Дверь добра и дверь зла (Мамин-Сибиряк)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Дверь добра и дверь зла
автор Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852—1912)
Дата создания: 1900. Источник: lanterne.ru

I

Тетя Марина вечно находилась в каком-то осадном положении. Это была очень милая и добрая старушка, кутавшаяся в шаль и носившая на висках букольки из седых волос. Сморщенное старое лицо тети Марины сохраняло тревожное выражение, редко сменявшееся удивительно доброй улыбкой. Она ходила в темных платьях из каких-то удивительно старомодных материй и вечно лечилась от каких-то таинственных старческих недугов, причем доверяла только одному старичку-доктору из остзейских немцев, который прожил всю жизнь в России и говорил очень скверно по-русски. Самым замечательным у тети Марины были темные очки, которые являлись чем-то вроде термометра, показывавшего температуру ее душевного настроения. Если очки были на лбу — настроение было ясное, если они спускались к носу — собиралась туча, а если очки прикрывали глаза — начиналась буря. Все эти перемены душевной температуры особенно хорошо были известны прислуге, пользовавшейся ею в своих личных интересах.

Жила тетя Марина в Царском Селе, занимала второй этаж деревянного домика, такого же старенького и добродушного, как сама тетя Марина, и так же глядевшего на улицу своими небольшими оконцами с какой-то затаенной тревогой. В ненастье и в холодные зимние дни эти окна застилались слезой, точно не желая смотреть на то, что делалось за пределами старых стен старого домика. В светлые, хорошие дни в этих окнах среди цветов появлялось такое свеженькое, молодое девичье личико, как будто хотевшее сказать, что старый домик хочет жить. Это была таинственная племянница тети Марины, которую она называла Нитой. Русоволосая девушка, с ясными карими глазами и не по летам серьезным, скорее грустным лицом, являлась чем-то вроде продолжения самой тети Марины, напоминая ее портрет в молодости, висевший в гостиной. Около дома был маленький садик, где Нита проводила лучшие весенние и летние дни. Она сажала цветы, ухаживала за ними с самой трогательной заботливостью и не смела подходить к садовой решетке, за которой начинался мир злобы, лжи, коварства и всяких пороков. Садиком для Ниты заканчивался внешний мир.

Самым замечательным в домике, где проживала тетя Марина, были, конечно, две двери — одна, которая вела на парадное крыльцо, и другая, которая служила входом в кухню. Последняя дверь для тети Марины являлась постоянным источником тревог и не угасавшего страха, потому что, несмотря на все предосторожности доброй старушки, внешнее зло постоянно вторгалось именно этим путем. Тетя Марина целые дни прислушивалась к скрипу этой двери (смазывать шарниры было строго воспрещено; это составляло маленькую военную хитрость старушки) и вскакивала даже ночью, когда ей казалось, что кухонная дверь скрипит. Причиной этих старческих страхов было то, что в Царском Селе сосредоточивалось до десяти тысяч отборного войска — кирасиры, гусары, лейб-казаки, уланы, конвой, и тетя Марина находилась на военном положении, как крепость, осажденная десятитысячным неприятелем. Дело в том, что тетя Марина держала две женские прислуги — кухарку и горничную. Она очень тщательно выбирала их, неустанно следила за их нравственностью, читала постоянно нотации, уговаривала, стараясь привить твердые основы нравственности и внедрить в души простых и неопытных девушек страх перед пороком, который мог проникнуть через дверь зла каждую минуту, и все эти трогательные усилия оказывались тщетными. Десятитысячный враг, в свою очередь, не дремал и наносил тете Марине постоянные поражения.

Когда к тете Марине приезжал худенький старенький генерал Мочкин, бывший артиллерист (у тети Марины все знакомые были старенькие, болезненные и совсем ветхие), старушка жаловалась ему в самых трогательных выражениях:

— Я не понимаю, генерал, чего смотрит правительство?

Старичок-генерал вперед знал, о чем будет речь, и только жевал губами.

— Да, правительство… — повторял он, как эхо.

— Не понимаю! — начинала волноваться тетя Марина. — Разве нельзя издать такой специальный приказ по войскам… о нравственности?

— Да, о нравственности…

— Войдите в мое положение, генерал: их десятитысячный корпус, а я совершенно одна и притом девушка. Конечно, теоретически я понимаю всякую гадость, а практически лишена возможности даже назвать некоторые вещи их собственными именами. Правительство должно войти в мое положение…

— Да, действительно, положение…

— И я должна все терпеть от этих противных солдат… Третьего дня захожу в кухню, а из людской выставляется солдатский сапожище… Я, конечно, сделала вид, что ничего не замечаю, но мне сделалось дурно от одного воздуха, который он принес в мою квартиру. Ведь у меня не казармы, не правда ли? Правительство должно особенно войти в мое положение, как девушки, которая может понимать только теоретически.

— Да, теоретически…

Тетя Марина вечно что-то вязала, и при разговорах о правительстве в ее сухих руках деревянные спицы начинали делать какие-то судорожные движения, точно они танцевали danse macabre.

— Помните Наташу? — заканчивала тетя Марина свои жалобы.

— Да… Рыженькая такая? — старался догадаться старичок-генерал, хотя слышал эту историю сто раз,

— Вот и нет, совсем не рыженькая, — сердилась тетя Марина, причем очки у нее сползали на нос. — Рыженькая была Даша… кухарка Даша. Ну, та была замужем, и меня ее поведение не касалось, А Наташа… Я ее взяла девчонкой-подростком, воспитала, научила всему… Выросла такая хорошенькая девушка…

— Да, помню, действительно, хорошенькая… Белокурые волосы, вздернутый носик…

— Опять не то!.. Совершенная шатенка…

— Именно я хотел сказать: шатенка.

— Я ее очень любила, т. е. привыкла… Я не понимаю, что этим женщинам нужно? Одеты, сыты, к праздникам получают подарки, часто дают на чай… Кажется, что еще может пожелать простая девушка? Да, совсем, совсем простая…

— Да, совсем простая…

У тети Марины вся родня была титулованная и все знакомые с заслугами перед отечеством, и она любила употреблять слово: правительство, потому что правительство должно было защищать девушек, которые если и понимали все, то только теоретически. По присущему девушкам, даже не понимавшим ничего теоретически, такту, Нита всегда исчезала комнаты, когда очки тети Марины принимали угрожающее положение. Молоденькая девушка совершенно не интересовалась тем, что волновало тетю Марину, а ее ветхими генералами меньше всего.

Когда Нита уходила, тетя Марина говорила с тяжелым вздохом:

— Может быть, это очень нехорошо, но я начинаю приходить к убеждению, что люди делятся на две породы: высшую и низшую. Наши понятия, правила и убеждения для низшей породы совершенно не существуют, потому что ее жизнь регулируется низшими животными инстинктами. Конечно, и мы делаем свои ошибки, часто заблуждаемся, но это совсем, совсем не то. У нашей кухни своя собственная психология, логика и этика. Меня это крайне огорчает, как убежденную христианку, и мне иногда начинает казаться, что древние философы были правы, когда считали рабов особого рода существами. Знаю, что это даже грешно именно с христианской точки зрения, но если правительство совершенно не желает войти в мое положение, что же мне делать?

II

Наступала весна, холодная, сырая и неприятная. Снег таял медленно, точно по заказу. Талая вода застывала по ночам. Иногда ни с того, ни с сего начинал идти снежок, точно пудривший весеннюю грязь на улицах, чахлые садики при домах и крыши. Ните было уже восемнадцать лет, и весной она начинала переживать какую-то неясную для самой себя тревогу. Ее куда-то тянуло, хотелось что-то такое делать, просто — посмотреть, как живут на свете другие люди. Тетя Марина, конечно, была прекрасный человек и очень любила Ниту, но хорошая и добрая старушка никак не желала понимать, что восемнадцатилетней девушке скучно в обществе стариков и старух. А других знакомых не было. Нита терпеть не могла, когда тетя Марина тащила ее за собой в Петербург, где у ней сохранялись чопорные знакомства с такими же ветхими старушками, как и она сама. И говорили непременно все о чем-то старом, о людях, которых давно и на свете не было, вспоминали разные интересные случаи в своей жизни, которым было лет пятьдесят давности. Старушки даже оживлялись от этих воспоминаний и в присутствии Ниты боялись сказать что-нибудь лишнее. Нита выносила эту пытку и часто думала, что все эти старушонки только притворяются, что были когда-нибудь молодыми. Ей казалось, что она всегда-всегда останется такой же молоденькой и свежей и что жизнь бесконечно длинна и что она непременно умрет, когда на ее лице появится первая морщина.

Тетя Марина, в свою очередь, тоже переживала весеннюю тревогу, и Нита чувствовала, как старушка долго-долго смотрит на нее такими грустными глазами и подавленно вздыхает.

— Тетечка, ты нездорова?

— Ах, нет, моя дорогая…

— Ты чем-то недовольна?

Очки тети Марины начали переезжать на нос, и Нита прекращала свой допрос. Девушка боялась больше всего на свете чем-нибудь огорчить милую, дорогую тетю и успокаивалась, что ни в чем не виновата.

Царскосельская весна, наконец, вступала в свои права, как выражались стилисты доброго старого времени. Развернулись почки, высыпала на проталинках и солнечных угревах первая зелень, в садах запестрели бледные анемоны, эти цветы-рахитики, едва державшиеся на своих зеленых прозрачных ножках. Дворник, исполнявший и должность садовника, приводил в порядок садовые куртины, приготовлял грядки, посыпал дорожки свежим песком. Каждый новый солнечный день производил новое чудо, особенно в небольшом парничке, который Нита любила как что-то живое, где почти на глазах творилась неразрешимая тайна — из казавшегося мертвым зернышка точно просыпалась жизнь, радостная, бодрая, цветущая, благоухающая. Ах, как хороши эти первые весенние цветы, походившие на прелестных детей!.. Если бы они могли говорить…

Во второй половине мая некоторые цветы были высажены на клумбы, и Нита с особенным усердием ухаживала за ними, как ухаживают за дорогими гостями. Но это невинное удовольствие имело и свои темные стороны. Вместе с холеными и изнеженными цветами выбивалась из земли буйная сорная трава, которую приходилось вырывать без всякого сожаления, а между тем Ните было как-то совестно лишать жизни какую-нибудь безыменную травку, которая, как казалось ей, с какой-то детской доверчивостью смотрела на нее. Вырванная с корнем травка так быстро умирала, превращаясь в никуда негодный садовый сор. У Ниты даже являлось сомнение в том, что действительно ли настолько красивы все эти садовые цветы, чтобы для их благополучия губить такую милую, такую простенькую зеленую травку. Ведь, если взять молоденькую крапивку, одуванчики — какие они милые, не правда ли? И так скромненько, как бедные родственники, жмутся где-нибудь около забора. Другое огорчение представляли акации и кратегусы, которые торчали какой-то стриженой щеткой. Наверно им, бедным, было очень больно, когда осенью дворник подстригал их. Да, это было тяжело и обидно, тем более что они не могли рассказать о своих страданиях. Когда Нита обращалась за разъяснениями к тете Марине, старушка объясняла как-то неопределенно, почему все это нужно.

— Иначе нельзя, Нита, а то сорная трава заглушит все наши цветы, а неподстриженные кусты будут расти, как непричесанные волосы.

Потом как-то само-собой получалось нравоучение в том смысле, что стрижка деревьев и кустов — это то же самое, что воспитание, а удаление сорной травы — это только желание благородных растений остаться в своем обществе.

— Для сорной травы достаточно места в полях и в лесу, — поучительно объясняла тетя Марина. — Зачем она лезет туда, куда ее не приглашали?

— По-твоему, тетя, сорная трава — это наши горничные, кухарки, дворники, извозчики, вообще мужичье?

— Ах, как ты глупа, Нита! Совсем, совсем ребенок!

Наивность молоденькой девушки приводила старушку в восторг, как залог полной нетронутости.

Дворник повторял то же, что и тетя Марина, хотя выражался грубее. Нита иногда с ним спорила. Раз, когда они копались в садике и, по обыкновению, спорили, Нита услышала за своей спиной чей-то неприятный женский голос.

— Тетя Марина дома? — спрашивала среднего роста дама средних лет.

— Да, дома… — как-то по-детски ответила Нита и недружелюбно посмотрела на гостью.

Дама и одета была как-то не по летам, и лицо у ней было подкрашено, и голос неприятный, а больше всего Ните не поправилось то, что она называет тетю Марину просто тетей Мариной, как называли ее только самые близкие люди, а не Мариной Ильиничной. У садовой калитки стоял извозчик, нагруженный дорожными вещами — чемоданчиками, саквояжами, свертками в ремнях, картонками. В одной руке у незнакомки болтался дорожный кожаный мешок, а в другой она держала завернутую в плед крошечную собачку.

Нита побежала вперед, чтобы предупредить тетю Марину, но гостья, не дожидаясь приглашения, вошла в гостиную вслед за ней. Старушка подняла глаза на нее, хотела подняться в кресле и побледнела, как полотно. Она едва имела силы, чтобы дать Ните условный знак о выходе.

— Ты… ты… ты жива? — шептала тетя Марина в ужасе, причем очки у нее свалились на пол.

— Тетя Марина…

Гостья сделала несколько быстрых шагов вперед, чтобы обнять старушку, но та поднялась и с необычайной для ее лет быстротой спряталась за высокую спинку своего старомодного кресла.

— Я удивляюсь… удивляюсь, что ты решилась… да, решилась переступить порог моего дома, — шептала она, чувствуя, как вся комната начинает кружиться у нее перед глазами.

Вместо ответа, гостья опустилась на ближайший стул, закрыла лицо руками, и в комнате послышались сдержанные рыдания. Тетя Марина не выносила женских слез, на ее лице выступили красные пятна.

— Для чего еще эта комедия? — заговорила она уже по-французски, оглядываясь на дверь, в которую вышла Нита. — Кажется, уже достаточно было всяких комедий…

Наступила тяжелая и мучительная пауза. Тетя Марина тяжело дышала и все поправляла несуществовавшие больше на носу очки.

— Мне некуда идти, — трагическим шепотом проговорила, наконец, гостья. — Я знаю, что я гадкая… вся гадкая… да… Но ведь и собаку жалеют… Мне некуда идти, тетя Марина…

— Я это давно знаю, — строго и сухо ответила старушка, собираясь с силами — Но я и не говорю о тебе… Дело идет о третьем лице, которое меньше всего виновато и которое может пострадать больше всех.

— Ах, Боже мой, Боже мой! — застонала гостья. — Разве я враг собственному ребенку?

— Не верю, ничему не верю!.. Ните было всего два года, когда я взяла ее, брошенную всеми, несчастную, погибавшую… и для нее ты умерла, как мать. Так и знай…

— Боже мой, Боже мой!.. Ведь я, кажется, ничего, ничего не требую?.. Я так устала жить…

III

В маленьком деревянном домике совершилось что-то необыкновенное и до последней степени странное, начиная с того, что странная гостья поселилась у тети Марины, за что Нита возненавидела ее еще больше, потому что видела по очкам тети Марины (куплены были новые), как старушка волнуется,

— Я всего на несколько дней, — как-то виновато объясняла она, не глядя ни на кого. — А потом я опять уеду…

В ответ очки тети Марины съезжали на самый кончик носа, и Нита чувствовала, что в их скромное жилище ворвалась какая-то громадная ложь. Она знала только, что гостью зовут Александрой Васильевной, что она приходится тете Марине какой-то дальней родственницей и что она очень-очень несчастна. Когда Александра Васильевна подавленно вздыхала, опуская глаза, Нита не испытывала ни малейшего сожаления. Девушка чувствовала какую-то фальшь даже в самом дыхании этой таинственной несчастной женщины. Когда появлялись в доме гости, т. е. ветхие генералы и не менее ветхие титулованные старушки, гостья пряталась в своей комнате. Между прочим, Ните вход в эту комнату был строго воспрещен. Над маленьким деревянным домиком точно повисла какая-то туча. Ниту удивляло больше всего то, что временами Александра Васильевна как-то неожиданно хорошела, а иногда казалась совершенно старухой.

Положение тети Марины в буквальном смысле было отчаянное, так что даже генерал Мочкин заметил:

— А вы мне не нравитесь, сударыня… У вас что-то такое в лице… да. Нужно пить парное молоко и больше гулять в парке…

— Ах, оставьте меня, ради Бога, генерал!

— Нужно пользоваться весной…

Старушка сама не знала, что с ней делается.

В первый момент она ни за что не хотела, чтобы Александра Васильевна хоть на несколько дней поселилась под одной кровлей с Нитой, но эта несчастная женщина так плакала, так раскаивалась и давала такие обещания, что не выдержало бы каменное сердце.

— Ах, как я сама желала бы умереть, тетя Марина, — повторяла она постоянно, — да, совсем умереть, чтобы ничего не чувствовать, не знать и не думать и чтобы все меня забыли. Есть вещи, которые женщине не прощаются, и я это знаю… Возврата нет, остается прозябание, приходится скрывать даже самые естественные привязанности… Разве я виновата, что меня так воспитали, что я никуда-никуда не годна? Я не способна ни к какому труду — это главное, у меня нет никаких интересов, какими наполняется жизнь, до известного возраста я умела только быть красивой…

Тетя Марина терпеливо выслушивала эти покаянные речи и в глубине души не верила ни одному слову. О, сколько раз она выслушивала их и была обманута. Первый удобный случай — и Александра Васильевна делалась совершенно другим человеком, у которого, вместо раскаяния, появлялся какой-то отчаянный голод жизни.

— Что же ты думаешь делать, Alexandrine? — спрашивала старушка по нескольку раз в день. — Ведь надо же как-нибудь жить…

— Не знаю, ничего не знаю, кроме того, что желаю умереть… И я чувствую, что скоро не буду мешать никому-никому.

Вопрос так и оставался открытым, и очки тети Марины больше не поднимались на лоб. А женщина, мечтавшая о смерти, как об избавлении, половину дня тратила на «приведение себя в порядок», как она скромно выражалась, то есть без конца мылась, обтиралась какими-то мудреными специями, красилась, прихорашивалась и т. д. Горничная Оля, простоватая девушка, сообщала дворнику Маркеллу удивительные вещи про гостью, как, например, она стоит чуть не час на одной ноге, заставляет сечь себя по спине какими-то резинками, как заставляет по целым часам растирать кожу на щеках, гладить шею и много-много еще чего другого.

— Не иначе дело, что повреждена чем-нибудь, — решал Маркелл с свойственным ему глубокомыслием. — С барынями это случается и даже очень просто. Первое дело, что им как есть нет никакого занятия… Ну, вот она и полощется в воде целый день, как утка.

Тетя Марина не заглядывала в комнату гостьи ни разу, но та почти силой затащила ее к себе и показала ей все, что заключалось в чемоданах, саквояжах и картонках. В большинстве все это были никуда не нужные вещи, говорившие о прежней роскоши и легкомыслии Александры Васильевны, и тетя Марина только удивлялась, для чего она все это ей показывает. А между тем, основание было, и очень серьезное. Александра Васильевна отлично знала, что выживавшая из ума старушонка не верит ни одному ее слову и что, с другой стороны, подозревает ее во всевозможных гадостях и, прежде всего и после всего, в невидимом присутствии какого-нибудь мужчины. Она даже обнюхивала фотографии и разные безделушки, точно враг мог здесь спрятаться. Александра Васильевна торжествовала: пусть старушонка ищет. Но этим дело не ограничилось, и она раз со слезами на глазах заявила:

— Милая тетя, вы не обидитесь, если я попрошу вас получить мою почту и… просматривать ее, как это делалось в золотые дни моей юности.

— Что ты, что ты!.. — обиделась старушка. — Ты меня принимаешь, кажется, за сыщика или что-то в этом роде… Какое мне дело до того, с кем ты переписываешься.

— Нет, нет, тетя, я этого требую, если могу чего-нибудь требовать… Я и свои письма буду показывать тебе. Тайн у меня нет…

Странно устроено человеческое сердце. То, что в первый момент даже испугало тетю Марину, в следующую минуту сильно ее подкупило. Она даже не сообразила, что, принимая на себя контроль корреспонденции, тем самым как бы санкционирует присутствие Александры Васильевны в ее доме. Последняя мысль пришла к ней в голову уже потом, и только тогда она поняла, в какую западню попалась.

Нита стала замечать, как Александра Васильевна постепенно точно завоевывает тетю Марину. Они вечно о чем-то разговаривали, а когда входила Нита, разговор сейчас же прекращался, и Александра Васильевна уходила в свою комнату. О чем они могли постоянно разговаривать — для Ниты оставалось тайной. Раз девушку одолело такое любопытство, что она решилась подслушать. Все это вышло само-собой, без всякого намерения с ее стороны, но все-таки она могла уйти и не ушла. Дело было в саду, когда Нита пересаживала левкои. Тетя Марина и Александра Васильевна прошли в садовую беседку и не заметили ее.

— По-моему, все женщины одинаково жалки, — говорила Александра Васильевна. — Это в их организации… А короткая женская жизнь? Да и та вся уходит на детей… А когда женщина, наконец, проснется, почувствует себя самой собой и захочет действительной жизни — ее время уже прошло. Начинается жалкое существование, когда женщину уважают, когда считают нужным высказывать ей свое почтение, преданность, а в сущности — все это такая же ложь, как надписи на могильных плитах.

Тетя Марина ничего не отвечала, и только было слышно, как деревянные спицы в ее руках выбивали лихорадочную дробь. Нита ничего не поняла из этой тирады, кроме того, что Александра Васильевна говорит какой-то раздражающий тетю вздор.

— Ведь нет ничего легче, как обвинить кого-нибудь, — продолжала Александра Васильевна, — и нет ничего тяжелее, когда женщину обвиняет женщина…

Дальше обе разговаривавшие женщины плакали, потом послышались поцелуи и сдержанный шепот. Александра Васильевна что-то рассказывала вполголоса, делая паузы. Закончилась эта беседа уже совершенно неожиданно. Нита услышала, как смеялась тетя Марина, что с ней случалось крайне редко, и смеялась она как-то особенно смешно, совсем по-детски, — тоненьким-тоненьким голоском, с чисто-детскими всхлипываниями.

— Ах, какие глупые эти мужчины! — повторяла старушка, раскашлявшись от смеха. — Совсем глупые…

— Я расскажу вам, тетя, еще один случай…

— Нет, довольно, милая. Я, кажется, лет двадцать так не смеялась…

Появление в саду Маркелла прекратило эту сцену, и Александра Васильевна увела тетю Марину под руку в комнату. Старушка несколько раз останавливалась, махала худенькой костлявой ручкой и повторяла:

— Ах, какие глупые…

IV

Александра Васильевна шаг за шагом завладела тетей Мариной и делала это в такой мягкой форме, что старушка не замечала уже собственного плена. Эта Alexandrine знала, кажется, решительно все и умела так смешно рассказывать, особенно о негодяях мужчинах, которые заставляли ее так страдать, пока она ничего-ничего не понимала и всему верила.

— Много ли нужно, чтобы обмануть совершенно неопытную молодую женщину? — повторяла она, подавляя вздох. — Я слишком хорошо думала о людях и слишком дорого заплатила за свою глупую доверчивость.

Переходы от мрачного настроения, раскаяния и полной отрешенности от жизни к самому заразительному веселью у Александры Васильевны происходили как-то особенно быстро, что коробило тетю Марину, и ее очки сползали на нос. Впрочем, Александра Васильевна скоро спохватывалась и поправляла ошибку. В присутствии Ниты она вела себя чрезвычайно корректно, вернее сказать — делала вид, что не замечает ее присутствия, как не замечают сидящих за общим столом гувернанток, бедных дальних родственниц и подростков в неблагодарном переходном возрасте. Нита платила ей той же монетой, и тетя Марина только удивлялась, откуда берется у девочки столько такта. Мать и дочь держались совершенно чужими, и это выходило даже смешно, хотя тете Марине совсем уж было не до смеха.

Одним словом, в маленьком домике начиналось что-то новое и таинственное. Тетя Марина переживала сменявшиеся настроения: то она верила Александре Васильевне, то начинала сомневаться. Иногда на старушку нападал совершенно беспричинный страх, и она начинала бояться выдуманными страхами. А вдруг она умрет? Куда денется тогда Нита? Естественной руководительницей останется Александра Васильевна, а это… Дальше мысль тети Марины отказывалась работать, и старушка в ужасе закрывала глаза.

Горничная Оля, существо обезволенное до последней степени, и та приняла довольно деятельное участие в происходившем.

— Вот ужо приедет генерал, так он эту прощалыгу за хвост да об стену, — сообщала она дворнику Маркеллу. — Вишь, как разлетелась… Генерал ей покажет.

— Известно, генерал, — мрачно соглашался Маркелл.

— Наша старая барышня даже совсем поддается… А та лопочет по-французскому, та лопочет — прямо изводит.

— Известно, бабы…

В порыве усердия Оля попробовала закинуть словечко молодой барышне, но, к удивлению, встретила глухой отпор.

— Это не ваше дело, Оля.

Раньше молодая барышня так не разговаривала, и горничная обиженно замолчала. Одна надежда оставалась на генерала, который все разберет. Когда Мочкин приехал, Оля чуть не сбила его с ног от усердия. Старик иногда шутил с ней, трогал за пухлый подбородок и грозил пальцем.

Александра Васильевна ни за что не захотела выйти к гостю и даже попросила подать обед к себе в комнату.

— Нет, это уж невозможно, — обиделась тетя Марина и отправилась сама уговаривать упрямую гостью. — Генерал старый-старый и ничего не помнит. Тебя он не узнает, одним словом…

— Да и я его совсем не помню, тетя.

— Замухрышка такой и все повторяет чужие слова… Вообще, милое, но погибшее создание.

Последняя вульгарная фраза, сорвавшаяся с языка тети Марины совершению случайно, привела ее в ужас. Боже, до чего может дойти человек… Эта гадкая фраза всегда ее возмущала, а тут она сама ее выговорила, да и выговорила каким-то пошлым тоном,

— Я уступаю только насилию, — ответила Александра Васильевна, принимая вид жертвы, и прибавила: — За последствия я не отвечаю, тетя…

Старый генерал посмотрел на Александру Васильевну прищуренными глазами и проговорил:

— Мне кажется, сударыня, что я вас где-то встречал…

— Очень может быть… — сухо ответила она. — Вероятно, за границей.

— Представьте себе, не бывал-с за границей… Все собираюсь туда. Говорят, даже необходимо там быть, чтобы, так сказать, довершить образование. Хе-хе… Нет, решительно, я где-то вас встречал.

Потом тетя Марина сделалась свидетельницей, как старый генерал развеселился и даже рассказал какой-то ветхий анекдот из своего боевого прошлого. Александра Васильевна делала вид, что не обращает на старика внимания и слушает его старческую болтовню только из вежливости, желая угодить тете Марине.

— Нет, я вас встречал, — повторял старик, напрасно стараясь восстановить далекое прошлое. — Да… гм… Ведь вас зовут Александрой Васильевной?.. Тэ-тэ-тэ…

Очки тети Марины очутились на самом кончике носа, и она строго посмотрела на разболтавшегося генерала, указывая глазами на Ниту.

— Вы не могли встречать Alexandrine, — заметила она. — Она полжизни провела за границей…

Но эта маленькая военная хитрость не спасла старушку. Генерал Мочкин, прищурив один глаз, улыбался, точно ему было двадцать пять лет. Он узнал Александру Васильевну.

«Боже мой, что я наделала, что наделала… — в ужасе думала тетя Марина. — Этот выживший из ума старик способен на все… Он ведет себя, как военный писарек…»

Чтобы переменить тему, старушка заговорила о прислуге, которая испорчена вконец, и генерал Мочкин успокоился. Но на прощанье он все-таки успел шепнуть:

— А Нита ничего не подозревает?

— Ради всего святого, генерал, молчите…

Чему этот ветхий генерал радовался? И еще улыбается и подмигивает… Фи, какая гадость.

Александра Васильевна приняла обиженный вид и молчала. Тете Марине сделалось совестно, что она «поставила ее в такое неловкое положение», и ее очки показывали скверную погоду.

Дальнейшие события полетели с быстротой вихря. Генерал Мочкин начал бывать все чаще и чаще. Александра Васильевна пряталась от него, но он самым бессовестным образом высиживал целые часы, пока она не выходила, наконец, из своей комнаты. Это было верхом неприличия, и старик точно рехнулся.

— Я его как-нибудь прогоню, — решила тетя Марина. — Приличие — прежде всего, и мужчине можно простить решительно все, кроме бестактности. И какой пример для несчастной Ниты…

Закончилась вся эта глупая история уже совсем неожиданно. В одно прекрасное утро Александра Васильевна объявила за утренним кофе, что уезжает.

— Куда? — удивилась тетя Марина.

Этот естественный вопрос смутил Александру Васильевну, т. е. она опустила глаза и покраснела.

— Я, тетя Марина… да, я выхожу замуж…

— То есть, как замуж? А твой муж?

— О, с мужем у нас все кончено, то есть, он уступает мне десять тысяч.

— Ничего не понимаю!..

— Очень просто. Раньше он просил тридцать тысяч, а теперь соглашается за двадцать тысяч.

— Ничего не понимаю.

— Ах, тетя Марина… Ну, это так нынче принято. Мы разводимся, он принимает вину на себя, а ведь даром ничего на свете не делается. Вот и все…

— Отлично. А откуда ты возьмешь столько денег?

— Мне… мне их дает генерал Мочкин. Кстати, я выхожу замуж ведь за него же… А когда он умрет, я буду получать пенсию.


Осенью состоялась свадьба генерала Мочкина, и когда Нита узнала об этом, тетя Марина проговорила:

— Деточка, я больше ничего не понимаю, что делается на свете… Если уж генерал Мочкин… одним словом, не стоит говорить. Пора мне умирать…

Нита так ничего и не узнала, что новая генеральша Мочкина — ее родная мать, а тетя Марина совершенно не понимала, которая сейчас дверь добра и какая — дверь зла…

<1900>