В этот день вся мебель в гостиной у Вятских была приведена в сравнительный порядок: обивка выколочена, деревянные части тщательно протерты маслом, металлические гвоздики вычищены мелом, — одним словом, всё было в возможном блеске. За этой реставрацией провела почти всю ночь Прасковья Ивановна. Дочь Лизанька то помогала ей, несмотря на протесты матери, то сидела и молча смотрела, как старушка хлопотала проворно и не спорно. Несмотря на некоторое оживление, которое вносится всякой уборкой, обе Вятские были печальны говорили между собою мало, да и те немногие слова, которыми они перекидывались, были унылы и безнадежны.
— Рублей семьдесят пять даст, я думаю, — говорила Елизавета Евграфовна.
— Хорошо бы! — помолчав, отвечала старшая и еще усерднее терла ножку безобразного дивана.
— Что, мама, вздыхаете?
— Боже мой, Боже мой, до чего мы дружок, дошли! Я не могу подумать без ужаса. Ведь с каждой вещью у меня связаны воспоминанья. Большинство, да все почти, куплены еще Евграфом Матвеевичем.
— Ну, что же делать? — со всяким может случиться! Наши дела переменятся, и мы отлично заживем.
— Ох, переменятся ли? Что-то плохо верится мне, Лизанька. — Конечно, переменятся. Это даже грешно так думать.
— Но все-таки ведь это же позор — мебель продавать. Что мы, лавочники что ли, или игроки!
— Ну что же делать, мама! Какая вы смешная. Тут никакого позора нет, мы ни у кого не воруем и даже не просим никого об одолжении.
Прасковья Ивановна, оторвавшись на минуту от работы, скорбно обозрела комнату, важно называемую гостиной, хотя она с равным успехом могла бы называться и столовой, и будуаром, и кабинетом, и даже шкафной, — и сказала:
— Когда прилет-то?
— Обещал в десять.
— Придет ли?
— Наверное, раз обещал.
Сердито и уныло постояв еще посреди комнаты, старуха направилась в спальню, унося маленькую керосиновую лампу из жести, которую почему-то зажигала, несмотря на электричество в квартире, во все тяжелые минуты жизни. Сегодня, в знак, вероятно, особенно затруднительного положения, утлая лампочка коптила во-всю.
Ожидаемый посетитель не обманул, и ровно в десять часов утра в известную уже нам гостиную Вятских вступил небольшой человечек в очках с розовым и веселым лицом. Выражение веселости, невидимому, казалось г-ну Трынкину самым удобным для того, чтобы скрывать за ним все изменения лица и глаз, все мысли, чувства и соображения, которых ему, как коммерсанту и дипломату по ремеслу, никак нельзя было обнаруживать. Шутя и посмеиваясь, он быстро бегал по гостиной, осматривая каждую вещь с равным вниманием, так что никак нельзя было бы заранее сказать, на чём он остановится. Прасковья Ивановна поморщилась было на то, зачем покупатель снял пальто в передней (гость, что ли, пришел?) но потом, вспомнив, вероятно, свое вдовье положение и некоторую зависимость от этого коротенького человечка, снова приняла спокойное, почти приветливое выражение.
Лавка Савелия Ильича Трынкина была не особенно казиста, но он сам никак не мог почитаться за рядового мебельщика. Конечно, у него была для денег ходовая рыночная меблировка, буфеты под орех и под воск, венские расхлябанные стулья, никелированные кровати и прочая рухлядь, — но он был, вместе с тем, и антиквар и любитель, и покупал от времени до времени случайную старинную прелесть, причём имел какое-то особенное чутье отыскивать ее в самых неожиданных местах. Требовалась вся его дипломатия и напускная веселость, чтобы блеск глаз или изменившийся голос не выдал его волнения при виде стоявшего в углу облупившегося небольшого комода, который Прасковья Ивановна даже не вытерла маслом, по-видимому, никак не надеясь продать такую непрезентабельную развалину.
— Всю обстановку, сударыня, менять будете? — обратился Трынкин к хозяйке, которая пристально и печально следила за ого движениями.
— Всю не всю, а что пожелаете, то продадим, — резковато ответила Прасковья Ивановна, словно умышленно не желая ни скрывать бедственности своего положения, ни называть сто какими-либо другими, более мягкими названиями.
Оказалось, что Трынкин пожелал купить именно старый комод, взяв как бы для приличия еще диван, дна кресла и овальный стол под воск. Старушка удивилась несколько, но так как покупатель дал шестьдесят рублей и довольно настойчиво, хотя и в шутливой форме, выражал желание купить именно этот комодик в числе других вещей, то она и стала очищать расшатанные ящики. По правде сказать, комод был нисколько не нужен Прасковье Ивановне, и она хранила в нём всякую дрянь: веревочки, коробки от мармелада, старые выкройки и обрезки материй. При том комод не запирался и был слишком мал.
Обе Вятские смотрели: в окна, как во дворе Савелий Ильич, сдвинув котелок на затылок, наблюдал за нагрузкой на ручную тележку купленных вещей. Мебель внизу между камнями мостовой казалась маленькой, грязной и гадкой; покуда стояла на месте, до тех пер и сохраняла еще какой-нибудь вид. Комод имел совсем срамной вид и едва не развалился, когда сто привязали веревками.
— Нет, все-таки этот Трынкин дал еще божескую цену и не все обобрал. Если расставить мебель пошире, будет почти не заметно, что вещей мало.
— Ну, конечно, мама! Видишь, как хорошо! А ты еще стеснялась и волновалась.
На следующее утро Савелий Ильич явился уже без приглашения. К его обычному виду непроницаемого весельчака теперь примешивалась еще какая-то таинственность, по-видимому, впрочем, не обещающая ничего дурного. Не поспев войти в комнату, он заговорил так, будто говорить начал еще не доходя до улицы, где жили Вятские.
— Вот пришел доплатить, пришел доплатить! Долг, так сказать, чести! Только одно, извините, что без вашего разрешения позволил себе оставить вещицу у себя. Но будьте уверены, что это самая темная цена. Справьтесь у кого угодно. Ведь я очень просто мог бы скрыть, утаить, но эго не в моих правилах, мне это противно, тем более, что я — любитель, искреннейший любитель...
Говоря это, он вынул из бумажника три сторублевки и махал ими по воздуху, как фокусник. Прасковья Ивановна смотрела то на дочь, то на Трынкина, будто думая, не сошел ли тот с ума, наконец, спросила:
— Что это за деньги, которыми вы так усердно машете, г. Трынкин? Вы ведь нам все уплатили за свою вчерашнюю покупку, так о каком же долге чести вы толкуете?
— Так я и знал, так я и знал! Конечно, покупающий какое-либо вместилище, вместе с тем покупает и все, что в этом вместилище находится, — но я не таков, и не желаю пользоваться законами явно несправедливыми.. Потому и долг чести.
Прасковья Ивановна снова взглянула на Лизаньку и, будто что поняв, сразу ступила к мебельщику и молвила каким-то сорвавшимся голосом:
— Вы это деньги (пожалуйста, перестаньте ими так махать: это меня раздражает), нашли в старом комоде?!
Трынкин залился смехом.
— Вот именно, вот именно! Три сотенные, каждая 1906 года!
Не заметив несообразности таких слов, Прасковья Ивановна долго молчала, потом вдруг подошла еще ближе к мебельщику и произнесла таким низким и грудным голосом, какого никогда не слыхала от неё Елизавета Евграфовна.
— Г-н Трынкин, вы — благородный человек. Я благодарю вас от души.
И она пожала Савелию Ильичу руку, отчего последний еще более захохотал и завертелся по комнате, не выпуская из пальцев бумажек. Вятская была так изумлена таким впечатлением от её благодарности, что воскликнула с искренним негодованием:
— Не знаю, что нашли вы смешного в моих словах?
Конечно, вы высказали благородство души, найдя в комоде деньги, и не утаив их, а возвратив владельцу. Тут ничего смешного нет.
Трынкин перестал хохотать и сказал просто и печально:
— Никаких денег, тем более кредиток 1906 года в комоде вашей прабабушки не было, но там была заключена гораздо более ценная вещь.
— Объясните!
— Вот, видите ли, ваш почтенный комод рассыпался, стукнувшись на каком-то повороте об острый угол дивана. Сначала я очень рассердился и огорчился, но, когда среди щепок и обломков мы нашли миниатюру Боровиковского (вы понимаете, что это значит?) я перестал сожалеть о комоде... хотя, конечно, если б он и не развалился, я бы сумел найти миниатюру (у меня есть нюх на такие вещи!)... Я подумал и, вероятно, не ошибся, что вы не откажетесь ее продать, и принес вам её цену. Смею вас уверить, что это — настоящая цена и больше вам едва ли кто даст.
— А что изображает эта миниатюра? — вдруг спросила Лизонька.
— Портрет молодой женщины в желтом тюрбане. Вероятно, ваша родственница.
Прасковья Ивановна с опасением посмотрела на дочь и поторопилась еще раз поблагодарить Тришкина и спрятать деньги.
Уже лежа обе в постелях при свете одной лампадки, Вятские все мечтали, что они сделают на те триста рублей, которые свалились к ним прямо с неба и покупательная способность которых казалась им неистощимой.
— Вот теперь мы и с дровами и с квартирой! — говорила из своего угла Прасковья Ивановна.
— Можно будет в Павловск съездить! — отвечала со своей кровати Лизонька. — Новые башмаки тебе обязательно куплю. И потом, вчера я проходила мимо Аравина, такой чудный сатин там выставлен. Нужно будет тебе, Лизонька, на платье взять.
— Спасибо, мама! А я... пойду к этому Трынкину и посмотрю, какой на портрете тюрбан, себе такой же заведу...
— Как же, дружок, ты будешь ходить в тюрбане? Это неудобно. Тогда была мода такая, может быть, а теперь все на тебя будут пальцами показывать.
— Я, мама, буду дома носить его...
— Ах, дома, — это другое дело! — ответила уже засыпающим голосом Прасковья Ивановна.
Через день Елизавета Евграфовна объявила, что все — вздор, что можно обойтись, как они и раньше рассчитывали, с одними шестьюдесятью рублями, а триста нужно вернуть Трынкину и отобрать у него миниатюру, которая, вероятно, принесет им счастье и продавать которую, действительно, неудобно и даже как бы позорно до известной степени.
Прасковья Ивановна, привыкшая уже к мысли, что она обладает тремястами рублей, плохо разумела доводы дочери, под конец только сообразим, что, если Трынкин ее берет ни слова не говоря за триста, значит сна, самое дешевое, стоит рублей пятьсот.
Она согласилась на уговоры дочери, но не очень радостно и даже, когда та принесла миниатюру своей бабушки, то Прасковья Ивановна почти не взглянула на воздушные краски, изображавшие женщину лет двадцати пяти с высоким лбом, слегка прикрытым волосами, на которых покоился, действительно, оранжевый тюрбан, сильно оттеняя их смоляной отлив.
Так и решили обойтись шестьюдесятью рублями, а бабушку в желтом тюрбане повесить на стену. Но пролежав больше полвека в темном потайном ящике комода, дама Боровиковского совершенно неожиданно оказалась очень беспокойной особой, даже успела завести роман из своей крепкой деревянной рамки.
Вскоре после водворения бабушки из лавки Савелия Ильича Трынкина, недра семейства Вятских посетил очень странный визитер. На визитной карточке он именовался Петром Семеновичем Имбиревым, сам же оказался высоким молодым человеком с маленькими баками, вострым носом и поминутно сваливающимся пенонэ. Встретила его Прасковья Ивановна сначала точно, поджимая губы: «чем могу служить?», как вдруг молодой человек совершенно нелепо воскликнул:
— Она у вас!
Прасковья Ивановна поглядела направо, налево, но промолчала. Гость повторил с ударением:
— Конечно, она у вас! Где же ей больше и быть?
— Простите, сударь, я все не могу взять в толк, о чём вы говорите. Туда- ли вы попали?
Но молодой человек поправил пенсне и сказал более спокойно, даже с сожалением улыбаясь на непонятливость своей собеседницы:
— Я говорю о миниатюре Боровиковского, что некоторое время находилась в магазине Савелия Ильича, о даме в желтом тюрбане.
— Вы говорите о портрете нашей бабушки? Он у нас, да.
— Продайте мне его!
— Мы не антиквары и вещей семейных не продаем.
Эта миниатюра совершенно случайно попала в руки г-на Трынкина, и мы ее сейчас же выкупили не для того, чтобы через два дня продавать самим.
— Я дам пятьсот рублей.
— Совершенно напрасно.
— Ну, шестьсот, семьсот, семьсот пятьдесят, ну, тысячу.
— Какой вы настойчивый!
— Да, я настойчивый.
— Может быть, эта вещь и не стоит таких денег, какие вы предлагаете, и — потом я уже сказывала вам, что мы не собираемся ничего продавать!..
— Тогда подарите мне ее?
Прасковья Ивановна даже рассмеялась на странную просьбу визитера. Но смех у неё пропал в горле при виде, как Имбирев, осторожно подняв колени брюк, опустился на колени и, простирая руки к перепуганной Прасковье Ивановне, начал:
— Я не могу без неё жить! Вся моя жизнь до той минуты, как я ее увидел в витрине Савелия Ильича, была только поиски, бесплодные поиски идеалов красоты, которой я мог бы всего себя и все свое отдать на служенье. Сударыня, умоляю вас, выслушайте меня!... Я богат, я очень богат... я могу купить очень многое, не только вашу миниатюру... Умоляю... я просто влюблен в эту вещь. Я очень упрям к тому же.
По мере того, как волнение Имбирева возрастало, его голос становился все пискливее; молодой человек, окончательно потеряв пенсне, подвигался на коленях к Прасковье Ивановне, стараясь схватить ее то за подол, то за ногу. Та спотыкалась, чуть не падала и взволнованно твердила:
— Оставьте нас... вы сумасшедший!..
Наконец, их военю покрыл чей-то громкий голос: — Итак, молодой человек, вы влюблены в даму в том тюрбане?
На пороге стояла Лизанька. Да, полно, Лизанька ли это была! Высокий лоб скрывали смоляные волосы, на Которых покоился оранжевый тюрбан; воздушные, немелкие черты дышали прелестью и величием. Обычный костюм был почти неузнаваем, так его изменило преображенное Лпзанькино лицо. Даже Прасковья Ивановна в первую минуту не узнала дочки и перекрестилась, так Елизавета Евграфовна была похожа на бабушку. Имбирев перестал преследовать Прасковью Ивановну и сел на пол, разинул рот. В молчании опять раздался голос Лизаньки:
— Вы влюблены в даму Боровиковского? Вам не за чем ее покупать, вы можете ходить к нам и ею любоваться!
Сначала Имбирев издавал какие-то неопределенные звуки, которые, наконец, вылились в следующую речь:
— О, миниатюра… дама в желтом Боровиковского, благодарю вас! Моя любовь, по-видимому, оживила вас… Это восхитительно! Признаться, я не ожидал. Я приду, воспользуюсь любезным приглашением.
— Приходите! — загадочно ответила Лизанька.
— Но, дружок мой, ведь он — совсем глупый! — говорила Прасковья Ивановна, когда Имбирев скрылся.
— Ничего, мама! Он не глупый. Он только смешной, потому что фантазер. Зато он умеет быть влюбленным. А ч»го же больше и нужно даме в желтом тюрбане?
