Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
В светлый канун[править]
В холмистых отрогах Валдая, под горой, в еловом лесу, у берега большого озера, стояла деревянная церковь. Тихий, мирный край! Вечер. Не колыхнет большое озеро. Тишина. Вдали, за озером, полоска другого берега, и ровно, рядами, видны избы деревень. На гладкой поверхности воды всплескивают большие рыбы. А по лесному берегу, слышно, бурлычит тетеревиный ток и кукуют кукушки.
Сегодня пасхальная заутреня. Я с друзьями приехал святить кулич и пасху. Но покуда, до заутрени, приятель мой архитектор Василий Сергеевич сидит в челне, черпает деревянным ковшом воду со дна и выплескивает за борт. Он посмотрел на озеро и сказал:
— Челн-то старый, протекает… Обязательно утопимся. Мы с вами поедем, Константин Алексеевич. А ты, Николай, оставайся. Посиди здесь. А то втроем ехать невозможно — утопимся.
— Ну что ты, Вася, челн большой, — говорит другой мой приятель, Николай. — Я тоже поеду. Я очень люблю на лодке кататься. Сейчас тихо, ничего, не утонем.
— Не угодно ли вам — на лодке любит кататься. Где же это ты на лодке катался?
— Я-то, брат. Э-э… Всегда на Чистых прудах в Москве катался. Там и с Анфисой познакомился. Она институткой была тогда. Хорошенькая какая… Я и втюрился.
Сказав, Коля грустно пошел по песчаному берегу и запел:
И весна мне не на радость,
Коль зима в душе моей.
— Смотрите, смотрите, — закричал он, — какая рыбина вон выскочила вот сейчас. Вот поймать бы!
Наловив маленьких рыбок-живцов, мы укладывали в челн кружки и удочки, собирались поймать судака. Мы все поместились на челн. Я сел на корме сзади, оттолкнул челн веслом, похожим на лопату, и медленно отъехал от берега.
Челн был зыбкий. Тихо правя, удалялся я от берега. Коля, сидевший впереди, запел:
Не влюбляйся в черный глаз,
Черный глаз опасный,
Ты влюбляйся в голубой,
Голубой прекрасный.
И вдруг, неизвестно почему, нос челна погрузился в воду вместе с Колей и всеми нами. Вода холодная, но мелко: выше живота. Мы ошалели. Дно челна оказалось в стороне. Быстро мы шли к берегу. Вода — как лед. Становилось глубже. Архитектор кричал на Колю.
— Из-за тебя все. Страстная неделя, канун праздника этакого, а ты такие песни поешь! Вот и опрокинуло.
В это время ударил колокол церкви.
Озябшие, мокрые, мы побежали к погосту, пошли в первый дом. В коридоре нас встретила с испугом девушка, дочь дьякона. Мы стали объяснять, что вот на озере опрокинулись, хотели рыбу ловить. Она смотрела на нас с удивлением. Вышла дьяконица.
— Войдите, войдите, скидавайте сапоги-то. Вот беда какая… Хорошо, не утопли, господа. Откелева вы? Отец дьякон уж в церкви давно. Вот перемениться в чего. Валенки найду.
В маленькой кухне мы снимали сапоги, полные воды.
— Вот какой-нибудь дифтерит из-за тебя получишь, — говорил сердито архитектор Вася Коле.
— Дифтерит, не дифтерит, — сказал Коля, — а вот зубы у меня что-то заныли. Что бы теплого выпить… Ух, озяб…
Дьяконица поставила самовар.
— Погрейтесь здесь, у печки, — говорила она. — Ишь грех какой! Вы уж сами здесь похлопочите, мне в церкву надо.
— Благодарим, матушка, нам бы выпить бы тепленького.
— Вот я все поставила вам, а выпить-то нечего: вина у нас нет в заводе.
— Матушка, у нас возчик стоит у церкви, там у него кулич, пасха: мы святить приехали.
— Ничего, господа хорошие, освятим. Вот только вы-то не простудитесь. В студеную воду этакую попали, грех какой!
И она с поклоном ушла, оставив нас на кухне.
Мы разложили на печке мокрые штаны и сапоги, взяли висевшую шубу и, сидя на печке, покрыли ноги.
— Это верно, что грех, — сказал Василий Сергеевич. — И всегда, когда с тобой поедешь, всегда такая-то история выходит. Поешь под самый праздник разную ерунду.
— Ну нет, уж это не от того, — говорит Коля. — Это авария. Аварии всегда бывают, с кораблями даже…
— Ишь беда с вами какая, — сказал тут наш возчик, Иван Захарович, входя на кухню. — Как это угораздило. Ведь хорошо, что на мели, а то озеро глубоко. Хозяйка мне ключ дала. Печку затоплю: одежину высушить надо, а то утреню-то пропустите. На этакой праздник неудача вышла.
— Челн худой, — говорит Коля.
Мы переодевались в принесенное сухое платье: плисовые штаны, валенки. Растапливали печь хворостом, возчик Иван Захарович, смеясь, рассказывал:
— Однова со мной эдакое дело было: чуть не утоп. И тоже под праздник. А за что? Ловили рыбу на озере этом, только повыше, увидели, лещ идет. «Давай перекинем сеть, — говорит мне земляк, — леща-то возьмем». А я и скажи: «Хитер лещ-то, черт его возьмет». Вот как нас сразу взяло, да и перевернуло. А там глубина! Вот воды нахлебались… Плыли, за челн держались. Ну, ветерком кое-как к берегу и пригнало. Вот молились… Ау… Бросил я чертыхаться на воде-то.
Василий Сергеевич пил горячий чай и говорил Коле:
— Вот, вот, видишь. Верно он говорит. Из-за тебя все. Песенки твои! Глаза черные, голубые… Все — бабье… Вот и искупались.
— Да ведь я же не чертыхался, — оправдывается Коля робко.
— А про баб на озере еще хуже петь.
— Это верно, — говорит возчик. — Про баб на озере… греха не оберешься: тоже сковырнет.
Высохнув, переодевшись, мы вышли из дома.
Была тихая звездная, весенняя ночь. По сырой дорожке мы шли к церкви. Сквозь ветви радостно мерцали у паперти восковые свечи. Пахло весной, лесом, землей.
Навстречу из церкви выходил священник, выносили хоругви и прозвучало «Христос Воскресе!».
Освятили кулич и пасху, познакомились с дьяконом, разговлялись у него. Дьякон был большого роста, веселый человек.
За трапезой он говорил Коле:
— Ежели на челн садишься, бросай, Миколай Александрович, помыслы о грехах. Про женщин, говорю. Как на воду поехал, оставляй их на берегу, прямо забудь.
— И я ему говорю — брось петь, а он еще что — басом заведет «целовался да с твоей жено-о-о-й».
— На воде? — спросил дьякон.
— На воде.
— На озере?
Отец дьякон помолчал, пристально посмотрел на Колю и, подняв палец, добавил:
— Перековырнет. Обязательно!
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
В светлый канун — Впервые: Возрождение. 1934. 8 апреля. Печатается по газетному тексту.
И весна мне не на радость…-- припев старинного русского романса «Он уехал» на слова С. Донаурова (в переводе А. Апухтина; автор музыки неизвестен, обработка Б. Прозоровского).