Драма А. Н. Островского «Гроза» в русской критике
Сб. статей / Сост., авт. вступ. статьи и комментариев Сухих И. Н. — Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1990. — 336 с.
Минувший 1859 год был счастлив на зрелые литературные произведения, которые заставляли долго говорить о себе и даже успели отвлечь деловое внимание русского читателя от текущих дел. К таким счастливым произведениям принадлежат и две драмы из русской жизни, появившиеся в конце года, одна в печати, другая на сцене.1 И та и другая носят на себе все признаки сильного таланта; и в той и в другой авторы глубоко заглянули в русскую жизнь, хотя обе драмы резко отличаются самыми характеристическими особенностями. Мы восхищаемся и тою и другою, но сравнивать их не можем, потому что таланты авторов далеко не сходны. Во всяком случае, мы рады не только сами за себя и за русскую литературу, но и за Русскую академию наук, которая, наконец, выведена из затруднительного положения: кому присудить Уваровскую премию. Теперь она смело может располагать двумя премиями, если не будет искать в драмах того идеального академического совершенства, которое после Расина,2 кажется, не существует на земле — отчего на земле совсем не так скучно, как можно было бы подумать.
Мы можем здесь подробнее говорить о драме г. Писемского, потому что она напечатана, и наши заключения будут основаны на печатном тексте, а не на словах, часто теряющихся в театре, не на впечатлении, часто испорченном игрою актеров. И все-таки впечатление, сделанное на нас «Грозою» г. Островского, так сильно, что мы не боимся ошибок, не останавливаемся на подвижности театрального впечатления и скажем о ней хотя несколько слов. В «Грозе» мы увидели в г. Островском, может быть, в первый раз, поэта, глубоко заглянувшего в ту жизнь, которую он рисовал с разных сторон, над которою он много думал, много ошибался, многим увлекался и из которой вышел — победителем. Честь ему и слава!
Талант и направление г. Островского, тесно связанные с последним направлением русской литературы, отразили на себе все колебания споров западников и славянофилов.3 Споры уклонялись то в одну, то в другую сторону — и талант г. Островского следовал за этими колебаниями. Г. Островский — виновник важнейших литературных наших споров и потому уже занимает одно из первых мест. Редко с чьим именем (за исключением одного Тургенева) у нас вопрос о литературе так тесно связан, как с именем г. Островского. В нем отражались попеременно разные теории: сначала гоголевского взгляда («Свои люди — сочтемся»); потом крайности славянофильства («Не так живи, как хочется»); далее — какого-то безучастного индифферентизма к той и другой стороне («В чужом пиру похмелье»); наконец, явление, проскользнувшее в «Воспитаннице», явление истинной, неподдельной поэзии, выразилось блистательнейшим образом в «Грозе».4 За колебаниями споров литературных следовали колебания таланта, а за ними и колебания критики. По мере того, как вопросы славянофильские спадали с ходуль и становились на истинную, неидеальную, народную русскую почву, и талант г. Островского, постоянно возбуждавший и поддерживавший эти споры, сам становился определеннее; большие задачи, которые трудно вкладывались в узкие рамы, исчезали из планов писателя; определенные образы, одетые в жизненные организмы, получали живой колорит; смелость идеальных построений уступала место трезвости неподдельного поэтического инстинкта. Шаг за шагом талант писателя, который легко давался в руки критика по множеству идеальных отвлечений, по-видимому, делался уже не таким философским; в сущности же, г. Островский приобретал истинные приемы, необходимые для русской драмы, а вместо славянофильских утрированных положений метко начал задевать звучащие струны русского человека. В трудной работе многие видели одни колебания и не хотели оценить ее устойчивость в начатом и беспрепятственный творческий труд…) Поборники исключительно сатирического направления (западники) восхваляли «Свои люди — сочтемся» и больше ничего не хвалили; поклонники патриархального человека падали ниц перед Русаковым и старинным каноническим правом, господствовавшим в драме «Не так живи…» и пр. Холодные наблюдатели были довольны, что г. Островский в первый раз оказался безучастным к той и другой партии в своей комедии «В чужом пиру похмелье»; а затем… затем все теории были исчерпаны, и оказалось возможным предположить, что дальше г. Островскому идти некуда. Г. Островский в это время пошел туда, куда давно хотели бы его провести действительные его поклонники, — к истинной поэзии русской жизни. Давно было сказано, что идеальничание с русской жизнью исчерпано и что пора искать другого выхода. В «Грозе» мы приветствуем этот выход.
Вот как добыл этот результат г. Островский. Мы расскажем содержание драмы, как она нас поразила на александрийской сцене (при этом просим у автора извинения, если что-нибудь не так передадим; впрочем, мы надеемся еще раз воротиться к этой драме).
В дрянном, затхлом уездном городишке, в котором должны быть хорошие лабазы и «нарочитая» торговля крупчаткой, в городке, в котором, начальническою милостью, правит безапелляционно какой-нибудь городничий, в котором (городке) есть достаточное число храмов божьих и домы обывателей выстроены прочно, с крепкими воротами, как у раскольников, и более крепкими засовами (впрочем, совсем не такими домами, какие представлены на сцене); в городке, в котором люди умеют богатеть, в котором непременно должна быть одна большая, грязная улица и на ней нечто в роде гостиного двора, и почетные купцы, о которых г. Тургенев сказал, что они «трутся обыкновенно около своих лавок и притворяются, будто торгуют»,5-- в этаком-то городке, каких мы с вами видали много, а проезжали, не видав, еще более, произошла та трогательная драма, которая нас так поразила. Мы забыли сказать, что это городок приволжский, опоясанный, как лентой, этою торговою, широкою рекой. В это благополучное место присылается из Москвы молодой человек в приказчики к вдовцу-дяде, торгующему хлебом (Дикой). Вдовца видели мы на сцене постоянно пьяным и потому ничего не говорим о нем. Жить в этом городе так приятно, что один молодой супруг (Кабанов), силою материнской власти обвенчанный с неизвестною ему, но прекрасною девушкой, надрывается от тоски и норовит, как бы найти случай уехать в Москву, где есть и заведения, и органы, и трактиры, с утра до вечера набитые молодыми, туго завитыми и сильно напомаженными купеческими головами — там и для молодого купца обетованный край.
Жена Кабанова — главное действующее лицо драмы — молодая женщина, взятая из бедного семейства и подведенная под материнское начало семейной жизни и все ее последствия — как-то: отсутствие собственной воли, отсутствие собственного уголка, собственной копейки, права иметь собственный угол и собственное чувство, — эта молодая женщина в полгода приобретает грустную наклонность измерить, глубока ли Волга.
Таковы удовольствия в хлебородном губернском городке N.
Естественное последствие, естественное до осязаемости по ходу пьесы — то, что молодая женщина, долго таившая в себе божественную искру, попираемую и ногами строгой свекрови, и суровыми обычаями городскими, и неприветливостью мещанок, утоляющих незримую жажду жизни весьма практически, — что она не выдерживает и чувствует потребность любить. Чудный рассказ ее о том, что грезилось и виделось ей, воспитанной старинными сказками и религиозными легендами странниц, когда сердце ее требовало новой жизни, с начала до конца полон истинной русской поэзии. Она влюбляется в молодого человека, присланного из Москвы (племянника Дикого). Нет ничего мудреного, что и молодой человек чувствует то же в отношении к ней; когда они стали в такое положение, божественная искра, которая живет в душе каждого, в ком есть силы и жажда лучшего, эта искра как молния вдруг осветила всю настоящую и ожидающую молодых людей жизнь в хлебородном, строго-нравственном городке N. Этот трепет новой жизни, это познание красоты, прежде недоступной, вдруг освещает истинным светом всю картину, всю жизнь и всю натуру русского человека, которая не может больше вынести наложенных на нее пут и разрывает их. Куда девались строгие, старинные советы матери? куда пропала богобоязненность городка, которую никто не смел обойти? куда исчезла вера супружеская?.. Все это спрашивает сама у себя молодая женщина и, с ужасом, не находит ответа. Все ей кажется не так, как должно быть: и замужем-то она не так, как бы следовало, и мать говорит по-книжному, сухо и не понимает живой души, и муж-то не может быть поддержкой ей, потому что не понимает ни ее тоски, ни ее жажды. Все прахом разлетелось перед молодой женщиной, и осталась она одна в богоспасаемом городке, со своею любовью, со своим сердцем, которое требует ответа и которое не научили ничему и лишили всего. И в это время инстинкт натуры, заглушённый всеми возможными средствами, вступает в права свои. Природа так хороша на привольном волжском берегу, луна так мягко светит в овраге, за садом; ключ от калитки готов у сестры Варвары, которая давно знакома с прелестью ночных свиданий — и вот молодая женщина, сама не зная, что с нею делается, сходит в этот овраг на свидание, и на берегу Волги, в жарких и запрещенных поцелуях молодого человека ищет ответы на вопросы, которые не могли ей разрешить ни старуха-свекровь, ни чинный хлебородный городок; ни муж, ни древние писания на стенах византийского здания.
За увлечением начинается раскаяние. Силой вековою встают перед молодою женщиной и угрызение совести, и обманутый муж, и страх свекрови, и стыд перед городком, и древние писания в старинных книгах… Не устояла бедная женщина, да и где ей найти опору? Созналась в вине перед мужем и богом и покаялась. Но сердцу от этого не легче, и когда молодого человека услали в далекую Сибирь по делам, невыносим показался ей городок, и она бросилась в Волгу.
Вот неудачно рассказанный нами скелет превосходной драмы. Нет поучения в нем, не доказывается истин новых; но в нем все ново. Нова смелость постановки окружающих лиц; нова обрисовка города; нова драма, вышедшая из крепко поставленных главных основ жизни. В этой страсти, в этой драме, разыгравшейся в душе молодой, неопытной и слепо верившей преданиям женщины — все красота, все правда. На самой бесплодной, казалось бы, для поэзии почве выросла самая прекрасная сторона души человеческой; мизернейший из мизерных городков русских, в котором мы с вами не искали ничего, кроме плохих баранок и загнанных почтовых лошадей, нашли мы городок полным жизни и страсти; на сухой почве старинных преданий, изъеденных формалистикой, мы нашли полные жизни побеги и чувства и страсти.
Этого вам мало?
Всю прелесть частностей, речей вводных лиц — все это мы должны оставить, потому что у нас нет книги под рукой. <…>
Степан Семенович Дудышкин (1820—1866) — журналист, литературный критик. С конца 1840-х годов сотрудничал в журналах «Отечественные записки» и «Современник», с 1860 г. был одним из редакторов «Отечественных записок». Писал о Фонвизине, Толстом, Белинском, Тургеневе, Писемском и многих других русских писателях, издатель и биограф Лермонтова.
Впервые опубликовано: Отечественные записки. 1860. № 1. Отд. III. С. 36—41. Второй «народной драмой», о которой шла речь в этой статье, была «Горькая судьбина» А. Ф. Писемского.
Печатается по тексту первой публикации.
1 «Горькая судьбина» была опубликована в «Библиотеке для чтения» (1859, № 11). О постановках «Грозы» см. прим. 1 к статье Пальховского и прим. 5 к статье Гиероглифова.
2 Ж. Расин (1639—1699) — французский драматург, представитель классицизма.
3 «Западники» и «славянофилы.» — возникшие в России в середине XIX в. противостоящие друг другу направления общественной мысли, главным предметом расхождения которых был вопрос об историческом пути России и судьбе русского народа. «Западники» выступали за развитие страны по западноевропейскому буржуазному пути, «славянофилы» отстаивали идею национальной самобытности, особой миссии России среди европейских государств. В начале 1860-х годов позиции «западников» и «славянофилов» сблизились; они противостояли лагерю революционных демократов на почве либерализма.
4 Логика творческого развития Островского передана Дудышкиным верно. Комедия «Свои люди — сочтемся!» появилась в 1850 г., «Не так живи, как хочется» — в 1855 г., «В чужом пиру похмелье» — в 1855 г., «Воспитанница» — в 1859 г.
5 Неточная цитата из повести Тургенева «Дневник лишнего человека» (1859): «По самой середине изумительно неопрятной площади возвышается крошечное желтоватое строение с темными дирами, а в дирах сидят люди в больших картузах и притворяются, будто торгуют».