М. Н. Катков
[править]Гнет, тяготеющий над русской церковной жизнью
[править]Когда знаменитому гуманисту XVI века Эразму Роттердамскому пришлось говорить о тормозах своего времени, он вложил в уста олицетворенной им «Глупости» (Moria) следующие слова: «Не знаю, говорить мне или нет о казуистах. Не лучше ли помолчать? С ними неудобно иметь дело, они опасные неприятели. Я боюсь их, как огня, от которого сейчас обожжешься. Эти господа чрезвычайно высокомерны и из-за сущей безделицы удивительно раздражаются. Они тотчас, как волки, целым стадом нападут на меня, чтобы своими недоказательными доказательствами и шестьюдесятью тысячами выводов и следствий или принудить меня к отречению от своего мнения, или же обнести еретицей и приговорить ко всесожжению… Но я, забывшись, вышла из границ пристойности. Впрочем, если сказала я что-либо неосторожно, то не забудьте, что пред вами говорила женщина и притом Глупость. Между тем припомните греческую пословицу: часто и дурак кстати слово молвит, если только не подумаете, что эта пословица до женщины не касается…» Еретиков в наше время не жгут: но пугало ереси не потеряло своей страшной силы. Ересебоязнь (действительная или напускная, в настоящем случае все равно) помимо других причин производит такую мертвенность в нашей церковной жизни, какой не может создать самое опасное лжеучение. Действительная ересь возбуждает дух человека, побуждает его к изысканиям и исследованиям, закаляет его в борьбе. Ересебоязнь не только останавливает и мертвит всякую деятельность, расслабляет и убивает мыслительные способности.
Отчего наше духовенство так редко обращается к народу со словом поучения? Вот священник по прочтении псалма, апостола или евангелия почувствовал особенное возбуждение духа и потребность обратить внимание своих пасомых на ту или другую сторону предмета. Если б он сказал слово именно в это время, оно было бы действительно живым словом. Правда, быть может, оно показалось бы очень кратким и с некоторыми выражениями не совсем точными, но зато было бы полно чувства, жизни, а потому и действенно, как всякое живое слово, вылившееся из действительного настроения духа. Или вот вчера встретился в приходе случай, смутивший паству, и пастырское слово настоятельно требуется; оно всеми выслушается с напряженным вниманием и душевной пользой. Но священник обязан предварительно и, конечно, за несколько дней показать благочинному, а в некоторых случаях и самому архиерею, что именно он думает сказать своей пастве, и ждать запрещения или позволения сказать свое слово. Удивляться ли после этого, что в словах нет жизни и что они произносятся крайне редко? Священник находил бы, например, более полезным для своих малоразвитых слушателей вместо рассуждений философского свойства просто рассказать историю об Авеле и Каине, Иосифе, Товите, Иове, самом Спасителе… Как человеку, получившему богословское образование, подобный рассказ не представил бы ему, конечно, никакого труда. В совершенно ином виде представляется дело, когда этот рассказ нужно сначала свезти к благочинному, потом за ним же опять съездить, чтобы получить его обратно с «запрещается» или «дозволяется». И вот дело, само по себе совершенно легкое и приятное, становится бременем, которое человек решается поднять только по крайней необходимости, то есть чтоб иметь к концу года, кажется, около 10 требуемых проповедей. Если при этом принять во внимание придирчивость, с какой отыскивается в словах священника ересь, то становится понятным, почему проповеди большей частью списываются и, раз «апробованные», как драгоценное наследие переходят от одного поколения к другому; причем наблюдается только одна небольшая осторожность, чтобы пасхальное слово как-нибудь по ошибке не произнести в Великий Пяток. Некоторым «владыкам» это пассивное положение духовенства вкупе с земными поклонами, по примеру якобы Корнилия сотника, конечно, может доставлять немаловажное удовольствие; но для дела проповеди и обучения народа настоящий порядок вещей положительно вреден. Но если бы кто спросил о причинах этой процедуры при составлении проповеди, ему, конечно, указали бы на опасность ереси, на то, что священник без цензуры может сказать что-либо не совсем согласное с духом православного учения. Как будто священник не имеет других путей, если захочет, или даже просто по неосторожности и невниманию, распространить какое угодно лжеучение!
Проповедь не есть единственное явление, которое под предлогом ересебоязни совершенно у нас подавлено и уничтожено. Вся церковная жизнь лежит под тем же самым гнетом. Смотря на богатство богословской литературы в других странах Европы, нельзя не придти к изумлению ее слабости и крайней бедности в нашем Отечестве. Где причина этого оскудения? Отчего при семидесятимиллионном населении у нас так мало духовных изданий, да и о тех даже депутаты от самого же духовенства заявляют, выражаясь официально, что они «не вполне удовлетворительны»? Или христианам других исповеданий лежат ближе к сердцу религиозные вопросы? Православные пастыри едва ли решатся отвечать на этот вопрос утвердительно; тем труднее будет им объяснить странность указанного явления. Дело в том, что богатство литературы и жизни возможно только там, где люди действуют по внутреннему убеждению. Только рабы и поденщики могут писать по заказу. Кто знаком с нашим духовным миром, тот знает, что в настоящее время у нас обыкновенно говорят и пишут о том, о чем всего менее думают. Пугало ереси в лице духовной цензуры царит над нашей церковною жизнью и леденит все, что находится в границах этого царства. Иноверец до сих пор не может с полной свободой высказывать своих религиозных убеждений на русском языке и должен для этого усвоить себе чужой язык, а себя самого чужой национальности…
На эту сторону предмета обращаем мы внимание не одних только депутатов Подольского епархиального съезда, но и всех, кто желает духа жизни нашему Отечеству и нашей Церкви.
Впервые опубликовано: «Московские ведомости», 1871, № 154, 16 июля. С. 2.