За Русь Святую!
М.: Институт русской цивилизации, 2014.
ДАЛЕКО ДО ЗВЕЗДЫ[править]
Одна из великих заслуг гениального Бортнянского состоит в том, что он прогнал с наших клиросов итальянщину, разных этих Керцелли, Галуппи, Сарти, сделавших храмы православные кирхами и филармоническими залами и, насколько было то возможно в его время, приблизил так называемое партесное пение к пению, унаследованному нашей Церковью от греков и болгар. Конечно, дурную траву как ни выпалывай, она все-таки будет давать ростки. Разные Дехтяревы, Писаревы, Алейниковы, Лавиновы и другие доморощенные наши композиторы продолжали оглашать своды храмов православных итальянскими мелодиями. Для исполнения такого рода пьес у некоторых богачей-помещиков имелись артистки и даже допускался контр-бас[1]. Но скоро взглянули на это дело поразумнее и построже, и Бортнянский остался господином музыки церковной. Являлись, правда, подражатели ему — Березовские, Давыдовы и другие; но они уж не могли иметь успеха: при солнце звезды блекнут. Покойный Львов, в первые годы своего дирижерства, тоже написал несколько концертов в духе итальянском, с фугами, речитативами и другими музыкальными затеями: но они недолго продержались, и сам, талантливый впрочем, композитор увидел, что совершенно напрасно вносил потухший огонь елисаветинских Дафанов и екатерининских Авиронов во святая святых, и обратился к переложению обиходного пения, избрав для этого сотрудником своим одного из опытнейших учителей пения в придворной капелии. Известно, что гениальный Глинка, в последние годы своей жизни, приступил было к изучению наших ирмолоев и обиходов, почуяв в них неистощимый родник неслыханных еще мелодий, слегка тронутых протоиереем Турчаниновым в его переложениях херувимских песней, задостойников и некоторых стихир. Но, к сожалению, этому не суждено было осуществиться, и наше пение церковное осталось преимущественно при том, что завещано нам гениальным Бортнянским. Русское ухо чего-то требует, чего-то желает и ни за что не хочет расстаться с гимнами напевов древних. Вдохновенному пению, например, гимнов: Благообразный Иосиф, Плотию уснув, Дева днесь, оно внимает благоговейно и тогда, когда исполняют их хоры, и когда поет их один дьячок. Предлагали чувству русскому свои композиции и Бортнянский, и Львов; но оно отвращалось и отвращается от них, требуя знакомого и движущего его напева.
Размышление это вызвано у нас заметкою «Церковного вестника» (органа святейшего всероссийского Синода то ж) по поводу предполагаемого «Сборника духовно-музыкальных пиэс, переложенных на три и на четыре женские голоса, г. Рожнова», ныне старшего учителя придворной капеллии. В «Сборник» этот, по словам «Органа-Вестника», войдут лучшие сочинения Бортнянского и других композиторов; но Турчанинов забыт или, точнее, намеренно оставлен. Не понимаем, за что такая немилость к человеку этих львовцев, так честно потрудившемуся на духовно-музыкальном поприще и давшему нам понять неподражаемую красоту древних церковных напевов. А уж что эти монополисты духовного пения не любят Турчанинова, так уж не любят. Вся Россия поет, например, превосходное переложение его на четыре голоса известной стихиры: Тебе одеющаго светом яко ризою, и что же? — «старший учитель придворной капеллы» и на нее дерзнул наложить святотатственную свою руку, не приняв во внимание даже того, что ему далеко до Турчанинова, который в этой стихире строго держался оригинала и ничего не убавил и не прибавил к нему. «Старшему учителю», должно быть, больше нравится переложение той же стихиры г. Львова. О вкусах, конечно, не спорят; но мы знаем то и другое и, не делая себя в этом деле судьями, избираем присяжными весь православный мир, не мудрствующий лукаво, предоставляя ему произнести свой вердикт: пусть самый лучший хор исполнит перед ним переложение Львова и переложение Турчанинова упомянутой нами стихиры: держим сто против одного, что при исполнении первого весь состав присяжных зазевается и станет глазеть по сторонам; а слушая последний, в средине пиэсы почувствует необыкновенное умиление, начнет плакать, а в конце повергнется перед Тем, Кому в трогательном недоумении обращает речь свою благообразный Иосиф: как погребу Тя, Боже мой, или кия песни воспою? И нет сомнения, что благочестивое недоумение его разрешилось бы гимном в переложении именно Турчанинова, а не других каких-либо композиторов. И куда этим «другим», начиная от Львова до г. Бахметева, написать хоть что-нибудь похожее на турчаниновские херувимские! Мы недавно слышали композицию последнего из них, либретом для которой избрал он вдохновенные слова песни херувимской, — и тяжело, тяжело нам стало. Это писал не Асаф царя Давида, не Роман-сладкопевец, а действительно, «почетный академик Флорентийской музыкальной академии», насквозь пропитавшийся современною вагнеровщиной. Ну, да Бог с ним! Пожелаем только, чтобы нынешние композиторы не подражали ему и перестали угощать нас в храме Божием подобными пряностями, от которых тошнит русского, православного человека.
Совершенно верно рассуждают об этом предмете в «Московских ведомостях». «Древнее и новое церковное пение имеют каждое свои особенности, делающие из них две почти различные категории. Существенное несходство их главнейшим образом основывается на их происхождении: древнее пение почерпнуто из сборников церковных песнопений, принятых русскою Церковию с самого начала ее существования; в настоящее же время храмы наши оглашаются исполнением вокально-музыкальных произведений, нередко по содержанию своему чужды духу Православия. Это уже не те простые, проникнутые возвышенностью и умилением напевы, которые являет нам древнее исполнение: это плоды общемузыкального искусства, богатые нередко неуместною для Церкви роскошью виртуозности.
Имея целью написать музыку, успокаивающую дух, располагающую к молитвенному настроению, сочинитель постоянно должен помнить, что не имеет права касаться сторон, которые, по существу своему, способны затрагивать ощущения, неуместные в храме, несоответствующие духу песнопений. Его задача состоит в том, чтобы точно изобразить скромность, величие, спокойствие, торжественность; даже грусть обыкновенная должна тут принимать чистейший характер духовности, без малейшего сантиментальничанья. Если в некоторых исключительных случаях, по смыслу полагаемого на музыку текста, и нельзя избежать некоторой реальности, то все-таки композитор не должен переступать известных границ, для распознания коих он обязан иметь тонкое чутье. Обилие звуков, могучие сочетания их, требующие неуместного в храме способа выполнения их, обращают произведение просто в музыкальную пьесу, ничуть не похожую на молитву… А другие особенности, оскорбляющие чувство и вкус благочестивого человека? Зачем это ни к чему не ведущее в хоровом пении единичное щегольство голосом или устаревший даже и для театральных певцов в ролях селадонов метод пения, основанный на злополучном, предурном выполнении, „portamento di vose“ и столь несвойственный такой серьезной музыке? Зачем эти воющие и завывающие ligato? Откуда взялось обратившееся почти в норму обыкновение делать произвольные и притом частые оттяжки темпа? На чем основаны эти неумеренные fortissimo и pianissimo? Между тем ко всему этому так привыкли, что, пожалуй, и не убедишь наших церковных певцов в их несостоятельности; а потому нельзя не согласиться, что пения церковного, в полном смысле этого слова, нет в православных храмах; а есть по большей части какие-то своеобразные, весьма сомнительного происхождения концерты, характерическая черта которых состоит в том, что в них господствует набор, без всякой связи и смысла, всего того, чем может отличиться тот или другой голос, в обиду и оскорбление строгого религиозного чувства».
Вглядываясь в такое поистине младенческое состояние нашего церковного пения, представители которого преподносят нам иногда свои музыкальные творения самого странного свойства, невольно приходишь к заключению, что они не ведают что творят и, как древние Дафаны и Авироны, вносят чуждый огнь во святая святых.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Печатается по единственному изданию: Аскоченский В. И. [Без подп.] Далеко до звезды // Домашняя беседа. — 1876. — Вып. 14. — С. 359—362.
- ↑ Это я сам видел и слышал в детстве моем в Воронеже в домовой церкви помещика Викулина. — Ред.