Иван Григорьевич, выйдя от кузины, спешил переодеться, чтобы лететь к многоуважаемому им — но за что́ многоуважаемому, этого Иван Григорьич под пыткой не мог бы объяснить — Дмитрию Дмитричу с радостной вестью: ему страстно хотелось — бывает этакая безотчетная склонность подслужиться — первому передать радостную весть Елабужскому. На лестнице Махмуров встретил сына Григория, который куда-то собирался идти. Гриша за обедом из разговора отца с теткой, во время которого он оставался нем, как рыба, уже знал о сватовстве и некотором упорстве Лизы. Он и уходил больше от того, что волнение его требовало хоть внешнего движения. Он чувствовал себя в положении человека, который знает, что рядом в комнате лежит дорогой трудный больной, а он не только ничем не может помочь ему, да и войти к нему не имеет права.
Иван Григорьич догадывался об отношении сына к его кузине; а как эти отношения, на которые при других обстоятельствах он смотрел бы очень снисходительно, теперь становились препятствием для его желания, то он видел в сыне некоторым образом тайного, но побежденного врага, а потому не мог отказать себе в злорадостном удовольствии сообщить ему о его поражении.
— Можешь поздравить твою кузину, — сказал он сыну: — она приняла предложение Дмитрия Дмитрича. Только теперь не заходи, — добавил он вслед ему: — она еще несколько расстроена.
Гриша приостановился, выслушал отца и отвечал, как народ в последней сцене пушкинского Годунова; он надвинул сильнее на голову треугольную шляпу и удалился, мрачно безмолвствуя.
Бедное, нежное чувство, расцветшее, как цветок, на самом естественно богатом грунте молодости, взаимности и сочувствия не было вырвано, не было раздавлено, но его засыпали мусором житейских удобств и покрыли пылью установившихся обычаев!
Между тем, виновник тревоги, Дмитрий Дмитрич Елабужский, чувствовал себя в не совсем хорошем расположении духа. Внезапная головная боль Лизы казалась ему подозрительной, а нежелание молодой особы к нему выйти — оскорбляло его. Да, именно он чувствовал себя оскорбленным. Он — блестящий и гремящий своей роскошью, пленяющий уменьем жить, Елабужский — он, который считал себя в праве сделать предложение любой блестящей невесте Петербурга — с полной надеждой на успех — вдруг видит некоторые затруднения от какой-то провинциальной девочки, которую, если бы он не обратил на нее внимания, никто бы и не заметил! Относительно какого-то неизвестного семейства Шершановых, Елабужский считал себя чуть не на высоте турецкого султана, который имеет право выразить свою благосклонность, бросая платок приглянувшейся ему девочке. И вдруг эта девочка еще осмеливается упрямиться! Елабужский был отчасти прав. Создав себе то общественное положение, которое он занял, он действительно мог сделать партию во всех отношениях более выгодную и блестящую, нежели с провинциальной девочкой, у которой нет ни имени (разве Шершановы имя?), ни связей, ни состояния — ничего, кроме смазливого личика. Выбирая Лизу себе женою, Елабужский добродушно думал, что он просто счастливит ее! Все его приятели, «весь Петербург», конечно, удивятся этому нерассчетливому выбору и припишут его великодушию Дмитрия Дмитрича, но великодушия тут не было и в нём Елабужский оставался только верен себе. Он поступал как сибарит. Ему понравилось личико провинциальной девочки, и он берет ее в жены. Он, Елабужский, не имеет надобности искать в жене ни связей, ни богатства, ни знатного имени. Он и с этою женитьбой сохранит свое блестящее положение и вдобавок покажет всем, что и в этом случае он достоин своей славы — человека с изящнейшим вкусом! Он докажет, какое прелестное создание умел найти там, где никто не ожидал, какую жемчужину откроет в груде мусора. Он эту жемчужину вставит в великолепную оправу и весь Петербург будет кричать о ней! И вдруг затруднения!
Конечно, Елабужский был уверен, что затруднение окажется пустым; что, если он захочет — он, Елабужский, человек без имени и состояния сделавший себе имя и проживающий целые состояния ежегодно, то, конечно, сломит это препятствие, как былинку; но самая маленькая шероховатость, встреченная на пути, уже оскорбляла его.
«Нет ли тут студентика-кузена?» — пришло и ему на ум. «Но, с другой стороны, конечно, Лиза могла и действительно угореть, а её глупенькая мать не сумела прямо сказать ему, что, с своей стороны, она вполне рада и надеется на согласие дочери».
Как бы то ни было, но мысль о кузене мелькнула в голове Елабужского и он был не в духе. Он предполагал обедать у приятеля и оттуда, по обыкновению, проехать в театр, и выполнил свое предположение с тем умным спокойствием и самообладанием, которые всюду вносил с собой. Так же мил и приятен, как всегда, был Елабужский за обедом, с таким же приветливым и изящным спокойствием, как и всегда, стоял он в половине девятого, во время антракта, у рампы большого театра спиной к сцене и пожимал руки бесчисленным приятелям, подходящим к нему с приветом.
Таким точно нашел Дмитрия Дмитрича и Иван Григорьич Махмуров, пробираясь к нему и начав уже улыбаться за пять рядов кресел. Подойдя вплоть, Махмуров с особенною выразительностью пожал руку Елабужскому и как ветер шепнул ему в ухо:
— Поздравляю!
Елабужский вопросительно посмотрел на Махмурова. Тогда Иван Григорьич, улучив местечко, стал рядом с Елабужским у рампы и, воспользовавшись тем, что капельмейстер постучал уже палочкой по пюпитру, оркестр заиграл увертюру, а толпа пошла по своим местам, сказал на ухо Елабужскому:
— Мне поручено вам передать, что с удовольствием принимают ваше предложение, и если вы потрудитесь заехать завтра, то получите благоприятный ответ лично.
И Махмуров снова взял руку Елабужского и выразительно пожал ее.
На этот раз лицо Елабужского сделалось еще приятнее и он с благодарной улыбкой крепко пожал руку Махмурову.
Занавес стал подниматься и разговаривающие, кивнув головой друг другу, разошлись.
Не знаем, как это случилось, но в продолжении следующего акта приятели, знакомые, полузнакомые и даже четверть и вовсе незнакомые Елабужского наклонялись друг к другу и что-то шептали; а двое молодых людей, вовсе небогатых и незнатных, но толкающихся всюду в большом свете и принимаемых ради их специальности знать и сообщать из первых рук все новости, отправились по ложам и, входя на цыпочках, сообщали что-то на ухо дамам, которые после этого отыскивали глазами Елабужского, шептались и пожимали плечами, а молодые люди на цыпочках уходили, чтобы перебраться в другие ложи.
К следующему антракту весь театр уже знал, что Дмитрий Дмитрич Елабужский женится на какой-то «маленькой» Шершановой — Лиза получила при сем светском крещении имя маленькой — и около Елабужского целый антракт толпилась, пожимала ему руки и сменялась целая толпа его приятелей, так что все бывшие в театре и не знавшие доселе о существовании Елабужского, обратили внимание на эту толпу, спрашивали: «что́ там случилось?» и получали в ответ, что это «известный» Елабужский, которого поздравляют с тем, что он женится на какой-то хорошенькой провинциалке.
Однако, справедливость требует сказать, что Елабужский не совсем принимал поздравления и с улыбкой отвечал кому успевал, что это не совсем решено, что еще он не вполне уверен, состоится ли это, получит ли согласие и пр., но приятели ему хором отвечали:
«Ну, полноте! ожидать согласия! Да разве туг может быть сомнение?» И все говорили это искренно, потому что никто не сомневался, чтобы во всех губерниях европейской и азиатской России нашлась безумная провинциалка, которая отказала бы в своей руке ему, Дмитрию Дмитричу Елабужскому.
— Ну, ты там как хочешь, а мы к тебе — поздравлять! — говорили близкие и друг другу передали — «ехать из театра к Елабужскому».
Действительно, по окончании спектакля штук двадцать саней и карет прямо из театра направились к Елабужскому; это не был его день и он никого не ждал, человека два-три, которые вместе вошли с Елабужским, слышали, что он только сказал слуге:
— Подайте закуску и ужин — человек на тридцать.
Но когда запоздавшие подъехали, весь дом уже был освещен, закуска становилась на стол, шампанское, потребованное приезжими, разносилось и в обычный час был подан, как всегда у Елабужского, великолепный ужин, отличавшийся от других собственно тем, что за ним было выпито вдвое более против обыкновенного.
Один Дмитрий Дмитрич Елабужский умел и любил иногда показывать фокусы таких импровизованных лукулловских угощений.
Кучер — Лаблаш своего рода, по толщине, в опушенном бобром кафтане — ловко остановил на другой день, часов около двух утра, сани с медвежьей полостью и тысячным орловским рысаком Елабужского у подъезда Махмурова. На вопрос «дома?» швейцар торопливо отвечал: «дома-с!» и, скидая шубу, прибавил:
— Имею счастье поздравить с законной невестой, — за что́ Елабужский сунул ему скомканную бумажку, оказавшуюся двадцатипятирублевого достоинства. Тоже повторил и слуга, отворивший двери, и получил другую бумажку.
На сей раз в гостиной Шершановых Елабужский нашел Анну Павловну, но в то время, как здоровался с нею, вошла и Лиза. Глазки Веточки были несколько заплаканы и копчик носа предательски покраснел, но личико Лизы было томно-приветливо.
— Я обращался к вашей матушке с великой просьбой, — сказал Елабужский, подходя к Лизе: — могу я надеяться на ваше согласие?
Лиза потупила глаза и едва слышно сказала:
— Благодарю вас.
Елабужский обратился к Анне Павловне и та, отирая глаза, — добавила:
— Будьте счастливы!
Дмитрий Дмитрич поцеловал руку Анны Павловны, которая отвечала ему поцелуем в голову, потом он поцеловал, но с бо́льшей горячностью, руку Лизы, которая тоже коснулась его лба, и вслед затем с ловкостью профессора магии, бросающего из пустой шляпы букеты, вынул из своей сафьянный футляр и подал его Лизе.
Смутившись несколько, Веточка взглянула на мать, та кивнула головой, и Лиза взяла и отворила футляр, и из него ей блеснуло прелестнейшее ожерелье из великолепных изумрудов с бриллиантами, такие же серьги и булавка в волосы. Вещи, кроме замечательной цены, были действительно сделаны с необыкновенным изяществом и вкусом, и Лиза впервые вкусила сладость приносимой ею жертвы.
— Ах, зачем это такое дорогое! это слишком хорошо! — сказала Лиза, зарумянившись от удовольствия.
— На вас это не будет так заметно! — отвечал Елабужский, снова целуя руку невесты.
Беседа сначала была затруднительна, но Елабужский перевел ее на практическую почву. Он заговорил о неудобствах неопределенного положения жениха и просил назначить свадьбу в этом же месяце. До масленицы оставалось всего три недели и Анна Павловна сослалась было на то, что слишком мало времени, чтобы приготовиться с приданым, но Дмитрий Дмитрич возразил на это, что берется устранить препятствия, и если ему позволят, то он пришлет свою знакомую модистку, которая все устроит. Анна Павловна согласилась на назначенный срок, прибавив, что действительно до Пасхи оставаться ей в Петербурге было бы слишком долго. Итак, вопрос этот был решен согласно с желанием Елабужского, а после обеда в этот же день к Анне Павловне явилась от его имени бойкая модистка-француженка, сказавшая, что ей поручено все устроить. На скромные размеры заказов и выбор Анны Павловны модистка властительно заметила: «о, этого слишком мало», «нет это следует сделать из того-то и так-то», а на возражения Анны Павловны на счет дороговизны и вопрос, что́ это будет стоить, отвечала, что ей о цене с Анной Павловной говорить запрещено и это до неё, madame Scherschanoff, не касается.
Лиза сначала как бы не́хотя принимала участие в заказах, но француженка растормошила ее вопросами, советами, показами, и Веточка, рассматривая прелестные образцы вещей и рисунки, почувствовала вновь сладость приносимой жертвы. Больная сторона её была в этот день мало встревожена: прежде нежели Лиза ожидала, Гриша на минуту зашел к ним поутру и при Анне Павловне сказал ей:
— Можно вас поздравить, кузина, — и потом, пожав ей руку и извинившись, что торопится на лекции, поспешно ушел.
Лиза имела силы, подавая руну Грише, не заплакать. У женщин более, нежели у мужчин, способности выносить страдание, и страшная минута прошла для неё неожиданно благополучно.
С этого дня время для Лизы пошло ужасно быстро. Веселые хлопоты покупок, примерок, разъездов, посещения жениха, который беспрестанно привозил ей подарки один лучше другого — все это развлекало ее и занимало молоденькую девушку; да и Анна Павловна почти не спускала ее с глаз частью от родительской нежности, а частью и из осторожности.
«Не много еще поглядеть», думала Анна Павловна «а там уже заботы мужа». И не то чтобы эти предосторожности внушены были ей какими-нибудь опасениями — но она предпринимала их отчасти из любви к дочери, она догадывалась откуда шли и сопротивление и печаль Лизы, и, мешая свиданиям, думала: «так скорее забудет». К тому же, на помощь Анне Павловне неожиданно явилась новая особа в лице некой Марины Игнатьевны.
Марина Игнатьевна оказалась родственницей Дмитрия Дмитрича, которую он дня через два после получения согласия попросил позволения представить семейству невесты и так и отрекомендовал неопределенным именем родственницы. Где обреталась эта родственница до того времени — это, как и многое другое из обстановки Дмитрия Дмитрича, было покрыто тайной, и даже сам Иван Григорьевич Махмуров не знал, была ли эта родственница выписана нарочито из какого-нибудь захолустья, или постоянно жила в доме жениха, но «не объявлялась» и держалась от гостей под спудом.
Марина Игнатьевна, при появлении своем из небытия в бытие, оказалась, впрочем, особой довольно сносной. Ей было лет под сорок, собой была она нехороша, но старалась — и не без некоторого успеха — быть приятной; была ли она давно вдовой или женой, нежившей с мужем, — это тоже для Лизы и Анны Павловны оставалось тайной, да и впоследствии Лиза не могла достоверно разъяснить себе этот вопрос. Известно было только из полуподавленных вздохов, с которыми Марина Игнатьевна говорила о нежной стороне своего прошлого, что она каким-то образом «потерпела от любви», но каким именно — не определяла; гласно же выдавала себя за вдову. Волосами и лицом «родственница» была бесцветна или — определительнее сказать, увядшего белесовато-желтого цвета и имела такие счастливые черты, что вы, сколько бы ни старались запечатлеть их в своей памяти, отвернувшись от Марины Игнатьевны (фамилия её, если только она была у ней, тоже оставалась неизвестной), — ни за что в мире этих черт вспомнить бы не могли, а смутно представлялось бы вам нечто овальное, желтовато-красное с серыми глазами. Марина Игнатьевна в первое посещение попробовала было распустить очень важно свою французскую шаль и изобразить из себя светскую даму, но это ей совершенно не удалось, и при первом же разговоре о чём-то из приданого не усидела на месте и с словами, обращенными к Лизе: «душенька, позвольте я это вам примерю» — вскочила, подобрала шаль, пошла во внутренние комнаты и стала прикидывать, прикладывать и примеривать Веточке с услужливостью, с ловкостью и угодливостью совершеннейшей приживалки. Марина Игнатьевна так и осталась при Лизе компаньонкой-приживалкой, разливающей чай, заботящейся и о посуде, когда много гостей, и вообще особой услужливой и в домашнем быту полезной, но вместе с тем и неотступной: уединиться от такой особы, принять кого-нибудь или свидеться, так чтобы она этого не знала, было совершенной невозможностью. Таким образом Марина Игнатьевна оказалась домашней и вместе сторожевой собакой, охраняющей юную невесту, а потом жену Елабужского от вора и татя ночного. Марина Игнатьевна в свою роль вошла скоро и с заказами и с совещаниями о приданом почти весь день проводила у Шершановых.
При этом прибавлении надзора и заботах её положения, Лизе почти не было возможности видеться наедине с Гришей, да она и не искала этого случая, даже боялась его. Дело в том, что новая роль при старом чувстве совершенно отуманила Веточку. Она еще сама не выяснила себе, в какие отношения она станет к своему Грише. Прежде ей это и в голову не приходило.
«Я тебя люблю и буду любить во веки, что́ бы ни случилось» — вот была единственная мысль, которую Веточка высказала, и она нисколько не сомневалась в совершенной невозможности изменить ее. Да и теперь Лиза чувствовала, что любит Гришу никак не менее прежнего, но что эта любовь как-то загромождена и придавлена внешними событиями. Но Лизе суждено быть женою другого! Лиза увидала, что каковы бы чувства её к кузену ни были, но отношения к нему или, лучше сказать, выражения этого чувства должны были совершенно измениться. Она еще не говорила себе: «я должна забыть его», хотя и чувствовала, что скоро, поклявшись в венце и церкви, должна будет сказать это себе. Лиза не была бы русской барышней, если бы не делала этого различия между простым обещанием и клятвой в церкви. Но и теперь Веточка сама не знала, как при встрече выразятся её сдерживаемые чувства, какова будет встреча её с глазу на глаз с Гришей, а потому боялась несколько её, хотя, встречаясь при других, старалась вычитать это на лице и из слов своего любимого и, оставаясь наедине с собою, только и думала: «что-то думает Гриша обо мне, не сердится ли на меня, простил ли ей?»
Да, она думала, бедненькая, что она виновата перед Гришей, что она изменила ему!
