Глава VII. Третий переворот; плебеи входят в гражданскую общину
1. Общая история этого переворота
Перемены, происшедшие с течением времени во внутреннем строе семьи, повели за собою перемены и в строе гражданской общины. Древняя аристократическая и священная семья оказалась ослабленной; с исчезновением права старшинства она потеряла свое единство и силу; с освобождением большинства клиентов она потеряла большую часть своих подданных. Люди низших классов не распределялись более по родам; живя вне рода, они образовали из себя нечто целое; вследствие этого изменился вид гражданской общины: вместо того, чтобы представлять из себя собрание стольких слабо связанных между собою отдельных государств, сколько было семей, теперь образовался союз, с одной стороны, между членами патрицианских родов, с другой стороны, между людьми низших классов. Таким образом, стали лицом к лицу два сословия, два враждебных друг другу общества. Теперь не было более скрытой борьбы в недрах каждой семьи, как в предыдущую эпоху; теперь в каждом городе шла открытая война. Из двух борющихся классов один хотел удержать религиозный строй гражданской общины и оставить управление, равно как и жречество, в руках священных семей; другой же стремился разрушить древние преграды, ставившие его вне права, вне религий, вне политического сообщества.
В первую половину борьбы перевес был на стороне родовой аристократии. Правда, у нее не было более ее прежних подданных, и ее материальная сила пала, но у нее оставалось обаяние ее религии, правильная организация, привычка управлять, традиции и наследственная гордость. Аристократия не сомневалась в своем праве; защищаясь, она считала, что защищает религию. На стороне народа была только его многочисленность. Его стесняло еще привычное уважение, от которого он не мог отделаться. К тому же у него не было предводителей; всякие начала организации у него отсутствовали; он был вначале скорее массой, ничем между собою не связанной, чем стройно сложенным и сильным целым.
Еще мы вспомним, что у людей того времени не было другого принципа ассоциации, кроме наследственной религии семьи, что у них не было понятия о какой-либо иной власти, кроме той, которая проистекает из культа, то мы легко поймем, что плебеи, стоявшие вне культа и религии, не могли образовать сначала правильного общества, и что им потребовалось много времени для того, чтобы найти в самих себе начала дисциплины и правила управления.
Этот низший класс в своей слабости не видел вначале другого средства борьбы с аристократией, как противопоставить ей монархию.
В городах, где народный класс образовался уже во времена древних царей, он их поддерживал всеми силами, какие только были у него в распоряжении и поощрял их увеличивать свою власть. В Риме он потребовал восстановления царской власти после Ромула, он провозгласил царем Гостилия, сделал царем Тарквиния Древнего, любил Сервия и сожалел о свержении Тарквиния Гордого.
Когда цари были повсюду побеждены и наступило господство аристократии, то народ не ограничился одним сожалением о монархии; он стремился восстановить ее в новой форме. В Греции в течение шестого века ему удалось вообще ставить во главе гражданской общины вождей; не имея возможности называть их царями, так как этот титул совмещал в себе понятие о религиозных обязанностях и его могли носить только жреческие семьи, он называл своих вождей тиранами.
Каков бы ни был первоначальный смысл этого слова, достоверно одно, что оно не было заимствовано из религиозного языка; его нельзя было прилагать к богам, как это делалось со словом царь; его не произносили в молитве. Действительно, оно означало нечто совершенно новое для людей, оно означало власть, которая не вытекала из культа, могущество, которое не было установлено религией. Появление этого слова в греческом языке означает собою появление нового принципа, неизвестного предыдущим поколениям, принципа повиновения человека человеку. До сих пор у государств не было другого главы, кроме того, который был одновременно с тем и религиозным главою; только тот начальник мог управлять гражданской общиной, который имел право совершать жертвоприношения и призывать богов; повинуясь ему, повиновались лишь религиозному закону и подчинялись божеству. Повиновение человеку, власть, данная человеку другими людьми, эта по своему происхождению и по природе совершенно человеческая власть была неизвестна древним эвпатридам, и она стала понятна только в тот день, когда низшие классы сбросили с себя ярмо аристократии и стали искать нового образа правления.
Приведем несколько примеров. В Коринфе «народ с трудом выносил владычество Бакхиадов; Кипсел, свидетель всеобщей к ним ненависти, видя, что народ искал вождя, который бы повел его к освобождению», предложил быть этим вождем; народ принял предложение, сделал его тираном, изгнал Бакхиадов и стал повиноваться Кипселу. В Милете был тираном некий Тразибул; Митилена была под властью Питтака, Самос — Поликрата. Мы встречаем тиранов в Аргосе, в Эпидавре, в Мегаре, в Халкиде в течение шестого века; в Сикионе они были в течение ста тридцати лет без перерыва. Среди греческих колоний в Италии мы находим тиранов в Кумах, в Кротоне, в Сибарисе, повсюду. В Сиракузах в 485 г. низший класс захватил в свои руки власть в городе и изгнал аристократию, но он не мог ни удержаться, ни управлять и к концу года должен был избрать себе тирана.
Всюду тираны с большей или меньшей жестокостью вели одну и ту же политику. Коринфский тиран спросил однажды у тирана Милетского, как ему управлять; тот вместо всякого ответа срезал колосья хлеба, которые возвышались над другими. Таким образом, правилом их поведения было рубить головы, возвышавшиеся над общим уровнем, и поражать аристократию, опираясь на народ.
Римские плебеи составляли сначала заговоры для восстановления Тарквиния. Затем они пытались создать тиранов и обращали свои взоры поочередно на Публиколу, Спурия Кассия и на Манлия. Обвинения, с которыми обращались часто патриции к тем из своих, кто становился очень популярен, не были одной клеветой. Опасения высших классов свидетельствуют о стремлениях и желаниях плебеев.
Но надо при этом заметить, что если народ в Греции и в Риме и стремился восстановить монархию, то совсем не из истинной преданности этому строю. Его ненависть к аристократии была сильнее любви к тиранам; монархия была для него при этом средством победы и мести, но никогда этот образ правления, вытекавший только из одного права силы, не опиравшийся ни на какие священные традиции, не имел прочных корней в сердце народов. Тирана ставили во главе, потому что он был нужен на время борьбы, ему оставляли после того власть из благодарности или по необходимости; но зато, когда проходило несколько лет, и воспоминание о жестокостях олигархии понемногу сглаживалось, то тирана свергали. Никогда этот образ правления не пользовался симпатиями греков; он был принят только как временное средство в ожидании того, что народная партия найдет лучший порядок или почувствует в себе силу управляться сама собой.
Низший класс рос мало-помалу. Есть прогресс, движение вперед, которое совершается незаметно и тем не менее определяет будущность целого класса и преобразует собою общество. Около шестого века до нашей эры Греция и Италия увидели перед собою новый источник богатства. Земля не могла более доставить человеку всего необходимого, развился вкус к прекрасному, явилось стремление к роскоши, зародились искусства; промышленность и торговля стали необходимыми. Мало-помалу образовалось движимое богатство; стали чеканить монету; появились деньги. Появление же денег произвело великий переворот. Деньги не были подчинены тем же условиям собственности, как земля. Они, по выражению юриста, были res nec mancipi; они могли переходить из рук в руки без всяких религиозных формальностей и могли попадать беспрепятственно к плебеям. Религия, наложившая свою печать на землю, была бессильна над деньгами.
Люди низших классов узнали тогда иные занятия кроме обработки земли; появились ремесленники, мореплаватели, промышленники, торговцы; среди них не замедлили появиться и богатые. Обстоятельство странное и новое! Раньше только главы родов одни могли быть собственниками, но вот прежние клиенты и плебеи богатеют и выставляют на вид свой достаток. Затем роскошь, которая обогащала человека из народа, разоряла эвпатрида; во многих гражданских общинах, особенно в Афинах, часть членов аристократического сословия впала в нищету. А в обществе, где переместилось богатство, должны скоро пасть и сословные различия.
Другим следствием этой перемены было то, что в среде самого народа установились степени и различия, как это и должно случиться во всяком человеческом обществе. Некоторые семьи стали пользоваться большею известностью, некоторые имена приобрели большее значение. Среди плебеев образовалось нечто вроде аристократии; в этом не было ничего дурного, никакой беды; плебеи переставали быть беспорядочной массой, они принимали вид организованного сословия. Имея среди самих себя различные ряды своих членов, они могли из них избирать себе вождей, не имея более необходимости обращаться к патрициям и брать первого встречного честолюбца, который бы пожелал захватить в свои руки власть. У плебейской аристократии скоро появились те качества, которые сопровождают обыкновенно нажитое личным трудом богатство, — чувство своего личного достоинства, любовь к спокойной свободе и тот дух мудрости, который, желая улучшений, относится с опаской к рискованным предприятиям. Плебеи предоставили этим избранникам руководить собою, гордясь тем, что они имеют их в своей среде; они отказались от правления тиранов, как только почувствовали, что имеют в среде своего собственного сословия элементы лучшего образа правления. Наконец, богатство, как мы это сейчас увидим, стало на некоторое время принципом социальной организации.
Надо сказать еще об одном изменении, потому что оно сильно способствовало возвышению низшего класса. В первые века истории гражданских общин главная сила войска была в коннице. Настоящим воином был тот, кто сражался на колеснице или на лошади. Пехотинец мало был полезен в сражении и мало ценился. Поэтому древняя аристократия всюду сохранила за собой право сражаться на лошади; в некоторых городах благородные присвоили себе звание всадников. Celeres Ромула, эти римские рыцари первых веков, все были патриции. У древних конница всегда считалась благородным войском. Но мало-помалу и пехота тоже приобрела некоторое значение. Успехи в выделке оружия и появление дисциплины помогли ей сопротивляться коннице. Достигнув этого, она тотчас же заняла первое место в сражениях благодаря своей большей гибкости и подвижности; с этих пор легионеры и гоплиты начали составлять главную силу войска; а легионеры и гоплиты были плебеи. Прибавьте к этому, что флот увеличился, особенно в Греции, что происходили морские сражения, и участь гражданской общины зависела не раз от ее гребцов, т. е. от тех же плебеев. А класс, который является достаточно сильным, чтобы защитить общество, имеет довольно силы также и для того, чтобы завоевать в нем себе права и пользоваться законным влиянием. Общественный и политический строй нации находится всегда в соответствии с природой и составом ее войска.
Наконец, низшему классу удалось создать себе также и религию. У этих людей в глубине сердца было то же самое религиозное чувство, которое нераздельно с нашей природой и которое создает в нас потребность поклонения и молитвы. Они, следовательно, страдали, видя, что они устранены от религии тем древним принципом, который требовал, чтобы каждый бог принадлежал только одной семье и чтобы право молиться передавалось вместе с кровью. Они стремились приобрести и себе также культ.
Мы не можем входить тут в подробности всех тех усилий, которые они делали, тех средств, которые были ими придуманы, тех трудностей или же благоприятных обстоятельств, которые им встречались. Эта работа была долгое время индивидуальной и долго оставалась тайной каждого индивидуального сознания; мы можем видеть только ее результаты. Иногда какая-нибудь плебейская семья воздвигала себе очаг; она или сама решалась возжечь его, или доставала себе где-нибудь священный огонь; тогда у нее являлся свой культ, свое святилище, свой бог-покровитель, свое жречество по образцу патрицианских семей. Иногда плебей, не имея своего домашнего культа, получал доступ в храмы гражданской общины; в Риме те, у кого не было собственного очага, а вследствие этого и домашних праздников, совершали годовые жертвоприношения богу Квирину. Когда высшие классы упорствовали и не допускали в свои храмы низший класс, то последний воздвиг себе собственные храмы; в Риме на Авентинском холме у плебеев был храм, по священный Диане, был также храм плебейского целомудрия. Восточные культы, которые, начиная с шестого века, вторглись в Грецию и Италию, имели большой успех среди плебеев. Это были культы, которые, как буддизм, не делали различия ни для каст, ни для народов. Часто, наконец, плебеи создавали себе святыни по аналогии с богами патрицианских курий и триб. Так царь Сервий Туллий воздвиг алтарь в каждом квартале города, чтобы народ имел возможность совершать там жертвоприношения; точно также Пизистратиды воздвигли гермы на улицах и площадях Афин. Это были боги демократии. У плебеев, которые были раньше толпою, не имевшей культа, явились теперь свои религиозные церемонии и свои праздники. Плебеи получили право молиться, а это значило много в обществе, где религия определяла достоинство и положение человека.
Но как только низший класс прошел ряд последовательных стадий, и в его среде явились и богачи, и воины, и жрецы, когда он получил все, что дает человеку чувство собственного достоинства и силы, когда, наконец, он принудил высшие классы считаться с собою, то стало уже невозможным удержать его вне социальной и политической жизни, и доступ в гражданскую общину не мог более оставаться для него надолго закрытым.
Вступление низших классов в гражданскую общину было переворотом, наполнившим собою в истории Греции и Италии период от седьмого до пятого века. Всюду усилия народа увенчались победой, но не везде шла борьба одним и тем же путем и при помощи одних и тех же средств.
В одном месте народ, как только он почувствовал свою силу, тотчас же восстал; с оружием в руках он открыл себе ворота того города, где ему было запрещено жить. А став господином, он или изгонял аристократию и занимал ее дома, или же довольствовался провозглашением равенства прав. Так было в Сиракузах, Эритрее, Милете.
В других местах, наоборот, народ пользовался средствами менее жестокими. Без вооруженной борьбы, одной только нравственной силой, которую ему дали его последние успехи, принудил он аристократию сделать себе уступки. В таких случаях избирали законодателя, и государственный строй подвергался изменению. Так было в Афинах.
В иных местах низший класс достигал постепенно своей цели без потрясений и переворотов. Так в Кумах число граждан, сначала весьма ограниченное, было увеличено принятием тех лиц из народа, которые имели достаточно средств, чтобы содержать лошадь. Позже число граждан было увеличено до тысячи, и, наконец, постепенно дошли до демократического образа правления.
В некоторых городах принятие плебеев в среду граждан было делом царей. Так было в Риме. В других городах оно было делом народных тиранов; это имело место в Коринфе, Сикионе, Аргосе. Когда аристократия брала верх, она имела обыкновенно благоразумие оставлять низшим классам звание граждан, которое уже было им однажды дано царями или тиранами. В Самосе аристократия могла закончить свою борьбу с тиранами, только освободив низшие классы. Было бы очень долго перечислять все те различные формы, в которых совершился этот великий переворот. Результат его был повсюду один тот же: низший класс проник в гражданскую общину и вошел в состав политического целого.
Поэт Феогнид дает нам довольно ясное представление об этом перевороте и его последствиях. Он говорит нам, что в его отечестве, Мегаре, есть два разряда людей. Одних он называет классом людей добрых, αγαθοί, они называли себя действительно так в большинстве греческих городов; других он называет классом людей худых, κακοί, этим названием, опять-таки обыкновенно, обозначался низший класс. Поэт описывает нам прежнее положение этого класса: «он не знал некогда ни суда, ни законов»; это значит, что он не имел прав гражданина. Этим людям не разрешалось даже приближаться к городу; «они жили вне города, подобно диким животным». Они не присутствовали на священных обедах, они не имели права вступать в брак с членами семейств добрых.
Но как все это изменилось! Сословные различия ниспровергнуты, «худые поставлены выше добрых». Правосудие разрушено, древние законы более не существуют, их заменили странные новые законы. Богатство стало единственным предметом человеческих стремлений, потому что оно дает силу. Человек знатного рода женится на дочери богатого плебея, и «брак перемешивает роды».
Феогнид, происходящий сам из аристократической семьи, напрасно пытался противостоять течению вещей; осужденный на изгнание, лишенный своего имущества, он имел только одно средство протеста и борьбы — это свои стихи. Но если он и не надеялся на успех, то во всяком случае он не сомневался в правоте своего дела; он принимал поражение, но сохранял при этом чувство своего права. В его глазах происшедший переворот был нравственное зло, преступление. Сыну аристократии, ему кажется, что эта революция не имеет за себя ни справедливости, ни богов, что она посягает на религию. «Боги, — говорит он, — покинули землю; нет более страха перед ними. Благочестивый человеческий род исчез; никому нет более дела до бессмертных».
Эти сетования бесполезны, и он сам это знает. Если он и ужасается таким образом, то как бы из благочестивой обязанности, потому что от предков перешла к нему «священная традиция», которую он обязан продолжать. Но напрасно: сама эта традиция блекнет, сыновья благородных забудут скоро свое благородство, и скоро увидят, как все они соединены узами брака с плебейскими семьями, «они будут пить на их празднествах и есть за их столом»: скоро усвоят они себе и их чувства. Сожаление — это все, что еще оставалось греческой аристократии во времена Феогнида; но и само это сожаление должно было скоро исчезнуть.
Действительно, после Феогнида родовая знатность была только воспоминанием. Благородные семьи продолжали благочестиво сохранять домашний культ и память о предках, но это и все. Были еще люди, которым доставляло удовольствие считать своих предков, но над такими личностями уже смеялись. Сохранилось еще обыкновение делать надписи на некоторых могилах, что умерший был благородной семьи, но не произошло ни одной попытки восстановить рушившийся навсегда порядок. Исократ говорит вполне справедливо, что в его время знатные афинские семьи существовали только в своих гробницах.
Таким образом, древняя гражданская община преобразовалась постепенно. Вначале это был союз какой-нибудь сотни родоначальников; позже число граждан увеличилось, потому что младшие отрасли добились для себя равенства: еще позже освобожденные клиенты, плебеи, весь тот народ, который в течение веков оставался вне религиозной и политической ассоциации, иногда даже вне священной городской ограды, разрушил преграды, которые ему ставились, и проник в гражданскую общину, где занял скоро господствующее положение.
2. История этого переворота в Афинах
После свержения царской власти эвпатриды в течение четырех веков управляли Афинами. История хранит молчание об этом долгом периоде; известно только одно, что власть эвпатридов была ненавистна низшим классам, и что народ делал усилия, чтобы выйти из этого положения.
Около 612 года всеобщее очевидное недовольство и некоторые признаки, возвещавшие близость переворота, подействовали на честолюбие одного из эвпатридов, Килона, который возымел мысль разрушить владычество своей касты и сделаться народным тираном. Энергия архонтов помешала исполнению этого плана, но волнение продолжалось и после того. Напрасно эвпатриды прибегли ко всем религиозным средствам, имеющимся только у них в распоряжении. Напрасно говорили они, что боги разгневаны и что появляются призраки. Тщетно устроили они очищение города и народа от всех преступлений и воздвигли два алтаря — Насилию и Дерзости, чтобы умилостивить эти два божества, пагубное влияние которых взволновало умы. Все это ни к чему не послужило. Чувства ненависти нисколько не смягчились. С острова Крита призвали благочестивого Эпименида, таинственную личность, слывшую сыном богини, и поручили ему совершить ряд очистительных церемоний; в данном случае надеялись, поразив таким образом воображение народа, оживить религию и укрепить вследствие этого аристократию. Но это не произвело впечатления на народ; религия эвпатридов не имела более влияния на его душу, он продолжал упорно требовать реформ.
В течение еще шестнадцати лет против эвпатридов вели жестокую войну и суровые нетерпеливые жители гор и терпеливые, но упорные богатые жители приморских областей. Наконец, все, что было благоразумного во всех трех партиях, согласилось поручить Солону окончить эти распри и предупредить еще более крупные несчастия. Солон, по редкой и счастливой случайности принадлежал одновременно и к эвпатридам по своему происхождению, и к торговому классу по занятиям своей юности. В своих поэтических произведениях он является человеком вполне свободным от предрассудков своей касты; дух примирительный, вкус к роскоши и богатству, любовь к удовольствиям — все это делало его непохожим на эвпатридов, он принадлежал уже к новым Афинам.
Выше мы говорили, что Солон начал свою реформу освобождением земли от древнего владычества религии эвпатридов. Он разбил цепи клиентелы. Такой переворот в социальном строе повел за собою изменение и в строе политическом. Потребовалось, чтобы низшие классы имели с этого времени щит, по выражению самого Солона, для защиты своей недавно приобретенной свободы. Таким щитом являлись политические права.
Наши сведения о социальном строе, созданном Солоном, очень недостаточны, но кажется, по крайней мере, что с тех пор все афиняне стали участвовать в народных собраниях и что сенат был составлен не из одних только эвпатридов; кажется даже, что и архонты могли избираться вне древней жреческой касты. Такие важные нововведения разрушили все древние правила гражданской общины. Подача голосов, магистратура, жречество, управление обществом — все это отныне должно было делиться эвпатридами с людьми низшей касты. В новом общественном строе права по рождению ничего не значили, классы общества еще существовали, но они различались только по своему материальному богатству. С этого времени исчезает владычество эвпатридов. Эвпатрид не значит более ничего, если только он не был богат; он мог иметь вес в силу своего богатства, но не в силу своего происхождения. С этого времени поэт мог говорить: «В бедности благородный человек не значит ничего»; и публика в театре рукоплескала комической выходке актера: «Какого происхождения этот человек? — Богатого: нынче только богатые благородны».
Основанный таким образом порядок имел два рода врагов: эвпатридов, которые сожалели об утрате привилегий, и бедняков, которые продолжали страдать от неравенства.
Едва Солон успел закончить свое дело, как начались снова волнения. «Бедные явились, — говорит Плутарх, — ярыми врагами богатых». Новый образ правления был им, быть может, настолько же неприятен, как и правление эвпатридов. Сверх того, видя, что эвпатриды все еще могли быть и архонтами, и сенаторами, многие вообразили, что переворот не доведен до конца. Солон удержал республиканские формы правления, народ же все еще продолжал питать безотчетную злобу против них; в течение четырех столетий он не видел в республике ничего иного кроме владычества аристократии. По примеру многих греческих гражданских общин он захотел иметь тирана.
Пизистрат, эвпатрид по происхождению, преследуя свои личные честолюбивые цели, обещал бедным раздел земель и тем привлек их на свою сторону. В один прекрасный день он явился в народное собрание и, заявив, что он ранен, потребовал, чтобы ему дали стражу. Члены собрания из высших классов хотели ему отвечать и обличить его ложь, но «народ был готов вступить в рукопашную, чтобы поддержать Пизистрата; видя то, богатые разбежались в беспорядке». Таким образом, одним из первых актов недавно установленного народного собрания была помощь человеку, захотевшему сделаться владыкою отечества.
Впрочем, правление Пизистрата не помешало, по-видимому, дальнейшему развитию судеб афинской гражданской общины. Главным результатом этого правления было, наоборот, укрепление и обеспечение от реакции великой социальной реформы, которая только что совершилась.
Народ не проявлял никакого желания получить обратно свою свободу; дважды союз знати и богатых свергал Пизистрата, и дважды он снова овладевал властью. После него в Афинах владычествовал его старший сын. Понадобилось вмешательство спартанской военной силы в дела Аттики, чтобы прекратить господство этой семьи.
Афинская аристократия надеялась одну минуту воспользоваться падением Пизистратидов и вернуть себе снова все привилегии. Но она не только не успела в этом, но даже получила наиболее жестокий удар из всех тех, какие ей приходилось переносить. Некто Клисфен, происходивший из рода эвпатридов, но из семьи, которую этот класс презирал и не признавал, по-видимому, в течение уже трех поколений, нашел наиболее верное средство отнять у нее навсегда последний остаток ее могущества. Солон, изменив политический строй, оставил существовать всю древнюю религиозную организацию афинского общества. Народонаселение было разделено на двести или триста родов, на двенадцать фратрий и четыре трибы. В каждой из этих групп был, как и в предшествовавшую эпоху, свой наследственный культ, свой особый жрец из эвпатридов, свой особый глава, который отправлял тоже обязанности жреца. Все это были остатки прошедшего, которое исчезало с таким трудом, а вследствие этого продолжали существовать обычаи, традиции, правила, различия между людьми, господствовавшие при древнем социальном строе.
Упомянутые группы были установлены религией и в свою очередь поддерживали религию, т. е. в данном случае власть знатных семей. В каждой из этих групп было два класса людей: с одной стороны, эвпатриды, владевшие наследственно жречеством и властью, с другой стороны, люди, находившиеся в подчиненном положении; это не были теперь более ни слуги, ни клиенты, но религиозная власть эвпатридов держала их еще в своей зависимости. Напрасно закон Солона провозглашал, что все афиняне свободны. Древняя религия овладевала человеком при выходе его из народного собрания, где он свободно подавал свой голос, и говорила: «Ты культом связан с эвпатридом, ты обязан воздавать ему уважение, почтение и послушание; тебя освободил Солон, как члена гражданской общины, но, как член трибы, ты должен повиноваться эвпатриду; как член фратрии, ты имеешь своим главою опять-таки эвпатрида; даже в семье, в роде, где родились твои предки и откуда ты не можешь выйти, ты опять-таки находишь власть эвпатрида». Что было пользы в том, что политический закон сделал этого человека гражданином, если религия и обычаи продолжали делать его клиентом? Правда, что уже в течение нескольких поколений очень много людей находилось вне этих групп, одни потому, что они переселились сюда из чужой страны, другие потому, что они ушли из рода или трибы, чтобы стать свободными. Но эти люди страдали в другом отношении; находясь вдали от триб, они занимали положение нравственно более низкое сравнительно с другими людьми, и к их независимости примешивалось как бы нечто позорное.
Итак, после политической реформы Солона надо было совершить еще реформу в области религиозной. Клисфен исполнил эту задачу, заменив четыре древних религиозных трибы десятью новыми, которые разделялись на известное количество демов.
Эти трибы и демы по внешности были похожи на древние трибы и роды. В каждой из этих групп был свой культ, свой жрец, свой судья, свои собрания для совершения религиозных церемоний, свои собрания для обсуждения общих дел. Но новые группы отличались от древних в двух существенных отношениях: во-первых, все свободные люди в Афинах, даже те, которые не входили в состав древних триб или родов, вошли в разряды, установленные Клисфеном, — это было великое преобразование, давшее культ тем, у кого этого культа до тех пор не было, и вводившее в религиозную ассоциацию тех, кто раньше был исключен из всякой ассоциации. Во-вторых, распределение по трибам и демам было произведено не на основании происхождения, как прежде, а по месту жительства. Происхождение не играло тут никакой роли; все члены триб были равны, тут не было никаких привилегий. Культ, для отправления которого собирались все члены новой трибы или дема, не был более наследственным культом древней семьи; собрания не происходили более вокруг очага какого-нибудь эвпатрида. И чтила теперь триба или дем не древнего эвпатрида; у триб были теперь новые герои эпонимы, избранные среди людей древности, о которых в народе сохранилась добрая память; что же касается демов, то они приняли всюду одинаково богов-покровителей Зевса Оградохранителя и Аполлона. С этих пор не было более основания для наследственности жреческого сана в демах, подобно тому как он был наследственным в роде; точно также не было более основания и для того, чтобы жрецом был всегда эвпатрид. И в новых группах сан жреца и главы сделался выборным на годичный срок, и каждый член группы мог быть в свою очередь облечен этим саном.
Эта реформа окончательно ниспровергла аристократию эвпатридов. С этого момента уничтожилась религиозная каста, исчезли привилегии рождения и в религии, и в политике. Афинское общество окончательно преобразовалось.
Но это уничтожение древних триб, замененных трибами новыми, куда все люди имели доступ и где они все были равны, не есть явление исключительное одной только истории Афин. Та же самая перемена произошла в Киренах, в Сикионе, в Элиде, в Спарте и, вероятно, во многих других греческих гражданских общинах.
Из всех средств, могущих ослабить древнюю аристократию, Аристотель не видел более действительного, как следующее: «Если желают установить демократический образ правления, — говорит он, — то надо сделать то, что сделал Клисфен в Афинах: надо основать новые трибы и новые фратрии; наследственные жертвоприношения семей надо заменить такими жертвоприношениями, в которых все могут принимать участие, надо, насколько возможно, перемешать все отношения людей между собой, позаботившись о том, чтобы разрушить все прежние ассоциации».
Когда эта реформа закончилась во всех гражданских общинах, тогда можно сказать, что древняя форма общественной организации разрушена, и что с этого момента образуется новое социальное целое. Эта перемена в общественных группах, установленных древней наследственной религией и ею же провозглашенных ненарушимыми, означает собою конец религиозного режима гражданской общины.
3. История этого переворота в Риме
Плебеи имели с давних пор большое значение в Риме. Положение Рима между латинами, сабинянами и этрусками обрекало его на вечные войны, а войны требовали многочисленного населения. Поэтому цари принимали и призывали всех иностранцев, не обращая внимания на их происхождение. Войны следовали беспрерывно одна за другой, а так как в людях была постоянная необходимость, то самым обыкновенным результатом победы являлось то, что у побежденного города брали его население и переводили в Рим. Какова же была участь тех, кого уводили вместе с добычей? Если среди них находились жреческие или патрицианские семьи, то патриции спешили присоединить их к себе; что же касается простого народа, то часть его входила в число клиентов знати или царя, а другая часть в состав плебеев.
В состав этого класса входили еще и другие элементы. В Рим, как город, удобный по своему положению для торговли, стекалась масса иностранцев, туда же сходились все недовольные из сабинской земли, Этрурии и Лациума и находили себе там прибежище. Все они входили в состав плебеев. Клиент, которому удалось уйти из рода, тоже становился плебеем; патриций, вступивший в неравный, недозволенный брак или совершивший один из тех проступков, которые влекли за собою лишение прав, попадал в низший класс. Все незаконнорожденные исключались религией из чистых семей и причислялись к плебеям.
Вследствие всех этих причин численность плебеев постоянно возрастала. Борьба, возгоревшаяся между патрициями и царями, усилила еще их значение. Царская власть и плебеи рано почувствовали, что у них общие враги. Цари поставили себе задачей избавиться от тех древних принципов управления, которые мешали им пользоваться своею властью. Стремлением плебеев было разрушить те старинные преграды, которые исключали их из религиозной и политической ассоциации. Образовалось безмолвное соглашение: цари покровительствовали плебеям, плебеи поддерживали царей.
Предания и свидетельства древних относят первые успехи плебеев к царствованию Сервия Туллия. Ненависть, какую сохранили патриции к этому царю, показывает достаточно ясно, какова была его политика. Его первой реформой было наделить плебеев землею, правда не на ager romanus, но на территориях, отнятых у неприятеля; тем не менее это было очень важное нововведение — даровать таким образом права собственности тем семьям, которые до тех пор могли обрабатывать только чужую землю.
Еще важнее было то, что Сервий издал законы для плебеев, которые их раньше никогда не имели. Эти законы относились по большей части к тем договорам, которые плебеи могли заключать с патрициями. Это было началом общего права для обоих классов, а для плебеев началом равенства.
Затем тот же царь установил новое деление в гражданской общине. Не разрушая трех древних триб, на которые делились по происхождению патрицианские семьи и их клиенты, он образовал четыре новых трибы, в которых все население было распределено по месту жительства. Мы видели уже подобную реформу в Афинах и говорили об ее последствиях; те же самые результаты получились и в Риме. Плебеи, не входившие в древние трибы, были приняты в состав новых триб. Эта масса, до тех пор вечно движущаяся, нечто вроде кочевого населения, не имевшая до тех пор никакой связи с гражданской общиной, получила с того времени свое определенное деление и свою правильную организацию. Образование этих триб, где были смешаны два класса, обозначает действительное вступление плебеев в гражданскую общину.
Каждая триба имела свой очаг и свои жертвоприношения; Сервий установил богов Ларов в каждом квартале города, в каждом сельском округе. Они были божествами тех, у кого их не было от рождения. Плебей праздновал религиозные праздники своего квартала и своего селения (compitalia, paganalia), точно так же, как праздновал патриций жертвоприношения своего рода или своей курии. У плебея явилась религия.
В то же время произошло важное изменение и в священной церемонии очищения. Народ не становился более в ряды по куриям, с исключением всех тех, кого курии не принимали в свою среду. Все свободные жители Рима, все те, кто входил в состав новых триб, присутствовали при этом священном акте. Здесь в первый раз собрались все люди без различия — патриции, клиенты, плебеи. Царь обошел вокруг это смешанное собрание с пением священных гимнов, гоня перед собою жертвенных животных. По окончании церемонии все присутствующие явились одинаково гражданами.
До Сервия в Риме различали только два разряда людей: жреческую касту патрициев с их клиентами и класс плебеев. Никакого различия, кроме того, которое установила древняя наследственная религия, люди не знали. Сервий установил новое деление, положив в его основание имущественный принцип. Он разделил жителей Рима на две большие категории: в одной были те, которые владели каким-нибудь имуществом, в другой те, у кого ничего не было. Первая категория делилась на пять классов, и люди распределялись в них сообразно степени своей состоятельности. Сервий ввел, таким образом совершенно новое начало в римское общество; с этого времени общественный класс определялся богатством так же, как раньше он определялся религией.
Сервий приложил это деление римского народонаселения и к военной службе. До него если плебеи и сражались, то не в рядах легионов. Но, подобно тому, как Сервий сделал из них собственников и граждан, он мог сделать их и легионерами. С этого времени войско состояло не только из членов курий: все свободные люди, все те, по меньшей мере, кто владел чем-нибудь, входили в его состав; только пролетарии продолжали быть исключенными из него. С этого времени вооружение каждого воина и его место в битве не стояло в зависимости от того, патриций он или плебей, войско было разделено на разряды совершенно так же, как и все население, т. е. сообразно своему имущественному положению. Первый класс, имевший полное вооружение, и два следующих, которые имели по меньшей мере щит, шлем и меч, составляли три первые ряда легиона, четвертый и пятый класс, легко вооруженные, составляли отряды велитов и пращников. Каждый класс делился на группы, которые назывались центуриями. В первом классе их было, говорят, восемьдесят, в четырех других по двадцать или тридцать в каждом. Конница в это деление не входила; и в этом отношении Сервий сделал важное нововведение: до тех пор центурии всадников состояли исключительно из молодых патрициев, — Сервий выбрал известное число плебеев среди наиболее богатых, которым разрешил сражаться на лошади, и образовал из них двенадцать новых центурий.
Но нельзя было касаться войска, не касаясь в то же время и политического строя. Плебеи чувствовали, что их значение в государстве увеличилось; у них было оружие, дисциплина, вожди, у каждой центурии был свой центурион и свое священное знамя. Эта военная организация была постоянной, войско в мирное время не распускалось. Правда, что по возвращении из похода воины покидали свои ряды: закон воспрещал им входить в город военным строем. Но затем по первому сигналу граждане с оружием в руках отправлялись на Марсово поле, и здесь каждый находил свою центурию, своего центуриона и свое знамя. Однажды, спустя 25 лет после Сервия Туллия, явилась мысль созвать войско не для военной цели. Когда войско собралось, и все заняли свои места, когда каждая центурия стала со своим центурионом во главе и со знаменем в середине, должностное лицо заговорило, стало спрашивать мнения и велело подавать голоса.
Шесть патрицианских центурий и двенадцать центурий плебейских всадников подавали первыми свои голоса, за ними пешие центурии первого класса и затем все прочие. Таким образом, спустя немного времени установились центуриальные собрания, где каждый, раз он был воином, имел право голоса и где плебей почти не отличался более от патриция.
Все эти реформы сильно изменили вид римской гражданской общины. Сословие патрициев продолжало по прежнему существовать со своим наследственным культом, своими куриями, своим сенатом, но плебеи привыкли уже к независимости, они приобрели богатство, доступ в войско, религию. Плебеи не смешивались с патрициями, но сословие это росло наряду с патрицианским.
Патриции, правда, отомстили за себя: сначала они убили Сервия, позже изгнали Тарквиния. Вместе с царской властью были побеждены и плебеи.
Патриции постарались отнять у них все, что им удалось только приобрести под властью царей. Одним из первых актов было отнятие у плебеев земель, которые им дал Сервий Туллий, и мы видим, что единственным мотивом, который приводился для того, чтобы обобрать их таким образом, было то, что они плебеи! Следовательно, патриции вводили снова в силу древний закон, требовавший, чтобы право собственности основывалось только на наследственной религии и не дозволявший человеку без религии и предков иметь какое бы то ни было право на землю.
Законы, которые Сервий издал для плебеев, были у них также отняты. Если же не уничтожили систему классов и собрания по центуриям, то, во-первых, потому, что военное время не позволяло вносить дезорганизацию в войско, а во-вторых, эти комиции сумели обставить такими формальностями, что патриции были вполне господами выборов. У плебеев не посмели отнять звания граждан; их оставили участвовать в переписи. Но совершенно ясно, что патриции, позволяя плебеям входить в состав гражданской общины, не допускали их до участия ни в правах политических, ни в религии, ни в законах. По имени плебеи оставались в гражданской общине, фактически они были из нее исключены.
Не будем обвинять патрициев более, чем на то есть основания, и не станем предполагать, что у них был холодно обдуманный план притеснять и раздавить плебеев. Патриций, происходивший из священной семьи и чувствовавший себя наследником культа, не понимал другого социального строя, кроме того, который был установлен правилами древней религии. В его глазах элементом для создания всякого общества быль род со своим культом, своим наследственным главою, своей клиентелой. Для него гражданская община не могла быть ничем иным, как только собранием вождей родов. Ему и в ум не приходило, что может существовать другая политическая система, кроме той, которая опиралась на культ, другие должностные лица, кроме тех, которые совершали общественные жертвоприношения, другие законы, кроме тех, священные формулы которых диктовала религия. Ему нечего было даже возражать, что у плебеев тоже есть с некоторого времени религия, что и они совершают жертвоприношения Ларам перекрестков; он ответил бы на это, что культ плебеев не имеет в себе существенного признака истинной религии, что он не наследственный, что эти очаги не есть древние огни, и боги Лары не истинные предки. Он добавил бы еще, что плебеи, создавая себе таким образом культ, сделали то, на что они не имели права, что, создавая себе культ, они нарушили все религиозные принципы, что они взяли только внешнюю сторону культа и отняли у него самое существенное — его наследственность, что, наконец, их подобие религии есть полная ее противоположность.
Раз только патриций стал упорно на той мысли, что одна только наследственная религия должна управлять людьми, то отсюда вытекало, что он не видел возможности управления для плебеев; он не допускал, чтобы общественная власть могла распространяться вполне правильно и на этот класс людей. Священный закон не мог быть к ним приложим, правосудие было священною областью, запретною для них. Пока существовали цари, они брали на себя обязанность управлять плебеями, они делали это по известным правилам, не имевшим ничего общего с древней религией; правила эти им подсказывала выгода или общественная польза. Но когда совершился переворот, цари были изгнаны, и религия снова захватила свою власть, тогда силою вещей весь плебейский класс был отброшен вовне социальных законов.
Патриции создали тогда себе правление, соответствующее их собственным принципам, но они и не подумали создать то же самое и для плебеев. У патрициев не хватило решимости изгнать плебеев из Рима, но они в то же время не находили возможности устроить их в виде правильного общества. Таким образом, в Риме находились тысячи семей, для которых не существовало ни определенных законов, ни общественного порядка, ни государственных должностей. Гражданская община, populus, т. е. общество патрициев с их клиентами, которые еще у них оставались, возвышалась могущественная, организованная, величественная; а вокруг нее жила масса плебеев, которые не были народом и не составляли политического целого. Консулы, главы патрицианской гражданской общины, поддерживали внешний порядок в этом смешанном населении; плебеи повиновались; слабые, обыкновенно бедные, они покорялись силе патрицианского сословия.
Задача, от решения которой зависело будущее Рима, состояла в следующем: каким путем предстоит плебеям образовать из себя правильное общество?
Патриции, находившиеся во власти строгих принципов своей религии, видели только одно средство разрешить эту задачу, именно — ввести плебеев через клиентство в священный родовой строй. Можно предположить, что попытка в этом роде была сделана. Вопрос о долгах, волновавший в то время Рим, возможно будет объяснить, только если видеть в нем другой более важный вопрос — о клиентеле и крепостной зависимости.
Римские плебеи, лишенные своих земель, не имели средств к существованию; патриции рассчитывали, что, пожертвовав известным количеством денег, они смогут привести плебеев в полную зависимость от себя. Плебей занимал. Делая заем, он отдавал себя кредитору, прикреплялся к нему особого рода действием, которое римляне называли nexum. Это был род продажи, которая совершалась per aes et libram, т. е. с соблюдением торжественных формальностей, которые употреблялись обыкновенно при передаче человеку права собственности на какую-нибудь вещь. Правда, плебеи принимали свои меры предосторожности против крепостной зависимости; чтобы обеспечить себя от нее, они заключали нечто вроде основанного на вере договора, выговаривая в нем себе право сохранять свое положение свободного человека до срока уплаты, а в этот день, заплатив свой долг, должник освобождался от всякой зависимости. Но если с наступлением этого дня долг не был погашен, то плебей терял все преимущества своего договора. Став addictus, он попадал в полное распоряжение своего кредитора, который уводил его к себе в дом и делал из него слугу. Во всем этом патриции не видели ничего бесчеловечного; идеалом общества в их глазах был родовой строй, и для них казалось самым законным и прекрасным ввести в него человека какими бы то ни было средствами. Если бы этот план удался, то плебеи в скором времени исчезли бы, а римская гражданская община сделалась бы лишь союзом патрицианских родов, которые поделили бы между собою толпу клиентов.
Но цепи клиентелы внушали ужас плебеям. Плебей боролся против патриция, когда тот, вооруженный долговым обязательством, хотел наложить на него эти цепи. Клиентела была для плебея равносильна рабству, патрицианский дом был в его глазах тюрьмою (argastulum). Не раз плебей, схваченный рукою патриция, взывал о помощи к своим собратьям и возбуждал плебеев, крича, что он свободный человек, показывая, как свидетельство, следы ран, полученных в битвах для защиты Рима. Расчет патрициев только раздражил плебеев. Они увидели опасность и со всей силой своей энергии стали стремиться выйти из того случайного положения, в которое их поставило падение царской власти. Плебеи желали иметь законы и права.
Но, по-видимому, у них не было вначале стремления пользоваться теми законами и правами, как патриции. Быть может, и сами плебеи думали так же, как патриции, что между этими двумя классами не может быть ничего общего. Никто и не мечтал о равенстве гражданском и политическом. Плебеям первых веков точно так же, как и патрициям, совершенно не приходила в голову мысль о возможности для них подняться до уровня патрициев. Плебеи далеки были от того, чтобы требовать равенства прав и законов, они предпочитали, по-видимому, даже полную раздельность. В Риме они не находили средства улучшить свое тяжелое положение, они видели только один путь выйти из этой подчиненности, именно — уйти из Рима.
Древний историк вполне верно передает их мысль, влагая им в уста следующую речь: «Так как патриции желают одни владеть городом, то пусть они и пользуются им сколько хотят. Для нас Рим — ничто. У нас нет в нем ни очагов, ни жертвоприношений, ни отечества. Мы покидаем только чужой нам город; никакая наследственная религия не связывает нас с этим местом. Всякая страна будет хороша для нас; там, где мы найдем свободу, там будет наше отечество». И они ушли и поселились на Священной горе, вне пределов ager romanus.
Перед лицом такого факта мнения сената разделились. Одни из патрициев, наиболее крайние, открыто высказывали, что уход плебеев их нисколько не огорчает; отныне патриции могли бы жить в Риме одни со своими клиентамb, которые у них еще остались. Рим должен был бы отречься от своего будущего величия, но зато патриции были бы в нем господами. Не надо было бы заниматься более плебеями, к которым обыкновенные правила управления неприменимы и которые представляют поэтому большое неудобство для гражданской общины. Быть может, их следовало бы изгнать тогда же вместе с царями; но так как они теперь сами решили уйти, то надо было не мешать им и радоваться.
Но другие члены сената, менее преданные древним началам, те, которых более заботило величие Рима, огорчались уходом плебеев. Рим терял половину своих воинов; что станет с ним среди враждебных народов: латинов, сабинян, этрусков? Плебеи были полезны; почему не сумели заставить их служить интересам гражданской общины? Эти сенаторы желали ценою некоторых жертв, всех последствий которых они, быть может, не предвидели, возвратить в город тысячи людей, которые составляли силу легионов.
С другой стороны, и плебеи заметили по прошествии нескольких месяцев, что они не могут жить на Священной горе. Они могли добывать себе все, необходимое для их существования, но у них отсутствовало то, что составляет общественную организацию. Они не могли основать города, потому что у них не было жреца, который бы мог исполнить религиозные церемонии основания, они не могли избрать себе должностных лиц, потому что у них не было пританея, правильно вожженного и где бы должностное лицо могло совершать жертвоприношения; они не могли найти основания для своих социальных законов, потому что единственные законы, о которых имел тогда понятие человек, вытекали из патрицианской религии. Одним словом, плебеи не имели в себе необходимых элементов для образования гражданской общины. Они увидели, что, став независимыми, они не стали оттого более счастливыми, что они и здесь не образовали из себя правильно устроенного общества, что они оставались тем же, чем были и в Риме, что, таким образом, задача, разрешение которой было для них так важно, разрешена не была. Плебеям не помогло удаление из Рима, и тех законов и прав, к которым они стремились, они не могли найти, обособившись на Священной горе.
Оказалось, что патриции и плебеи, не имея почти ничего общего между собою, не могли, тем не менее, жить друг без друга. Они сблизились и заключили союзный договор. Этот договор был, кажется, заключен в такой же форме, в какой заключались договоры, заканчивавшие войну между двумя различными народами; патриции и плебеи действительно не составляли ни одного и того же народа, ни одной и той же гражданской общины. По этому договору патриции не дали еще права плебеям войти в состав религиозной и политической гражданской общины; кажется, плебеи этого даже и не добивались. Было решено только, что на будущее время плебеи, организованные почти что в правовое общество, будут иметь вождей из своей среды. Здесь лежит начало плебейского трибуната, совершенно нового учреждения, совершенно непохожего ни на что ранее известное гражданской общине.
Власть трибунов была по своей природе иная, чем власть магистратов; эта власть не вытекала из культа гражданской общины. Трибун не совершал никаких религиозных обрядов: он избирался без ауспиций и для его назначения не требовалось соизволения богов. У него не было ни курульного кресла, ни пурпурной тоги, ни венка из листвы, ни одного из тех внешних знаков, какими отличала древняя гражданская община своего магистрата-жреца для воздаяния ему общего почтения. И трибун не считался в числе истинных римских магистратов.
Какова же была природа и принцип его власти? Нам нужно будет отрешиться от всех современных идей и привычек и перенестись, насколько это возможно, в среду древних верований. До тех пор люди не понимали иной власти, кроме той, которая составляла принадлежность жреческого сана; когда же они захотели установить власть, не связанную совершенно с культом, избрать вождей, которые не были бы жрецами, то им пришлось изобрести для этого чрезвычайное средство. Для этого в тот день, когда были избраны и назначены первые трибуны, была совершена совершенно особая религиозная церемония. Историки не описывают нам ее обрядов, они говорят только, что действием ее первые трибуны сделались sacrosancti, священными. Не будем принимать этого слова в неопределенном или переносном смысле. Слово sacrosanctus обозначало нечто совершенно определенное на религиозном языке древних. Оно прилагалось к предметам, посвященным богам, к которым вследствие этого человек не мог прикасаться. Не звание трибуна объявлялось почетным и святым, а самая его личность, самое тело трибуна, поставленное в такое отношение к богам, что отныне оно переставало быть обыкновенным предметом, а становилось предметом священным. С этих пор никто не мог толкнуть трибуна, не нарушив тем закона и не осквернив себя нечестием, ἅγει ἒνοχυς εἶναι.
Плутарх передает нам по этому поводу странный обычай: кажется, что если кто-нибудь встречал в общественном месте трибуна, то религиозные правила требовали, чтобы он после этого очищался, как будто бы самое его тело было осквернено этой встречей. Этот обычай некоторые благочестивые люди соблюдали еще во времена Плутарха, и он дает нам понятие о том, как смотрели на должность трибуна за пять веков до того.
Этот священный характер был присвоен личности трибуна, его телу, во все время, пока он отправлял свои обязанности. Затем, избирая своего преемника, он передавал ему это священное свойство совершенно так же, как консулы, избирая следующих консулов, передавали им ауспиции и право совершать священные обряды. Когда на два года было прервано существование должности трибунов, то при восстановлении ее в 449 году для новых трибунов понадобилось возобновить религиозную церемонию, которая и была совершена на Священной горе.
Мы не знаем в достаточной полноте понятий древних, чтобы сказать, делал ли этот священный характер личность трибуна почетною также и в глазах патриция или же, обратно, она была для последнего предметом ужаса и проклятия. Последнее предположение имеет за себя достаточно вероятности, особенно для первых времен. Достоверно одно, что личность трибуна была во всяком случае неприкосновенна и что рука патриция не могла дотронуться до него, не совершив великого нечестия.
Закон утвердил и гарантировал эту неприкосновенность; он провозгласил: «Никто не может совершить насилия над трибуном, ни ударить его, ни убить». Закон добавлял: «Тот, кто позволит себе одно из этих действий по отношению трибуна, осквернит себя этим, имущество его будет конфисковано в пользу храма Цереры и его можно будет убить безнаказанно». Закон заканчивался следующею формулой, неясный смысл которой много способствовал будущим успехам трибунов: «Ни магистрат, ни частное лицо не имеют права совершить что-нибудь против трибуна». Все граждане клялись «священными предметами», и в своей клятве они обязывались соблюдать всегда этот чрезвычайный закон; они произносили формулу молитвы, в которой призывали на себя гнев богов, если они нарушат этот закон, прибавляя, что, кто окажется виновным в посягательстве на трибуна, тот «будет запятнан величайшим нечестием».
Эта привилегия неприкосновенности простиралась настолько же далеко, насколько могло простираться непосредственное действие самой личности трибуна. Если консул обижал плебея, присуждал его к тюрьме, или если заимодавец налагал на него руку, то трибун являлся, становился между ними (intercessio) и останавливал руку патриция. Кто пошел бы «совершить что-нибудь против трибуна» или подвергнуть себя его прикосновению?
Но только там трибун имел эту чрезвычайную власть, где он сам лично присутствовал. Вдали от него плебеев можно было притеснять; он не мог оказывать никакого действия на то, что происходило вне того пространства, куда могла достать его рука, достигнуть его взгляд, его речь.
Патриции не дали плебеям прав, они согласились только, чтобы личность некоторых из них была неприкосновенна. Однако, уже и этого было достаточно, чтобы создать некоторую безопасность для всех. Трибун был нечто вроде живого алтаря, которому было присвоено право убежища.
Трибуны сделались вполне естественно вождями плебеев и присвоили себе право суда. В сущности, они не имели права призывать к себе на суд никого, даже плебеев, но они могли брать под стражу; и, раз попав в их руки, человек должен был им повиноваться. Достаточно было даже находиться в пределах того пространства, куда достигал звук их речи: сопротивляться словам трибуна нельзя было; всякий должен был им подчиниться, будь то патриций или консул.
Трибун в первое время не имел никакой политической власти. Не будучи магистратом, он не мог созывать ни курий, ни центурий. Он не мог делать предложений в сенате; в начале не предполагалось даже, что он может туда являться. У него не было ничего общего с настоящей гражданской общиной, т. е. с гражданской общиной патрициев, где за ним не признавалось никакой власти. Он не был трибуном народа, он был трибуном плебеев.
В Риме было по-прежнему два общества: гражданская община и плебеи; первая, сильно организованная, имеющая свои законы, своих магистратов, свой сенат; вторые же, по-прежнему — масса без прав, без законов, но имеющая в своих неприкосновенных трибунах защитников себе и судей.
В последующие годы можно видеть, насколько смелы становятся трибуны, и какую непредвиденную свободу действий позволяют они себе. Ничто не уполномочивало их созывать плебейские собрания, — они их созывают; ничто не призывало их в сенат, — они туда являются, сначала садятся у дверей залы собрания, а потом и в середине; ничто не давало им права судить патрициев, — они их судят и осуждают. Все это было следствием той неприкосновенности, которая была присвоена их священной личности. Всякая сила уступала перед ними. Патриции обезоружили себя в тот день, когда они с торжественными обрядами произнесли, что, кто прикоснется к трибуну, — будет осквернен. Закон гласил: никто не может совершить ничего против трибуна. Следовательно, если этот трибун созывал плебеев, и плебеи собирались, то никто не имел права распустить это собрание, которое присутствие трибуна ставило вне власти патрициев и закона. Если трибун являлся в сенат, никто не мог его оттуда удалить. Если он схватывал консула, то никто не мог освободить последнего из его рук. Ничто не могло противостоять смелости трибуна. Против трибуна никто не имел силы кроме только другого трибуна.
Как только плебеи приобрели себе таким образом своих собственных вождей, они не замедлили устроить и свои совещательные собрания. Эти последние нисколько не походили на собрания патрицианской гражданской общины. Плебеи в этих комициях распределялись по трибам: место жительства определяло тут для каждого его место в собрании, а не религия и не имущественное положение. Собрание не начиналось жертвоприношением: религия не принимала тут никакого участия. Тут не знали предзнаменований, и голос авгура или понтифекса не мог принудить людей разойтись. Это были действительно комиции плебеев, и в них не было следа древних правил или патрицианской религии.
Правда, собрания эти вначале не занимались общими делами гражданской общины, они не назначали магистратов и не издавали законов. Они обсуждали только интересы плебеев, назначали только плебейских вождей и постановляли только плебисциты.
В Риме долгое время издавался двойной ряд декретов: определения сената (сенатусконсульты) для патрициев и плебисциты для плебеев. Ни плебеи не подчинялись сенатским постановлениям, ни патриции не подчинялись плебисцитам. В Риме было два отдельных народа.
Эти два народа, находившиеся постоянно вместе, живущие в одних и тех же стенах, не имели между собою почти ничего общего: ни плебей не мог быть консулом гражданской общины, ни патриций плебейским трибуном; ни плебей не участвовал в собраниях по куриям, ни патриций — в собраниях триб.
Это были два народа, которые даже не понимали друг друга, не имея, так сказать, общих идей. Если патриций говорил от имени религии и законов, то плебей отвечал, что он не знает ни этой наследственной религии, ни законов, вытекающих из нее; если патриций ссылался на священный обычай, то плебей приводил в ответ естественное право. Они упрекали взаимно друг друга в несправедливости; каждый из них был справедлив с точки зрения своих принципов и несправедлив с точки зрения принципов и верований другого. Собрания по куриям и собрания отцов, patres, казались плебеям ненавистными привилегиями; в собраниях триб патриций видел незаконное сборище, осуждаемое религией. Консульство было для плебеев произвольной и тиранической властью; трибунат был в глазах патриция чем-то нечестивым, ненормальным, противоречащим всем принципам; он не мог понять такого начальника, который не был в то же время жрецом и который был избран без ауспиций. Трибунат расстраивал священный порядок гражданской общины; он был тем, чем являлась бы ересь в религии; общественный культ был запятнан им: "Боги будут против нас, — говорил один патриций, «доколе в нашей среде будет эта язва, которая нас разъедает и вносит разложение во все социальное тело». История Рима в течение целого века была наполнена подобными недоразумениями между этими двумя народами, которые, казалось, говорили на разных языках. Патриции упорно старались держать плебеев вне политического строя общины, плебеи создавали себе собственные учреждения. Двойственность римского народонаселения становилась с каждым днем все более и более очевидной.
Однако, было нечто, связывающее эти два народа; это была война. Патриции позаботились о том, чтобы не лишиться воинов: они оставили плебеям звание граждан, хотя бы только затем, чтобы иметь право зачислять их в легионы; кроме того позаботились, чтобы неприкосновенность трибунов не простиралась вне пределов Рима, и для этого сделано было постановление, что трибуны не могут никогда выходить из города. В войске плебеи являлись подчиненными; тут не было двойной власти, — перед лицом врага Рим снова становился единым.
Затем благодаря обыкновению, образовавшемуся после изгнания царей, созывать войско для совещания об общественных делах или для избрания магистратов, существовали смешанные собрания, где плебеи являлись наряду с патрициями. И в истории мы видим ясно, как эти центуриальные комиции приобретают все более и более значения и незаметно делаются тем, что называлось большими комициями. Действительно, в той борьбе, которая шла между собраниями курий и собраниями триб, являлось вполне естественным, что собрания центуриальные были как бы нейтральной почвой, где преимущественно и обсуждались общие интересы и дела.
Плебей не всегда был беден; часто он принадлежал к семье, происходившей из другого города, где она была богата и уважаема, и откуда судьбы войны перенесли ее в Рим, не лишив ни богатства, ни того чувства собственного достоинства, которое обыкновенно сопровождает богатство. Иногда плебей мог обогатиться собственным трудом, особенно во времена царей. Когда Сервий Туллий разделил все население на классы сообразно имущественному положению, то некоторые плебеи вошли в первый класс. Патриции не решились или не смели уничтожить это деление на классы. Следовательно, было достаточно плебеев, которые сражались рядом с патрициями в первых рядах легионов и которые подавали вместе с ними свои голоса в первых центуриях.
Этот богатый класс, гордый и вместе с тем осторожный, который не мог любить смут и должен был их опасаться, который мог очень многое потерять с падением Рима и много выиграть с его возвышением, был естественным посредником между двумя враждующими классами.
Плебеи по-видимому ничего не имели против установления в своей собственной среде имущественных различий. Спустя тридцать шесть лет после создания должности трибунов, число их было увеличено до десяти, для того чтобы в каждом классе их было по два. Плебеи, таким образом, приняли и стремились сохранить деление, установленное Сервием, и даже беднейшая часть, которая не входила в состав этих классов, не выражала протеста; она предоставила более состоятельным пользоваться их привилегиями и не требовала избрания трибунов также и из своей среды.
Что же касается патрициев, то их мало страшило то влияние, которое приобретало богатство, потому что они были сами богаты. Более благоразумные или более счастливые, чем афинские эвпатриды, которые впали в ничтожество в тот день, когда управление обществом перешло в руки богатых, римские патриции не пренебрегали никогда ни земледелием, ни торговлей, ни даже промышленностью. Их всегдашней заботой было увеличение своего состояния. Труд, умеренность и расчетливость были их всегдашними добродетелями. К тому же каждая победа над врагом, каждое завоевание увеличивало их владения. Вот почему они и не видели, большой беды в том, что власть присваивалась богатству.
Привычки и характер патрициев были таковы, что они не могли чувствовать презрения к богатому, хотя бы то был и плебей. Богатый плебей имел к ним доступ, жил с ними; между ними завязывались разнообразные отношения взаимной выгоды и дружбы. Постоянное общение вело за собою и обмен идей. Плебей разъяснял мало-помалу патрицию стремления и права плебеев; эти разъяснения действовали на патриция; он убеждался в конце концов, и его мнение о своем превосходстве стало нечувствительно менее твердым и высокомерным; он не так уж был уверен в своем праве. А когда аристократия доходит до сомнения в законности своего владычества, то у нее или нет более мужества защищать его, или она защищает его плохо. Как только прерогативы патрициев перестали быть для них самих догматом веры, можно было сказать, что патрициат наполовину побежден.
На плебеев, из которых вышел этот богатый класс и от которых он не отделился, он оказывал влияние другого рода. Так как усиление римского могущества было в его интересах, то он и желал единения двух враждебных сословий; к тому же класс этот был честолюбив; он рассчитал, что полное разделение двух сословий навсегда ограничит его карьеру, приковав его навеки к низшему классу, в то время как их единение откроет перед ним широкий путь, предела которому не было видно. И он употребил все усилия, чтобы дать желаниям и идеям плебеев другое направление. Вместо того, чтобы упорно стремиться образовать отдельное сословие, вместо того, чтобы вырабатывать себе с трудом особенные, отдельные законы, которые другие сословия никогда не признают, вместо того, чтобы медленно работать и своими плебисцитами создавать себе нечто вроде законов для собственного употребления, вырабатывать кодекс, который никогда не может иметь официального значения, богатый класс внушил плебеям стремление проникнуть в гражданскую общину патрициев и там принять участие в пользовании теми же законами и установлениями и тем же положением, что и патриции. Тогда желания плебеев направились в сторону единения обоих сословий под условием равенства.
Однажды вступив на этот путь, плебеи начали требовать издания собрания законов. В Риме, как и во всех других городах, существовали священные и неизменяемые законы, которые были записаны и текст которых хранился жрецами. Но эти законы, составлявшие часть религии, применялись только к членам религиозной гражданской общины. Плебей не имел права их знать, и можно думать, что он не имел также права на них ссылаться. Эти законы существовали для курий, для родов, для патрициев и их клиентов, но не для прочих людей. Они не признавали права собственности за тем, у кого не было sacra, они не давали правосудия тому, у кого не было патрона. И вот этот-то исключительно религиозный характер законов плебеи хотели уничтожить. Они требовали не только того, чтобы законы были письменно изложены и обнародованы, но также того, чтобы изданы были законы, равно приложимые и к патрициям и к плебеям.
Кажется, трибуны хотели сначала, чтобы эти законы были составлены плебеями. Патриции ответили, что трибуны, по-видимому, не знают, что такое закон, потому что иначе они не выразили бы такой мысли. «Вещь совершенно невозможная, — говорили они, — чтобы плебеи составляли законы. Вы, у которых нет ауспиций, вы, не совершающие никаких религиозных актов, что есть у вас общего со всеми священными предметами, среди которых нужно считать и закон?» Притязания плебеев казались патрициям чудовищными и нечестивыми. Вот почему древние летописи, которые изучали Тит Ливий и Дионисий, в этом месте своего повествования говорят о появлении ужасных чудищ, об огненном небе, летающих по воздуху привидениях, кровавом дожде. Истинным чудищем была мысль плебеев создавать законы. Восемь лет находилась республика в нерешимости между этими двумя классами, из которых каждый удивлялся настойчивости другого; затем трибуны предложили компромисс: «Так как вы не хотите, чтобы законы писались плебеями, — сказали они, — то выберем по два законодателя от каждого класса». Они думали, что делают, таким образом, большую уступку; это было слишком мало с точки зрения строгих правил патрицианской религии. Сенат возразил, что он совершенно не противится изданию свода законов, но что этот свод законов может быть составлен только патрициями. Кончилось тем, что нашли средство примирить интересы плебеев с религиозною необходимостью, на которую ссылались патриции: было решено, что все законодатели будут патриции, но что раньше, чем свод законов будет обнародован и войдет в силу, он будет всенародно выставлен и подвергнут предварительному одобрению всех классов.
Здесь не место разбирать собрание законов децемвиров; важно только указать теперь же, что труд законодателей, выставленный предварительно на форуме, свободно обсуждался всеми гражданами и был затем принят центуриальными комициями, т. е. тем собранием, в котором были слиты вместе оба сословия. В этом было великое нововведение, и закон, принятый всеми классами, применялся с тех пор одинаково ко всем. В том, что сохранилось у нас от этого кодекса, нельзя найти ни одного слова, которое бы указывало на неравенство между патрициями и плебеями, будь то в праве собственности или в договорах, или в обязательствах, или в судопроизводстве.
Начиная с этого времени, плебей являлся перед тем же самым судилищем, что и патриций, вел в суде дела так же, как и он, был судим по тем же самым законам. Не могло быть переворота более радикального: повседневные привычки, нравы, чувства человека к человеку, понятие о личном достоинстве, принцип права, — все изменилось в Риме.
Так как надо было составить еще некоторые законы, то избрали новых децемвиров, и среди них было три плебея. И вот после того как было провозглашено столь энергично, что право писать законы принадлежит только патрициям, прогресс идей совершился так быстро, что всего через год плебеи были допущены в число законодателей.
В нравах сказывалось стремление к равенству. Общество стояло на наклонной плоскости и не могло уже остановиться. Явилась необходимость издать закон, запрещающий брачные союзы между двумя сословиями; это было верное доказательство того, что религия и нравы не в силах были воспрепятствовать подобным союзам. Но едва успели выработать этот закон, как его пришлось отменить в виду всеобщего неодобрения. Некоторые патриции упорствовали в своих ссылках на религию: «Наша кровь осквернится, наследственный культ каждой семьи будет запятнан; никто не будет знать более, от какой крови он родился и какие жертвоприношения должен он совершать; это будет ниспровержением всех установлений божественных и человеческих». Плебеи совершенно не понимали этих доводов; они казались им мелочными и не имеющими значения. Рассуждать о догматах веры с людьми, у которых нет религии, — напрасный труд. К тому же трибуны возражали весьма справедливо: «Если правда, что ваша религия говорит так повелительно, то зачем вам этот закон? Он вам ни к чему не нужен; уничтожьте его, и вы будете так же свободны, как и раньше, не вступать в союзы с плебейскими семьями». Закон был уничтожен. И сразу браки между двумя сословиями стали весьма часты.
Союзов с богатыми плебеями искали; назовем хотя бы только Лициниев, которые вступили в родственный союз с тремя патрицианскими родами, с Фабиями, Корнелиями и Манлиями. Тогда стало очевидным, что закон был одно время единственной преградой, разделяющей два сословия. С этого времени кровь патрициев и кровь плебеев смешивается.
Как только было завоевано равенство в частной жизни, самое трудное было уже сделано, и казалось вполне естественным, что должно существовать равенство и в жизни политической. Плебеи спросили себя, почему же им нет доступа к консульской должности, и они не нашли никакого основания быть навсегда устраненными от консульства.
Однако, для подобного устранения существовало довольно серьезное основание. Консульство было не только управлением, оно было в то же время и жречеством. Для того, чтобы стать консулом, недостаточно было представить ручательство в своих способностях, мужестве, честности, нужно было главным образом быть способным совершать обряды общественного культа. Необходимо было, чтобы ритуал тщательно наблюдался и боги были удовлетворены. Патриции же только в себе имели священные свойства, дававшие им возможность и право произносить молитвы и призывать покровительство божества на гражданскую общину. Плебей не имел ничего общего с культом, поэтому религия противилась тому, чтобы он был консулом, nefas plebeium consulem fieri.
Можно представить себе удивление и негодование патрициев, когда плебеи впервые выразили притязания на консульскую должность. Казалось, что самой религии угрожает опасность. Употреблено было много усилий, чтобы объяснить это плебеям; им говорили, какое важное значение имеет религия в гражданской общине, что она основала город, что она руководила всеми общественными действиями, управляла совещательными собраниями, давала республике ее магистратов; к этому добавляли, что религия эта согласно древнему правилу (more majorum) была родовым наследием патрициев, что только они одни могли знать и исполнять ее обряды и, наконец, что боги не принимают жертвоприношений от плебеев. Предложить избрать консулов из среды плебеев, это равносильно желанию уничтожить религию гражданской общины; с этих пор культ был бы осквернен, и гражданская община не могла бы оставаться более в мире со своими богами.
Патриции употребили всю свою силу и всю свою ловкость, чтобы отстранить плебеев от этих должностей. Они защищали в этом случае одновременно и свою религию и свою власть. Как только они увидели, что должность консулов подвергается опасности стать доступной плебеям, они отделили от нее ту религиозную обязанность, которая являлась наиболее важной из всех и состояла в совершении обряда очищения (lustratio) граждан; таким образом была установлена должность цензоров. В ту минуту, когда им казалось слишком трудным противостоять домогательствам плебеев, они заменили консулов военными трибунами. Впрочем, плебеи выказали очень большое терпение: они ожидали семьдесят пять лет, пока исполнилось их желание. Очевидно, они с меньшим жаром добивались этих высших государственных должностей, чем некогда завоевания трибуната и собрания законов.
Но если плебеи в своей массе и были довольно равнодушны к таким вопросам, то существовала плебейская аристократия, обладавшая значительным честолюбием. Вот легенда, относящаяся к этой эпохе: «Фабий Амбуст, один из наиболее уважаемых патрициев, выдал замуж двух своих дочерей, одну за патриция, который получил должность военного трибуна, другую — за Лициния Столона, человека очень известного, но плебея. Эта последняя находилась однажды в гостях у сестры, когда ликторы, провожая военного трибуна домой, постучали в двери своими связками. Так как она не знала этого обыкновения, то и испугалась. Насмешки и иронические вопросы сестры показали ей, насколько ее унизил брак с плебеем, поместив ее в дом, куда не будет никогда доступа ни высоким званиям, ни почестям. Отец угадал ее огорчение и утешил ее, обещав, что настанет день, когда она и в своем собственном доме увидит то же, что видела в доме сестры. Он сговорился со своим зятем, и оба начали работать над приведением в исполнение этого плана». Легенда эта, среди ребяческих и неправдоподобных подробностей, сообщает нам, по крайней мере, две вещи: первая, что плебейская аристократия, живя вместе с патрициями, прониклась вследствие этого их честолюбием и стремилась к тем почестям, которыми и они пользовались; вторая, что были патриции, которые поощряли и возбуждали честолюбие этой новой аристократии, соединенной с ними самыми тесными узами.
По-видимому, Лициний и соединившийся с ними Секстий не рассчитывали, что плебеи станут добиваться для них усиленно консульского звания, потому что они сочли нужным предложить одновременно три закона. И тому закону, который требовал, чтобы один из консулов избирался обязательно из среды плебеев, они предпослали два других; в первом из них уменьшались долги, во втором — народу раздавались земли. Очевидно, два первых закона должны были расположить плебеев и побудить их поддержать ревностно и третий. Но плебеи оказались как раз очень проницательны: они приняли в предложениях Лициния то, что было полезно для них, т. е. уменьшение долгов и раздачу земель, и оставили в стороне проект о консульстве. Но Лициний возразил, что все три закона были нераздельны, и потому нужно было или все вместе принять, или же все их отвергнуть. Римская конституция разрешала подобный прием. Легко понять, что плебеи предпочли все принять, чем все потерять.
Но принятие законов плебеями было еще недостаточно; в ту эпоху требовалось еще, чтобы сенат созвал большие комиции и затем чтобы он утвердил их постановление. В течение десяти лет сенат в этом отказывал. В конце концов произошло событие, которое Тит Ливий оставляет слишком в тени; кажется, что плебеи взялись за оружие, и гражданская война обагрила кровью улицы Рима. Побежденные патриции издали сенатское постановление, заранее одобрявшее все декреты, которые народ издаст в этом году. После этого ничто уже не мешало трибунам провести свои три закона и, начиная с этого времени, одного из двух консулов избирали ежегодно плебеи, а затем они не замедлили достигнуть и других государственных должностей. Плебей стал носить пурпурную одежду, ему предшествовали ликторы со связками; он отправлял правосудие, был сенатором, управлял гражданской общиной, командовал легионами.
Оставались только жреческие должности; их, по-видимому, уже нельзя было отнять у патрициев, потому что ненарушимым догматом древней религии было то, что право произносить молитвы и прикасаться к священным предметам передавалось только с кровью. Знание обрядов, как и боги, было наследственно. Подобно тому, как домашний культ был родовым наследием, в котором не мог принимать участие никто посторонний, так же и государственный культ принадлежал тем семьям, которые образовали из себя первоначальную гражданскую общину. В первые века Рима никому, конечно, и в голову не могло прийти, будто плебей мог быть верховным жрецом.
Но понятия изменились. Плебеи, устранив из религии правило ее наследственности, стали пользоваться религией в своих интересах. Они создали себе домашних ларов, алтари на перекрестках, очаги триб. Патриции относились сначала только лишь с презрением к этому подобию религии. Но с течением времени дело приняло серьезный оборот, и плебеи пришли к тому убеждению, что даже с точки зрения культа и по отношению к богам — они равны патрициям.
Два принципа стали лицом к лицу. Патриции упорно поддерживали тот взгляд, что сан жреца и право поклоняться божеству — наследственны. Плебеи же стремились освободить религию и жречество от этого древнего закона наследственности; они утверждали, что каждый человек правоспособен произносить молитвы; раз только он гражданин, он имеет право совершать и обряды культа гражданской общины; отсюда они приходили к тому выводу, что плебей может точно также быть жрецом.
Если бы жречество было вполне отделено от управления и от политики, то возможно, что плебеи не стремились бы к нему так страстно и с таким жаром, но и жречество, и управление, и политика — все это было слито вместе: жрец был магистратом, понтифекс был судьей, авгур мог распустить народное собрание. Плебеи скоро поняли, что без жречества у них не было ни истинного гражданского, ни политического равенства. И они поэтому потребовали разделения жречества между двумя классами так же, как они требовали раньше разделения консульства.
Плебеям трудно было выставить в виде возражения их религиозную неправоспособность, потому что вот уже шестьдесят лет, как они в качестве консулов совершали жертвоприношения, как цензоры — обряд очищения граждан, как победители врагов — священные обряды триумфа, плебеи уже овладели через магистратуру частью жречества, и трудно было уберечь от них остальное. Вера в принцип религиозной наследственности была поколеблена и в среде самих патрициев. Тщетно некоторые из них ссылались на древние правила и говорили: «Культ будет искажен и осквернен недостойными руками. Вы посягаете на самих богов; берегитесь, чтобы их гнев не обрушился на наш город». Но эти аргументы оказывали, по-видимому, мало влияния на плебеев, да и на большинство патрициев они не производили впечатления. Новые нравы дали победу плебейским принципам, и вследствие этого было решено, что отныне половина жрецов и авгуров будет избираться из среды плебеев.
Это была последняя победа низшего сословия; ему нечего было больше добиваться. Патриции потеряли все, даже свою высшую религиозную власть. Ничто не отличало их больше от плебеев; патрициат был теперь только одним именем, воспоминанием. Древние принципы, на которых была основана римская гражданская община, как и все древние гражданские общины, исчезли. От древней наследственной религии, которая так долго управляла людьми и создала сословные различия между ними, остались только внешние формы. В течение четырех столетий боролись против нее плебеи и под властью царей, и во время республики, и они победили.