти все были взяты на этап неожиданно для них. Поэтому все они должны были довольствоваться в течение трехсуточного путешествия одним килограммом черного хлеба и тремя дрянными солеными рыбами, выданными в Петербурге перед отправлением из тюрьмы на этап.
Я чувствовал себя разбитым до последней степени, каково же было тем из нас, которых везли с Кавказа, из Крыма, с Украины.
Когда мы приехали на станцию Кемь, все облегченно вздохнули. Увы, настоящие страдания тут только начинались!
