Французская элегия XVIII—XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры: Сборник
М.: Радуга, 1989.
Le Poète malheureux, ou Le Génie aux prises avec la fortune
M. В. Милонов. Бедный поэт. Вольный перевод из Жильберта
Ode IX, imitée de plusieurs psaumes
H. И. Гнедич. К Провидению
Ф. Н. Глинка. Прощание с жизнию
С. И. Висковатов. Подражание Жилберту
И. П. Бороздна. Последняя ода Жильберта
А. А. Шишков. Незваный гость
NICOLAS GILBERT
[править]LE POÈTE MALHEUREUX.
OU
LE GÉNIE AUX PRISES AVEC LA FORTUNE
[править]Vous que l’on vit toujours, chéris de la fortune,
De succès en succès promener vos désirs,
Un moment, vains mortels, suspendez vos plaisirs:
Malheureux… Ce mot seul déjà vous importune!
On craint d'être forcé d’adoucir mes destins!
Rassurez-vous, cruels; environné d’alarmes,
J’appris à dédaigner vos bienfaits incertains,
Et je ne viens ici demander que des larmes.
S avez-vous quel trésor eût satisfait mon cœur?
La gloire: mais la gloire est rebelle au malheur,
Et le cours de mes maux remonte à ma naissance.
Avant que, dégagé des ombres de l’enfance,
Je pusse voir l’abîme où j'étais descendu,
Père, mère, fortune, oui, j’avais tout perdu.
Du moins l’homme éclairé, prévoyant sa misère,
Enrichit l’avenir de ses travaux présents;
L’enfant croit qu’il vivra comme a vécu son père,
Et tranquille s’endort entre les bras du Temps.
La raison luit enfin, quoique tardive à naître.
Surpris, il se réveille, et, chargé de revers,
Il se voit sans appui dans un monde pervers,
Forcé de haïr l’homme avant de le connaître.
Saison de l’ignorance, ô printemps de mes jours!
Faut-il que, tourmenté par un instinct perfide,
J’aie, à force de soins, précipité ton cours,
Trop lent pour mes désirs, mais déjà si rapide!
Ou faut-il qu’aujourd’hui, sans gloire et malheureux,
Jusqu'à te désirer je rabaisse mes vœux!
Pareil à cet aiglon qui, de son nid tranquille,
Voyant près du soleil son père transporté
Nager avec orgueil dans des flots de clarté,
S'élève, bat les airs de son aile indocile,
Retombe, et, ne pouvant le suivre que des yeux,
En accuse son nid, et, d’un bec furieux,
Le disperse brisé, mais en vain le regrette,
Quand, égaré dans l’ombre, il erre sans retraite.
Mais on admire, on aime, on soutient les talents;
C’est en vain qu’on voudrait repousser leurs élans:
Sur ses pâles rivaux renversant la barrière,
Le génie à grands pas marche dans la carrière.
C’est vous qui l’assurez; et moi, que les destins
Ont toujours promené sur la scène du monde,
Je dis (et ma jeunesse, en naufrages féconde,
Etudia longtemps les perfides humains,
Apprit où s’arrêtaient les forces du génie):
«Le talent rampe et meurt s’il n’a des ailes d’or,
Ou, vendant ses vertus, rare et noble trésor,
Lève un front couronné de gloire et d’infamie.»
Que ne puis-je, ô mortels, être accusé d’erreur!
Quel que soit mon orgueil, oui, j’aimerais à croire
Que j’ai par trop d’audace irrité mon malheur;
Que je frappais sans titre aux portes de la gloire.
Il en coûte à mon cœur de vous croire méchants;
Mais expliquez, cruels, l'énigme de ma vie,
Ou rendez-moi raison de votre barbarie.
Dieu plaèa mon berceau dans la poudre des champs;
Je n’en ai point rougi: maître du diadème,
De mon dernier sujet j’eusse envié le rang,
Et, honteux de devoir quelque chose à mon sang,
Voulu renaître obscur pour m'élever moi-même.
A l'âge où la raison sommeille, oisive encor,
La mienne impatiente ose prendre l’essor:
Au nom seul d’un grand homme on voit couler mes larmes.
Grand Dieu! ne puis-je encor m'élancer sur ses pas!
Condé bégaie à peine, il demande des armes,
Et, déjà plein de Mars, respire les combats …
Donnez-moi des pinceaux. — Qu’exiges-tu d’un père?
Mon fils, crois-moi, surmonte un penchant téméraire:
Tu veux chercher la gloire? eh! ne sais-tu donc pas
Que les plus grands talents y montent avec peine;
Que, noircis par l’envie, accablés par la haine,
Tous ont vu le bonheur s'échapper de leurs bras?
Songe au sort de Milton, songe au destin d’Homère:
L’homme, ingrat de leur temps, a-t-il changé depuis?
Ah! mon fils, je suis pauvre, et tu n’as plus de mère;
Bientôt tu vas me perdre: où seront tes appuis?
Mon fils, crois-moi, mon fils, sors de ton indigence;
Et vers la gloire alors dirige tes travaux.
Au nom de tous les soins qu’on prend de ton enfance,
Par mes cheveux blanchis… — Donnez-moi des pinceaux.
Eh bien! vis à ton gré. Je te livre à toi-même,
Ingrat; mais en suivant ta folle passion,
Crains ton père, reèois sa malédiction.
Vous pleurez… ah! mon fils, votre père vous aime;
Ecoutez. — Des pinceaux! Moi, sillonnant les mers,
J’aurais donc, sur la foi du zéphyr infidèle,
Poursuivi la fortune au bout de l’univers;
Et peut-être, pour prix de mon avare zèle,
Enterré sous les flots, en revenant au port,
Et mes jours, et mon nom qui peut vaincre la mort!
Qu'à son gré l’opulence, injuste et vile amante,
Berce sur le damas ce parvenu grossier,
Et laisse le poète, à l’ombre d’un laurier,
Charmer par ses concerts le sort qui le tourmente.
Il n’est qu’un vrai malheur, c’est de vivre ignoré.
L’homme brille un moment, et la tombe dévore
Les titres fastueux dont on fut décoré,
Nos maux, et ces plaisirs que le vulgaire adore;
Tout périt sous la faux de la Mort ou du Temps:
Mais la gloire du moins que l’homme a méritée
Survit à son trépas, et s’accroît par les ans;
Et, loin de les flétrir, la fortune irritée
Ajoute un nouveau lustre aux talents glorieux.
Racine, dieu des vers! Corneille, esprit sublime!
Vous pouvez effrayer un cœur pusillanime;
Peut-être avec dédain vos mânes radieux
Du haut des monts sacrés regardent qui nous sommes;
Mais, si j’en crois mon cœur, on peut vous égaler:
Le ciel, en vous formant, voulut se signaler,
J’y consens; mais enfin vous n'êtes que des hommes.
Ainsi je m’abusais. Sans guide, sans secours,
J’abandonne, insensé, mon paisible village,
Et les champs où mon père avait fini ses jours.
Cieux, tonnez contre moi; vents, armez votre rage;
Que, vide d’aliments, mon vaisseau mutilé
Vole au port sur la foi d’une étoile incertaine,
Et par vous loin du port soit toujours exilé.
Mon asile est partout où l’orage m’entraîne.
Qu’importe que les flots s’abîment sous mes pieds;
Que la mort en grondant s'étende sur ma tête;
Sa présence m’entoure, et, loin d'être effrayés,
Mes yeux avec plaisir regardent la tempête:
Du sommet de la poupe, armé de mon pinceau,
Tranquille, en l’admirant, j’en trace le tableau.
Je n’avais point alors essuyé de naufrage;
Mon génie abusé croyait à la vertu,
Et, contre les destins rassemblant son courage,
Se nourrissait des maux qui l’avaient combattu.
Mon sort est d'être grand, il faut qu’il s’accomplisse;
Oui, j’en crois mon orgueil, tout, jusqu'à mes revers.
Qui de ceux dont la voix éclaira l’univers
N’a point de la fortune éprouvé l’injustice?
Un dieu, sans doute un dieu m’a forgé ces malheurs,
Comme des instruments qui peuvent à ma vue
Ouvrir du cœur humain les sombres profondeurs,
Source de vérités, au vulgaire inconnue.
Rentrez dans le néant, présomptueux rivaux;
Ainsi que le soleil, dans sa lumière immense,
Cache ces astres vains levés en son absence,
Je vais vous effacer par mes nobles travaux.
Mon âme (quel orgueil, grand Dieu, l’avait séduite!)
Dévorait des talents le trône révéré,
Et dans tous les objets dont je marche entouré,
Ma gloire en traits de feu déjà me semble écrite.
Prestiges que bientôt je vis s'évanouir!
Doux espoir de l’honneur, trop sublime délire!
Ah! revenez encor, revenez me séduire:
Pour les infortunés, espérer c’est jouir.
Je n’ai donc en travaux épuisé mon enfance
Que pour m’environner d’une affreuse clarté
Qui me montrât l’abîme où je meurs arrêté.
Ne valait-il pas mieux garder mon ignorance?
Trop heureux Philemon, s’il connaît son bonheur!
Fidèle au rang obscur qu’il reèut de ses pères,
Longtemps de sa jeunesse il voit briller la fleur;
Et, cultivant en paix ses champs héréditaires,
Ne craint pas que toujours ses efforts abusés
Laissent tomber son corps privé de nourriture:
La terre au jour marqué lui rend avec usure
Les trésors qu’en ses flancs il avait déposés.
Il n’a point, il est vrai, vu nos cités immondes,
D’où le grand, étonné de ses vastes besoins,
De leurs productions épuise les deux mondes.
Nos sciences, nos arts, étrangers à ses soins,
Ne l’ont point dépouillé de ses mœurs ingénues.
Roulez en char brillant votre heureux déshonneur,
Jamais de Philemon vous ne serez connues,
Beautés dont on nourrit les vices sans horreur,
Tandis que les talents, amis de l’innocence,
Méconnus, repoussés dans leur premier essor,
Tombent découragés, et meurent d’indigence
Sous l’ombre d’un laurier qu’on leur dispute encor.
Ce protecteur qui marche en semant les promesses,
Même en trompant ses vœux l’abaissa-t-il jamais?
Burrhus, qui va comptant les ingrats qu’il a faits,
Lui vient-il reprocher ses honteuses largesses?
Aux malheureux toujours on trouve des forfaits,
Et les plus généreux vendent cher leurs bienfaits.
Pour qui les verts bosquets ouvrent-ils leurs ombrages?
Les tranquilles étangs, les tortueux vallons,
Les antres toujours frais, les ruisseaux vagabonds,
Les chants du peuple ailé, ses jeux dans les feuillages,
Le paisible sommeil sur des lits de gazon,
La justice, la paix, tout rit à Philemon.
Oh! combien j’eusse aimé cette beauté naïve,
Qui, d’un époux absent pressentant le retour,
Rassemble tous les fruits de son fertile amour,
Dirige des aînés la marche encor tardive,
Et, portant dans ses bras le plus jeune de tous,
Vole au bout du sentier par où descend leur père!
Elle le voit: grand Dieu, dérobe à ma misère
L’aspect de leurs plaisirs dont mon cœur est jaloux…
N’est-ce donc point assez des tourments que j’endure?
Quoi! je porte un cœur noble, et d’un œil plein d’effroi
Je lis sur tous les fronts le mépris et l’injure!
Le dernier des mortels est plus heureux que moi!
Ah! brisons ces pinceaux! tombe, lyre inutile!
Périsse un monde injuste! et toi qui m’as perdu,
Gloire, fantôme ingrat, à la brigue vendu,
Va, je perds sans regret ta couronne futile:
C’est le prix de l’intrigue, et je ne puis ramper.
Si pourtant les destins cessaient de me frapper…
Des hommes quelquefois l’injustice se lasse…
Je puis être du moins fameux par mon audace.
Oui, tremblez, fiers rivaux, détournez vos mépris;
L’intrépide lion dans un piège surpris
S’irrite du danger, et de sa dent tenace
Ronge, en grondant, la toile où lui-même s’enlace,
Se roule, et peut enfin, par un dernier effort,
La briser, s'échapper, et, prodiguant la mort
Au peuple de chasseurs qui l’attaque et le brave,
Marcher, roi des forêts qui le virent esclave.
Vain espoir! qu’ai-je dit? hélas! sans de longs jours
Le poète languit dans la foule commune,
Et s’il fut en naissant chargé de l’infortune,
Si l’homme, pour lui seul avare de secours,
Refuse à ses travaux même un juste salaire,
Que peut-il lui rester?… Oh! pardonnez, mon père,
Vous me l’aviez prédit… Je ne vous croyais pas:
Ce qui peut lui rester? La honte et le trépas.
C’en est donc fait: déjà la perfide espérance
Laisse de mes longs jours vaciller le flambeau;
A peine il luit encore, et la pâle indigence
M’entrouvre lentement les portes du tombeau.
Mon génie est vaincu. Voyez ce mercenaire,
Qui, marchant à pas lourds dans un sentier scabreux,
Tombe sous son fardeau; longtemps le malheureux
Se débat sous le poids, lutte, se désespère,
Cherchant au loin des yeux un bras compatissant;
Seul il soutient la masse à demi soulevée;
Qu’on lui tende la main, et sa vie est sauvée:
Nul ne vient, il succombe, il meurt en frémissant:
Tel est mon sort. Bientôt je rejoindrai ma mère,
Et l’ombre de l’oubli va tous deux nous couvrir.
О rives de la Saône, où ma faible paupière
A la clarté des cieux commenèa de s’ouvrir,
Lieux où l’on sait au moins respecter l’innocence,
Vous ne me verrez plus! mon dernier jour s’avance;
Mes yeux se fermeront sous un ciel inhumain.
Amis!… vous me fuyez, cruels! je vous implore,
Rendez-moi ces pinceaux échappés de ma main…
Je meurs… Ce que je sens, je le veux peindre encore.
БЕДНЫЙ ПОЭТ
[править]О дней моих весна! куда сокрылась ты?
Едва твой след примечу,
Как сна пленительна мечты,
Вотще лечу к тебе — тебя вовек не встречу!
Полжизни, может быть, моей,
В себе ты заключила;
Но ах, жалеть ли мне о ней?
Восход моей зари ты скорбью омрачила
И скрылась от меня,
Как кроется от глаз, предвестник бурна дня,
В туманных облаках померкшее светило!
Но блеск отрадных дней твоих
Еще прельщенное воображенье ловит,
Кто знает, что судьба в грядущем нам готовит?
Обрекши, может быть, для горестей иных,
О скорбь! в юдоли сей изгнанья,
Готовила она жестокою рукой,
Чтоб шел тернистою стезей я испытанья
И силы укреплял души моей тобой!
Так, ты мою стезю в сем мире начертала!
Я уст от твоего не отклонял фиала,
С начала бытия тобою уловлен;
Едва страдальческих пелен
Младенчества освободился,
Первейших благ земных — ласк матери лишился —
И колыбель моя явилась гробом ей!
Младенцем я познал условье жизни сей —
И первый мой урок была ее могила!
С тех пор меня, ты, скорбь, себе усыновила!
Лишь пылкой юности светильник возблистал,
И славы призраком мой дух обворожился,
Я вслед за нею устремился —
И что ж, безумец, я сыскал?
Несчастному о ней и мысль уже преступна;
Как злато, хладная, ничтожная, как дым,
Единой хитрости ласкательства доступна —
И чуждая сердцам незлобным и простым!..
Не устыжусь изречь, что жребий всемогущий
Извел меня на свет среди простыя кущи,
И бедность лишь одну в наследье дал отец;
Родившися царем — я презрел бы венец
И, одолженным быть стыдяся в чем породе,
Последнему б в моем завидовал народе,
Желав родиться вновь, чтоб вознестись собой!..
О скорбный мой отец! я слышу голос твой:
Родительских полей почто, в ожесточенье,
Мой сын, забыв меня, бежишь — за кем вослед? —
«Ко Славе!» — Позабудь безумное стремленье,
Я дряхл, а ты едва по слуху знаешь свет,
В печальной старости останься мне отрадой:
Мой день почти угас, живу не для меня,
И светом слабого колеблема огня,
Хочу светить тебе последнею лампадой! —
«Ко Славе!» — Если так, ступай! — Мне, в цвете дней,
Как юность пылкая зовет во храм честей,
Мне дале не видать отеческих полей!
Тот мертвый человек, кто в обществе не славен!
И вот — корабль готов и парус мой направлен,
И в пристани Творец меня не удержал!
Взял в руки опыт руль — и скоро мне сказал:
Ты мене чем один, ты кровными оставлен! —
Для ней, для ней всем жертвовать хочу!
И Слава ль не пленит дух прямо благородный?
Я гражданин, за жизнь я обществу плачу,
Вей ветер — и лети корабль по бездне водной!
Ни бурей, ни грозой,
Судьба коварная его не поглотила,
Но тайною своей рукой
Путь дерзкого ума на влаге волн хранила! — --
Он прибыл — он один. — Кто вы? где ваш отец?
— Он жив еще, но я, увы! теперь безроден!
— Зачем? полезным быть? права? — Я благороден.
— А ваше ремесло? — Беднейшее — певец.
Таланты любят здесь, здесь уважают знанья,
Здесь музам алтари — наукам здесь приют,
Что может выше быть поэтов достоянья?
Они бессмертие согражданам дают;
Похитив от богов волшебные глаголы,
Как возвещатели величия людей,
Они передают потомству блеск царей
И кроют славою иль клятвами престолы!
Они, паря к Творцу крылатым их умом,
И долу естества проникнувши уставы,
Оправдывают здесь, жрецы ума и славы,
Ничтожность смертного пред горним Божеством;
Оракулы судеб, таинственники неба,
Вотще, змеиною подъемляся главой,
Стремится зависть к ним, дочь Злобы и Эреба;
Оставя для других попрать ее пятой,
Завистников своих талант не примечает!
Так солнце, восходя на тверди голубой,
Мерцанье слабых звезд собою помрачает!
Для Гения преград и не было и нет!
Смелей в свой путь, поэт,
Достоинству, уму отверсто здесь паренье, —
Убийственный обман! так думаете вы,
А я, в начале быв ничтожного стремленья,
Не славы жертвою, но жертвою молвы,
К терзанью своему людей коварство зная,
Я понял, где талант себе преграду зрит,
Где, с нежною душой, бежит от вас Пиит —
И лира вержется, навеки умолкая!
Здесь Гений лишь парит на крылиях златых
И низостью одной венок свой покупает;
Поэт давно лишен за то здесь прав своих,
Что языком богов меж смертными вещает!
Прочь, призрак пагубный! прочь, глас зовущих лир!
Угасни навсегда в душе желанье Славы!
Явитесь вспять ко мне, о юности забавы,
И сердца прежнего бесценный, чистый мир!
Блажен, стократ блажен, ему кто цену знает,
Заране усмиря страстей своих порыв,
Кто в отческом дому живет себя сокрыв:
Цвет юности его не рано опадает,
И радость, спутница на жизненном пути,
Не скоро чувствовать дает ему измену;
Годичны времена, в свою урочну смену,
Как дань, спешат ему плоды свои нести,
Доволен он во всем, в сне самом не смущенный
Ужасной мыслию, что в наш кичливый век
На лоно матери возможет человек
Под игом бед упасть, никем не подкрепленный!
Нет нужды, что не зрел он пышности столиц,
Где сильных насытить не могут оба света,
Бесчестных гордецов блестящих колесниц,
На кои смотрит чернь, толпясь, едва одета,
Где подлость и обман — достоинство сердец;
Где дарования, едва-едва развиты,
Нуждою в пеленах жестокою убиты!
О сколько счастлив он, когда хранит отец
И мать, в закате дней, его златые годы;
Коль, чувств небесных рай, — о верх даров природы!
Коль самая любовь хранит его покой
В прелестном образе подруги молодой!
С каким восторгом зрит, по кратком разлученьи,
Свиданья сладкого ее предупрежденье,
Счастливыя любви благословенный плод!
Старейших чад она к нему тут правит ход
И, младшего неся, идет по скатам схода,
Прекрасна, как сама весенняя природа!
Все, все, что смертным дал блаженного Творец,
Обилье, тишина, веселие сердец,
Невозмутимый кров и счастья полно ложе…
Их взоры встретились, — о скрой, великий боже,
Сей вид разительный для горести моей!
Но если бы судьба еще ко мне смягчилась
И ярость злых сердец на время утомилась,
Я мог бы славен быть хоть смелостью своей!
Так, гордые враги! в моих цветущих летах
Я многое у вас похитить бы умел;
Неукротимый лев, застигнутый в тенетах,
Воспомнив, разъярясь, свободу — свой удел,
Сверкая на ловцов грозящими очами.
Терзает гнус ну вервь — и гордыми стопами
Идет, царем лесов, в которых плен познал!..
Но что в мечтаниях напрасных я вещал?
Прости, родитель мой! над бездною готовой
Еще пророческий мне слышится твой глас;
Малейшей ветвию я льстил себя лавровой —
И та отъемлется в последний, грозный час!
Со вздохом факел свой надежда погашает!
Мой дух, как дым его, мгновенно отлетит;
Страданье гроба верх пред мною поднимает —
И взор, твой даже взор, его не отличит!
Так путник, изнурен под бременем ужасным,
Один, среди, лесов, в глухой полночной тьме,
О помощи зовет молением напрасным
И стон передает единой тишине.
Я зрю его: он пал, превозможенный роком,
Вотще, с отчаяньем ужасным на челе,
Он небо укорять дерзает скорбным оком,
И — смертью пригвожден безжалостной к земле.
А ты, которой я, под игом скорби лютой,
О, дружба, мой кумир! всем жертвовал собой,
Где ты, жестокая? пожертвуй мне минутой —
Одр смерти есть алтарь для дружества святой!..
М. В. Милонов
ODE IX,
IMITEE DE PLUSIEURS PSAUMES
[править]J’ai révélé mon cœur au Dieu de l’innocence;
Il a vu mes pleurs pénitents;
Il guérit mes remords, il, m’arme de constance:
Les malheureux sont ses enfants.
Mes ennemis, riant, ont dit dans leur colère:
Qu’il meure, et sa gloire avec lui!
Mais à mon cœur calmé le Seigneur dit en père:
Leur haine sera ton appui.
A tes plus chers amis ils ont prêté leur rage:
Tout trompe ta simplicité;
Celui que tu nourris court vendre ton image,
Noire de sa méchanceté.
Mais Dieu t’entend gémir, Dieu vers qui te ramène
Un vrai remords, né des douleurs;
Dieu qui pardonne enfin à la nature humaine
D'être faible dans les malheurs.
J'éveillerai pour toi la pitié, la justice
De l’incorruptible avenir;
Eux-mêmes épureront, par leur long artifice,
Ton honneur qu’ils pensent ternir.
Soyez béni, mon Dieu, vous qui daignez me rendre
L’innocence et son noble orgueil;
Vous qui, pour protéger le repos de ma cendre,
Veillerez près de mon cercueil.
Au banquet de la vie, infortuné convive,
J’apparus un jour, et je meurs:
Je meurs, et sur ma tombe, où lentement j’arrive,
Nul ne viendra verser des pleurs.
Salut, champs que j’aimais, et vous, douce verdure,
Et vous, riant exil des bois!
Ciel, pavillon de l’homme, admirable nature,
Salut pour la dernière fois!
Ah! puissent voir longtemps votre beauté sacrée
Tant d’amis sourds à mes adieux!
Qu’ils meurent pleins de jours! que leur mort soit pleurée!
Qu’un ami leur ferme les yeux!
К ПРОВИДЕНИЮ
[править]Пред богом милости я сердце обнажил:
Он призрел на мое крушенье;
Уврачевал мой дух и сердце укрепил;
Несчастных любит провиденье.
Уже я слышал крик враждебных мне сердец:
Погибни он во мраке гроба!
Но милосердый бог воззвал мне как отец:
«Хвала тебе, презренных злоба!
Друзья твои — льстецы, коварство — их язык,
Обман невинности смиренной;
Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,
Его коварством очерненный.
Но за тебя на них восстановлю я суд
Необольстимого потомства;
И на челе своем злодеи не сотрут
Печати черной вероломства».
Я сердце чистое, как жертву для небес,
Хранил любви в груди суровой;
И за годы тоски, страдания и слез
Я ждал любви, как жизни новой.
И что ж? произнося обет ее святой,
Коварно в грудь мне нож вонзали;
И, оттолкнув меня, убитого тоской,
На гроб с улыбкой указали.
Увы, минутный гость я на земном пиру,
Испивши горькую отраву,
Уже главу склонял ко смертному одру,
Возненавидя жизнь и славу.
Уже в последний раз приветствовать я мнил
Великолепную природу.
Хвала тебе, мой бог! ты жизнь мне возвратил
И сердцу гордость и свободу!
Спасительная длань, почий еще на мне!
Страх тайный все еще со мною:
От бури спасшийся пловец и по земле
Ступает робкою стопою;
А я еще плыву, и бездны подо мной!
Быть может, вновь гроза их взроет;
Синеющийся брег вновь затуманит мглой
И свет звезды моей сокроет.
О провидение! ты, ты мой зыбкий челн
Спасало, бурями гонимый;
Не брось еще его, средь новых жизни волн
До пристани — уже мне зримой.
Н. И. Гнедич
ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНИЮ
[править]На пышном празднике у жизни милой
Я, грустный, прогостил один лишь только день
И гасну медленно… и над моей могилой
Никто слезой мою не успокоит тень!
Простите, мирные поля и вы, дубравы!
Где, в милой ссылке мне, душой я отдыхал!
И небо звездное — шатер наш величавый.
Природа дивная, прости, мой час настал!
Живите долго вы для сих красот священных,
Глухие к жалобам души моей друзья!..
Ах, будь им в сладость — жизнь! и жизнью насыщенных
Сомкни глаза их друг и грустная семья!
Ф. Н. Глинка
ПОДРАЖАНИЕ ЖИЛБЕРТУ
[править]Господь невинности в душе моей читал;
Зрел покаяния прямого токи слезны;
Раскаяньем целил, терпеньем укреплял…
Ах! злополучные ему сыны любезны.
Враги мои, кичась, во злобе изрекли:
«Погибнет он, и с ним вся память истребится…»
Спокойному в душе, мне рек Отец земли:
«Их ненависть — тебе в опору обратится.
Друзей против тебя озлобил их совет;
Все простоту твою обманом окружает…
И, вскормленный тобой, твой образ продает,
Который злобою, как тучей, омрачает.
Но стон твой внемлет бог, к кому тебя стремит
Спасительная скорбь прямого покаянья;
Сей бог рожденному от перстного… простит
Быть слабым в грозный час гонений и страданья.
Так и в грядущем… ты обрящешь мой покров;
Глас правосудия смягчится состраданьем…
И самые враги, тебе готовя ков,
Очистят дни твои, как злато, испытаньем».
О будь благословен, господь, вновь давший мне
Невинныя души возвышенные силы,
Благий! Ты дашь покой в надежной тишине…
Ты — сам благословишь в безвестный путь могилы.
На жизненном пиру, несчастливый пришлец…
Мгновенно покажусь… и жизни свет затмится;
И к гробу хладному приближусь наконец…
И гроб… увы! ничьей слезой не оросится.
Мир вам!.. любимые поля, луга, цветы;
Древ сени, вод струи!.. прощание примите.
Величие небес! природы красоты!
Простите навсегда… в последний раз простите!
Пусть долго, долго зрят в красе священной вас
Друзья, отвергшие прощания унылы;
Пусть полны жизнию встречают смертный час…
И пусть, закрыв их взор… восплачет друг их милый.
С. И. Висковатов
ПОСЛЕДНЯЯ ОДА ЖИЛЬБЕРТА
[править]Дерзаю вознестись на крыльях упованья
К тебе, вселенныя Творец!
Ты узришь скорбь мою и слезы покаянья:
Ты несчастливцев всех отец!
Враги мои твердят в их злобе безрассудной:
«Погибни с честью он своей!»
А сердцу моему Зиждитель правосудный
Речет: «Не бойся козни сей!
Смотри: твои друзья текут в их сонм коварный,
Все, все горят к тебе враждой!
Кого питаешь ты, и тот, неблагодарный!
Тебе уж платит клеветой…
Но бог, к которому болезненной душою
Ты, умиленный, воспарил,
Бог всепрощающий, с небесной правотою
И на тебя свой взор вперил!
Я повелю — и суд потомков справедливый
Заглушит все хулы людей;
И укротится враг надменный и кичливый —
Не омрачив души твоей!..»
О! будь благословен вовек, миров Содетель!
Всегда десницею святой
Столь защищающий прямую добродетель —
И в здешней жизни, и в другой!
На пиршестве земном гость скучный и унылый,
Мелькнул я — и мой час звучит!
Умру — и мной давно желанныя могилы
Никто слезой не оросит!
Простите же, поля моей отчизны мирной,
И вы, тенистые леса!
И ты, шатер людей, о неба свод эфирный,
И все природы чудеса!
Пусть долго вашею любуется красою
Толпа гонителей моих!
Пусть жизнь им будет рай, пусть дружнею рукою
Навек сомкнутся очи их!..
И. П. Бороздна
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
[править]Незваный гость на пире света,
Я встретил жизни у дверей
Холодность гордого привета
Меня чуждавшихся людей.
Я покраснел, взошед без зова,
И вышел, и за мною снова
Вином заискрился бокал,
И каждый пел и пировал…
Но имя гостя убылова
Никто в пиру не вспоминал.
А. А. Шишков
КОММЕНТАРИИ
[править]NICOLAS JOSEPH LAURENT GILBERT
НИКОЛА ЖОЗЕФ ЛОРАН ЖИЛЬБЕР
(1751—1780)
[править]Родился неподалеку от Ремирмона (Вогезы) в семье простых хлебопашцев, учился в коллеже города Доль. Автор сатир, направленных против энциклопедистов, к которым испытьшал личную неприязнь из-за конфликта с Д’Аламбером, отказавшим ему в протекции. При падении с лошади получил травму черепа и лишился рассудка; умер, однако, в своей парижской квартире, а не в отделении для умалишенных городской больницы, как утверждал Ж. Ф. Лагарп в «Correspondance littéraire» (письмо 138). Ранняя гибель Жильбера и частые упоминания о гонениях и несчастьях в его стихах породили легенду о его смерти от голода и нищеты, хотя на самом деле поэт получал пенсии от нескольких знатных особ и журнала «Mercure de France». Канонизировал эту версию, по-видимому, Шатобриан в «Génie du. christianisme» (1801. Ч. II. Кн. III. Гл. 6, примечание; см. эти слова в наст. изд., с. 585). Легенда о голодной смерти Жильбера отразилась в элегии Л. Бельмонте «Gilbert mourant» (1823), историческом романе Ш.Р.П. де Сен-Мориса «Gilbert» (1832) и романе А. де Виньи «Stello» (1832); иную точку зрения русские литераторы могли найти в «Biographie universelle» Л. Г. Мишо (1816; статья Л.-С. Оже) и в предисловии Ш. Нодье к сочинениям Жильбера (1817; 2-е изд. 1823).
Биография Жильбера была включена в компилятивный труд Ж.М.Б. де Сен-Виктора «Великие поэты-несчастливцы» (1-е изд. 1802), переводы из которого систематически появлялись в русских журналах начала XIX в. (см.: Горохова Р. М. // От романтизма к реализму. Л., 1978. С. 122); очерк о Жильбере переведен не был, однако имя его было хорошо известно, в частности, в кругах ОЛСНХ. В 1811 г. Д. В. Дашков в полемической статье «Перевод двух статей из Лагарпа…» приводит эпиграмматические строки о Лагарпе из «Моей апологии», характеризуя их автора как «одного из остроумнейших французских сатириков» (Цветник, 1810. № 11. С. 280). Есть основания думать, что «Моя апология», как и другая сатира Жильбера, «Восемнадцатый век», отразились в поэзии Лермонтова (Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М. —Л., 1961. С. 329); «Восемнадцатый век» цитировал М. В. Милонов в переписке с Н. И. Гнедичем в 1818—1819 гг. (Топорков А. Л. // Памятники культуры. Новые открытия. 1983. Л., 1985. С. 40).
Тексты печатаются по изд. Oeuvres complètes de Gilbert. P., 1823.
LE POÈTE MALHEUREUX… — Послано на конкурс Французской академии в 1772 г., но награды не получило, в том же году опубликовано отдельной брошюрой с дерзким предисловием, полным нападок на Лагарпа, чье стихотворение на сходную тему было отмечено Академией прежде (Лагарп со своей стороны отозвался на «Le Poète malheureux» одобрительной рецензией в «Mercure de France», октябрь 1772 г.). От последующих французских элегий о несчастном поэте стихотворение отличается выдвижением на первый план темы честолюбия и зависти, весьма важной для литературной атмосферы XVIII в.
50. Эпиграф — «Сам я за варвара здесь: понять меня люди не могут» (лат.; Овидий. Скорбные элегии, V, 10, 37; пер. С. В. Шервинского).
54. Condé — Луи II де Бурбон, 4-й принц Конде по прозвищу «Великий Конде» (1621—1686), прославленный полководец.
56. …mon vaisseau mutilé… — Традиционный образ жизни-моря, «бурь, символизирующих бедствия жизни <…> берега или пристани как желанной цели» (Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969. С. 150); ср.: «Elégie V» Парни, «Près des bords où Venise…» Шенье, «La Retraite», «Adieu», «A El***» Ламартина.
58. Burrhus — Афраний Бурр, начальник преторианцев при Нероне, персонаж трагедии Расина «Британик».
Перевод М. В. Милонова впервые / под назв.: «Несчастный поэт (Вольный перевод из Жильберта)» / — СО, 1816. № 31. С. 201. Печ. по: Милонов. С. 105. Свободная переработка подлинника.
Подробный сравнительный анализ подлинника и перевода Милонова дал О. М. Сомов (Разбор стихотворения М. В. Милонова «Бедный поэт» // Бл., 1821. № 23—24. С. 246—272). Сомов указывал на точки соприкосновения в биографиях поэтов: Жильбер «с самого своего появления на поприще словесности» «был гоним людьми и непостоянною богинею счастия; он умер в цветущих летах от помешательства ума, умер, томимый бедностию в богадельне» (об исторической достоверности этой легенды см. выше); в отличие от него Милонов «имел безбедное состояние», но в силу «некоторых частных обстоятельств его жизни» «охладел к людям и свету», хотя и был вознагражден дружбой нескольких соратников и ценителей. Отсюда, согласно Сомову, разная установка стихов: Жильбер жалуется на равнодушие общества, Милонов — на утраты и разочарования, не имея в виду конкретного их виновника. Этим критик объяснял отказ Милонова от перевода начала стих. Жильбера, показывающего «крайнее негодование, крайнюю недоверчивость к людям»; применяя «положение бедного поэта к себе», Милонов уступает подлиннику «в силе выражений», но превосходит его «чувствительностию». «Милонов был переводчик-творец: он брал в своем авторе то, что близко было к его сердцу, дополнял собственными мыслями и одевал все сие в прекрасные, гармонические стихи» (с. 247—249); далее Сомов отмечал, что «Милонов умел заимствовать чужие мысли и пользоваться красотами подлинника, извлекая из него все лучшее и отбрасывая то, что строгая критика могла бы найти излишним» (с. 264).
51. О дней моих весна! куда сокрылась ты?.. — Чрезвычайно популярная общеэлегическая формула, варьированная Милоновым, в частности, в переводе «Идеалов» Шиллера («К юности», 1812); наряду с другими использована Пушкиным в пародийной элегии Ленского (см. прим. к «Падению листьев» Мильвуа).
55. И вот — корабль готов и парус мой направлен… — По мнению Сомова, Милонов «чувствовал излишество» длинного отступления в этом месте элегии Жильбера «и заменил оное изображением того благородного движения души, которое влекло его к славе» (далее цитируется стих «Я гражданин, за жизнь я обществу плачу» с ремаркой: «Последний стих достоин гражданина русского» (с. 258—259).
57. Он прибыл — он одни. — Кто вы? Где ваш отец?.. — «Здесь Милонов почти совершенно удаляется от подлинника. Пламенными чертами изобразя высокое назначение Поэта, жреца ума и славы, презирающего зависть, и сравня его с царем светил, помрачающим слабые звезды, противополагает он славной его цели низкую цель стихотворцев-ласкателей, которых бесславное раболепство, к сожалению, часто венчается счастливым успехом» (Сомов. С. 261).
63. А ты, которой я, под игом скорби лютой… — «Сии стихи изображают благороднейшую страсть души чувствительного Милонова, который словами и делами чтил дружество как нечто священное и был до конца жизни верным, нежным другом друзей своих» (Сомов. С. 270—271). В этой связи Сомов обращал внимание на заключительный стих перевода.
ODE IX, IMITÉE DE PLUSIEURS PSAUMES. — Написана незадолго до смерти, когда к Жильберу ненадолго вернулся рассудок. Впервые — AM, 1781.
64. …au banquet de la vie… — Знаменитая строчка, оставшаяся в памяти потомков (ср.: «La Jeune captive» A. Шенье, пушкинское послание «Князю А. М. Горчакову» (1817) или письмо Ламартина к Г. де Бьенасси от 13.III.1810).
Salut, champs… — Такое обращение к неодушевленным объектам — поэтическое клише XVIII в., восходящее к античности (ср., напр.: Вергилий. Георгики, II, 172); ср. далее у Мильвуа («Le Souvenir») и Ламартина («Le Temple», «La Foi», «L’Automne»).
В русской поэзии ода Жильбера включалась в традицию «элегического псалма» и переводилась как поэтами архаической ориентации — в «высоком» стилистическом ключе (С. Висковатов, отчасти Гнедич), так и элегиками, выдвигавшими на передний план интимно-лирическое начало (И. Бороздна). По-видимому, именно эту оду («перевод последней Жильбертовой элегии») во второй половине 1819 г. представлял в ОЛСНХ М. В. Милонов (архив ОЛСНХ в ЛГУ); перевод этот в печати неизвестен. Оду Жильбера записал по памяти в свой дневник заключенный в крепость М. И. Муравьев-Апостол, вложив в нее автобиографическое содержание: «Я умру, как поэт, написавший эти стихи. Бедный Жильбер!» (франц.) (Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. Воспоминания и письма. Пг., 1922. С. 12, запись от 20 января 1826 г.). Последнее четверостишие как «знаменитую и классическую строфу» цитирует Ипполит в «Идиоте» Достоевского (ошибочно отнеся ее к Мильвуа. — См.: Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Художественные произведения. Т. 8. Л., 1973. С. 343; т. 9, 1974. С. 452).
Перевод Н. И. Гнедича впервые — СО, 1820. № 40. С 324—325. Дата авторская. Об этом стих. Пушкин писал Гнедичу 4 декабря 1820 г. из Каменки: «Видел я <…> вдохновенные строфы: Уже в последний раз приветствовать я мнил и проч.» (Пушкин. Т. XIII. С. 21). Перевод Гнедича в последних четырех строфах представляет собой самостоятельное стихотворение, по поэтической идее противоположное оригиналу: мотив «прощания с жизнью» заменен мотивом «возрождения к жизни».
Перевод Ф. Н. Глинки (последние три строфы) — Соревн., 1821. Ч. XV. Кн. 3. С. 337. Перевод С. И. Висковатова — НЛ, 1826. Апрель. С. 56. Перевод И. П. Бороздны — Бороздна. С. 42. Примечание переводчика: "Несчастный французский поэт Жильберт, гонимый и людьми, и судьбою, написал сию, переведенную мною, оду за несколько дней до своей кончины. Известно, что он умер вне ума. Его биограф Нодье, стараясь всячески опровергнуть злословие Лагарпа, столь пристрастного в суждениях о жизни сего писателя, говорит между прочим: «Ce qu’il a de certain c’est que la folie de cet infortuné Gilbert, qui mourut en donnant les plus étranges marques d’aliénation d’esprit, produisit toutefois cette ode imitée de plusieurs psaumes, dont tous les amis des lettres ont retenu les admirables stances» (c. 165—166).
Вариация основной темы — в оригинальном стих. А. А. Шишкова — MB, 1830. № 8. С. 314. Известен также более поздний (1837) перевод H. E. Вуича — Галатея, 1840. № 11. С. 189.
65. Увы, минутный гость я на земном пиру… — Эта формула, ставшая знаменитой во французской поэзии и отразившаяся у Пушкина (см. выше), варьировалась в русской лирике вплоть до 1840-х гг., наполняясь автобиографическим содержанием. В пародийном контексте («au banquet de la mort infortuné convive») ее перефразирует Вяземский в «арзамасской» речи 1816 г. (Арзамас и арзамасские протоколы. Л., 1933. С. 136); в серьезном регистре она попадает в его стих. «К ним» (1828 или 1829): «За трапезой мирской непразднуемый гость, / Не обойден ли я пирующею чашей?» (Вязем-ский-1986. С. 222). В 1817 г. она появляется в «Сократизме» В. К. Кюхельбекера («вас, на пиру бытия быстрых, минутных гостей», — см.: Кюхельбекер В. К. Избранные произведения. Т. I. Л., 1967. С. 81; впервые — СО, 1817. № 45). В. А. Жуковский вводит ее в свой перевод «Шильонского узника» Байрона (1821—1822): «Без места на пиру земном, / Я был бы лишний гость на нем» (Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1980. С. 260). В том же году она становится и предметом пародирования: «Минутный гость на жизненном пиру, я вяну!» («Увы и ах! Прозаическая галиматья. Подражание новейшим элегическим поэтам». — Бл., 1822. № 37. С. 439). Тем не менее в поэзии конца 1820—1830-х гг. происходит ее возрождение; ср. в «Элегии» («Что вы печальны, дети снов…», 1829) А. И. Одоевского: «Как званый гость или случайный / Пришел он в этот чудный мир» (Одоевский А. И. Полн. собр. стих. Л., 1958. С. 81). К 1830-м гг. относится и публикуемое оригинальное стих., построенное на развертывании этой метафоры, — «Незваный гость» А. А. Шишкова и целый ряд вариаций, более или менее отдаленных, — у Полежаева, Лермонтова (см.: Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Л., 1924. С. 54—55), позднее у Э. И. Губера и др.