В оба конкурсные сочинения внесены в этом втором издании довольно значительные добавления, которые по большей части не велики по объему, но вставлены во многих местах и должны способствовать основательному уразумению целого. О них нельзя судить по числу страниц, — благодаря большему формату настоящего издания. Кроме того, они были бы еще многочисленнее, если бы неизвестность, доживу ли я до этого второго издания, не вынудила меня за это время, пока что, последовательно вставлять относящиеся сюда мысли, где только я мог, именно — частью во втором томе моего главного произведения, гл. 47, а частью в „Парергах и паралипоменах“, т. 2, гл. 8.
Итак, отвергнутый Датской Академией и удостоенный лишь публичного выговора трактат об основе морали появляется здесь, спустя двадцать лет, во втором издании. Нужные разъяснения относительно приговора Академии даны мною уже в первом предисловии, где прежде всего доказано, что в приговоре этом Академия отрицает, будто она спрашивала то, что она спрашивала действительно, и, напротив, утверждает, будто она спрашивала то, чего она совсем не спрашивала, — и это разобрано мною настолько ясно, подробно и основательно, что ее не сможет обелить никакой крючкотворец на свете. Относительно же значения этого факта мне уже нет нужды здесь говорить. По поводу поведения Академии вообще я могу теперь, имев двадцатилетний период времени для самого хладнокровного обсуждения, добавить еще следующее.
Если бы целью академий было по возможности подавлять истину, посильно душить ум и талант и рьяно поддерживать славу пустозвонов и шарлатанов, то наша Датская Академия на сей раз превосходно оправдала бы такое назначение. А так как я не могу предложить к ее услугам требуемого от меня почтения перед пустозвонами и шарлатанами, которые подкупными панегиристами и одураченными простаками провозглашены за великих мыслителей, то я дам взамен господам членам Датской Академии один полезный совет. Если господа эти хотят предлагать конкурсные темы, они должны сначала запастись способностью суждения, насколько по крайней мере она нужна в домашнем хозяйстве, хоть бы для того только, чтобы в случае нужды уметь все-таки отличить овес от мякины. Ибо кроме того, что отсутствие такого уменья совсем скверно аттестовано в secunda Petri[1], можно попасть в большой просак. Именно, за судом Мидаса следует участь Мидаса, притом — неизбежно. Ничто не может спасти от нее — не помогут никакие глубокомысленные лица и важные мины. И все выйдет на свет Божий. Какие густые парики ни надевайте, все же отыщутся нескромные брадобреи и болтливый тростник, — в наше время даже не дают себе труда предварительно вырыть для этого ямку в земле. — А ко всему этому присоединяется еще детская самоуверенность, с какой мне делают публичный выговор и печатают его в немецких литературных газетах, выговор за то, что я не был настолько простофилей, чтобы развесить уши перед затянутым преданными министерскими креатурами и долго распевавшимся безмозглою литературною чернью хвалебным гимном и под его влиянием, вместе с Датской Академией, считать за summi philosophi простых фигляров, которые никогда не искали истины, а всегда заботились лишь о собственной своей выгоде. Неужели же этим академикам не пришло даже в голову задать себе сначала вопрос, имеют ли они хотя бы только тень права делать мне публичные выговоры за мои воззрения? Разве они совершенно оставлены всеми богами, что им не вспала на ум подобная мысль? Теперь обнаруживаются последствия: явилась Немезида, шумит уже тростник! Вопреки многолетнему совокупному противодействию всех профессоров философии, я проложил наконец себе дорогу, и у ученой публики все больше открываются глаза на summi philosophi наших академиков: если их и поддерживают еще чуточку своими слабыми силами жалкие профессора философии, которые давно с ними связались и к тому же нуждаются в них как в материале для лекций, — они все-таки очень сильно пали в общественном мнении, а особенно Гегель быстрыми шагами идет навстречу презрению, ожидающему его у потомства. Мнение о нем за эти двадцать лет уже на три четверти приблизилось к этому исходу, каким заканчивается сообщенная в первом предисловии аллегория Грациана, и в несколько лет совершенно его достигнет, чтобы всецело совпасть с суждением, которое двадцать лет назад причинило Датской Академии tam justam et gravem offensionem. Поэтому, чтобы не остаться в долгу за ее выговор, я посвящаю в альбом Датской Академии гётевское стихотворение:
„Das Schlechte kannst du immer loben:
Du hast dafür sogleich den Lohn!
In deinem Pfuhle schwimmst du oben
Und bist der Pfuscher Schutzpatron.
Das Gute schelten? Magst’s probiren!
Es geht wenn du dich frech erkühnst:
Doch treten, wenn’s die Menschen spüren,
Sie dich in Quark, wie du’s verdienst“.
(„Плохое ты можешь всегда хвалить: ты тотчас получишь за это награду! В своей луже ты плаваешь сверху и состоишь патроном пачкунов. — Хорошее бранить? Попробуй! Это удастся, если ты обнаружишь достаточную наглость: но если люди разгадают, в чем дело, они втопчут тебя в грязь, как ты того заслуживаешь“).
То, что наши немецкие профессора философии не сочли содержание предлагаемых этических сочинений на премию достойным внимания, не говоря уже о признании, это уже получило себе надлежащую оценку в моем трактате о законе основания, стр. 47—49 второго издания, да и помимо того само собою понятно. С какой стати высокие умы этого рода станут прислушиваться к тому, что говорят людишки, подобные мне! — людишки, на которых они в своих сочинениях, самое большое, мимоходом и сверху вниз бросают взор пренебрежения и порицания. Нет, то, что мною написано, их не касается: они остаются при своей свободе воле и своем нравственном законе, — хотя бы доводы против этого были столь же многочисленны, как ягоды ежевики. Ибо все это относится к обязательному символу веры, и им известно, для чего они существуют: они существуют in majorem Dei gloriam и все заслуживают стать членами Королевской Датской Академии.