В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
118. Две судьбы, быль Аполлона Майкова. Санкт-Петербург. В тип. Эдуарда Праца. В 8-ю д. л. 80 стр.
Новый, 1845 год необыкновенно счастлив на поэзию: не успел он пережить еще и трех месяцев, как вот уже другая поэма в стихах, и опять прекрасная.2 Талант г. Майкова, подавший такие прекрасные надежды, развивается и идет вперед: доказательство — его поэма, богатая поэзиею, , прекрасная по мысли, многосторонняя по мотивам и краскам. Тут и яркие картины Италии, и верные очерки России, и высокое, и комическое. За одно можно упрекнуть г. Майкова: иногда он небрежет стихом, и в его поэме есть места не выдержанные, как, например, вся сцена объяснения Нины с Владимиром и убийства, совершенного Карлино. Это тем неприятнее, что Произошло не от недостатка таланта, а от недостатка терпения, от нежелания выправлять и обработывать, иногда даже и совсем переделывать.
Мы не станем излагать содержание поэмы и входить в подробности: поэма такова, что о ней надо говорить или слишком много, или слишком мало. По недостатку времени решаемся на последнее, ограничиваясь несколькими выписками:
В дни древности питомцы Эпикура.
Средь мраморов, под шум падущих вод,
Под звуки лир, в честь Вакха и Амура,
Здесь пиром оглашали пышный свод.
Толпы невольниц, розами убранных,
Плясали вкруг скелетов увенчанных;
Спешили жить они, пока вино
В их кубках было ярко и хмельно,
Пока любовь играла пылкой кровью,
И цвел венок, сплетенный им любовью
Они всё те ж, Авзонии сыны!
Их пир гремит при песнях дев румяных,
В виду руин — скелетов, увенчанных
Плющом и миртом огненной весны.
Меж тем как смерть и мира отверженье
Вещает им монахов мрачный клир,
В земле вскипает лава разрушенья —
Блестит вино, поет веселый пир,
И царствует богиня наслажденья!
Как я люблю Фраскати в праздник летний!
Лавр, кипарис высокой головой
И роз кусты, и мирт, и дуб столетний
Рисуются так ярко на густой
Лазури неба и на дымке дали,
На бледном перламутре дальних гор.
Орган звучит торжественно. Собор
Гирляндами увит. В домах алеют
Пурпурные ковры из окон. Тут
С хоругвями по улицам идут
Процессии монахов; там пестреют,
Шумят толпы; луч солнца золотой,
Прорвавши свод аллеи вековой,
Вдруг обольет неведомым сияньем
Покров, главу смуглянки молодой:
Картина, полная очарованьем!
Для пришлеца она, как пышный сон!
Ее любил Владимир; тихо он
Бродил; но посреди толпы и шума
Обычная теснилася в нем дума.
Любил он видеть праздник сей живой
И тип племен в толпе разнонародной.
Какая смесь! Сыны страны холодной
Сюда стеклись, гонимые хандрой:
Там немец жесткий, будто пня отрубок,
С сигарою и флегмою своей,
И фраскатанка с негой алых губок
И с молнией полуденных очей;
Француз, в своих приемах утонченный,
И селянин Кампании златой
С отвагою я ловкостью врожденной;
И важный бритт, предлинный, препрямой
Всех сущих гидов строгий комментатор,
И подле — огненный импровизатор.
А русские?.. Там много было их,
Но уклонялся русский наш от них.
Как сладко нам среди чужих наречий
Вдруг русское словечко услыхать!
Так рад! Готов, как друга, ты обнять.
Всю Русь святую в незнакомой встрече!
Захочется так много рассказать
И расспросить… Но вот удар жестокий,
Когда в своих объятиях найдешь
Всё тех же, от кого бежал далеко,
Как горько тут порыв свой проклянешь!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Владимир создал для себя пустыню
В своем быту. Он русских убегал,
Но родину, как древнюю святыню,
Как мать, любил и за нее страдал
И веселился ею. Часто взоры
Он обращал на снеговые горы,
И свежий ветр вдыхал он с их вершин,
Как хладный вздох родных своих долин.
Да, посреди полуденной природы
Он вспоминал про шум своих дубров
И русских рек раскатистые воды,
И мрак, и тайну вековых лесов:
Он слышал гул их с самой колыбели
И помнил, как, свои качая ели,
Вся стоном стонет русская земля;
Тот вопль был свеж в душе его, как стоны
Богатыря в цепях. Средь благовонной
Страны олив, он вспоминал поля
Широкие и пруд позеленелый,
Ряд дымных изб, дом барский опустелый,
Где рос он; дом, исполненный затей
Тогда, псарей, актеров, трубачей,
Всех прихотей российского боярства,
Умевшего так славно век канать,
Успевшего так дивно сочетать
Европы лоск и варварство татарства.
Как Колизей, боярское село
У нас свою историю имеет.
Одна у всех: о доме, где светло
Жил дед его, наследник не радеет.
Платя хандрой дань веку своему,
Он, как чужой, в родном своем дому;
Ища напрасно в общей жизни пищи,
Не может он забыться средь псарей;
Сокрывшися в отеческом жилище,
Ругает свет, скучая без людей.
. . . . . . . . . . . . . . .
Не можем удержаться, чтоб не выписать еще из поэмы г. Майкова следующего отрывка, который можно счесть за мастерскую сцену из мастерской комедии. Владимир встречает в Италии знакомого ему графа.
Здравствуй, друг!
Скажи, где ты? Уж вот, неделя скоро,
Я здесь живу и всё тебя искал.
Был у тебя, ни разу не застал…
Ты схимник стал… Имею честь поздравить!
Здоров ли? Но позволь тебе представить…
Попутчик: вместе ехали мы в Рим.
Ах, очень рад.
Имею честь… Я статский
Советник, Лев Иваныч Таракацкий.
А с кем имею честь?..
Чин?
Изволили служить?
Служил.
В отставке?
Э, после, Лев Иваныч, ваши справки
Вы наведете… Как живешь?
Один,
Как видишь, хорошо.
Ты знал княгиню
Донскую? Здесь она.
Мне всё равно.
Я здесь нашел родни своей, графиню
Терентьеву.
Ты знаешь, я давно
Не езжу в свет.
Но нет, ведь мы иную
Здесь жизнь ведем. Я нынче не танцую.
Что ж? дипломатом стал?
Совсем не то.
Кузина, я, княгиня, мсье Терто,
Один француз, мы вместе изучаем
Здесь древности. Мы смотрим и читаем,
И спорим… Прелесть этот древний Рим,
Где Колизей и Термы Каракаллы!
Поэзия! не то, что фински скалы!
Жаль, умер Байрон! Мы бы, верно, с ним
Свели знакомство! С Байроном бы вместе
Желал я съездить ночью в Колизей!
Послушал, что бы он сказал на месте,
Прославленном величьем древних дней!
Как думаешь? Ведь это было б чудо!
За неименьем Байрона, покуда
Я вам скажу, что лучше вам есть сыр,
Пить Лакрима, зевать на Торденоис
Да танцовать на бале у Торлонн
С графинями, не ездя в древний мир.
Нет, ты жесток, и ты меня не знаешь.
Донская ангел… Неужели ты
Так зол? Ужель ты вправду полагаешь,
Что мы не чувствуем всей красоты
Италии? Природа и искусства
Рождают в нас совсем иные чувства.
Помилуйте! я то же испытал
И на себе. Конечно, мне в России
Жить дома — лучше: связи и родные,
Карьера вся, почтенье… Но я стал
Совсем иной, и мысли всё такие,
Которых не видал бы и во сне.
Я многое здесь очень охуждаю;
Бездомность, жизнь в café я осуждаю;
Но многого и нет в иной стране.
Не нравятся мне торсы, Аполлоны,
Но как зато понравилися мне
Здесь обелиски! Вечные колонны
Везде одни… и мысль есть у меня,
Как заменить колонну обелиском;
И в Петербург писать намерен я,
Подать проект… сначала людям близким…
Комиссию нарядят для того:
Построить портик, оперев ого
На обелиски… Как моя затея
Вам нравится?
Чудесная идея!
Исакий, жаль, к концу уже идет.
Да, точно.
Жаль, идея пропадет.
Вот видите, влияние какое
Италия имеет на умы;
Перерождаемся в ней тотчас мы.
О да, ее влиянье роковое!
Студент, советник статский, генерал
Чуть воздухом подышит Буонаротти,
Глядишь, уж знатоком, артистом стал,
Совсем иной по духу и по плоти!
В Венецию ступайте: там, где дож…
Поеду, но в каком же отношеньи
Венеция так интересна? Что ж
Особенно в ней стоит осмотренья?
Как для кого. Вас гондолы займут,
Быть может, там; на Риве балаганы,
Паяцы, доктора и шарлатаны
Иль музыка — по вечерам поют
На площади — всё это так приятно!
Остатки всё республики, понятно.
А женщины! какая красота!
Для женщин я уж стар, не те лета,
И уж пора домой, к жене и деткам,
Соскучился уж Лев Иваныч наш,
Всё просится к своим гусям, наседкам.
Так создан я и не пересоздашь.
Взгрустнется раз иной: всё б отдал, право,
За свой кружок, домашний самовар
Да борщ, да щи вчерашние с приправой,
Да костоломный русской бани пар.
Что, батюшка? а санки беговые?
Рысак в корню, дугою пристяжные…
Я рад, что я чужбину посетил,
А край родной, как худ ни будь, всё мил.
Владимир Прекрасно, Лев Иваныч, дайте руку!
Что, батюшка, вздохнул?
Ну, вот пошли…
Чуть выехав из варварской земли,
Оплакивают скифы с ней разлуку!
О скифство!
Да, мы скифы. Много в нас
Есть, точно, скифских свойств.
Гиперборейцы!
С любовию к лесам, к степям, для вас,
Ей-ей, ввек будут чужды европейцы.
Нет, истинно разумный человек —
Космополит. В нем душу восторгает
Развитие, успех; он наблюдает,
Как всё вперед, вперед стремится век,
И где успех, он там отчизну видит.
Отсталое одно он ненавидит.
Жаль, некогда теперь мне; подожди,
Nous discuterons* — решенье впереди…
Но странно, ты не бросил за границей
Патриотических своих идей?
- Мы еще поспорим (франц.). — Ред.
Никак не мог: во мне еще сильней…
Всё вздор! поверь, окончишь ты больницей
Умалишенных… Faut que je te quitte. *
Прощай, о скиф!
- Мне нужно тебя покинуть (франц.). — Ред.
Прощай, космополит!
Кто ж прав из них? Ей-ей, решить боюсь…
Какая сила в этом слове — Русь!
Вздохнешь, его промолвя, глубоко;
И мысль пойдет бродить так широко,
Грустна, как песни русской переливы,
Бесцветна, как разгул родных равнин,
Где ветер льнет ко груди полной нивы,
Где всё жилье — ряд изб в тени рябин,
А дале — небо бледными краями
Слилось с землей за синими лесами…
Несмотря на наши выписки (впрочем, составляющие по объему слишком незначительную часть поэмы), — читатели найдут в поэме г. Майкова гораздо больше хорошего, нежели сколько обещают им эти выписки, несмотря на всё их достоинство. Обещаем им большое и неожиданное наслаждение…
1. «Отеч. записки» 1845, т. XXXIX № 3 (ценз разр. 28/II), отд. VI, стр. 1—4. Без подписи.
2. Первой поэмой И. С. Тургенева, появившейся в начале 1845 г., был «Разговор», о котором Белинский дал отзыв во второй книжке «Отеч. записок» за 1845 г. (н. т., стр. 110).