С змеёй в груди, унылый и суровый,
Я шёл один по площади торговой,
Был душен день и зной меня палил.
С усилием и медленно ступая,
Я кончил путь, — но вид чужого края
Изгнаннику былъ тяжек и немил.
Казалась мне мрачна морей царица,
Ряды дворцов глядели как гробница,
Бессмысленно бродил народ пустой;
Я изнемог, — и дрогнули колени,
И я присел на храмовой ступени,
Ко мрамору склонившись головой.
Вблизи меня две женщины сидели:
Одна была стара, — едва глядели
Её глаза из под седых бровей;
У той же — юной и пышноволосой —
Как змей семья, к ногам сбегали косы…
И слышен был мне шопот их речей.
«Смотри дитя! вон тот изгнанник смелый;
В Италии он не ужился целой.
Железный дух в груди его вложён!
Он в рубище глядит как царь пленённый,
Он предался науке сокровенной,
Въ сердцах людей все тайны видит он!
Он мстил за зло и злу не знал пощады;
Чтоб больше мстить, он сам в обитель ада
С вампиром бледным об руку входил
И видел там врагов своих в мученьи,
Но не скорбел, — а полный духом мщенья,
Проклятьем тех несчастных заклеймил!»
И, крест творя, умолкнула старуха;
Но в тот же миг опять коснулся слуха
Девичий говор, будто лепет вод:
«В его глазах не видно злого блеску;
Скажи мне, мать, не онъ ли про Франческу
Сложил ту песнь, что знает весь народ?
Как страшен он, сей путник величавый!
Как грозен вид его главы курчавой!
Небесный огнь её как бы спалил!
Так вот он, Дант, неукротимый мститель!
Он был в аду: нещадный зла гонитель,
Он всюду зло проклятием клеймил…»
И смолкла речь. И сердцу сладко стало;
Торжественно воспрянул дух усталый,
Почуявши привет простых сердец.
В простых речах и в сказке суеверной
Я, дань приняв любви нелицемерной,
Благословил тяжёлый свой венец!
И я сознал, что за моё изгнанье,
За тяжкий труд и тяжкое мечтанье
Моя мечта к народу перейдёт!
И вспять пошёл я твердою стопою…
И тихо всколыхнувшись предо мною,
Почтительно раздвинулся народ.
