Николай Огнёв.
Двенадцатый час[править]
Глава первая.
1[править]
Живут они в маленьком домике на окраине год, два, — а может, и больше; бог его знает, сколько времени их житью.
В домике две комнаты; в одной сидит на кровати Юха, и на стене висят старинные и хриплые часы; а в другой — сестра Вера чистит картофель, варит бульоны, вообще, — шлындает по хозяйству. Есть при домике палисадник; в нем Вера рубит дрова и за огородом ухаживает. Если бы Юха мог ходит и бегать так же, как и Вера, стал бы он заниматься такой чепухой.
Но дело в том, что Юха все время сидит на кровати и рассматривает свои наследственно-кривые ноги; их кривизна заметна даже под толстым, ватным одеялом. Собственно говоря, эти кривые ноги могли бы ходить, если бы не мешала искривленная сухоткой, тоже наследственной, спина. И вот, выгнув тощую спину, Юха сидит и думает о разных вопросах. Время от времени он откидывается на подушки, делает жалкое, растерянное, больное лицо и кричит:
— Верка! Верк?
Тогда Вера бросает работу и бежит в Юхину комнату.
— Что, братик? — спрашивает она ласково. — Что, Ефимчик? Что?
— Ты чего делаешь? — лениво тянет Юха.
— Дрова рубила. А сейчас буду хлебы ставить.
— Верк! А отчего это так бывает: любят-любят друг друга, а потом расходятся?
— Н-не знаю. Разнравливаются друг другу, что ли?
— Ног, это не оттого, — медленно и гнусаво утверждает Юха. — А это оттого, что все люди — паршивые собаки, злые псы. Вот.
— И я, Ефимчик? — жалобно опрашивает Вера.
— О тебе речь не идет, — важно отвечает Юха. — Ты протоплазма.
— Ну, придумал, — надувает губы Вера. — Какая я протоплазма? Я такой же человек, как и та.
— Ан, протоплазма, — неумолимо тянет Юха.
— А ты откуда знаешь? — обиженно говорит Вера; отругала бы Юшку как следует, да нельзя его раздражать: сердце лопнет.
— Думаю, — важничает Юха. — Сижу и думаю…
Вот и живут они вдвоем: Вера в одной комнате, а Юха — в другой. С Верой живут кастрюли, тарелки, картофель и дрова, а с Юхой — старинные, хитрые часы и еще тайные существа, о которых знает только Юха.
Раньше и Вера спала под часами, но теперь Юха вырос и распорядился Вере спать на кухне: девушка.
2[править]
Раньше было не так.
Юха был маленький, и его огромная голова не качалась на тонкой шее взад и вперед, как сейчас, а лежала на коленях у матери. Мать шила и пела песни, и всем было весело. Был и отец, — большой бородатый и милый; он учил Юху играть в шахматы, и Юха помнит ходы, названия фигур и прочее; только теперь не с кем стало играть, вот что. Отец был дорог и близок Юхе, дороже и ближе, чем все, потому, что тем же страдал, чем Юха: спиной. Юха помнит, гак темное, смутное, большое отцово тело билось на кровати во время припадков; Юхе было страшно и больно за отца — ух, как больно; Юха плакал, молился и плакал, уткнув голову в подушку; успокаивался, когда засыпал.
Юхе нельзя было ходить, но тогда ему ходить не хотелось; к нему в кровать и без того являлись игрушки, картинки и всякие сладости.
Потом и отец н мать исчезли из Юхиной жизни, как дым. Сначала Юха тосковал и надрывался слезами, звал отца обратно, но мало-помалу успокоился. В его жизни осталась только девочка Вера, и эта девочка долго заменяла Юхо всякое миросозерцание.
С тех пор Юха прочел много книг, — половина комнаты с часами была завалена ими, — прочел и вырос.
Прямо перед юхиной кроватью — единственное в комнате окно; в это окно видно, как бегут по небу облака разных цветов и размеров. Раньше — может бить, целый год подряд, — IOxа занимался тем, что рисовал на этих облаках предполагаемую, заоконную жизнь. По небу бежали люди в латах и кольчугах, настигали друг друга, сталкивались, рубились — и Юха слышал звон мечей о кольчуги.
Паслись стада. Мелкие и легкие серебристые барашки резвились на голубой траве, за ними скакали лошади, неслись олени, шли оборванные свободолюбивые пастухи; и Юха ясно разбирал звуки пастушьего рога.
Но чаще всего рисовалась на облаках любовь, во всех ее стадиях и проявлениях. Кавалеры падали перед дамами на колени, целовали маленькие руки, а дальше становились все смелей и настойчивей. Очарованный, смотрел на них Юха, а сердце его билось и дрожало мелкой, быстрой, неустанной дрожью. Но, когда дамы позволяли кавалерам обнимать и целовать себя, — холодный ужас проникал в Юхино сердце; Юха закрывал глаза, стискивал зубы, кусал язык, а иногда даже бился безволосой головой о железное возглавие кровати; но видения не уходили.
И, в конце концов, Юха напряг всю свою волю и запретил им приходить. Призраки иногда показываются и теперь, но он их прогоняет едкими насмешками и откровенным, гнусавым смехом. А если это не помогает, Юха кричит:
— Прротоплазма!
И в дверях показывается покорная Вера, оправляет подушки и простыни, говорит ласковые слова, поит чаем с вареньем и проводит рукой по громадной безволосой юхиной голове.
Юха успокаивается, забывает о соблазнительных призраках, не глядит в окно, гонит Веру обратно и обращается к старинным, хитрым часам, в которых скрыты четыре времени суток; но никогда не забывает подумать о том, что Вера совсем не знает и не будет знать, зачем он ее позвал.
3[править]
…Часы — как люди; у каждого — свой характер, своя жизнь, отдельная от других и с другими почти не связанная; своя тишина, нерушимая другими; и как люди разделены стенками-оболочками, так и часы — медленным, мерным боем.
Шестой час вечерний — противник шестому часу утреннему; шестой час вечерний знаменует утомление, довольство, призыв к покою и сну; а утренний — беспокойный, — неизвестно, что знаменует: то ли веселое и яркое солнце, то ли долгий и по-осеннему утомительный дождь. А кто, кроме Юхи, знает, как по-кошачьи подкрадывается к дню четвертый час утра? Странный, серый, косоглазый ползет он рожей прямо в окно и длинными щупальцами своими щекочет горло…
Поэтому сутки в юхиной комнате, как у людей — год, — разделены на четыре времени; только у суток времена перепутаны, не так расставлены, как у года, а наоборот. После полуночи рождается зима: все мертво, покрыто черным снегом, словно с погоста привезенным; укутано мрачным и молчаливым инеем и даже неизвестно, чем укутано, потому что крутом — черно, ничего не увидишь; хоть волшебные очки надень на нос. Утренние сумерки, это — осень, долгая и утомительная полутьма, серая, как паутина в углу под образами; и уж всегда серая, хоть бы тебе само солнце брызгало лучами с востока: все равно, в юхиной комнате окно на закат выходит.
После осени наступает лето: ровный и зрелый день, с ровными и зрелыми, как колосья, часами. Тянется лето, томит: известно, что кончится, — ну, и кончалось бы скорей, скорей бы наступало самое таинственное из юхиных времен, — вечер, весна… Тогда Юха, жалкий, сухоточный карлик, делается великаном, властелином и над часами, и над временем. Тогда наступает двенадцатый час вечера, в углу появляется отец этого часа, — седой и строгий старик. Великий пост. Юха становится мудрецом и беседует с Великим постом, как равный, о великих и тайных делах, о мелких и жалких людишках, о сестре Bepe и о том, как сделать Юху счастливым навсегда, а не только на один короткий несчастный час.
Глава вторая.
1.[править]
Ветеринарный фельдшер Владимир Евграфыч был человек дикий, нелюдимый, своевольный, но искренний. Поэтому, когда он, возвращаясь из лесу, в палисаднике пригородного домика увидел девушку с распущенными волосами, то влюбился сразу, бесповоротно и искренне.
Сердце его забилось очень сильно, он даже остановился и сказал:
— Русалка, как есть.
Девушка рубила дрова. Ловко и споро вскидывая колун, она опускала его так легко и красиво, что сразу был виден долголетний навык. А в повадке ее оказывался человек свободный, не подневольный; никак не прислуга. Нарубив охапку, девушка собрала ее в помочь и подняла было на спину, но заметила в это время фельдшера, растерялась, рассыпала дрова, покраснела и закрыла лицо руками.
Фельдшер тоже растерялся, однако не струсил, приподнял зачем-то фуражку и дрожащим голосом
— Виноват. А как тут пройти на Подгорную?
Девушка отняла руки от лица, глянула ему в глаза и вдруг участливо спросила:
— Напугались чем в лесу?
Фельдшер сообразил, что вид у него растерянный и несуразный, и тотчас же неловко соврал:
— Лисица, знаете… из-за куста…
Девушка засмеялась сначала тихо и конфузливо, потом все громче и громче и вдруг расхохоталась во всю, глядя ему в лицо прямо и откровенно, как бы предлагая ему разделить ее смех.
Фельдшер обозлился на себя и на нее, хотел что-то сказать, да не вышло; — и зашагал в город, горя со стыда и злости. Пришел он в себя только пройдя две улицы, у собора. Здесь Владимир Евграфыч остановился, вытер лицо платком и сказал:
— Н-да-с.
2[править]
Ветеринарный фельдшер был человек в городе новый и чужой; впрочем, Владимиру Евграфычу казалось, что он и везде чужой. Жил он, как птица, и умереть собирался тоже, как птица, «зимой, где-нибудь па ветке». Говорили в городе, что его откуда-то выслали, за какие-то «новые дела». Новых дел, однако, за ним никаких не числилось, а были вое старые, — безобразие, непорядок везде, а по своей искренности Владимир Евграфыч умолчать об этом не мог; а за это и шатался из города в город, из уезда в уезд, чуть не по этапу.
— Ну его, черт его возьми, — говорили про него ветеринарные врачи. — Сам — архаровец, а туда же, порядки наводит. Ска-тина.
Попав в городишко, о котором идет речь, Владимир Евграфыч собрался было уезжать и сам: уж очень мерзко и серо ему показалось. Но встреча с девушкой, похожей на русалку, его задержала.
— Как же так? — думал фельдшер. — Сама дрова рубит? Значит: все сама? Да бывает ли так? Что-то необыкновенное. И умная, по-видимому! И чёррт меня дернул свалять дурака с этой лисицей! Нужно было вежливо и любезно представиться, расспросить о доме, квасу какого попросить, что ли… Эх, Володя, Володя! Засела в тебе бурса проклятая по самое горло. Свинья ты, а не человек!.. А что, если пойти туда опять, будто в лес? А около ее домика сесть на землю, будто ногу натер и мази попросить? Сапог снимать придется, чёррт…
И фельдшер проклинал себя, свои сапоги и все устройство земное, которое не позволяет просто притчи к девушке и оказать:
— Вы мне нравитесь. Позвольте на вас жениться.
3[править]
Над городом, лесом и полями, в благоуханном воздухе плавала весна, куда-то звала, что-то обещала и зажигала сердца несбыточными, но яркими мечтами. Поэтому все вышло гораздо проще, чем думал и рассчитывал Владимир Евграфыч.
Ранним весенним утром сумел он побороть свою робость и отправился в лес; правда, шел он обходными путями, через речку, дал верст пять крюку, но пришел в тот именно лес, из которого был отчетливо виден маленький дом с палисадом. Обхватив руками здоровенный клен, фельдшер прижался к стволу и жадно ловил глазами всякое проявление жизни около домика. А проявления были такие: из переулка вышел мужик, с коромыслом на плече, остановился, бросил коромысло и стал чесать в затылке. Сзади мужика показалась баба и, взмахнув несколько раз руками, дала ему по уху.
— Безобразие, непорядок, — тоскливо думал Владимир Евграфыч, тщетно отмахиваясь от дум, завладевших им в последнее время. — Чего только полиция смотрит? И нашли место, где скандалить, — у самого домика. А ну, как она выглянет, да драку ихнюю увидит? Никакой эстетики, черти, не понимают! Взять бы их обоих, да…
Но тут поток мыслей Владимира Евграфыча был неожиданно прерван: откуда-то сзади на него посыпались сухие листья, куски коры и всякая лесная лежалая дрянь; при чем та дрянь, которая была помельче, попала ему в глаза и он, ругаясь, стал проиграть их; в ответ на его руготню раздался знакомый серебристый смех и, прочистив, наконец, глаза, фельдшер увидел пред собой свою русалку.
— От…куда? — выговорил он чужим басом.
— Из лесу, — ответила девушка, все еще хохоча и отряхивая платье. — Я из лесу шла, а вы стоите, как чурбан деревянный. Я вам глаза и засыпала.
— А зачем… из лесу? — ляпнул фельдшер.
— У меня там птичка знакомая в гнезде. Больная она. Такая прелесть, восторг один! Ей-богу! И птенчики у нее есть.
— Ну, и что?
— Что, что! Вот беспонятный! Больная она, птичка-то!.. Кто ж ее кормить-то будет? Ну? Догадались?
— А как вас звать?
— Вера. Я вон в том доме живу.
— Я знаю, — брякнул фельдшер, но спохватился и, чтобы исправить дело, добавил, — а мази у вас нет?
— А вы думаете, я вас не узнала? — поймала его девушка. — Какой еще мази?
— Ногу натер, — покраснел фельдшер.
— Вот беспомощный-то! Нет у меня мази! И так дойдете. Ну, прощайте, — мне некогда. Только — слышите? — уговор. Коли хотите еще повидаться, так приходите завтра, опять в это время, сюда. А туда, домой ко мне, и думать не смейте! Слышите? Ну, то-то! Чур, уговор держать.
— Какая она! — размышлял фельдшер, глядя вслед убегавшей Вере. — И зачем я, болван неотесанный, про ногу ляпнул?
Глава третья.
1[править]
Сердце Юхи билось короткими, неровными ударами; весь изогнувшись, припал он к щели в деревянной стене и смотрел: в соседней комнате одевалась Вера. Потягиваясь от утренней истомы, девушка натянула чулки и перехватила их ниже колен красными подвязками; встала, потянулась и, не спеша, взяла со стола юбку, стала расправлять ее; подошла к окну, откинула матерчатую занавеску; и тотчас же ее круглые колена стали еще круглее и четче; накинула юбку и хлопотливо завязала ее сзади; завязывала долго, закинув руки назад, отчего грудь стала больше и отчетливее; потом надела черную кофточку — стала обыкновенной Верой.
Юха откинулся на подушку и стал рассматривать потолок; мысль не работала совсем, и Юха знал, что будет клясть и истязать себя за эти мгновения; но уж так вышло — решился против воли, против себя, казалось, что никто ничего не узнает, все останется тайной, такой же, как часы и страшный старик в углу; но вот они-то — знал Юха — узнают, и тогда уже пощады не будет; нет, не будет; все было позволено Юхе, только не это. Что же это? А вот, — все поганое, низкое, общечеловеческое, чувственное, гадкое, свиное. Юха знал, что они узнают, но не искал себе оправданий: будь что будет!
Юха взглянул на часы; круглые и страшные, глядели они широкой рожей прямо ему в глаза; все было уже известно, — Юха понял.
— Проснулся, Ефимчик? — спросила Вера из-за стены.
Юха вздрогнул и промолчал.
— Не проснулся еще? — повторила Вера.
Юха молчал.
2[править]
…Ударило одиннадцать часов, и по комнате поплыл серый туман. Поплыл, лег покрывалом на углы и степы, и Юха понял, что в комнате кроме него кто-то есть. Отчаянно закрыл глаза Юха, не поддаваясь; но уже властно и грозно схватил сухими пальцами кто-то за горло.
— Не могу же, не могу, — зашептал Юха, царапая себе ноги — и открыл глаза: под часами, в саване сидел старик, и недвижно глядел прямо на Юху.
— Это не я, ведь, не я, пойми, — страстно сказал Юха, глядя под часы. — Пакость здесь какая-то живет, кроме меня. Я такой же, как был.
— Молчи и повинуйся, — сказали под часами.
Юха бессильно откинулся на подушки и замолчал. Сладкая дремота вползла в его душу, заволокла сознание; стало прохладно, хорошо…
— Летим, — сказали из угла.
И Юха плавно поднялся над постелью, потом над крышей и деревьями.
— Так вот оно как, — подумал Юха, замирая от сладкой истомы и плывя в ласковых фиолетовых волнах. — Никто не может, кроме меня! Это мое, моя власть…
— Все твое, — твердили ему. — Только будь нашим, надземным. Не поддавайся тем. С ними погибнешь. С ними ты карлик, с нами — великан.
— Смотри! — завели нежные голоса.
Юха открыл глаза: пролетали над серебряной рекой, навстречу плыл голубой лес, дымилась заря. А над зарей распростер крылья тонко золоченый, еле вкрапленный в прозрачность, крест.
— А вот то, что от них, — пропели голоса.
Юха глянул вниз и испугался: низом, крутясь и извиваясь, ползла зеленая гадость-змея; в каждом извиве ее было сладострастие и то земное, свиное, от чего уже отрекся Юха.
— Довольно, — шепнул Юха. — Довольно…
И камнем полетел вниз; летел вниз головой, знал, что ударится, сердце оборвалось, стало пусто в груди и в голове — и все пропало.
3[править]
Быстро и ловко хлопотала Вера над бесчувственным Юхой. Это ей было не впервой; еще ребенком научилась она у матери ставить компрессы и делать массаж. Но припадок был из тяжелых. Откинув белую птичью голову назад, лежал Юха, как покойник, прямо, неподвижно и не дыша; на твердо сжатых губах струилась розовая пена.
Вера уже начала бояться, когда увидела, что Юха еле приоткрыл глаза и наблюдает за ее движениями. Тогда она остановилась и опросила:
— Тяжело, Ефимчик?
Юха пошевелил мокрыми губами, нехотя мотнул головой и скрипнул какое-то слово.
— Ты что, братик? — не расслышала Вера и нагнулась ближе,
— Дура, — еле слышно сказал Юха и закрыл глаза снова.
— Экий паршивый мальчишка, — обиделась Вера. — Ну, как тебе не стыдно, Ефимчик, ругаться? Ведь, я тебе ничего худого не сделала.
— Пошла вон, — сказал Юха, не открывая глаз.
Вера печально вздохнула и пошла на кухню. Юха остался один.
Перед его глазами ясно рисовалось утреннее: Вера без платья, в чулках, перехваченных красными подвязками, голые нежные руки и грудь, покрытые только рубашкой. И все эти покровы медленно, неслышно сползали с Вериного тела: вот уже сверкали белые, огненные ноги, обнажалась тонкая, матовая грудь, — и Юха скрипел зубами, кусал язык, и царапал еще не зажившие от старых царапин ноги. Вера плавала над ним, чуть не касаясь его ногами, а Юха проклинал, звал на помощь, бился, как в жару, но ничего не мог поделать: снова был во власти земных гадких сил, от которых одно спасение: навсегда унестись в прозрачную высь, стать самому прозрачным духом, а не гадким, промятым Юхой, живым мертвецом с кривой спиной, согнутыми ногами и безволосой головой.
Глава четвертая.
1[править]
Неясные и ласковые сумерки весны долго уговаривали голубое небо закрыться темным покровом вечера и благословить людей на отдых и покой, но небо не соглашалось. Лишь уступая долгой и трогательной мольбе великопостного звона с деревянной нагорной церкви, оделось небо в темно-синий звёздный кафтан.
После нескольких тайных прогулок с Верой в лесу, ветеринарный фельдшер решил, — будь, что будет, — нарушать запрет и узнать русалочьи тайны, а с этой целью, замирая под томные звуки великопостного колокола, с самого обеда до вечера простоял в лесу под тем же кленом, выжидая, высматривая и надеясь. Когда проглянули первые ранние звезды, стало холоднее, — и Владимир Евграфыч мелкими шагами подошел к Вериному домику: ничего, все тихо, окна завешены кисеей. И кисея эта сразу наполнила его сердце глубокой, почему-то печальной нежностью, ласкающим внутренним сиянием, неиспытанным еще томлением любви. Оглянувшись кругом, фельдшер мигом перемахнул через изгородь, ощутил, что ноги его попали в мягкие земляные гряды, но не смутился и, шагнув через весь палисадник, очутился у крылечка.
— Что теперь будет? что будет? что будет? — четко и вопросительно билось неуверенное сердце, а иногда замирало так, словно его не было в груди.
2[править]
Звезд становилось все больше и больше, и вместе с тем все настойчивее проникал за платье ласковый весенний холодок.
— Никогда я не бывал в таком положении, — лихорадочно обдумывал фельдшер. — Глупо, крайне глупо… Эх, постучаться, что ли?
Но стучаться не пришлось: дверь на крылечке внезапно отворилась, и на пороге показался голубой Верин силуэт; фельдшер отпрянул было в сторону, но его заметили.
— Ктой-то тут? --испуганно окликнула Вера.
— Не пугайтесь, я, я, — скороговоркой зашептал Владимир Евграфыч.
— Ой, это вы, да разве можно? — еще больше испугалась Вера и, захлопнула за собой дверь, прижалась к ней всем телом. — Нельзя к нам, нельзя, ой!
— Да вы извините рада всего святого, — с искренней мольбой пробормотал фельдшер, неожиданно для самого себя становясь на колени и ловя край ее платья. — Я не думал, вот, честное слово не хотел…
— Голубчик, отойдем отсюда, разве можно? — наклонясь к нему, шепнула Вера. — Такой бородатый, а такой чудак… Ведь, просила не ходить сюда, ведь, просила…
Фельдшер поднялся с земли и был уже за изгородью. Скрипнула калитка, Вера протянула из темноты руку, взяла его за рукав и сказала:
— Идем скорей, неповоротливый какой…
И фельдшер, чуть не подпрыгивая от радости, пошел вслед за Верой через поле обратно в лес. Под кленом Вера остановилась и сказала почему-то шепотом сдерживая дыхание:
— Вот здесь… Говорите, что вам надо…
Фельдшер промычал какие-то несуразные слова, и вдруг упал на колени снова, протягивая Вере руки и наклонив голову, как бык.
— Веруся, — вырвалось у него, наконец, из горла. — Вот ей-богу, никогда никого…
— Смешной вы, — с ласковым сожалением сказала Вера, сняв с него фуражку и проводя рукой по его волосам, отчего фельдшер вздрагивал и склонялся все низке и низке. — Право слово, какой бородатый, а смешной. Любите? Ну, и говорите прямо: люблю…
— Люблю, — буркнул фельдшер.
— И я, — шепотом ответила Вера, садясь рядом с ним на землю. — Слышишь: и я.
3[править]
…Был противник одиннадцатому часу утреннему — одиннадцатый час вечерний, когда с Юхой случилась беда. Юха проснулся и внезапно сердцем ощутил, что кругом стало как-то неладно, что-то спуталось и идет не так, как надо. Юха кликнул Веру, но Вера, не пришла. Юха подождал, еще раз кликнул, и вдруг застонал тонким ребячьим голосом, как будто он снова стал маленьким Ефимчиком, а не большим, мудрым: и по своему всемогущем Юхой. Лицо его уже само, не по своему желанию, сделалось жалким и больным и тоже ребячьим. Но не приходила Вера; а из звуков было слышно только то, как на стене ехидно и спокойно тикали и такали часы и утверждали, что Вера не с добра ушла и что, может бить, уйдет навсегда. И Юха уже не стонал, а плакал, уткнув безволосую голову в подушку и выгибая кверху и без того согнутую спину. Так было до той минуты, когда хитрые часы завозились и суетливо прохрипели одиннадцать раз; настал час двенадцатый, богатый для Юхи удачей и мудростью. И Юха перестал плакать, словно в комнату явилось новое существо, приласкало и утешило.
И верно: медленно и важно возник в комнате изжелта-белый, суровый старик Великий пост и сел в углу под часами, положив па колени бледные и тощие руки, Юха вытер глаза, сел и стал ждать: нельзя было говорить, пока не начнет старик.
— Две силы есть на свете, — раздался тихий голос из-под часов. — Сила глупая и сила умная.
— Так, — кивнул Юха головой.
— Так, — подтвердили и под часами. — Сила умная молчит, а глупая — голосами разными себя показывает. Нет предела глупой силе: она, как тесто в квашне, пучится. И зовут ее: жизнь. А ты сдержись, умной силой будь.
— Очень хорошо понимаю, — сказал Юха, решив, что старик говорит о самом главном, самом важном и нужном, о том, чего все последнее время добивался Юха, — Значит, смиряться не надо?
— Тело убогое, а солнца и ему хочется. Гордый дух приемли.
— А ее как? — дрожа от радости, спросил Юха и кивнул в сторону Вериной комнаты. — Она тоже, может, гордостью наполнилась?
— Покори.
Старик замолчал, стал таять и вскоре исчез совсем. Осталась только лунная тень под часами и в ней таинственно шевелился и что-то подтверждал маятник.
Юха некоторое время сидел, охватив колени руками, а потом сделал то, него никогда еще не делал: неуклюже свалился с кровати, и, медленно переставляя кривые и сухие колена, дополз в комнату Веры. Кровать была пуста; сквозь кисейную занавесь на окне проникал лунный свет и таинственно играл на кастрюлях и чашках. Юха уселся на полу и стал ждать, замирая от радостного и гордого сознания своей силы.
Глава пятая.
1[править]
Широко разметался звездный небесный кафтан, все укутал, и только едва заметную белую полоску оставил на краю земли, на восходе, там, где рождается солнце и умирает ночь. Полоска незаметно ширилась и росла, розовела и вдруг загорелась ярким кумачным огнем, разбросала близкие звезды в стороны и тайное приказание отдала ветру. Ветер прокрался но кустам к могучему клену, птицей прошелестел в его сучьях и бросил слова:
— День идет!.. день!
Вера встрепенулась, надела все еще млевшему фельдшеру фуражку на голову, вскочила на ноги и сказала:
— Брр… Холодно как… Ай, утро, утро!
Фельдшер взглянул на нее вопросительно, словно спросонья, и умоляюще протянул руку.
— Мне, вот ей-богу, нельзя больше, — заторопилась Вера. — Мне скорей, скорей надо идти. Знаете что? Опять приходите вечером сюда, как стемнеет. Милый, вот ей-богу, хороший, дорогой, простите меня, я глупая у мне идти нужно.
И, проведя робко ласковой рукой по его волосам, Вера пустилась бегом к дому. Владимир Евграфыч с минуту смотрел ей вслед, но затем вспомнил, что, разомлев, он так-таки всю ночь не сказал ни слова, побежал за ней, тяжело и неуклюже переваливаясь на ходу. Догнал он Веру у самого крылечка, когда она уже взялась за дверную скобку.
— Ай, нельзя же, нельзя, — с ужасом прошептала Вера, обернувшись и заметив, что он, большой и темный, лезет через изгородь. — Господи ты боже мой, ведь, нельзя же!
— Нравитесь вы мне, — страстно пробормотал фельдшер, становясь на колени прямо в грядки. — Руку и сердце… Позвольте вас просить законным браком…
В это время сзади Веры скрипнула дверь, тяжело и медленно открылась, и фельдшер разглядел в кухонке на полу что-то вроде невероятно большого белого паука с кривыми ногами н громадной лысой головой.
— А вот этого и не будет, — раздельно и важно произнес Юха, уж совсем по-паучьи качаясь из стороны в сторону. — Экая ты дрянь, Верка, паршивая? Покуда я жив, не будет этого, вот и все. А слово юхино — свято. Вот.
Весь день Юха с Верой не разговаривал; только раз, когда она принесла ему чаю, спросил:
— Кто это такой?
— Ветеринарный фельдшер один, Ефимчик, — смутилась Вера, обрадовавшись, однако, что Юха заговорил. — Владимир Евграфыч его зовут. Ты его не бойся. Он, знаешь, очень хороший, добрый, и увезет нас с собой.
— Я его и не боюсь, — спокойно усмехнулся Юха. — Всякой ссволочи я буду бояться?
— За что ты его черными, словами? — заволновалась Вера. — Он тебе зла не хочет. Он тебя любить будет…
— Любить? — протянул Юха, и вдруг коротко и сухо расхохотался во весь рот — Ступай отсюда к черту! — крикнул он на Веру. — Знай свое место, протоплазма!..
— Экая ты дрянь-мальчишка, — со вздохом ответила Вера, но покорно вышла на кухню.
Вся душа Верина переволновалась за это утро и словно перевернулась вверх дном. Вот, были двое: Юха и Вера; Юха первый, потому что больной, убогий, Вера вторая, потому что здоровая и сильная. И со всеми вопросами справлялась здоровая и сильная Вера. Когда умерли отец с матерью, Вере поневоле пришлось их заменить брату; и вышло это так просто, естественно, незаметно. Когда опекун оказался пьяницей и недобросовестным человеком, — Вера устроилась ходить в казначейство и получать там пенсию сама. Но теперь вдруг стало так, что Вере потребовалась личная жизнь, и поэтому Юхе хоть на время нужно было занять второе, место. А он, по-видимому, на это никак не соглашался. И Вера, напрягая волю, чтобы не расплакаться, готовила обед, смотрела в окно на ясное небо, и думала о том, как бы совместить фельдшера и Юху.
— Владимир Евграфыч — умный, — думала Вера. — Он поймет, оценит, рассудит, как быть. — Вот пойду к нему вечером, там, под кленом и сговоримся. А Юха — добрый, только притворяется так.
Но против воли глаза ее наполнялись слезами, небо уже не казалось таким ясным, словно закрывшееся тонкой и серой паутиной первого горя свежей девичьей любви.
3[править]
Но напрасно искала и ждала Вера весенним вечером Владимира Евграфыча в лесу. Едва стемнело, фельдшер решительными шагами вышел на крылечко маленького домика и, шагнув через кухню, очутился в комнате с часами. Тут было темно, и фельдшер едва разглядел в углу на кровати матово-бледного Юху. Юха оживился, словно только фельдшера и ждал.
— Первым делом: вы кто такой будете? — деловито и сумрачно осведомился Владимир Евграфыч, садясь на единственный стул под часами.
— Я-то, брат, Юха, — последовал насмешливый ответ. — А вот ты-то кто такой? Я-то Варин брат, а ты что за птица?
— Брат, — облегченно вздохнул фельдшер. — Так какого же чёрта вам надо?
— Мне-то ничего не надо, — сказал все так же зловеще спокойно Юха. — Не надо ли чего тебе?
— Ну, вот, так втроем и заживем, — радостно перебил его Владимир Евграфыч. — Чего же злиться-то?
— Втроем? — сказал Юха, помолчав. — Глупая ты сила, брат, и дурак. — А втроем — не бывать этому, пока я жив.
— Это почему же такое: не бывать? — спросил фельдшер, чувствуя, что вместо радости в нем закипает гнев на это странное и злобно-беспокойное существо. — А не бывать, так пошлем тебя к черту, и вдвоем отсюда уедем. Гний тут, так собака!
— А это — погоди. Жив я сейчас или нет? Жив. Так знай же ты, сомуститель проклятый, что Вера, протоплазма она эдакая, убить меня не посмеет.
— Как, так ты сказал? — захрипел фельдшер, в темноте багровея и сжимая кулаки. — Протоплазма?
— Протоплазма, — спокойно подтвердил Юха. — А ты — глупая сила, дурак.
— А вот я тебя сейчас ахну топором по башке, — сказал фельдшер, поднимаясь и чувствуя себя больше не в силах сдерживать злобу, которую вызвал в нем понятный теперь во весь рост облик Юхи. — Тогда и каркай себе на здоровье.
— Ну, бей, — примирительно сказал Юха, блестя в темноте глазами. — Кабы посмел только. А то, ведь не посмеешь.
В это время в кухне послышались быстрые и легкие шаги, и в комнату вбежала Вера.
— Ай, он здесь, так и знала! — крикнула она, хватая фельдшера за руку. — Нельзя Ефима раздражать, сердце у него лопнет. Милый, уйди, после придешь, помиритесь…
— Что-о? — заревел фельдшер. — Это не человек, это гадость какая-то, не могу я, Веринька, не могу. Скажи: пойдешь ты со мной сейчас отсюда, или не пойдешь? Вот мой сказ.
— Протоплазма, решайся, — радостно и злобно крикнул Юха, приподнимаясь на тонких своих руках. — Ну-ка, ну-ка…
— Только сейчас, Веринька, сейчас, — дрожа и опускаясь на колени, сказал Владимир Евграфыч.
— Я не могу, подумаю, — сквозь слезы ответила Вера. — Ой, господи, что вы со мной делаете, разве так можно? Братики, милые, сжальтесь!
— А, черт, не могу, — пробормотал фельдшер, вставая с колен, и тяжелыми шагами вышел вон.
— Милый, ай, вернись, — слабо позвала Вера, чувствуя что-то непоправимое; но Владимир Евграфыч был уже на улице. Тогда Вера упала на колени, уткнулась сгибами ладоней в глаза и заплакала горючими слезами, словно поняв, что попала, как былинка, в столкновение двух слепых враждебных сил, эти силы разошлись, — она осталась совсем-совсем одна.
Старые и хитрые часы натужились и прохрипели одиннадцать раз. Отсчитывая удары, торжествовал и важничал Юха и беззвучным смехом приветствовал свой, двенадцатый час.
1912—16 г.
Источник текста: Рассказы / Н. Огнев. — Москва; Ленинград: Круг, 1925. — 217 с.; 20 см. С. 93—112.