Гиппиус З. H. Чертова кукла: Проза. Стихотворения. Статьи / Сост., и примеч. В. В. Ученовой.
М.: Современник, 1991.
Лежат они оба передо мною. Один зеленый — Скорпион («Северные цветы», альманах), другой серый, Гриф (просто «Альманах»). Давно собирался о них поговорить — уже месяца два-три, как они вышли, — и прочел их давно, — да воздерживался: пожалуй, стал бы бранить. Бранить же их по меньшей мере бесполезно. «Сумасшествие! Кривлянье! Порнография! Безобразие!» — только и слышишь, чуть зайдет речь о так называемых «декадентах». Старомодные слова! Их повторяют, и никто уже их не боится. Не спорю, кое-что в декадентстве способно возбудить досаду, и в досаде не выбираешь слов; но потому-то и надо сначала успокоиться, присмотреться, может быть, даже полюбить этих и не в меру презираемых, и порой не в меру превозносимых людей, — только тогда и увидим, что они такое.
Оба альманаха изданы в Москве. Ни Скорпион, ни Гриф не могли бы родиться нигде, кроме Москвы. Странно, но несомненно, что декадентство московское, хотя бы с петербургским, почти ничего общего не имеет. В Петербурге оно, занесенное с Запада, западным и осталось: утомленным, утонченным, сероватым и быстро вянущим. Петербургские декаденты — зябкие, презрительные снобы, эстеты чистой воды. Они боятся нарушения каких-нибудь приличий, очень держатся хорошего тона. Если иной, — случается, — разъярившись, начнет выкрикивать неподобное, не брезгуя приемами плебейских «листков», — то это уж разве выживший из декадентства. Тотчас же более молодые товарищи стараются затереть старческое шамканье — и все опять прилично, и мило, и серо, как петербургские улицы. В Москве и улицы не те. Отчаянно звонят колокола в маленькой церкви где-нибудь на Маросейке, прыгает зеленый Ванька по рыжим ухабам, — а рядом высится белый-пребелый дом с длинными черными рогами и круглыми, как глаза вампира, окнами. В Москве декадентство — не одно убеждение, но часто и жизнь. Из чахлого западного ростка — здесь распустилась махровая, яркая, — грубоватая, пожалуй, — но родная роза. Декаденты, опираясь на всю мудрость прошедшего века, не только говорят: «Что мне изволится!», но и делают, что им изволится, — и это хорошо, потому что тут есть какое-то движение, хотя бы и по ложному еще пути. Когда есть движение — есть и возможность развития, возможность найти настоящее, свое, не только взятое от более культурного Запада. Чужая культура к нам не прививается, мы тянемся к своей — хотя бы через варварские дорожки, полубессознательно; вот почему меня и радует грубая, варварская роза московского декадентства; это — невозможный, уродливый, но все-таки живой цветок; и ведь он — первый. Я верю, что многие из декадентов уже не удовлетворены им. А о тех, кто удовлетворен, — нечего жалеть. Они останутся на месте. И ведь они никому не мешают!
Скорпион — старше Грифа, серьезнее и гораздо культурнее. В предисловии говорится: «Пора снова идти. Наши лица обращены вперед, к будущему»… Хорошее желание! Но пока если Скорпион и движется — он достиг лишь известной дисгармонии. В последнем выпуске «Северных цветов» нет прежнего лада, унисона декадентства. И это большой шаг вперед! «Новые силы», на которые так надеется Скорпион, — очень стары, по-старому декадентствуют в непонятно отвлеченном духе — им бы место скорее у Грифа. Но зато сами составители «Цветов» куда-то идут, ломаются, расширяются, дают место таким «старым» писателям, как Розанов, Минский (его речь, произнесенная на религиозно-философском собрании, однако, уже слишком дисгармонирует с «новыми песнями» некоторых «новых» участников альманаха).
Наконец, в общей своей деятельности, как книгоиздательство — «Скорпион» совсем культурен и серьезен. Он любит то, чего у нас пока еще никто не любит — книгу. Он издал По, Гамсуна, «Письма Пушкина», «Пушкин» (хронологические данные), Пшибышевского — издал красиво, заботливо, с любовью. В Альманахах он помещает письма и ненапечатанные материалы старых писателей — Крылова, Тютчева. Эта любовь к литературе и спасает, вероятно, «Скорпиона» от печальной «гармонии» Грифа, который знать ничего не хочет, кроме собственной «неизведанности». «Жажда неизведанного томит нас», — кричит Гриф в предисловии. Грифу все равно. Сейчас мы увидим, какие прекрасные неизведанности дал нам Гриф, а пока не могу удержаться, чтобы не пожалеть о скорпионских «Цветах», иные страницы которых никак нельзя отличить от грифских. Маленький Гофман, «новая сила», поет гимназические восхваления старым «магам, волшебникам» — Бальмонту и Брюсову, «склоняя голову» перед обоими. Шаловливый Макс Волошин подпрыгивает:
Прожито, — отжито, — вынуто, — выпито,
Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та…
Несомненно талантливый Андрей Белый, уже давно прославленный в московской семье декадентов, но недошедший, недокисший, как недавно поставленная опара, — все пишет в стихах о «небесном шампанском», а в прозе пишет с цифрами; однако и цифры ничему не помогают:
«2. Ястребов поднял бледно-христианское лицо.
3. Его уста стыли пунцовым изгибом.
4. Ястребов опустил просвещенное лицо»…
И так все время, все то же — тоскливое, давно надоевшее «где-то, что-то и странно» без всякой возможности выпутаться.
Я рассеян, извиняюсь: последняя выдержка взята не из Скорпиона, — а из Грифа; но ошибка не велика; и в Скорпионе тот же Андрей Белый и так же верен себе: «кто-то, куда-то, зачем-то пришел», — и вся вещь называется «Пришедший». Как бы хорошо Андрею Белому почитать, поучиться, подождать печататься! Из недокисшей опары не испечешь хорошего хлеба, а опара поставлена хорошая, надо только иметь терпение.
Да, обращаясь к «юным силам», нельзя не перепутать Грифа со Скорпионом. Чем я виноват, что эта юность так единообразна и так… банальна? Банальность — печать проклятия чистых, самоудовлетворенных, недвижимых декадентов. Вот рассказ «Осень» — дамы-декадентки. Будь рассказ напечатан в «Ниве», «Севере» — никому бы и в голову не пришло, что тут «новая сила» стремится к «неизведанному». Вот послушайте:
«Он — был молод, еще верил в любовь», «сладко благоухали липы», «но скоро липы отцвели», «настали серые дождливые дни», «какая-то мучительная тоска прокралась ему в душу», и когда она спрашивала: «ты любишь меня?» — он уже «улыбался безжизненной улыбкой: твои поцелуи лгут»… «а ветер глухо хохотал над человеком, который поздней осенью тоскует о весенних цветах». И кончено. Точка. Над этой осенью не захохочут даже присяжные рецензенты, считающие своим долгом над декадентами хохотать. Увы, печать проклятия, банальности лежит и на самых даровитых, «старых» декадентских писателях там, где они только декаденты, не ломаются, не меняются, прыгают на истоптанных местах. Много ее, утомительной, и у обоих «магов», у Бальмонта и у Валерия Брюсова, коренного московского декадента, родоначальника Гофманов, Соколовых, Рославлевых и других. Бальмонт еще более ровен, он поет «wie der Vogel»[1] с большой приятностью, порой увеселяя, а порою укачивая, убаюкивая читателя:
Ветер, ветер, ветер, ветер,
Что ты в ветках все шумишь?
Вольный ветер, ветер, ветер,
Пред тобою дрожит камыш,
Ветер, ветер, ветер, ветер…
Убаюканный, я опять не знаю, где Гриф, где Скорпион. Только смутно вижу кружащуюся на одном месте толпу с ее гордым вождем, волшебником и победителем Валерием Брюсовым. Почему ему подчинены все юные скорпионы, так же, как и юные грифы? Каким он им кажется? Я сплю — и в полусне повторяю тягучие длинные строки, которые сами складываются, вырастают из бальмонтовского «Ветра»:
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Учитель, служитель священных преддверий!
Тебе поклонились, восторженно-чисты,
Купчихи, студенты, жиды, гимназисты…
И, верности чуждый — и чуждый закона,
Ты Грифа ласкаешь, любя Скорпиона.
Но всех покоряя — ты вечно покорен.
То красен — то зелен, то розов — то черен…
Ты соткан из сладких, как сны, недоверий,
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Хочу остановиться — нет! Упорно поет, поет мне на ухо какой-то молодой зверек хвалу прародителю московских декадентов:
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Тебя воспевают и гады и звери.
Ты дерзко-смиренен — и томно преступен,
Ты явно желанен — и тайно доступен.
Измена и верность — все мгла суеверий!
Тебе — открываются сразу все двери,
И сразу проникнуть умеешь во все ты,
О маг, о владыка, зверями воспетый,
О жрец дерзновенный московских мистерий,
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!..
Однако надо же проснуться. Как усыпительно, как отупительно порою действует буйно-веселое, шаловливое московское декадентство! Дай Бог, чтобы это была лишь резвость молодости, чтобы не остался Гриф навсегда таким, как теперь, по пословице: «Маленькая собачка до старости щенок». Скорпион давно растет, потому так и неуклюж. Буду рад, если в грядущих «Северных цветах» увижу еще больше несоответствий и противоречий. Это надежда, что когда-нибудь, наконец, распустится стройный, нежный и молитвенно-прекрасный цветок — последнего, действительно нового искусства.
1903
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Литературно-критические статьи перепечатаны из книги: Антон Крайний (З. Гиппиус). Литературный дневник. 1899—1907. СПб., 1908.
ДВА ЗВЕРЯ — писательница обыгрывает наименования двух московских символистских издательств: «Скорпион» и «Гриф». «Скорпион» выпускало альманах «Северные цветы» в 1901, 1902 и 1903 гг. Преемником альманаха стал журнал «Весы» (1904—1909 гг.), в котором активно сотрудничала З. Н. Гиппиус.
- ↑ Как птица (нем.).