Глава VIII. Изменения в частном праве; законы Двенадцати Таблиц; законы Солона
Право по своей природе не может быть абсолютным и неизменным; оно, как и всякое человеческое создание, меняется и преобразовывается. У каждого общества есть свое право, которое слагается вместе с ним, с ним же вместе развивается, подчиняется всем тем же изменениям, как и оно, и, наконец, отражает на себе все движения в его учреждениях, нравах и верованиях.
Люди древних времен были подчинены религии, которая, тем более имела власть над их душою, чем она была грубее; эта религия дала им их право точно так же, как она создала и их политические учреждения.
Но вот общество преобразовалось. Патриархальный строй, родившийся в недрах этой патриархальной религии, перешел с течением времени в строй гражданской общины. Род нечувствительно распался, младший отделился от старшего, слуга от господина; низший класс вырос, он вооружился и кончил тем, что победил аристократию и завоевал себе равенство. Такие перемены в социальном строе должны были повести за собою изменения также и в праве. Ибо насколько эвпатриды и патриции были преданы древней семейной религии и, вследствие этого, древнему праву, постольку же низшие классы ненавидели и эту наследственную религию, которая ставила их так долго в подчиненное положение, и это древнее право, которое их угнетало. Они не только его ненавидели, но они его даже и не понимали. Так как у них не было тех верований, на которых было основано это право, то они считали его лишенным всякого основания. Они считали его несправедливым, а вследствие этого и дальнейшее существование этого права являлось невозможным.
Если перенестись мысленно в ту эпоху, когда плебейский класс уже вырос и вошел в состав политического целого, и сравнить право этого времени с правом первобытным, то сразу бросятся в глаза важные изменения. Первое и самое крупное состоит в том, что право сделалось всенародным и стало всем известно. Это уже не есть то священное и таинственное песнопение, которое пелось с глубоким благоговением из века в век, которое записывалось только жрецами и знать которое имели право лишь члены религиозных семей. Право вышло из области обрядов и обрядовых книг, оно потеряло свою религиозную таинственность, оно стало языком, который для каждого понятен и на котором каждый может говорить.
Нечто еще более важное обнаруживается в собраниях этих узаконений: самая природа закона и его принцип теперь уже иные, уже не те, что в предшествующую эпоху. Раньше закон был религиозным постановлением, он считался откровением, данным богами предкам, божественному основателю, священным царям, магистратам-жрецам. В новых же собраниях узаконений, наоборот, законодатель не говорит уже от имени богов. Римские децемвиры получили свою власть от народа, и тот же народ вручил Солону право создать законы. И законодатель поэтому не является более представителем религиозного предания, он — представитель воли народа. Принципом закона является с этих пор польза граждан, а основанием — одобрение большинства.
Отсюда вытекают два следствия: первое, что закон не является более неизменяемой и неоспоримой формулой; став делом человеческих рук, он признается подверженным изменениям. Закон Двенадцати Таблиц гласит: «То, что было постановлено народным голосованием в последний раз; то есть закон».
Из всех текстов, которые нам остались от упомянутого собрания узаконений, нет более важного, как этот, — он лучше всего обозначает характер происшедшего в праве переворота. Закон уже более не священное предание, mos, он просто текст — lex, и так как он создан волею людей, то эта же самая воля может и изменить его.
Другим следствием было то, что закон, бывший прежде частью религии и в силу этого родовым наследием священных семей, с этих пор стал общим достоянием всех граждан. Плебей мог ссылаться на него и вести дело в суде. Самое большое, что римский патриций, более упорный или более хитрый, чем афинский эвпатрид, постарался скрыть от толпы, это — самые формы судопроизводства; но и самые эти формы скоро были обнародованы.
Таким образом, право изменилось в своей природе. С этих пор оно не могло заключать в себе тех же предписаний, что и в предшествовавшую эпоху. Пока над ним властвовала религия, и правила взаимных отношений людей между собою основывались на этой религии. Но низший класс, внесший в гражданскую общину другие начала, не понимал ничего ни в древних законах частного права, ни в древнем праве наследования, ни в абсолютной власти отца, ни в родстве агнатов. Он желал, чтобы все это исчезло.
В сущности, такое преобразование права не могло совершиться сразу. Если для человека бывает иногда возможно изменить сразу свои политические учреждения, то свои законы и право он может изменять только медленно и постепенно. Это именно и доказывает одинаково как римское, так и афинское право.
Двенадцать Таблиц были, как мы это видели, составлены в то время, когда общественный строй преобразовывался;, патриции составляли их, но они созданы были по требованию плебеев и для их употребления. Это законодательство не есть первобытное право Рима, но в то же время оно и не преторианское право, это — переходная ступень между ними обоими.
Вот те пункты, в которых оно еще удаляется от древнего права:
Оно удерживает власть отца, оно оставляет ему право судить и даже осуждать на смерть своего сына, продавать его. При жизни отца сын не может быть никогда совершеннолетним.
Что касается права наследования, то и тут законодательство удерживает еще древние правила: наследство переходит к агнатам, а в случае отсутствия их к gentiles. Что же касается когнатов, т. е. родственников по женской линии, то закон их еще не признает; они не следуют друг после друга, ни мать не наследует сыну, ни сын матери.
Законодательство это сохраняет еще за эмансипацией и усыновлением те существенные черты и те следствия, которые эти оба акта имели в античном праве. Выделенный сын не участвует более в семейном культе, а вследствие этого не имеет также более права и на наследование.
В следующих же пунктах это законодательство уклоняется от первобытного права: оно формально допускает раздел отцовского наследства между братьями, ибо оно допускает actio familiae eriscundae.
Оно гласит, что отец не может располагать личностью своего сына более трех раз, что после троекратной продажи сын становится свободным. Тут римское право впервые пытается ограничить отцовскую власть.
Другое, еще более важное изменение заключалось в том, что человек получил право завещать. Раньше сын являлся собственным и необходимым наследником; за отсутствием сына наследовал ближайший агнат, если не было агната, то имущество возвращалось в род, в воспоминание тех времен, когда нераздельный род был единственным собственником владения, которое с тех пор разделилось. Двенадцать Таблиц оставили в стороне эти устарелые принципы; они рассматривали собственность уже не как принадлежащую роду, но отдельному лицу, а следовательно, и признавали за человеком право распоряжаться своим имуществом по завещанию.
Нельзя сказать, чтобы в первобытном праве завещание было совершенно неизвестно. Человек мог себе уже и тогда избирать наследника вне своего рода, но с условием, чтобы его выбор был утвержден собранием курий, так что только воля всей гражданской общины могла отменить порядок, установленный религией. Новое право освобождает завещание от этого стеснительного правила и придает ему более удобную форму, а именно, форму фиктивной продажи. Человек делает вид, будто он продает свое имущество тому, кого он избрал себе в наследники, в действительности он сделал завещание, не имея для этого надобности являться перед народным собранием.
Такая форма завещания имела большое преимущество, будучи доступна и плебеям. Плебеи, не имевшие ничего общего с куриями, были до тех пор совершенно лишены возможности составлять завещания. С этих же пор они имели возможность, пользуясь формой фиктивной продажи, располагать своим имуществом. Но самым замечательным в этом периоде истории римского законодательства является то, что в силу введения известных новых форм право могло простирать свое действие и свои благодеяния также и на низшие классы. Древние правила и древние формальности могли по-прежнему применяться надлежащим образом только к религиозным семьям, но теперь были придуманы новые правила, новые формы судопроизводства, которые были применимы и к плебеям.
На том же основании и вследствие тех же потребностей были сделаны нововведения и в той части права, которая относилась к браку. Совершенно очевидно, что плебейские семьи не пользовались священным браком, и можно думать, что для них брачный союз опирался единственно на взаимное согласие сторон (mutuus consensus) и на ту привязанность, которую они друг другу обещали (affectio maritalis). Никаких ни гражданских, ни религиозных обрядностей при этом не исполнялось. С течением времени этот плебейский брак получил решительный перевес и в нравах и в праве, но в начале законы патрицианской гражданской общины не признавали за ним никакой силы. А это имело очень важные последствия: так как супружеская и отцовская власть получали в глазах патрициев свое начало только от того религиозного обряда, который присоединял жену к культу ее мужа, то отсюда следовало, что плебей не имел такой власти. Закон не признавал за ним семьи, и частного права для него не существовало. Теперь же найден был способ, которым могли пользоваться и плебеи, и который, в гражданском отношении, вел за собою те же следствия, что и священный брак. В данном случае, так же, как и в вопросе о завещании, прибегли к фиктивной продаже. Муж покупал свою жену (coemptio), и с этой минуты она считалась по праву как бы частью его собственности (familia), она была у него в руке и находилась, по отношению к нему, на положении дочери совершенно так же, как если бы совершен был религиозный обряд.
Мы не будем утверждать, что такого рода процедура не являлась более древней, чем законы Двенадцати Таблиц; достоверно только одно, что новое законодательство признало ее законной и даровало, таким образом, плебеям частное право, которое было аналогично патрицианскому праву, хотя значительно отличалось от него по своим принципам.
Coemptio соответствовал usus; это были две формы одного и того же акта. Каждый предмет мог быть приобретен безразлично двумя способами: покупкой или пользованием. Точно то же было и относительно фиктивной собственности — жены. Пользование в этом случае означало сожитие в течение одного года; оно устанавливало между супругами те же правовые отношения, как и купля или религиозный обряд. Нам, конечно, не нужно прибавлять, что такому сожительству должен был предшествовать брак, по крайней мере плебейский брак, который заключался вследствие согласия и взаимной склонности сторон. Ни coemptio, ни usus не создавали нравственной связи между супругами; они являлись только после брака и устанавливали правовую связь. Это не были, как то повторялось очень часто, виды брака; это были только средства приобрести супружескую и отцовскую власть.
Но супружеская власть древних времен имела такие следствия, которые в ту эпоху, к которой мы теперь подошли, начинали казаться чрезмерными. Мы видели уже, что жена была безусловно подчинена мужу и что права последнего простирались до того, что он мог отчуждать ее и продавать. С другой стороны, эта власть имела такие следствия, которые с трудом мог понимать здравый смысл плебеев: так, жена, перешедшая в руку своего мужа, отделялась всецело от родной семьи; она не могла более наследовать в ней и не сохраняла с ней более никаких родственных связей в глазах закона. Это еще имело смысл при господстве первобытного права, когда религия запрещала одному ж тому же человеку входить в состав двух родов, приносить жертвы двум очагам и наследовать в двух семьях, но власть мужа теперь уже не понималась так строго, и могло явиться много серьезных оснований, чтобы пожелать уклониться от ее тяжелых последствий. Поэтому закон Двенадцати Таблиц, установив, что сожительство в течение года ставило жену во власть мужа, принужден был предоставить супругам свободу и не заключать столь сурового союза. Для этого достаточно было, чтобы жена прерывала ежегодно сожительство отсутствием хотя бы на три ночи, и супружеская власть в таком случае не могла быть установлена над нею. С этих пор жена сохраняла связь со своей семьею и могла в ней наследовать.
Не входя в дальнейшие подробности, мы видим ясно, что законы Двенадцати Таблиц значительно разнятся от первобытного права. Римское законодательство преобразовывается так же, как и управление и социальный строй. Постепенно, мало-помалу, почти с каждым поколением происходит какая-нибудь новая перемена. По мере того как низшие классы приобретают себе все больше политических прав, вводятся новые видоизменения в законах. Прежде всего разрешаются браки между патрициями и плебеями; затем закон Папилия запрещает должнику отдавать себя лично в залог кредитору; затем самое судопроизводство упрощается к большой выгоде плебеев уничтожением древних форм судебной процедуры. Наконец, претор, продолжая шествовать вперед по тому же пути, который открыли законы Двенадцати Таблиц, впишет рядом с древним правом право совершенно новое, непродиктованное религией, которое все более и более будет приближаться к естественному праву.
Совершенно аналогичный переворот видим мы и в афинском праве. Мы знаем, что в Афинах на расстоянии тридцати лет одно от другого было издано два собрания законов: законы Дракона и законы Солона. Законы Дракона были написаны в самый разгар борьбы между двумя классами и раньше еще, чем эвпатриды были побеждены. Солон составлял свои законы в тот момент, когда победа была на стороне низшего класса. Поэтому и разница между этими двумя законодательствами очень велика.
Дракон был эвпатрид, он был проникнут всеми чувствами своей касты и «был сведущ в религиозном праве». Он, по-видимому, сделал только одно: именно — записал древние обычаи, ничего в них не изменяя. Его первым законом было следующее: «Должно чтить богов и героев страны и приносить им годовые жертвы, не уклоняясь ни в чем от обрядов предков». Сохранилось воспоминание о его законах на счет убийств: требовалось, чтобы виновный был отлучен от храмов; он не имел права прикасаться к очистительной воде и к священным сосудам.
Законы эти казались следующим поколениям жестокими. Их диктовала действительно неумолимая религия, которая видела во всяком проступке оскорбление божества, а во всяком оскорблении божества преступление, ничем не искупаемое. Воровство наказывалось смертью, потому что воровство было посягательством на религию собственности.
От этого законодательства сохранилась у нас одна любопытная статья закона, показывающая, в каком духе было оно все составлено. Закон Дракона разрешал преследовать за убийство по суду исключительно только родственникам убитого или членам его рода. Из этого мы видим, насколько род был еще могуществен в эту эпоху, он не позволял гражданской общине вмешиваться по долгу в его дела, хотя бы даже для того, чтобы за него отомстить. Человек принадлежал еще семье более, чем гражданской общине.
Из всего, что дошло до нас от этого законодательства, мы видим, что оно только воспроизводило древнее право. В нем была суровость и строгость древнего неписаного закона. Можно думать, что оно установило более резкую границу между классами, потому что низший класс всегда его ненавидел и по прошествии тридцати лет потребовал выработки нового законодательства.
Законы Солона совершенно в другом роде: видно, что они соответствуют великому социальному перевороту. Первое, что бросается в них в глаза, — это, что новые законы для всех. Они не устанавливают различия между эвпатридом, простым свободным человеком и тетом; эти слова даже не встречаются ни в одной из тех статей его, которые сохранились до нас. Солон хвалится в своих стихах, что он написал одни и те же законы как для великих, так и для малых.
Подобно римским Двенадцати Таблицам, законы Солона тоже разнятся во многом от древнего нрава, но в некоторых пунктах они остаются ему верны. Тут нельзя сказать, чтобы римские децемвиры копировали афинские законы, но оба законодательства, как произведения одной и той же эпохи, как следствия одного и того же социального переворота, должны были обязательно иметь сходные черты. Сходство это являлось, к тому же, только в духе обоих законодательств, сравнение же отдельных статей покажет очень большое различие между ними. Есть вопросы, в которых законы Солона стоят ближе к древнему первобытному праву, чем законы Двенадцати Таблиц; есть, наоборот, другие, в которых эти законы удаляются гораздо дальше Двенадцати Таблиц от первобытного права.
Наиболее древнее право требовало, чтобы старший сын был единственным наследником. Закон Солона отступает от этого и говорит в совершенно определенных выражениях: «Братья должны разделить между собою отцовское наследство». Но законодатель не настолько еще отступает от первобытного права, чтобы дать и сестре часть в наследстве: «Раздел, — говорит он, — должен быть совершен между сыновьями».
Более того: если отец имеет единственную дочь, то эта единственная дочь не может быть наследницей; наследует всегда ближайший агнат. В этом Солон применяется к древнему праву; ему, однако, удается доставить дочери, по крайней мере, пользование наследством, обязывая наследника жениться на ней.
Родство через женщин было неизвестно древнему праву; Солон включает его в новое право, но ставит гораздо ниже родства через мужчин. Вот этот закон: «Если отец умрет без завещания и оставит только одну дочь после себя, то ему наследует ближайший агнат, женясь на его дочери. Если он не оставит после себя детей, то наследует его брат, но не сестра, — единокровный, но не единоутробный. В случае, если нет ни братьев, ни сыновей братьев, — наследство переходит к сестре. Если нет ни братьев, ни сестер, ни племянников, — то наследуют двоюродные братья и племянники с отцовской стороны. Если нет двоюродных братьев с отцовской стороны (т. е. между агнатами), то наследство переходит к побочным родственникам по женской линии (т. е. к когнатам)».
Таким образом, женщины начинают иметь права по наследству, но ниже тех, какие имеют мужчины; закон устанавливает совершенно определенно следующий принцип: «Мужчины и мужское потомство исключают из наследования женщин и их потомство». Но по крайней мере родство такого рода все-таки уже признано и завоевало себе место в законодательстве — верное доказательство того, что естественное право начинает говорить почти так же громко, как и древняя религия.
Солон ввел также еще нечто весьма новое в афинское законодательство, а именно — завещание. До него имущество переходило обязательно к ближайшему агнату или за неимением его к геннетам (gentiles); это происходило от того, что на имущество смотрели, как на нечто принадлежащее не личности, но семье. Но во времена Солона право собственности начали понимать уже иначе: распадение древнего рода сделало из каждого владения личную собственность данного человека; поэтому законодатель и разрешил каждому располагать своим имуществом и избирать себе наследника. Однако, уничтожая право рода на имущество каждого из своих членов, он не уничтожил права естественной семьи на это имущество: сын остался необходимым наследником; если умерший оставлял после себя только дочь, то он мог избрать себе наследника, но с условием, чтобы этот наследник женился на его дочери; человек бездетный мог свободно завещать свое имущество кому угодно. Последний закон был абсолютно новым в афинском праве, и мы поэтому можем судить, сколько новых понятий явилось тогда о семье и насколько начали отличать ее от древнего рода.
Первобытная религия давала отцу верховную власть в доме. Древнее афинское право позволяло ему даже продать или убить своего сына. Солон, согласуясь с новыми взглядами, установил границы для этой власти: достоверно известно, что он запретил отцу продавать свою дочь, разве если она повинна в тяжком проступке; есть вероятие, что такое же запрещение ограждало и личность сына. Отцовская власть постепенно уменьшалась по мере того, как древняя религия теряла свое могущество, и в Афинах это случилось раньше, чем в Риме. Поэтому афинское право и не удовольствовалось тем, чтобы заявить, подобно законам Двенадцати Таблиц: «После троекратной продажи сын делается свободным». Оно позволило также сыну, достигшему известного возраста, освободиться совершенно от власти отца. Нравы, если не законы, незаметно дошли до того, чтобы установить совершеннолетие сына даже еще при жизни отца. Нам известен один афинский закон, повелевающий сыну кормить своего престарелого и немощного отца. Такой закон обязательно предполагает, что сын этот может владеть имуществом, и, следовательно, он освобожден от отцовской власти. Подобного закона не существовало в Риме, потому что там сын никогда ничем не мог владеть и оставался всегда во власти отца.
Что же касается женщин, то тут законы Солона, приноравливаясь еще к древнему праву, запрещают им делать завещания, потому что женщина никогда не может быть действительной собственницей, она может иметь только право пользования имуществом; но эти законы отступают от древнего права, позволяя женщине брать назад свое приданое.
Были еще и другие нововведения в этом законодательстве. В противоположность законам Дракона, которые не разрешали преследовать за убийство по суду никому, кроме семьи убитого, Солон дал это право каждому гражданину. Таким образом, исчезло еще одно правило древнего патриархального права.
И вот мы видим, что в Риме, как и в Афинах, право начало преобразовываться. Для нового социального строя нарождалось и новое право. Изменились верования, нравы, учреждения, а потому и законы, которые раньше казались справедливыми и хорошими, перестали казаться таковыми и мало-помалу были уничтожены.