Константин Андреевич Тренев.
В семье[править]
I[править]
Широко раскинулись весенние поля, только что сбросившие с себя снежный покров. Снег даже не всюду еще успел уйти: вон там за балочкой, в лесочке, часть его осталась на опушке ' и уже посинела. А в синем небе заливается жаворонок.
Дорога, по которой шел Герой Советского Союза танкист Алексей Скворцов, еще только что просыхала. У ее обочин сквозь прошлогоднюю желтую траву уже пробивались свежие зеленые ростки. Вот Алексей поднялся на гору. Здесь остатки окопов, валяются заржавленные ку-зовы и остовы машин. А впереди раскинулось по долине родное село.
Алексей остановился от волнения и долго всматривался своим единственным глазом в его облик. Он знал, что село разрушено. По пути видел много разрушенных сел и городов. И это родное — как все: торчат почерневшие трубы над развалинами изб, а рядом уже белеют восстановленные, видна свежая солома на крышах.
Алексей жадно искал среди них самую родную и дорогую… И вдруг сердце его радостно замерло: там, у голой вербы, недалеко от площади, блестит на солнце золотом свежая солома и белеет труба над ней. Алексей вытер рукавом слезы на своем изуродованном лице.
Вот так же, как лицо его, изуродовал враг и родное село. Но село отстроится заново, и забудутся его руины, обгорелые, безобразные, все обновится, а лицо — уж нет. Он шел домой прямо из госпиталя. А как попал в госпиталь, он не помнит. Помнит только, как, форсировав реку первым, бросился со своим танком на окружавшие его немецкие танки, как блеснул и ослепил его огонь в башне… Чем кончилась эта операция, он уже не видел, это ему только потом рассказывали, когда кончилась в госпитале и другая операция: его сожженное, превратившееся в кусок мяса лицо покрывали какой-то кожей, взятой с его же тела и еще у кого-то, сшивали, вставляли металлическое горло и фарфоровый глаз… А потом ему в госпиталь же принесли орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». Говорить он стал хрипло, чужим голосом. И лицо у него было чужое, когда он посмотрел в зеркало, — ни одной знакомой черты.
И вот он спускается с пригорка в родную деревню. В балочке взошел на мостик, под ним журчит веселый весенний ручей. По краям его уже зеленеет новая трава. Бегущие вдоль русла вербы еще не зеленеют, но уж распустили почки и шумят, шумят на весеннем ветре. И птицы щебечут в роще. Вот он уж медленно идет по улице. Вот колхозный сарай, его дружно обмазывают глиной с навозом колхозницы. В руках наполненные навозной жижей немецкие каски. Алексей всматривался в эти лица — все или слишком молодые, или слишком старые — и никого не узнавал. Но вот он повернул за угол сарая: окруженный кучкой колхозников, старик в лиловенькой кепке, с большой бородой, что-то с увлечением рассказывал. Алексей подошел ближе и узнал в нем старого колхозника Хряща.
— Тут такой принцип, — говорил Хрящ. — Этая корова с тем проданная была, что непременно всегда телится к теплому Алексею. Но я этому принципу не доверял, ну, нынче же как раз под Алексея отелилась, и я уверовал!
Алексей подошел к Хрящу и его слушателям совсем близко. Кое-кто обернулся, посмотрел в его лицо с тем уже знакомым ему выражением чуть брезгливой жалости.
Алексей поздоровался молча и пошел дальше. Когда он проходил мимо другой кучки людей, до него донеслось имя Насти. Сердце его так забилось, что он остановился. Прислушался и — опять говорят о Насте, председательнице колхоза. Он пошел дальше. А вот сейчас за поворотом к речке откроется родная хата. Алексей затаил дыхание, сделал еще два шага, и перед ним действительно под вербой с обломанными ветвями предстала родная хата, точно: выбеленная, под новой крышей… Сколько раз стояла она перед его глазами и наяву, и во сне, и на отдыхе, и в бою… Вот и старые ворота… Алексей вошел в них. В углу, у сарая, плуг и сани. Из глубины двора навстречу ему шла старушка. Алексей сразу же по глазам узнал мать, постаревшую, похудевшую, с выбившейся из-под платка прядью наполовину седых волос. А глаза… он запомнил эти глаза, устремленные в него в час разлуки в печали бесконечной. А теперь они остановились на нем со скорбным изумлением.
— Здравствуйте, — просипел Алексей.
— Здравствуйте, — сказала мать. — Вы к Насте?
— И к Насте, и к вам… Я-- привез вам поклон от вашего Алексея.
Глаза матери вдруг засияли большой радостью, их застлали слезы.
— Ой, моя деточка, да где же он? Где вы его видели? В больнице или как?
— Да, и в больнице, и… мы с ним вместе сражались. Рядом… Как его семейство?
— Да слава богу, — ответила старуха и вдруг зарыдала.
— Вы, тетя, не убивайтесь, — сказал Алексей. — Он не так ранен… легко. Он скоро выйдет. А где же… Жена… дети?
— Да Настя все в сельсовете да в колхозе. И стройка, и завтра-послезавтра выезжать в поле сеять. И Степа, внучок, больше с нею. А Наташа, внучка, в хате. Да вы пожалуйте, отдохните.
Не узнала… Мать приотворила с детства знакомую дверь и впустила его в темные сенцы. И здесь пахнуло на него родным запахом. У окна на лавке он увидел возившуюся с тряпками девочку. Он не узнал ее, она выросла, похудела, только глаза — глаза матери, их сразу узнаешь. Забыв все, он вдруг сделал движение к ней. Девочка метнулась в угол и смотрела на него оттуда широкими от страха глазами.
— Не бойся, внученька, — успокаивала ее бабушка. — Это дядя поклон тебе от папы принес.
— И гостинцев, — сказал Алексей, сняв сумку и быстро достав со дна ее подарки, которые ему приносили в госпиталь для его детей. Он протянул их к ней, но девочка не брала.
— Возьми же, деточка, это от папы.
Она стояла неподвижно, опустив глаза и руки,
— Что же ты так сурьезно смотришь? — сказала бабушка. — Вишь как папа о тебе помнит! А ты же его постоянно вспоминаешь — и встаешь и ложишься. А теперь, когда проговорили про него по радио да портрет его в газетах пропечатали, — обратилась она к Алексею, — так она только и разговору о папе. Встанет, сейчас же — дайте папин портрет! И не ляжет без того, чтоб поцеловать. А уж когда вывесили его в правлении нарисованного, так и совсем загордилась, такая гордячка стала!
Алексей взглянул на помещенный в красном углу собственный портрет, украшенный лентами и бумажными цветами.
— Похож ли он теперь, мой сыночек? Тот, что в правлении, как живой.
— А правление у вас там же?
— Не, спалили немцы и сельсовет, и школу, и избу-читальню. Ну, начали новые строить. Все Настя убивается. А правление у Батрака в хате. Сыны оба на войне, и так что, слыхать, обои убиты, отец в партизаны подался. Ну, немцы дознались, хотели хату спалить, а тут и наши пришли.
Алексей поднялся.
— Куда же вы?
— Да пойду. Нас… Настасью Михайловну повидаю… Поклон передам.
— Что ж, повидайте, если встретите. Да только не сидит она на месте. И в поле, и по всему колхозу, и в сельсовете… так захлопоталась — с зари до зари, а иной раз и дома не ночует. Разве что забежит на детей взглянуть.
II[править]
Действительно, идя по улице, Алексей на всякий случай спрашивал встречных, где найти председательницу. Но все указывали сразу несколько верных или предполагаемых мест, а точно никто не мог указать. Опять ему встретился Хрящ и на его вопрос, подумав, сказал:
— Я приклоняюсь к тому, что сейчас она в кузнице, а может, и в амбарах. А вам, собственно, по какому принципу?
— По делу, — уклончиво сказал Алексей.
— А по какому делу? — спросил Хрящ. — Я к тому, что ежели по какому делу ищете, то на этом деле ее и найдете.
Алексей пошел дальше. И вдруг, проходя мимо одного двора, он услышал за забором веселый женский смех и остановился, охваченный им. Этот смех он часто слышал и сквозь вой самолетов, и сквозь разрывы бомб и гранат. Алексей узнал и двор. Это двор его товарища Павла. Он быстро вошел в ворота. Она стояла справа у ворот сарая, а рядом с ней Павел, с той же молодой, веселой улыбкой, с пустым левым рукавом. Он говорил что-то веселое, и Настя, не замечая Алексея, продолжала смеяться. Алексей медленно направился к ней. Настя взглянула на него, и, пока он подходил, улыбка на ее лице сменилась серьезным выражением, с той же жалостью, к какой он уже стал привыкать. Но, боже мой, можно ли привыкнуть к выражению ее на этом самом дорогом в мире лице!.. Вот он и подошел. Она подняла свои ломаные брови на высоком лбу над глубокими карими глазами и ждала: надо заговорить, а горло перехватило.
— На…стасья Михайловна? — спросил он.
— В чем дело?
Она еще несколько секунд внимательно посмотрела в его лицо. Страшные, решающие жизнь секунды…
— Я… привез вам поклон и письмо,
— От кого?
— От Алексея, из госпиталя.
Он видел, как она побледнела.
— Что с ним?
— Ничего, выздоравливает. Он же писал вам.
— Да, писал.
— Вот и сейчас со мною прислал…
Алексей полез в карман и достал письмо, которое он написал вчера на станции. Почему-то торопясь, он подал его жене. Она, быстро пробежав его и пряча в карман, сказала сухо:
— В последнем письме он писал, что приедет в короткий отпуск. А теперь пишет — отправляется на фронт. Вы, что же, с ним в госпитале вместе были?
— Вместе. Рядом сражались, рядом и в госпитале лежали.
— Рядом сражались?
— Да, в одном… в одной танковой колонне. Его легко ранило.
— А вас?
— Меня, как видите, обожгло, но вылечили.
К Насте подходили колхозники, говорили о делах, ждали распоряжений. Она их быстро давала. Потом спросила Алексея:
— Вы, товарищ, куда же теперь направляетесь?
— Домой, к себе… на Донбасс. Вот только остановился на вашей станции — письмо и поклон передать.
— Вы уж меня извините — время такое, а надо поговорить. Вы пожалуйте к нам, отдохните.
— Спасибо, — сказал Алексей. — Я уж на станцию, к вечеру поспею на поезд.
— Ну, до другого поезда поживите у нас. Я вот вас сейчас к себе провожу, тут близко.
— Я уж был у вас.
— Ну, тем лучше. А я — в правление. Может, пройдемте? По дороге поговорим.
Но по дороге пришлось мало говорить: все подходили новые люди. Многих из них он узнавал и в первый раз за время войны чувствовал себя среди близких чужим и одиноким. Он взглядывал на ее опять оживившееся лицо с сияющими глазами и ласковой, но твердой улыбкой, и сердце все заливала огромная радость, которую сейчас же сменяла черная тоска…
В правлении он увидел свой писанный красками поясной портрет. Из золоченой рамы, обвитой лентами, на него смотрело веселое молодое лицо с румянцем во всю щеку, с лихо взбитыми темными кудрями.
— Вот, — сказала Настя колхозникам, — Алешин товарищ, вместе сражались.
Его обступили, стали рассматривать и расспрашивать. И все больше знакомые… И Хрящ опять тут. Он спросил:
— Что же у вас, товарищ, личность в некоторых местах разная?
Но тут посыпались вопросы об обстоятельствах, в которых отличился Алексей. Он рассказывал о них, но рассказывал неумело, только то, что ему известно было, а здесь всем известно было уже несравненно больше. И слушателям приходилось не только дополнять, но исправлять его рассказ. А когда Алексей попробовал рассказать о самом героическом поступке, как он, сбив врага, очистил берег для десанта, вышло что-то прямо совсем скудное и противоречивое. Оказалось, что ни через какую пропасть его танк не перескакивал, что вражеских танков было в несколько раз меньше, чем это известно здесь. И подвиг героя выходил, по его словам, серым и заурядным. Должно быть, это было неприятно слушателям. Но Павел вслед за ним описал и объяснил этот подвиг с большим воодушевлением и гордостью. Говорил он о нем увлекательно, и Алексей видел, как слушатели были захвачены его рассказом, а Настя остановила на Павле свой сияющий взгляд, и щеки ее были бледны.
— Так что картина вот какая получается! — сказал он, обращаясь к Алексею, и в голосе его прозвучала обида и какое-то недоверие к Алексею.
А Алексей вспомнил вот что: когда-то он и Павел вместе ухаживали за Настей. Алексей скоро женился на ней, а Павел долго еще не был женат. Но никогда ничем не дал он понять Алексею своей обиды за неудачу, Напротив, после свадьбы они еще как-то ближе сошлись на дружной колхозной работе.
— Ну, видно, вам отсюда видней, — скрипуче сказал Алексей, и всем стало тяжело и неловко от искривившей его лицо гримасы, по-видимому обозначавшей ироническую улыбку.
А Павел сказал мягко:
— Вы только, товарищ, пожалуйста, не примите в обиду. Мы все ценим ваш подвиг и тяжелое ранение. На себе, как видите, испытали. Но Алексей прославленный герой, и нам, его односельчанам, а тем более близким товарищам, как я, надо гордиться и возвеличивать его заслуги. А умалять их мы не допустим.
Настя вступилась:
— Товарищ и не думал умалять. Он говорит то, что видел из своего танка. А отчасти, может, из скромности: все ж таки участник.
— Скромность — это его похвальное дело, а нам есть чем гордиться, — сказал Павел и действительно с гордостью взглянул на портрет и оправил на нем ленты.
А Настю уже обступили колхозники с делами,
III[править]
Алексей вышел из правления незаметно и шел по улице, никого и ничего не замечая, с холодом в душе. Вот наконец и произошла встреча, к которой он так стремился и которой так боялся! Какой встречи он ждал и как ее себе представлял? Чаще всего представлял, как жена и мать, узнав его, в первый момент с ужасом и воплями отшатнутся… А потом ей, молодой, всегда такой разборчивой к красоте, оставаться на всю жизнь с уродом… Сразу ли откровенно откажется она от него или станет насиловать себя? Это уж, конечно, он не допустит.
«Уйду, уйду сам… Так зачем же я поеду туда?»
И Алексей решил, что не поедет он домой. И когда он так решил, тотчас же навстречу его решению поднялось неудержимое желание повидать семью и родину. Он стал быстро собираться из госпиталя домой. И опять встало перед ним горе жены и матери, ужас детей. И тут он окончательно сказал себе: не вернусь. А на другой день.., он уже ехал в поезде домой.
Сегодня, идя по деревне, он невольно замедлял шаг, стараясь хоть этим отдалить страшную минуту. Кажется, ни в одно сражение не шел он с таким страхом и болью…
И вот произошло то, чего он, пожалуй, не ждал: он вошел в свой дом, встретился с семьей невидимкой. Это судьба послала ему горестное облегчение, избавив всех от лишних страданий. Не надо же ее искушать! Принять этот дар и — неузнанным уйти. Так всем будет легче. Тяжело будет матери до смерти ждать его, а все же легче. Дети подрастут, жена встретит другого — это легче всего… хотя бы того же Павла.
— Дяденька, это вы — от папы?
Степа!.. Как он вырос из своей курточки и штанишек — шестилетний мальчик… А обветренное лицо похудело, и легли тонкие морщинки у губ, как будто они остались от той прощальной минуты, когда он обнимал отца и, заливая его лицо слезами, задыхаясь от рыданий, твердил: «Папа, папочка, возвращайся скорей с войны!»
И вот они повернули домой. Алексей спросил:
— Ты как же узнал, что я… от папы?
— А бабушка сказала: страшный лицом дядя.
— А я страшный?
— Нет, это только фашисты бывают страшные, Это они тебя так?
— Они.
— Ты папу видел?
— Видел.
— И орден на нем и звезду?
— Да.
— У тебя тоже есть орден? А папа скоро приедет?
— Да. А ты соскучился?
— Ну!..
— А помнишь, как его провожал?
— Да то как же! Я плакал, а он поднял меня высоко-высоко и все раскачивал. А я плакал, потому что не знал, что он будет герой. И все поэтому плакали. Только Наташка не плакала, потому что она не понимает, что такое война. Она и при немцах ничего не понимала. Ее, знаешь, немец на мушку взял за то, что мама про партизан ничего не говорила. А она стоит да палец в носу держит. Вот дура! Кабы мама не выбила у немца винтовку, узнала б она, как палец в носу держать!
Пока они шли домой, Степа с большой точностью рассказал, как мама выбила у немца винтовку к вместе с Хрящом связала его; заткнули рот платком и стащили в погреб, а сами взяли Степу с Наташей и убежали в лес. И как он прожил среди мстителей, пока не пришла Красная Армия.
Дома Алексей передал Степе подарки от отца, потом пошел с ним на огород. Земля уже подсохла. На той стороне пруда распускал почки колхозный сад. Там дети рыли новые ямки к производили посадки. За садом поднималось до горизонта широкое поле, в стороне синел перелесок. Даль ласково дрожала в весеннем воздухе. Туда шли по ненакатанной дороге, сверкая на солнце лемехами, плуги. Когда он, два года тому назад, прощался с этим полем, на нем волновалась золотыми волнами зреющая пшеница, и колосья под ветром низко кланялись ему, провожая в далекий опасный путь своего лучшего стахановца. И вот пройден этот путь, и на ниве пролегают родные тропинки. И ждет она его опять, своего хозяина и работника. Стоят они лицом к лицу и узнали друг друга!
А Степа все заставлял его рассказывать о подвиге отца. Он рассказывал скупо, но, взглядывая на Степу, видел, как раскраснелись у него щеки, как сверкали глаза.
— Я им отомщу, — сказал он, когда Алексей кончил рассказ, и припал щекой к его ноге.
О, как трудно будет этой ноге шагать прочь! Он взял лопату и тоже стал копать новые ямки для яблонь в своем садике. Земля раскрывалась и дышала на него своим весенним запахом, от которого у Алексея чуть кружилась голова, и сердце вдруг наполнилось радостью, что недаром он отдавал за нее свою жизнь и страдания его не пройдут даром. Вот его награда за них! Припасть к земной груди: пусть не узнают его, она его знает, не изменит и не отвернется. Он будет жить тут неузнанным, чужим. Что ж, хоть пчелкой, лишь бы дышать родным воздухом, слушать этот вешний шум, видеть распускающийся сад. Но он — человек. Его радостного труда ждут поля, и земля, и люди.
Подошла мать и сказала:
— Гляжу я на тебя, сынок, со двора: ну чисто мой Алеша. И спина, и вся ухватка. У тебя же семья есть?
— Есть. И мать есть.
— Обрадуется, сердешная, да и… слезой изойдет.
— А я к ней совсем не явлюсь, — пускай свой век доживает спокойно.
— Ну, какой уж спокой, когда сердце с тоски высохнет.
— А может, и лучше с тоски высохнет, чем с горя разорвется.
— А почем ты, сынок, знаешь, что лучше. Лучше бы нам не родить вас на такую долю, — вздохнула она.
— Нас родина на спасенье и славу себе родила, — сказал Алексей.
А она, вытерев рукавом слезы в морщинках, сказала:
— Пойдем, детка, пообедаем.
— А что же хозяйка?
— Да она иной раз к вечеру только является, а то и совсем без обеда.
— Хорошо, — сказал Алексей. — Вот посажу вам на память по яблоньке — приду,
IV[править]
Мать ушла, а он закончил ямки и стал вскапывать огород. А перед вечером видел, как Настя вошла во двор в сопровождении Павла. Они сели в углу двора на опрокинутых санках и опять долго разговаривали, и до него доносился ее грудной смех. Его они, по-видимому, не заметили. Потом Павел ушел со двора, а Настя в избу. Вскоре Степа прибежал звать его обедать. Когда Алексей вошел, Настя уже торопливо обедала. Алексей подошел к окну и, увидев, что по улице везут кирпич, спросил, откуда это.
— А со своего завода, — ответила Настя, — восстанавливаем.
— Вот вы как работаете! — сказал Алексей, обернувшись к ней, и поймал на себе ее взгляд, недоумевающий, затуманившийся.
Теперь она подробнее расспрашивала об Алексее, как чувствует себя, не жалуется ли на здоровье.
— Жалуется, — сказал Алексей, — только не на здоровье.
— А на что же?
— Что скуповато ему пишете.
Настя сухо сказала:
— Как умею.
— Мало пишете.
— Сами видите, как у нас мало времени, совсем не хватает.
Что-то едкое подступило к горлу Алексею. «А посиживать на саночках хватает?» — подумал он и сказал более хрипло, чем обыкновенно:
— Ну, спасибо за приют. Мне пора на станцию.
— Что ж на ночь-то глядя! — сказала Настя уже ласково. — Поночуйте хоть.
Действительно, солнце уже низко стояло над степью, и зеленя, расстилающиеся от выгона, чуть розовели. Грачи в ветлах подняли вечерний гам. Однако Алексей уже стал было надевать сумку, когда Степа, ухватившись за нее, стал просить переночевать и еще рассказать что-нибудь про папу.
— Вот видите! — сказала Настя. — Да и я хотела бы еще поговорить об Алеше. Вы уж, пожалуйста, останьтесь, — ласково кинула она, уходя. — Я уж и не прощаюсь.
Она ушла, а Степа прижался к нему и ждал рассказа. Потом они вышли на огород. В сеющихся над деревней сумерках пели на разные голоса птицы, пели задорно, стремительно, как будто тоже соревнуясь. Ржали в конце деревни молодые жеребята. Внизу, под вербами, у плотины журчал ручей. Далеко в поле взошла луна. Алексей и Степа постояли и пошли спать. Мать постлала сыну за перегородкой. Он было скоро задремал, но пришла Настя, и он слышал, как она улеглась спать. А потом кто-то постучал в окно. Она приоткрыла его. За окном был тихий голос Павла. Они о чем-то пошептались. Настя закрыла окно и, по-видимому, скоро заснула. А Алексей уже не спал. Он смотрел в темный потолок и слушал, как новая, жуткая боль подкатила ему под сердце. Так вот еще какие жгучие муки ждали его дома. Зачем же он вернулся? Зачем не сразу сгорело в танке его сердце? Вот как обернулось к нему его когда-то светлое счастье. Он получил его без борьбы, без сомнения. Его добивались у Насти и другие, и тот же Павел, но она давно уже любила его. Счастье улыбнулось им обоим одной улыбкой.., Бежать, бежать сейчас же! Он привстал на постели, прислушался. Настя тоже, по-видимому, не спала, ворочалась в постели. Вот вырвался из ее груди вздох, как стон. Потом все стихло, но видно было, что она не спит: нельзя уйти незамеченным. Слышно только сонное дыхание матери и детей. Что ждет их? Думы о детях сделали боль не такой острой, но все шли, шли, печальные, горькие, мрачные, как ночь. А весенняя ночь уже кончилась. Серел рассвет. Опять запели птицы, а потом совсем стало светло. И вдруг выглянуло из-за выгона солнце и брызнуло золотом в окно. Теперь можно и вставать. В избе тоже уже встали. Первой проснулась мать, потом Настя. Алексей вышел из-за перегородки, поздоровался.
— А вы зачем же так рано встали? — сказала Настя. — Поспали бы.
— Видно, не спится на чужой печке, коли своя недалечко, — сказала мать с веселой лаской и потом тяжело вздохнула.
— Мы вас подвезем до станции, — сказала Настя.
— Ну, — сказал Алексей, — не такое время, чтоб подвозить.
— А у вас нашлось время сделать для нас двадцать километров? А тут как раз оказия на станцию. Ночью прибегал Паша, — сказала она, обращаясь к матери, — срочно вызывают в район. Вы пока закусите, а он вот он, как ни видно, подъедет.
Его усадили за стол. Настя и Алексей стали быстро завтракать, разговора почти не было. Мать все выходила по хозяйству, клала харчи в сумку Алексея.
Вот и позавтракали. Проснулся Степа.
— Ну, Степа, прощай, — сказал Алексей, — не поминай лихом, может, еще встретимся.
— Чего же вы уходите? — с грустным недоумением спросил Степа.
— А ты что же, думал, что дядя совсем останется? — засмеялась Настя.
— Да, — упрямо сказал Степа, — хоть пока папа вернется.
— А ты расти, пока папа вернется, — сказал Алексей.
— Да будь такой герой, как папа, — сказала бабушка.
— Ну, прощайте, Настасья Михайловна, спасибо за приют… и ласку.
— Спасибо за хорошие вести, спасибо, что потрудились, — сказала Настя, вскинув на него свои глубокие глаза.
В них уже не было теперь ни жалости, ни отчуждения, только большая и грустная ласка. И опять у Алексея закружилась голова от мелькнувшей радости и нахлынувшего глубокого до тяжкого, неизживаемого горя. Он отвернулся и подошел к спящей девочке. Прильнув к ее личику долгим поцелуем, он сдержал клокочущий в горле хрип и повернулся к Степе.
— Ну, прощай, Степа, — сказал он, как смог, и, подняв его высоко на руках, стал раскачивать, как два года тому назад.
— Алеша! — вдруг крикнула Настя страшным голосом.
Алексей крепко прижал Степу, словно держась за него, чтобы не упасть, и стоял, опустив голову. А Настя бросилась к нему, рванула на его груди гимнастерку, на которой блеснули орден и звезда, и, припав к обнаженной груди лицом, захлебываясь в рыданиях, кричала:
— Алешенька!.. Ты… ты… родной мой… О! — стонала она, покрывая поцелуями его грудь, лицо, руки.
Степа тоже закричал и заплакал. Мать, спотыкаясь, вошла на крик и стала на пороге, ничего не понимая, объятая ужасом. Да вдруг тоже закричала, упала на землю у ног Алексея и, обнимая, целуя их, голосила:
— Деточка моя горькая, страдалец наш великий!
— Ничего, ничего, — тихо шептала Настя. — Да как же ты… не признался, покинуть хотел!..
— Не хотел, чтобы узнали, — с трудом шептал Алексей.
— Да кто же другой так мог бы приласкать своих деточек, — сказала Настя с тихой нежностью.
— Дети вырастут без меня. А тебе, молодой, зачем я, урод, буду свет застить?
Настя вдруг отстранилась и, помолчав, сказала тихо, сурово, глядя ему в глаза:
— Ну, спасибо, Алеша, что так обо мне думал… так в меня верил… Ты что же думал, за красоту твою тебя любят?
— Видишь, на портрете моя красота…
— Да весь народ ею любуется! Да никакими портретами ее не нарисуешь! Люди всегда видели твою душу, — сказала Настя, прижимаясь к нему. — И любили за нее. А я всем покажу, какой любви и заботы ты стоишь.
— Сыночек мой, — тихо голосила мать, — да что же они, проклятые, с тобой сделали!.. А я глянула на тебя вчера в спину — вылитый Алеша, и вся хватка его, а в голову-то не стукнуло…
— А я вчера за обедом, — сказала Настя, — тоже… А ночью уж до света и глаз не сомкнула…-- И в голосе была радость, нежность.
— Папа, — сказал Степа, — так сколько же ты танков сбил?
Солнце уже поднялось над полем, а кто-то уже стучал в окно — звал Настю на работу.
1944
Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.