Девочка-Робинзон (Мюллер)

Девочка-Робинзон
автор Эжен Мюллер, пер. В. Д. Владимирова

Оригинал: фр. Robinsonette, опубл.: 1874. — Перевод опубл.: 1896. Источник: az.lib.ru •
Иллюстрации Ф. Ликса.

Эжен Мюллер

Девочка-Робинзон

Предисловие переводчика

Эта талантливая книжка Эжена Мюллера несомненно понравится юным читателям и, в особенности, читательницам.

Здесь не будет необитаемого острова, как в «Робинзоне Крузо»; нет, действие происходит в самой обычной населенной местности. Но разве человек одинокий, покинутый всеми, вынужденный пробивать себе дорогу собственными силами, лишенный помощи и содействия, не находится на необитаемом острове, даже если он живет в огромном городе с многомиллионным населением? Иногда при таких условиях он чувствует себя еще более одиноким и заброшенным, чем если бы вокруг него действительно никого не было.

Вместо необитаемого острова в повести Мюллера — «Совиная башня», где вынуждена поселиться маленькая Робинзонетта. Одна, без всякой помощи, она вступает в борьбу с невзгодами, проходит тяжелую школу нужды и лишений. Только благодаря своей энергии девочке удается выдержать непосильную для ее возраста борьбу и выйти из нее победительницей. Все подробности этой борьбы очень увлекательны, и в них нет ничего неправдоподобного.

Читатели не встретят в этой книге описаний морских бурь, кораблекрушений, нападений разбойников и тому подобных ужасов. Нет, но здесь в самой занимательной форме описываются только те «ужасы», то есть трудности, которые встречаются в жизни и без всяких стихийных сил.

Быть может, прочтя эту книжку, юный читатель или читательница подумают о том, что в жизни надо смелее полагаться на собственные силы, а не ждать посторонней помощи. И это уже будет полезно. Если к тому же у них возникнет желание хоть иногда помочь бедным, заброшенным детям, то это будет и того лучше. Но если даже они просто прочтут эту книжку с удовольствием, не делая из прочитанного никаких выводов, то и тогда наша цель может считаться достигнутой, потому что чтение книг, подобных «Робинзонетте», может иметь только благотворное влияние.

В. Д. Владимиров

Часть первая
Чужая

1. За ягодами

Это было в конце чудного месяца июля, когда созревают вишни во фруктовых садах и земляника в лесу.

Солнце проливало свои палящие лучи с высоты прекрасного голубого неба; но так как утром прошел небольшой дождь, в воздухе чувствовалась свежесть.

В этот прелестный полдень множество детей собралось на главной площади деревни, и в их числе был Пьер Бюрель — стройный и сильный мальчик со свежим, открытым лицом; ему можно было дать лет шестнадцать, хотя на самом деле ему было не больше четырнадцати.

Отличаясь сговорчивым характером, храбростью и добрым сердцем, он считал себя обязанным устранять все ссоры и недоразумения в веселых собраниях, затейником которых всегда являлся он сам. Храбрый до самоотверженности, он бросался защищать своих друзей, когда видел их в опасности. Пьер пользовался симпатией и уважением всех окрестных детей; они смотрели на него как на предводителя и доверчиво следовали за ним, повинуясь его энергии.

Вот почему, когда Пьер предложил: «Пошли в лес за ягодами!», вся веселая толпа без малейших колебаний собралась и отправилась за ним.

Прибыв на место, они рассыпались во все стороны, и в продолжение целого часа слышалось эхо от их веселой переклички, громкого смеха и звонких песен.

По предложению Пьера, которому всегда приходили в голову очень удачные мысли, было решено, что каждый принесет все собранные ягоды в общую кучу, а потом, после дружного маленького пира все будет разделено по-братски.

Когда Пьер решил, что времени для сбора прошло достаточно, он, сложив рупором руки, дал свой особый сигнал, похожий на звук трубы. Все участники услышали его и направились к избранному Пьером месту, которое представляло собою маленькую лужайку на опушке леса. С одной стороны ее окаймляла большая дорога, спускающаяся с холма, а с другой стороны находилась каменистая гора, подножие которой было покрыто густым кустарником, а вершина увенчана развалинами старинного замка, известного в округе под названием «Совиная башня».

Такое название вполне подходило к этим руинам, потому что только ночные птицы обитали там. Деревенские кумушки часто вспоминали легенду, связанную с развалинами: будто бы каждую полночь, с двенадцатым ударом часов здесь появлялась одетая в кровавый саван тень прежнего, известного своею злобой владельца замка, который задушил свою мать и бросил ее труп в текущую по долине реку. Он был навеки осужден каждую ночь совершать путь от башни к реке и обратно сто раз в течение часа и тащить за собой тяжелые цепи. Некоторые даже уверяли, что встречали привидение, когда оно несло свое бремя и стонало, изнемогая под его тяжестью.

Как бы там ни было, но ночные птицы и предание создали башне такую страшную славу, что легковерные люди не могли без страха пройти мимо, особенно в сумерках или ночью, когда зловещий черный силуэт башни мрачно вырисовывался на темном небе.

Если уж башня внушала такой страх взрослым, то понятно, что среди детей, раз по сто слышавших этот мрачный рассказ, нельзя было найти ни одного, кто решился бы забраться туда после наступления темноты. Но днем, когда весело сияло солнышко, когда не слышно было зловещих криков спрятавшихся сов, а только раздавалось звонкое пение жаворонков, когда башня, позолоченная солнцем, красовалась на фоне яркого голубого неба, никто и не думал об этих ужасах.

День был прекрасный, и дети, увлеченные прогулкой, были в самом радостном настроении. Они быстро собрались на зов Пьера, с нетерпением ожидая предстоящее развлечение.

Они застали своего друга Пьера, ягоды которого уже лежали на траве, за изготовлением чего-то вроде корзинки из веток: каждый должен будет положить в нее свою долю.

— Вот, смотрите, — сказал Пьер, — мы сложим сюда ягоды; сядем вокруг, возьмем вместо вилок длинные палочки, и каждый будет поочередно брать ягоды. Как весело будет!

— О, да, очень весело! — подхватили дети.

Пьер скоро покончил с устройством корзинки, и дети высыпали туда все, что у них было в руках, в карманах, в уголках поднятых блуз. Скоро взорам представилась весьма приятная и возбуждающая аппетит пирамида. Но только ребята собрались сесть вокруг нее, как поблизости раздался крик птицы, который привлек их внимание.

— Слушайте, — сказал Пьер, вставая, — это крик куропатки; наверное, ее гнездо где-то поблизости.

— Да, — ответил другой мальчик, — этот крик означает, что гнездо недалеко.

— Давайте поищем!

— Да, да, пойдемте искать.

И в один миг все дети разбежались в разные стороны.

Они ищут, они осматривают каждое дерево… Беспокойный, испуганный крик птицы еще продолжается, постепенно удаляясь в глубь леса и увлекая ребят все дальше и дальше.

Вдруг крик прекращается… Но дети по опыту знают, что эта тишина только доказывает их близость к цели: очень часто случается, что инстинкт самосохранения заставляет птицу замолчать, когда она видит, что кто-то слишком близко подошел к ее гнезду. И дети увлеченно продолжают свои розыски.

Но вскоре становится ясно, что они тщетны.

— А, ладно! — решил наконец Пьер. — Оставим эту птицу вместе с ее гнездом! Она, похоже, просто посмеялась над нами. Посмеемся же и мы над ней и вернемся лучше к нашим ягодам.

— Да, давайте вернемся! — согласились разочарованные охотники и побрели обратно, к своей землянике. Но как только они приблизились к поляне, Пьер вдруг воскликнул испуганным голосом:

— Ах, Боже мой!

— Что случилось?

— Земляника!.. Земляника!

— Ну что же?

— Она исчезла! Украдена!

— О!..

2. Око за око

Вдруг один из мальчиков заметил идущую по дороге маленькую, очень бедно одетую девочку, которая, удаляясь, украдкой бросала взгляды в их сторону. Он указал на нее своим товарищам и крикнул:

— Это она украла нашу землянику!

— Да, это она!

— Ага! — воскликнул Пьер, бросаясь за девочкой. — Вот удовольствие, за которое она заплатит дороже, чем думала!

Он бежит, и разъяренная толпа следует за ним.

Но, услышав приближение погони, девочка останавливается и совершенно спокойно поворачивается к своим преследователям.

— Ах ты воровка! — крикнул Пьер, находясь в нескольких шагах от нее. — Это ты взяла нашу землянику! Мы сведем с тобой счеты!

— О нет, — нежным голосом, с достойной и спокойной улыбкой ответила малютка, — вы ошибаетесь.

И она молча указала на парня с толстой палкой и большой корзиной в руках, который, шагах в пятидесяти от них, спешил как можно скорее скрыться за поворотом дороги.

— Грибью́! — Пьер тотчас узнал убегающего воришку. — Ты видела его, девочка? Да, это точно он. Мошенник! Это на него похоже. Живо, все за ним! И скорее, иначе упустим… Вперед!

— Бежим скорее! — закричали другие.

И вот все они бросаются вслед за Грибью. Пьер, как самый проворный, схватил его как раз в ту минуту, когда он, увидев погоню, вышел из кустов.

— Что же ты прячешь свою корзинку в кустах? — спросил Пьер, окруженный догнавшими его детьми.

— Я?.. — робко пробормотал Грибью; несмотря на то, что он был по крайней мере на три года старше и на целую голову выше Пьера, Грибью пришел в сильное смущение, увидев его перед собой. — У меня не было никакой корзинки.

— Как не было? — повторил Пьер. — Мне кажется, что если как следует поискать, мы легко нашли бы ее. Пойдем, посмотрим.

И без дальнейших церемоний Пьер схватил Грибью за руку, собираясь затащить его в кусты. Грибью сделал жалкое лицо.

Но другие дети уже обыскали кусты и нашли корзинку. Грибью никак не мог отвертеться, потому что на дне корзинки, под земляникой, лежал шейный платок, который он обыкновенно носил.

Грибью понял, что дело его плохо, что все мальчики озлоблены против него, и начал соображать, как избежать неприятностей. Препятствий для бегства не было никаких, кроме соседства Пьера, который был занят корзинкой и выпустил его руку.

Подставив палку под ноги Пьеру, Грибью удалось ловким движением повалить его. Он уже бросился бежать, но Пьер, потерявший равновесие, не растерялся: он протянул руку, схватил Грибью за ногу, и тот тяжело упал на землю.

Прежде чем Грибью пришел в себя, Пьер уже стоял на ногах. Выхватив из рук врага палку и размахивая ею над его головой, он воскликнул:

— Ах ты мерзавец, ты думал, так легко убежать от нас! Нет, брат, от нас не уйдешь!

В это время вся толпа собралась вокруг Грибью, который, боязливо скорчившись, стоял на коленях перед своими обвинителями.

— Хотя наша земляника и найдена, — начал Пьер, — но все-таки ты хотел нас обокрасть, и за это тебя следует наказать.

Тут Грибью несколько осмелел:

— Чего вы от меня хотите? В чем вы обвиняете меня? Кто мне может запретить собирать ягоды в лесу?

— Это верно, — сказал Пьер, — ты их собрал, но только на траве, куда мы их положили, причем в корзинку, которую я сам сплел.

— Если даже я их и взял, — возразил Грибью, — разве я знал, кому они принадлежат?

— Во всяком случае, ты отлично знал, что это не твоя собственность, — живо ответил Пьер, — ты так хорошо знал это, что нарочно подражал крику куропатки, чтобы отвлечь нас.

— Я?..

— Да, ты. Впрочем, не знаю, зачем я теряю время и ищу доказательства.

— Но…

— Довольно! — воскликнул Пьер, с угрожающим видом размахивая палкой. — Предупреждаю, если ты только сделаешь вид, что собираешься убежать, я ударю. Ты понял?

Потом, обращаясь к своим друзьям, он сказал:

— Теперь мы должны возместить себе ущерб; это дело нельзя так оставлять. Какому наказанию мы его подвергнем?

— Десять палочных ударов, — посоветовал один мальчик.

— Двадцать ударов, — сказал другой.

Каждый, в свою очередь, старался усилить наказание. Наконец Пьер сделал знак рукой:

— Подождите, у меня появилась хорошая мысль.

Грибью испуганно взглянул на него. Пьер продолжал:

— Если бы ему удалось завладеть нашей земляникой, он изрядно посмеялся бы на наш счет. Это ему не удалось, и теперь мы должны посмеяться над ним.

— Довольно! — воскликнул Пьер, с угрожающим видом размахивая палкой.

Предлагаю для него такое наказание: отнести землянику туда, где он ее взял, а чтобы дорога не показалась нам слишком длинной, пусть он все время подражает крикам животных, раз он так хорошо это умеет, начиная с куропатки.

— О, как здорово! Как это будет весело! — закричала толпа, хлопая в ладоши.

Тогда Пьер, подняв палку, грозно крикнул:

— Ты слышал, Грибью? Итак, не заставляй себя просить. Бери корзинку и вперед! Да с криком куропатки… Ну, давай скорее!

— Хорошо, — сказал Грибью, пытаясь изобразить на лице улыбку, — я принимаю это за веселую шутку.

— Да, — возразил Пьер, — но это для нашей забавы; хорошо, если тебе так же смешно, как нам. Начинай же, или…

И Пьер стал вертеть палкой над головой Грибью. Тот начал кричать как птица, которую назначил Пьер.

— Как здорово! Очень похоже! — кричали дети, со смехом следуя за наказанным Грибью.

— Да, очень хорошо, — ответил Пьер, — а теперь давай как лягушка, я знаю, что ты отлично умеешь квакать.

Грибью принялся квакать, как настоящая обитательница болот, — к величайшему удовольствию шумной толпы.

— А теперь подражай ослу! — приказал Пьер.

Грибью беспрекословно повиновался, и в долине раздалось эхо прекрасно исполненного «И-а», сопровождаемого взрывами хохота.

— А сейчас, — сказал Пьер, — мы хотим услышать рев коровы.

— Коровы? Но я не умею, — робко ответил Грибью.

— Что? Значит, ты не хочешь, а не хотеть ты не имеешь права, слышишь, ты? — с угрозой произнес Пьер. — Ну, не заставляй себя ждать, а иначе — берегись!

Грибью, или действительно не умевший реветь коровой, или не желавший подчиниться приказанию, не торопился. Пьер уже замахнулся палкой…

Но в этот миг угрожающее оружие было вырвано из его рук, и изумленный Пьер услышал рядом с собой тоненький голосок:

— Это гадко, это скверно, что ты делаешь, что вы все делаете. Вас так много против одного. Не стыдно вам так мучить того, кто, наверное, просто хотел подшутить над вами? Ведь это я вам сказала, что он взял вашу землянику; я вам его и показала, а то бы вы его и не увидели.

— А, это ты, — глухо пробормотал Грибью, искоса взглянув на девочку.

— Если бы, — продолжала та, не обращая внимания на его замечание, — если бы я знала, что вы такие злые, я лучше смолчала бы и согласилась, чтобы вы сочли воровкой меня.

На Пьера упрек девочки произвел сильное впечатление.

— Ты сказала, что мы злые, — перебил он ее, — и эти слова относятся скорее ко мне, чем к другим, потому что ты видела, как я замахнулся палкой, и думала, что я ударю этого труса. Но ты ошибаешься! Ты сама видишь, что мы не были жестоки к нему, но в его мошенничестве ты можешь убедиться. Хочешь, я докажу тебе?

С этими словами Пьер взял корзинку из рук Грибью и передал ее одному из товарищей, затем оттащил его шагов на десять в сторону и, встав перед противником со скрещенными на груди руками, произнес:

— Теперь мы один на один — никто не посмеет подойти, что бы ни случилось! Ты больше и сильнее меня, но мне все равно! Если у тебя есть хоть малейший повод в чем-либо упрекнуть меня, скажи, я готов ответить. Докажи, что я был неправ, называя тебя трусом!..

И Пьер храбро ждал ответа.

Но Грибью только пренебрежительно пожал плечами и сказал:

— Я не привык драться с младшими.

— Вот как! Тебе приятнее, когда бьют тебя, так, что ли?

Грибью ничего не ответил и, сделав надменное движение головой, удалился. Отойдя шагов на десять, он обернулся и дрожащим от злости голосом произнес:

— Прощай, Пьер! Ты еще вспомнишь сегодняшнее приключение! И я тоже его не забуду, нет!.. Что же касается тебя, милая, — с угрозой прибавил он, обращаясь к маленькой девочке, — с тобой мы еще увидимся!..

3. Гостья

— Ну что? Ты видела, ты слышала? — обратился Пьер к девочке, оставшейся посреди толпы. — Вот как он угрожает нам — и тебе, и мне! Этот трус, этот хитрец действует так, что к его словам вроде бы никак нельзя придраться. Ты его освободила от наказания, которое он заслужил; ты думаешь, он благодарен тебе? Нет, он только помнит, что попался в наши руки благодаря тебе. Что касается меня, если бы он только мог увидеть меня беззащитным, связанным по рукам и ногам, то мне досталось бы!

— Очень может быть! — с грустным и озабоченным видом ответила девочка.

И, наклонив голову в знак прощания, она направилась к видневшейся в долине деревне.

Глядя ей вслед, дети в недоумении спрашивали друг друга: «Кто это? Откуда она и куда идет?»

Никому из них не приходилось встречаться с этим худеньким существом; оно поразило их своим болезненным видом и жалкой одеждой, которые никак не сочетались с необыкновенным лицом девочки.

На вид ей едва можно было дать десять лет. Она была худа и бледна; но эта худоба, эта бледность придавали еще большую выразительность ее огромным темно-синим, кротким и в то же время проницательным глазам. Вся ее одежда состояла из плохонького, вылинявшего ситцевого платья. Оно было покрыто заплатками, в некоторых местах разорвано и так коротко, что едва покрывало колени. Слишком узкие рукава были отрезаны у локтей. Шея была повязана старым потертым платочком. Ее голые, покрытые пылью ноги были обуты в сношенные деревянные башмаки. Роскошные волосы на непокрытой голове девочки составляли резкий контраст с ее жалким видом. Шелковистые, вьющиеся, они были цвета спелого колоса; тщательно разделенные на лбу на две золотистые пряди, они спускались длинными локонами ниже пояса. При ходьбе она грациозными движениями головы невольно встряхивала эту роскошную ношу, это прелестное украшение; можно было подумать, что она бессознательно получает от этого удовольствие.

Девочка была уже на некотором расстоянии, когда Пьер, который рассматривал ее более внимательно, чем другие, бросился вслед за ней. Он быстро догнал девочку и произнес:

— Подожди немного, не уходи! Очень может быть, что этот скверный Грибью скрылся где-нибудь поблизости и собирается отомстить тебе. Подожди, мы тебя проводим.

— Ничего! — ответила она, пожимая плечами.

— Неужели ты его совсем не боишься? — спросил Пьер, к которому уже успели присоединиться товарищи.

— О! Еще и не таких приходилось видеть! — с кроткой уверенностью сказала девочка.

— Как это?

— Слишком долго рассказывать. Мне нужно торопиться.

— Торопиться? Куда?..

— В ту деревню.

— Но ты не живешь в деревне; мы тебя не знаем. Ты ведь не здешняя?

— Нет.

— Тогда, может быть, ты идешь к родственникам?

— У меня нет родственников.

— Нет родственников! — повторили дети, изумленно глядя друг на друга.

— Но тогда?.. — удивленно проговорил Пьер, с любопытством разглядывая маленькую девочку.

— Ну вот я и иду туда, чтобы пристроиться где-нибудь. Если меня никто не захочет взять, я надеюсь еще до наступления ночи попасть в другую деревню. Вот почему мне не хочется задерживаться. Прощайте!

И она приготовилась продолжить свой путь. Но Пьер опять загородил ей дорогу и сказал:

— Не беспокойся, ты найдешь себе приют.

А затем прибавил дружеским тоном:

— Скажи, милая, ты, наверное, пришла издалека?

— Да, очень.

— Значит, ты устала?

— Ничего, — ответила девочка с простодушной улыбкой, — не слишком.

— Не слишком, но, похоже, изрядно, — с живостью сказал Пьер, нежно взяв девочку за руку, — поэтому останься еще немного с нами, ты нуждаешься в отдыхе. К тому же ты должна попробовать нашей земляники — ведь мы нашли ее благодаря тебе. Ты ведь не откажешься, а то мы будем считать тебя слишком гордой. Не правда ли, друзья?..

— Конечно! — дружно подтвердили остальные, следуя за девочкой, которая послушно шла рядом с Пьером.

— Сядь, — предложил Пьер, когда они подошли к дереву с удобным, покрытым травой бугорком у подножия. — Кроме лесной земляники мы можем предложить тебе еще хлеб.

— Да, да, вот!

Сразу пять или шесть рук поднялись и показали несколько кусков хлеба.

— Если тебе хочется пить, — продолжал Пьер, — вода недалеко.

И он показал на ручеек, вытекавший из источника поблизости от Совиной башни.

— Хорошо, спасибо! — сказала девочка. Она уселась и весело обводила детей глазами.

Пьер и его товарищи, довольные, что она так охотно приняла их приглашение, наперебой старались угодить гостье.

Корзинку поставили к ее ногам, рядом положили куски хлеба. Пьер заострил несколько палочек из орешника, дал ей самую тонкую и сказал, как бы выражая вслух ее затаенные мысли:

— Ты пойдешь с нами, и не один, а десять домов с радостью примут тебя.

— Да! Конечно! — подхватили дети, составившие полукруг около девочки.

Когда все уселись и взяли в руки палочки, приготовленные Пьером, он сказал, обращаясь к девочке:

— Поешь, пожалуйста.

— Хорошо, а вы? — спросила она.

— О! Мы не голодны!

С этими словами Пьер подмигнул своим товарищам, которые, конечно, поняли этот знак и все сразу, как будто подчиняясь приказу, воскликнули:

— Нет, нет, мы не голодны!

После недолгого молчания девочка откровенно призналась:

— Ну да, вы угадали, я уже давно не ела и с удовольствием отведаю вашего хлеба.

И, решительно протянув руку, она продолжала:

— Дайте мне самый большой кусок. Видите, я вовсе не горда, — и она засмеялась, откусывая своими маленькими белыми зубками большой кусок хлеба, — вы ведь от души угощаете меня, не правда ли?

— О да! Конечно! — прозвучало в ответ.

— Тогда глупо было бы не поесть, потому что я действительно голодна… Но знаете, мне всего этого много, я столько не съем, нет, нет. Вы хотите, чтобы я взяла и земляники? С удовольствием. Посмотрите, какую большую горсть я себе положила. Мне теперь достаточно, спасибо!

— Вы угадали, я уже давно не ела и с удовольствием отведаю вашего хлеба, — откровенно призналась девочка.

— Тогда и мы приступим к завтраку, — скомандовал Пьер.

Оставшийся хлеб разделили; корзинку поставили на самом удобном месте, и она превратилась в мишень для маленьких деревянных палочек, которые в руках ребят то опускались, то поднимались, окрашенные в багровый цвет…

И сколько было веселья!..

Но Пьер почему-то не смеялся. Маленькая девочка заметила, что он, задумчиво глядя на нее, забыл в свою очередь взять землянику.

— Поешь же и ты, — сказала она ему.

— Я ем, ем! — и Пьер машинально протянул свою палочку к корзинке, но ничего не взял.

— О, я знаю, почему ты на меня так смотришь! — вдруг сказала девочка.

— Почему?

— Потому что тебя мучает любопытство, тебе хочется знать, откуда я, как меня зовут и как я сюда попала.

— Верно, — согласился Пьер.

— Боже мой! Я не вижу ничего плохого в таком любопытстве и охотно расскажу вам все. Тем более что вы обещали помочь мне пристроиться, и вам необходимо узнать, кто я, чтобы рассказать, если вас об этом спросят.

— Ну да, конечно!

— Хорошо, но только дайте мне доесть хлеб, — прибавила девочка с шаловливой улыбкой.

И когда она уничтожила корку, хрустевшую на ее зубах, водворилась полная тишина, словно все боялись пропустить хоть одно слово из ее рассказа.

4. Рассказ

— Мне двенадцать лет, — начала девочка.

— Двенадцать лет! — повторил Пьер, тогда как его товарищи изумленно посмотрели друг на друга, как бы спрашивая: возможно ли это?

— Да, — сказала она, — мне исполнилось двенадцать лет в день святого Иосифа. Я знаю, что слишком мала и худа для моих лет, но это ничего не значит, я гораздо сильнее, чем кажусь на вид.

Девочка выпрямилась и сжала пальцы, как бы стараясь придать большую правдоподобность своим словам.

— Да, пожалуй, — любезно подтвердил Пьер; остальные дети взглядами подтвердили свое согласие.

Она продолжала:

— Меня зовут Мари Клозель.

— Хорошее имя! — заметил Пьер.

— Ты находишь? Тем лучше. Я из Вардье.

— Это далеко?

— Надо идти оттуда полдня, чтобы попасть в город.

— Как и отсюда.

— Да, но с другой стороны.

— Твой отец живет в Вардье? — спросил один из мальчиков.

— Мой отец уже давно умер. Я его совсем не помню.

— Как и мой, — сказал Пьер. — А твоя мать?

— Моя мать тоже; но всего год тому назад… И мне этого никогда не забыть, — грустно сказала девочка, склонив голову.

— Значит, у тебя никого нет?

— Нет, у меня есть брат… Я думаю, он жив, но не знаю, где он. Если б я знала, где, то отправилась бы к нему. Он очень любил меня. Он не оставил бы меня в беде. Но я не знаю… Он уехал, и с тех пор я не получала о нем никаких известий.

— Как же так? — удивился Пьер.

— Подожди, я сейчас все объясню. Мой брат был большой, на десять лет старше меня. Он работал в разных местах и отдавал все деньги матери, так что мать мне всегда говорила: «Видишь, какой добрый наш Андре; надо его любить (и я его очень любила!), и если меня не станет, слушайся его во всем, потому что он заменит тебе отца». И я ей отвечала: «Не беспокойся, мама. Я буду его слушаться». И знаете, если бы он был со мной, я бы обязательно его слушалась, потому что обещала это моей маме. Но Андре часто грустил, а мама плакала, видя его печальным. Я помню, что она его спрашивала: «Почему ты так горюешь?» Он отвечал: «Потому что мы слишком нуждаемся!» Мать удивлялась: «Так чего же нам не хватает?» Он отвечал: «Можно ли надеяться разбогатеть, обрабатывая чужую землю?» Мать говорила: «Зачем думать о богатстве, помоги мне только воспитывать твою сестру; потом ты женишься…» «Нет, — возражал он, — в один прекрасный день я совершу безрассудный поступок — я уеду, не знаю куда, разбогатею… потом вернусь и осчастливлю вас обеих». «Брось эти мысли! — сказала мама. — Поцелуй его, Мари, чтобы у него исчезли эти мысли». И мы целовали его так, что он наконец сказал: «Все, теперь я успокоился». Но на самом деле эти мысли довели его до того, что в один прекрасный вечер он не пришел домой и попросил одного человека передать матери, что он вернется богатым или совсем не вернется… И он не вернулся.

— Наверное, это причинило много горя твоей матери? — спросил Пьер.

— Да, она всегда плакала. От этого она и захворала, да так, что не могла больше работать. Я попробовала зарабатывать. Но как? Я была слишком мала. Время от времени я приносила несколько грошей. Мама всегда лежала в постели, и у нас часто не было хлеба. Она говорила мне: «Мари, никогда не надо просить милостыню; надо работать; хлеб, данный из милости, не сладок…» Потом она заставляла меня читать молитвы за нашего Андре, которого продолжала горячо любить. Мама говорила мне еще: «Когда он вернется (потому что я точно знаю, что он вернется), не упрекай его, люби его, делай все, что он прикажет, скажи ему, что я не сердилась на него, что я всегда его благословляла». И вот однажды вечером, когда она долго говорила мне про Андре, но таким слабым голосом, что я едва могла расслышать, она закрыла глаза, целуя меня… Пришли соседки и увели меня с собой… На другой день ее отнесли в церковь в белом ящике, а меня одели в черное… Потом все пошли на кладбище… И меня не повели домой спать… Я плакала, потому что понимала, что мать умерла, что ее положили в землю и я ее больше не увижу. Меня уговаривали: «Не плачь!», но я все продолжала плакать…

— Бедняжка!.. — вздохнул Пьер.

— Потом, — продолжала девочка, — соседки стали переговариваться между собой: «Что нам делать с этим ребенком?» Я им сказала: «Дайте мне место пастушки или прислуги, и вы увидите, что мною будут довольны; вы увидите, я буду хорошо работать, я буду покорной, благоразумной…» Я твердо помнила, что мать меня всегда учила работать, чтобы зарабатывать деньги. Соседки сказали: «Да, это хорошая мысль!», но никуда меня не определили, потому что одна сказала: «А если бы мы дали знать ее двоюродной сестре Мариетте, которая живет в городе, что малютка осталась сироткой? Она ее крестная мать, может быть, она согласилась бы взять ее к себе? Да, надо ей сообщить».

Почтальона попросили передать ей о случившемся несчастье, и так как двоюродная сестра согласилась меня взять, то он увез меня к ней. Это была добрая женщина. Она жила в городе, в маленькой комнатке, высоко-высоко; надо было подниматься, подниматься без конца, а как, бывало, выглянешь из окна, голова так и закружится.

Кузина Мариетта встретила меня словами: «Я должна тебе сказать, моя дорогая, что я не богата; но это все равно, если ты будешь разумна, все пойдет хорошо, и мы обе будем довольны», и это она верно сказала. О, какая она была добрая! Она заботилась обо мне, как мать, на которую была очень похожа, даже говорила и думала как она… Мне даже иногда казалось, что я вижу перед собою мою маму. Вот, например: мать любила, чтобы я носила распущенные волосы, вот так, — тут Мари провела рукой по своим густым волосам. — Она находила, что так красивее, и когда соседки посмеивались и находили это странным, она отвечала: «Что вам за дело? Мне так нравится». Она всегда ухаживала за моими волосами. Ей доставляло наслаждение расчесывать и приглаживать их. И представьте себе, — прибавила девочка, гордым и свободным движением встряхивая свои густые волосы, золотистые волны которых на мгновение закрыли ее личико, — я всегда любила это. Когда мои волосы не в порядке, меня это беспокоит, мне кажется, что я связана, что голова у меня тяжелая и болит.

Но вот, когда меня отправили к кузине Мариетте, женщины сказали, что распущенные волосы придают мне ужасный вид, и заплели их; это меня очень стесняло, мне даже было больно, но я терпела.

Утром, после того как я в первый раз ночевала у кузины Мариетты, она сказала мне: «У тебя хорошие волосы, надо их причесать». Она распустила их и воскликнула, когда они рассыпались во все стороны: «Ты непременно должна оставить их так, потому что это делает тебя очень красивой». Я ей сказала: «Мать любила, когда я их носила так». Мариетта ответила: «Тем более оставим так». И с тех пор она расчесывала и приглаживала их каждое утро, и мне это очень нравилось.

Она шила целыми днями и даже поздно вечером. Она и меня учила шить, а за работой рассказывала мне разные истории и пела духовные песни; и я пела с ней. Несколько раз она брала меня с собой, когда ходила отдавать работу; потом она стала посылать меня одну, строго наказывая мне не останавливаться на улицах; и я не останавливалась никогда и старалась как можно скорее вернуться домой. Я также ходила за провизией, вела маленькое хозяйство, варила суп, подметала в комнате, пока моя крестная работала. Она меня никогда не бранила. Правда, я ей во всем повиновалась. Иногда она говорила мне: «Тебе, должно быть, очень скучно в этой комнате, бедняжка, тем более что ты привыкла жить на открытом воздухе! Но ты должна понять, что я не в состоянии гулять с тобой (это была правда, потому что она хромала и ходила с палочкой), а одну я тебя не могу отпустить». Я ее уверяла, что мне не скучно, потому что это огорчило бы ее; но, по правде сказать, мне порой так хотелось побегать; я часто смотрела на небо, на чудное солнце, блестевшее на крышах домов, и думала: «Ах, как хорошо было бы побегать на наших полях!» Каждое воскресенье мы с кузиной Мариеттой ходили к обедне и к вечерне; потом мы возвращались домой и смотрели из окна на прохожих, разговаривали о моей родине, о матери… Нам было хорошо вдвоем.

Однажды вечером, когда мы спокойно работали при свете лампы, она вдруг прошептала: «Боже, что со мной!» и упала со стула. Я хотела поднять ее, но не хватило сил. Она была неподвижна и не говорила ни слова… Мне стало страшно, я кричала и плакала. Потом пришли люди, мужчины, женщины… Кузину Мариетту положили на постель. Мне хотелось остаться с ней, но меня увели. И так же, как в день смерти матери, меня положили спать в другой комнате.

Утром я захотела увидеть кузину Мариетту, но мне сказали: «Не ходи лучше». — «Почему же?» — «Потому что…» Потом меня опять повели на похороны, как после смерти матери. И опять люди говорили: «Куда бы пристроить малютку?..» Внизу жил толстый господин, он содержал столовую. Он сказал: «Если она хочет, я ее возьму в прислуги». Я помнила, как мать и кузина Мариетта говорили мне, что надо трудиться, чтобы зарабатывать на хлеб. Я согласилась пойти к нему. Он увел меня с собой и сразу же приказал мне мыть посуду, полоскать стаканы и прислуживать ремесленникам, которые приходили сюда обедать… Вот тут-то уж голова не кружилась, потому что помещение находилось в подвале, и туда надо было спускаться по лестнице. И зала, и кухня, где я мыла посуду, освещались лампами, так как дневной свет не проникал сюда. По крайней мере, солнце и хорошая погода здесь не манили меня на улицу.

— И это все, что было хорошего? — грустно сказал Пьер.

— Да, — ответила Мари, — у дяди Мишара была тяжелая рука, и он не очень-то церемонился… О! Он умел бить.

— Злой человек! Он бил тебя?

— Не то чтобы злой; но почти каждый вечер, когда он напивался то с одним, то с другим гостем, разгоряченный вином, он ничего не приказывал без того, чтобы не ударить.

— И все-таки ты осталась у него?

— Что же мне было делать? Я зарабатывала свой хлеб. Работники, приходившие сюда поесть и выпить, обходились со мной довольно любезно. Благодаря волосам, которые дядя Мишар позволял мне носить как сейчас, они меня прозвали «маленькой жницей», потому что цвет моих волос напоминает колосья. Со мной обращались ласково. Хотя дядя Мишар и бил меня, но на другое утро он старался лаской загладить свою вину и протягивал мне руку в знак перемирия.

Одним словом, было сносно. Так продолжалось месяца три. Но однажды вечером, когда я, по его мнению, недостаточно быстро вытерла стол, дядя Мишар поступил со мной еще хуже. Он схватил меня за плечи, ударил головой об стену и убил бы меня, если бы рабочие не прибежали мне на помощь. Он был пьян вдребезги… Когда меня увели, то я слышала, как он кричал: «Уведите ее! Я не хочу больше ее видеть, эту лентяйку, которая даром ест и ничего не делает! Или я задушу ее!»

— И ты смеешься, рассказывая это! — удивился Пьер.

— Да, потому что мне, право, было смешно в ту минуту. Я отлично знала, что не была лентяйкой. Что касается еды, то я, по правде сказать, всегда ела досыта, потому что дядя Мишар не был жадным.

— Еще не хватало, чтобы этот пьяница отказывал тебе в пище! — сказал Пьер.

— Подожди, ты увидишь, что было дальше. Этот случай наделал шуму во всем доме. Все стали говорить, что мне нельзя больше оставаться у дяди Мишара и что меня надо поместить в другое место. Меня оставили у него два дня, потом отвели к одной старушке, которая держала маленькую лавочку. Моя обязанность была поддерживать чистоту в лавке и помогать по хозяйству. Мне это не было трудно. Я так много работала у дяди Мишара, что мне казалось, здесь я весь день ничего не делаю. Я просто страдала от безделья. А самое неприятное, что эта дама не могла видеть мои волосы распущенными. Она завязала их узлом и заставила носить так. Ах, это для меня было настоящей пыткой!.. Ночью, когда она спала, я их потихоньку распускала, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя свободнее… Но я все переносила, чтобы прокормить себя, хотя, по правде сказать, я часто голодала.

— Вот еще! — воскликнул Пьер. — Значит, она не давала тебе есть?

— Если и давала, то ровно столько, сколько ела сама, а ей очень мало надо было! Утром мы пили холодное молоко, по полстакана каждая, и закусывали коркой хлеба, размером с мои два пальца. В полдень мы съедали двойное количество хлеба с маленьким кусочком сыра, в самом лучшем случае еще яйцо всмятку. А вечером — то же самое, что утром: холодное молоко и корка хлеба.

— И ты никогда ей не жаловалась, что голодна? Ведь тебе же, наверное, все время хотелось есть.

— Да, действительно я была голодна; но я боялась рассердить ее. По вечерам у меня просто горело в груди, я чувствовала себя очень плохо; но я пила воду — хоть в этом она мне не препятствовала — и шла спать; во сне боль проходила.

— И ты долго выдержала у нее?

— Немного меньше, чем у дяди Мишара, — два с половиной месяца.

— Не думаю, что ты очень потолстела за это время!

— Еще бы! Человек, который привел меня к старушке, проходил иногда мимо лавочки и каждый раз говорил ей: «Странно, какая она худенькая и какая бледная!» и спрашивал меня, не больна ли я; я ему отвечала: «Нет»; а если бы я была недовольна, то отвечала бы ему: «Да».

— Нельзя сказать, что ты была слишком взыскательна!

— Но, Боже мой, старушка ведь относилась ко мне очень хорошо! Она меня никогда не била и работы у нее было очень мало.

— Но она тебя заставляла умирать с голоду.

— Нельзя же иметь все сразу.

— Ну, так что, ты ее наконец оставила?

— Да, я была вынуждена. Одна дама однажды накупила множество вещей в нашей лавочке; я их отнесла к ней. В благодарность она мне дала несколько сантимов. Возвращаясь от нее, я увидела в окне булочной прекрасную булку. Деньги по праву принадлежали мне, и я купила булку. А так как я очень боялась опоздать, за что мне попало бы, я и поторопилась съесть булку по дороге… Ах, какой вкусной показалась она мне! Как давно мне не приходилось есть что-нибудь с таким удовольствием! Но случилось так, что хозяйка увидела меня в конце улицы с последним куском в руках! Она разговаривала с двумя женщинами перед лавкой. Я прихожу. Хозяйка спрашивает: «Что за хлеб ты ела?» Я ей все рассказала. Она пришла в страшный гнев: «Что ты говоришь, несчастная? Что ты была голодна? Слышите ли вы? Ведь можно подумать, что я ей отказываю в еде!..» Я сказала: «Нет, нет! Это было не так! Булка была такая поджаристая, такая заманчивая, и я ее купила на деньги, которые мне дали». «Вы слышите эту маленькую лакомку! — закричала хозяйка. — Она хочет осрамить меня, распустить обо мне дурную славу! Прочь отсюда, дурочка! Прочь, бесстыдница, лгунья!». «Лгунья?» — повторила я. «Да, — сказала она, — кто даст ей деньги на хлеб? Она, наверное, выпросила их. Уходи, нищенка, уходи!» Я ответила: «Хорошо, я уйду!»

И я ушла. Я могла терпела голод, но позволить называть себя лгуньей, тогда как я никогда не врала, и нищенкой, тогда как я никогда не просила милостыни, помня завещание матери, было выше моих сил.

Я отправилась к даме, которая дала мне деньги, и все ей рассказала. Она меня подробно расспросила о моей жизни у торговки. Потом она пошла и поговорила с мужчиной, жившим в том же доме, где кузина Мариетта, который отвел меня к лавочнице. В ожидании нового места она оставила меня у себя. Ах, если бы можно было пробыть у нее подольше!..

У нее возникла мысль отдать меня в учение, и скоро она нашла мне новую хозяйку.

Я должна была стать портнихой. Там было три работницы. Я была довольна, что научусь какому-нибудь ремеслу. Хозяйку мою звали мадам Жак; ее муж был слесарь. У нее было трое детей. Мальчик был уже большой и работал со своим отцом. И была еще девочка. Бедняжка, она не могла ходить. Говорили, что у нее отнялись ноги. Она даже не могла встать со стула. Еще там была другая девочка, совсем маленькая, с которой надо было гулять под деревьями на площади. Как только она доедала суп, сейчас же говорили: «Мари, иди на площадь, погулять с маленькой». И я уходила до самого обеда. После обеда опять. Вечером ее надо было качать целыми часами. Боже мой! Я ухаживала за ней, как могла, но мадам Жак никогда не бывала довольна… А мальчик был злой, он всегда устраивал надо мной злые шутки или бил меня, когда никто не видел. Он разбивал вещи и сваливал вину на меня; меня ругали, наказывали, посылали спать без ужина. Муж иногда звал меня в мастерскую раздувать мехи. Когда у меня не хватало сил, он бил меня кулаком в спину! Здесь мне тоже не позволяли носить волосы распущенными. Это было тяжело. Когда я причесывалась, злой мальчик дергал меня за волосы, да так сильно, что я кричала от боли. Маленькая, беспомощная девочка, которую я кормила, тоже мучила меня. Она меня била, царапала, плевала мне в лицо. Я не смела жаловаться, потому что мадам Жак прибила бы меня за то, что я так худо отзываюсь о ее дочери, которая, по ее словам, была так мила…

Вот как я училась шить платья. Я провела там четыре месяца и ни разу не взяла в руки иголки.

— Тебе следовало пожаловаться даме, которая привела тебя на это место, — сказал Пьер.

— Эта дама однажды пришла и спросила, довольны ли мной хозяева. Посыпались упреки: у меня обнаружилась куча недостатков. Дама казалась очень рассерженной. Я стала плакать. Тогда она сказала: «Видите, она раскаивается и постарается измениться к лучшему; простите ее». Что могла я на это ответить? Когда она ушла, я все-таки сказала, что не заслужила таких упреков… Надо было видеть, как набросились на меня жена, муж и мальчик, как они кричали, смеялись надо мной и ругали меня. Чтобы проучить меня за наглость, мне не дали ужина и заставили спать на лестнице. Понятно, что с тех пор у меня пропала всякая охота жаловаться.

Когда дама снова пришла, ей сказали, что я переменилась к лучшему. Она меня похвалила; мне позволили ужинать и спать на моей постели; правда, весь ужин состоял из куска хлеба, а постелью служил соломенный тюфяк в сарае.

Надо было терпеть. Я терпела, потому что вне дома, когда я гуляла с девочкой, меня никто не ругал; когда я терпеливо переносила толчки больной и побои отца, меня оставляли в покое.

А в мальчике просто сидел какой-то бес против меня. Он старался причинять мне всякие гадости, какие только мог выдумать. Он мочил мою кровать, рвал мои платья, прятал мои башмаки; все это сваливали на меня, а он от души смеялся над моими слезами, когда меня били или лишали хлеба в наказание. Однажды я возвращалась с маленькой девочкой домой; отец поджидал меня у двери с розгою в руке, а мальчик стоял рядом с ним и уже заранее радовался наказанию, которое я должна была получить, наверное, за какую-нибудь его очередную злую выходку. Но так как я знала, что ничего дурного, по крайней мере сознательно, не сделала, то я подумала: «Нет, не пойду туда. Не хочу, чтобы меня били. Я уйду и не вернусь! Я больше не вынесу такой жизни!»

Я поставила девочку на землю, прислонила ее к стене и, крикнув отцу: «Возьмите ее!», со всех ног бросилась бежать к городским воротам.

Бежали они за мной или нет, я не могу сказать. Я спряталась за кустом и, плача о своей горькой участи, сказала себе: «Что мне теперь делать? Куда идти? Вернуться к доброй даме и все ей объяснить?» Она отправила бы меня обратно к мадам Жак. Опять пошли бы объяснения. И я снова должна была бы переносить обиды и побои. Нет, я решила не возвращаться к той даме…

Солнце весело сияло. Я видела перед собой большое поле, деревья, рожь, горы, дороги, летающих птиц. Я вспомнила, что мы с почтальоном прибыли в город с этой стороны.

Я подумала, не вернуться ли мне в деревню. Но нет. В городе наверняка узнают, где я, и пошлют за мной. А возвращаться в город я не хотела ни за что: слишком много горя мне пришлось там перенести. Наконец я решила: «Пойду я куда глаза глядят, далеко-далеко, чтобы меня никто не смог найти; выпрошу себе место и посмотрю, так ли плохо мне будет, как у первых трех хозяев».

Я поднялась и пошла вокруг города, пока дорога, ведущая в деревню, не скрылась из вида. Солнце служило мне проводником. Потом я попала на большую дорогу и шла по ней до вечера…

— И ты ничего не ела? — спросил Пьер.

— Я по дороге ела зернышки из колосьев, это было очень вкусно. Кроме того, я распустила волосы, что меня привело в самое радостное настроение.

Мари со всех ног бросилась бежать к городским воротам.

— А где же ты ночевала?

— Нигде, я была еще недостаточно далеко от города; меня могли найти и отправить назад. Ночь я провела в маленьком густом лесочке; я легла на траву под деревом, помолилась, вспоминая маму, кузину Мариетту, а также брата Андре…

— И ты не боялась?

— Да, немного — вначале, потому что было очень темно… Вдруг сквозь ветви я увидела чудную, ясную, сверкающую звезду, которая как будто двигалась. Я смотрела на нее, и мне казалось, что она тоже смотрит на меня… Я сказала про себя: «Не Ангел ли Божий смотрит на меня, чтобы я не боялась?..» Тогда я стала молиться этой звезде: «Прекрасная звезда! Посмотри на меня хорошенько: я не злая, не лгунья, не лентяйка; меня только заставляли много страдать, и я ушла, но я буду хорошей, буду работать, я не буду просить милостыню». Звезда как будто улыбнулась мне. Мой страх прошел. Мне казалось, что уже настал день…

И больше я ничего не помню. Меня одолел сон.

Утром выпала роса, и мне стало холодно. Это меня и разбудило. Тогда я встала, очистила волосы от травы и мха и продолжила свой путь, отдыхая время от времени. Когда я оказалась на возвышенности, откуда были видны поля и деревни, я решила: «В первой же деревне, куда приду, я попрошу себе работу. Если не получу там, пойду дальше, в другую деревню».

И вот я встретила вас и по вашей просьбе осталась с вами.

Вот и все!

5. Жребий

— А теперь, — сказала девочка, вставая, — вы ведь пойдете со мной, не правда ли? Вы обещали мне помочь пристроиться.

— Да, не беспокойся, — дружно ответили дети.

— Пойдем со мной! — сказал один. — Мой отец возьмет тебя в пастушки.

— Мой дядя, хозяин кабачка, давно уже ищет девочку в прислуги, — перебил другой.

— А моя двоюродная сестра — метельщица, она научит тебя своему ремеслу, — добавил третий.

— Нет, — сказал Пьер, — самое лучшее для тебя пойти со мной; моя мать очень добрая женщина, ты увидишь. Она прачка, занимается стиркой белья; она и тебе даст работу.

— Ты думаешь, — возразил один из старших мальчиков, — что она может своими маленькими ручками стирать белье?

— Маленькой девочке больше подходит прясть, чем пасти баранов или прислуживать в трактире…

Короче говоря, Пьер, похоже, переоценивал свое влияние: не только его слова, даже его намерение возбудили живейший протест в кругу товарищей. Но и между ними начались разногласия, так как каждый считал себя вправе покровительствовать гостье.

А гостья, послушав их спор, сказала:

— Да перестаньте же, наконец!

— А вот он говорит…

— А вот он утверждает…

— Вот шуму-то! — со смехом воскликнула девочка. — Хотите, я вам посоветую, как выбрать, с кем мне пойти?

— Да! Конечно!

— Киньте жребий.

— Правда! Вот это умно.

— И я даже сама приготовлю соломинки. Сколько вас?

Они стали считать друг друга, но Мари уже успела сделать это раньше и стала собирать соломинки.

Пьер озабоченно смотрел на нее: ему казалось, что находка, которой он так радовался, ускользает из его рук.

— Погодите, не смотрите! — сказала девочка, поворачиваясь к ребятам спиной и пряча в руке соломинки, подготовленные для жребия.

— Готово, давайте! — позвала она мальчиков, протягивая им зажатые в кулачке соломинки. — Самая длинная выигрывает.

— Да, да, мы согласны!

Розыгрыш начался.

Тот, кто вытаскивал довольно длинную соломинку, радостно кричал:

— Я выиграл! — а потом понимал, что его соломинка не самая длинная, и огорченно отходил в сторону.

А кому попадалась короткая, вздыхал:

— Счастье сегодня не на моей стороне!

Но пока в руках Мари оставались соломинки, ничего еще не было известно. Когда подошел Пьер, у нее осталась одна только соломинка; рука мальчика тряслась от волнения, тем более что он заметил на лице девочки лукавую усмешку, которая, как ему показалось, говорила: «Как я довольна, что он не выиграет!»

Мари позвала мальчиков, протягивая им зажатые в кулачке соломинки.

Наконец он с унылым видом взялся за кончик соломинки; но по мере того, как он тянул, маленькая ручка раскрылась и глазам его представилась длинная-предлинная соломинка… Самая длинная!

— Я выиграл! — воскликнул он с непритворной радостью, размахивая над головой символом своей победы. Только теперь он понял, что ошибся: улыбка девочки говорила, как она рада, что случай благоприятствовал Пьеру и его жребий оказался счастливым. Но был ли это просто случай? Некоторые из ребят подумали, что плутовка нарочно устроила так, чтобы Пьеру попалась счастливая соломинка.

Как бы там ни было, но Пьер выиграл, а товарищи любили его настолько, что подавили в себе зависть и подозрения; все примирились с его удачей, и никто не собирался оспаривать его права.

— Пойдем! — сказал он девочке, взяв ее за руку.

Он положил свою руку под густые золотистые волосы, покрывавшие ее плечи, и пошел рядом с Мари, гордо выпрямившись, весело и нежно поглядывая на нее и как будто говоря глазами всем и каждому: «Эта девочка под моей защитой; полюбуйтесь, какая она милая! И если б вы знали, как я доволен!»

Его радость произвела на мальчиков впечатление. Никому из них не пришло в голову равняться с ним. Они следовали за Пьером и Мари в некотором отдалении, но до их слуха изредка долетали слова, с которыми Пьер обращался к девочке. Он говорил ей:

— Ты увидишь, она будет тебя очень любить!.. Нет, тебе не надо будет больше бояться злых людей!.. А если этот Грибью осмелится хотя бы косо посмотреть на тебя, я ему задам!

И видно было, как благосклонно принимала девочка его слова.

6. Тщетная надежда

Они пришли в деревню и увидели за первым поворотом улицы собрание женщин, которые что-то шили, штопали, вязали и при этом болтали и сплетничали, сидя в тени дома, под зеленым навесом беседки.

Это было как раз место, где жил Пьер, и его мать вполне могла оказаться в кружке женщин. Он поискал ее глазами, но не нашел. Пьер все еще держал руку девочки. Испуганная любопытными взглядами, обращенными на нее, Мари хотела остановиться.

— Пойдем, — сказал Пьер, — моей матери здесь нет; пойдем к нам домой.

Но кумушки хором стали расспрашивать детей, кто эта девочка с густыми волосами, как они ее нашли и откуда привели…

Тогда Пьер остановился, потому что не хотел, чтобы за него ответил кто-либо из товарищей. И надо было слышать его ответ! С какими трогательными подробностями рассказал он историю девочки, несмотря на то, что слышал ее всего один раз! Какой интерес сумел он вызвать своим рассказом!

— Бедное дитя! Милая девочка! Такая маленькая и так много уже испытала! — слышалось то здесь, то там, пока он рассказывал.

И сразу несколько женщин поднялись, притянули к себе малютку и, целуя, глядели на нее с горячим сочувствием, любуясь ее скромным видом и поглаживая ее чудесные волосы.

Пьер сиял от удовольствия: ему удалось пробудить столько сочувствия к своей новой подруге.

Когда он приближался к концу своего рассказа, кто-то за его спиной произнес:

— Возьми ее, отец, прошу тебя.

Но Пьер не обратил на это внимания.

Как только он умолк, раздался голос мужчины с толстым и красным лицом, на руку которого опиралась некрасивая девочка лет пятнадцати, точная копия отца; роскошь ее костюма только выдавала плохой вкус.

— В общем, — сказал он, — это бедное дитя, которое нуждается в убежище. Я ее беру к себе. Пойдем, девочка, у меня ты не будешь терпеть недостатка ни в чем.

Пьер живо обернулся к толстяку, неожиданное предложение которого было принято всеми присутствующими в высшей степени благосклонно.

— К вам, господин Гюро? — произнес Пьер, снова взяв девочку за руку. — К вам? О нет! Она будет жить у нас.

— Как это у вас! — с презрением ответил толстяк. — Вот еще новость!

— Да, — подтвердил мальчик, — мы уже так условились.

— Условились, условились! А есть ли у тебя разрешение матери? Мне кажется, в первую очередь надо бы с ней посоветоваться.

— О, я уверен…

— Да вот и она сама идет, — прервал мальчика господин Гюро. — Мы и спросим ее мнение. Идите сюда поскорее, — прибавил он, обращаясь к матери Пьера.

И добрая женщина ускорила шаги с явным намерением угодить ему.

— Порадуйтесь славным выдумкам вашего Пьера. Здесь появилась маленькая, покинутая девочка, которая ищет где бы ей пристроиться. Я предлагаю взять ее к себе, и представьте, он хочет мне в этом помешать! Он намеревается взять ее к вам, как будто бы у вас, — толстяк произнес эти слова с ударением, бросив на вдову многозначительный взгляд, — и без этой девочки мало забот, мало хлопот. Объясните же ему, что он не знает, что говорит.

— Господин Гюро прав, — покраснев, ответила, или, вернее, пробормотала мать маленького защитника, — ты только слушался твоего доброго сердца, милый Пьер. Но, увы, мы бедны, очень бедны, мы и так нуждаемся, а тут еще прибавится лишняя забота!.. Боже мой! Я охотно сделала бы это, — продолжала вдова, нежно глядя на девочку, — но мы не можем, нет, никак не можем…

Все это бедная вдова произнесла взволнованным голосом, посреди мертвого молчания. Пьер с расстроенным видом выпустил руку маленькой Мари и беспомощно опустил руки.

— Так и надо! Я так и думал! — сказал господин Гюро, жестом подзывая к себе девочку. — Пойдем, мы с Жюли будем сострадательны к тебе.

— Но я не ищу сострадания, — с почтительным достоинством рискнула ответить девочка, — я ищу работу.

— Работу, — повторил господин Гюро, — мамаша Бюрель не сможет дать тебе работу, но у нас…

И обращаясь к дочери, стоявшей рядом с ним, он спросил:

— Не правда ли, Жюли?

— Да, отец, — ответила та. — Ты хоть немного умеешь шить, милая?

— Немного… — ответила Мари. Она не могла сказать нет, потому что Пьер рассказал все, что касалось ее пребывания у кузины Мариетты.

— Этого достаточно, я тебя научу. Пойдем.

— Не надо идти туда, — шепнул ей на ухо Пьер, все время стоявший около нее. — У него служит Грибью. Этот негодяй может причинить тебе много зла.

— Ничего! — ответила девочка с той же самой беззаботной улыбкой, как тогда, когда Пьер уже однажды предостерегал ее об опасности.

Потом, обращаясь к толстяку и девочке и направляясь к ним, она сказала:

— По вашему желанию я иду с вами.

И все трое удалились.

На прощание Мари бросила на Пьера взгляд, выражавший глубокую печаль, но он не принес Пьеру утешения. Резко повернувшись спиной ко всему собранию, он направился к полю, насвистывая что-то веселое…

— Куда идешь, Пьер? — спросила его мать.

— Прогуляюсь немного.

— Куда же?

— Сам не знаю…

И он пошел прямо к Совиной башне. Там он выбрал укромное местечко и уселся, озаренный лучами заходящего солнца. Когда стемнело, он все еще сидел там в той же позе — подперев кулаками подбородок; лицо и руки его были мокрыми от слез, вызванных досадой, гневом и отчаянием.

— Гу! Гу! Гу! — ухнула вдруг ночная птица, и Пьер услышал над своей головой шум крыльев.

Он вскочил в испуге и только теперь заметил, что уже почти совсем темно.

И мальчик бегом пустился домой.

Часть вторая
Свободная

1. У мамаши Бюрель

Когда Пьер вернулся домой, уже наступила ночь. У его матери сидели две соседки.

— А! — сказала она радостно, проводя рукой по глазам. — Вот и он!

— Что с тобой, матушка? — сказал Пьер, заметив это движение и заключив ее в объятия. — Ты плакала! Почему же?

— Ничего! Ничего! Я беспокоилась, потому что ты так поздно еще никогда не приходил… Но что с тобой? — прибавила она, поворачивая его лицо к лампе. — У тебя глаза совсем красные, голова горячая, руки тоже. Неужели у тебя такое горе?

— Да, у меня горе… Я думал… я полагал… Это случилось не по моей вине… Впрочем, оставим это! Все кончено…

— Бедный мальчик! — пробормотала мать, в то время как он уселся за стол, машинально придвинув к себе миску с супом.

— Боже мой, как ты его балуешь! — пожала плечами одна из соседок, глубоко пожилая женщина.

— Как же мне не баловать его, Мартина, ведь он один у меня…

— Согласна, но это не причина; напротив, это ему плохая услуга. Как можно беспокоиться до слез из-за большого мальчика, который пришел немного позже обычного… Волки его могли съесть, что ли?

— Но вы же видите сами, Мартина, он плакал.

— Вот беда! Эка важность! И этот большой, здоровый мальчик плачет, как младенец в люльке, и из-за чего, спрашивается? Уверяю тебя, если бы ты разумно говорила с ним, что тебе давно следовало бы сделать, ему никогда не пришли бы в голову такие глупости.

— Но Мартина! — хотела остановить ее бедная вдова, ища взглядом поддержки у другой соседки, до сих пор не сказавшей ни слова.

— Нет, нет, пусть она продолжает; она верно рассуждает и дает хорошие советы; послушай ее, — сказала женщина.

— Да, дай мне продолжить, — снова начала старушка, — и знай, что я вмешиваюсь в твои дела для твоей же пользы и для пользы твоего сына. Слушай меня и извлекай уроки из моих слов. Прежде всего, повторяю, я всегда говорила, что ты слишком балуешь мальчика, и от этого не будет пользы ни для тебя, ни для него. Погляди на него: ему четырнадцать лет, а по его росту и силе ему можно дать двумя или тремя годами больше. Я знаю, что он славный мальчик, я хочу этим сказать, что у него хороший характер, хороший нрав; что он заслуживает любви и никогда не давал повода жаловаться на скверное поведение. Он учтив, при случае очень услужлив; он очень забавный, знает много песен, умеет смешить как детей, так и взрослых. Каждый скажет о нем: какой славный мальчик!

— Вот видишь! — с явной гордостью произнесла мать Пьера.

Что касается Пьера, то, несмотря на то, что он был предметом разговора, ему, похоже, совсем не хотелось в него вступать. Наклонившись над миской, куда он изредка опускал свою ложку, он как будто ничего не слышал.

— Хорошо, послушай, — ответила Мартина. — Правда, все говорят, что он добрый мальчик, но вот и все. Никто не говорит: это мужественный, это самоотверженный мальчик. А надо, чтобы говорили так.

— Погоди, скажут еще, — возразила мать.

— Да, но когда?.. Ведь сердечная доброта и приятный нрав не мешают быть беспечным человеком, зевакой и лентяем. И так как люди в его положении не живут на свете для того, чтобы всегда гулять и ничего не делать, то его душевные и умственные качества от этого много теряют. Ты пойми, — продолжала старушка, заметив недовольное движение вдовы, — я с тобой говорю искренне, по-дружески, и если у тебя недостает храбрости слушать меня, я закрою рот и не скажу больше ни слова.

— Говорите, — отозвалась госпожа Бюрель, — я знаю, что вы добры и благосклонны ко мне, у меня хватит храбрости… Но ведь он здесь — не будьте слишком жестоки к нему.

— Ты пойми, — продолжала старушка, заметив недовольное движение вдовы, — я с тобой говорю искренне, по-дружески.

При этих словах Пьер вдруг поднял голову и, гордо посмотрев женщине в лицо, сказал дрожащим от волнения голосом:

— Скажите все, что у вас на сердце, хотя мне и тяжело слушать вас; тем лучше будет для меня! Так и следует! Не бойтесь, ваши слова принесут мне пользу. Говорите!

— Слава Богу! — воскликнула Мартина. — И эти слова подтверждают, что у тебя доброе сердце. Но непаханая земля портится. Так же и ты. Теперь мои слова относятся к тебе, а не к твоей матери. Следи хорошенько за моей мыслью.

— Я слежу очень внимательно, — сказал Пьер.

— Уже сколько лет посылала тебя твоя бедная мать в школу; правда, она платила по месяцам, это недорого, но деньги трудно достаются бедной поденщице, которая должна прокормить двоих. Чему ты выучился в школе, а?

— Он не виноват, что не может выучиться, — вмешалась мать, — и если он…

— Оставь, — прервала ее старушка, — я говорю с ним. Отвечай же, мой милый, чему ты выучился?.. Мне кажется, ты едва умеешь читать по складам. Учитель говорит, что ты не можешь просидеть внимательно несколько минут; у тебя только забавы в голове; скажи, это правда?

Мать Пьера мучилась, тогда как тот откровенно сказал:

— Да, это правда.

— Думаешь, если бы ты захотел, ты бы не мог?

— Нет, мог бы! — ответил Пьер, вставая и как-то по-особенному глядя на мать.

— И в продолжение всего этого потерянного времени твоя добрая мать отказывала себе во всем, чтобы заплатить за тебя, кормила и одевала тебя… А ты ни разу не подумал, что она убивается от работы и горя, и ничего не шло тебе впрок. Тебе даже не приходило в голову…

— Нет, — сказал Пьер, подбегая к плачущей матери; он обнял ее и прильнул губами к ее лбу. — Нет, — повторил он, — нет!.. Я не знал, она мне ничего не говорила.

— В том-то и дело, что она ничего не говорила, потому что она тебя слишком любит, слишком боится огорчить тебя. Тебе исполнилось четырнадцать лет, шутка сказать, — четырнадцать лет! Сколько в твоих летах уже служат, зарабатывают себе на хлеб, ничего не стоят своим родителям и даже приносят им в конце года несколько серебряных монет… Ты об этом никогда не думал?

— Нет, — снова ответил мальчик, — но…

— Но я заставила тебя подумать, — с живостью продолжала Мартина, — и ты сам будешь просить мать, чтобы она поместила тебя куда-нибудь — в услужение или в учение.

— О да! — воскликнул Пьер.

Тут его мать, растерянная от волнения, обняла его голову и поцеловала с какой-то порывистой горячностью.

— Вот посмотри, — сказала старушка, — от одной мысли расстаться с тобой она уже совершенно испугана и расстроена, как будто ей предлагают отправить тебя за тридевять земель от дома. А между тем, может быть, ты будешь жить совсем близко от нее, и у нее будет возможность видеть тебя, когда только захочет. Я знаю, почему говорю все это.

— Бедная мама! — сказал Пьер, совершенно расстроенный видом плачущей матери, — но я же не ухожу, не покидаю тебя, нет…

— Ну, ну, — продолжала Мартина с неожиданной кротостью, — я понимаю это, но все имеет свои границы, обдумайте хорошенько. Неужели ты думаешь, мать моя, что это дитя весь век останется с тобой? Не будешь же ты его учить стирать белье, я надеюсь. У тебя нет земли, которую он мог бы обрабатывать, и ты не можешь надеяться на наследство или на какой-нибудь другой счастливый случай.

— Увы! — сказала госпожа Бюрель, грустно качая головой.

— Значит, он должен идти искать работу у других.

— У других! — повторила мать глухим и печальным голосом.

— Так тебя пугает это страшное слово: у других! Не беспокойся, не пропадет он у других; если только есть сила воли, можно преодолеть себя. Я тоже была в чужих домах и до сих пор невредима, мои мальчики тоже, и это им пошло только на пользу. Ты сама была у чужих людей, ходишь к ним и теперь и, находя у них заработок, примиряешься с этим.

— Кончено! — подтвердил Пьер с веселой решимостью, по которой можно было понять, что он старается рассеять опасения матери.

— Вот сын твой понял, — снова начала Мартина, — что нельзя дальше так жить. Ты тоже должна это понять.

— Да, — пролепетала вдова, — да, конечно.

— И ты примешь меры? И как можно скорее?..

— Да, я посмотрю, я поищу, я узнаю…

— Вернее сказать, выберешь самый длинный путь; и ты первая объявишь ему, что это не к спеху, и дело затянется. О, я тебя знаю! Я не считаю это за грех, но ты всегда была такая; надо уметь взяться за тебя. Поэтому слушай: для блага твоего и для блага мальчика все должно измениться не в месяц, не в неделю, а прямо завтра. И не надо ни искать, ни смотреть, ни спрашивать; все уже высмотрено, найдено, выведано. Я только из-за этого и пришла к вам.

Вдова с тревогой остановила свой взор на старушке.

— Ты знаешь моего племянника Роша Обри, бочара?

— Да, — ответила вдова с каким-то затаенным страхом.

— Я прекрасно понимаю твое беспокойство. Ты знаешь Роша как человека, я не скажу, жестокого, но серьезного, дельного, неразговорчивого, непоколебимого в своей твердости, и ты себя спрашиваешь, как будет себя чувствовать у него твой Пьер, этот веселый, вечно смеющийся мальчик? Ну чего бояться! Твой Пьер должен вести себя как ему подобает; если он будет вести себя достойно, и ему будет хорошо, если дурно — не взыщи! Он должен всегда идти по прямой дороге, и все будет хорошо. Я говорила с племянником. Он мне сказал: «Этот мальчик мне нравится; если он захочет быть прилежным, я его возьму. Три года он будет у меня без жалованья, но на всем готовом. И если он будет хорошо исполнять свои обязанности, я это ему зачту. Это мне важно. Вы его можете привести, тетя, когда вам вздумается». — Ну что, пойдешь со мной, мальчик?

Пьер, глядя в глаза матери, медлил с ответом; он знал Роша, и его не очень-то привлекала мысль, что придется иметь дело с этим суровым человеком, который был известен своей черствостью.

— Надо еще узнать, нравится ли это предложение Пьеру, хочет ли он стать бочаром… — робко сказала вдова.

— Послушай, милый, — прервала ее старушка, как будто не слыша рассуждений вдовы и принимая торжественный вид, — знаешь ты, почему сегодня у тебя было такое сильное горе?

Пьер удивленно посмотрел на нее.

— Знаешь, почему, вместо того чтобы взять к себе девочку…

— Мартина! — умоляющим тоном прервала ее вдова.

Но Мартина продолжала, не обращая внимания на ее возглас:

— Знаешь, почему твоя мать позволила господину Гюро увести девочку?

— Нет, — сказал Пьер, тогда как его мать знаками призывала Мартину замолчать.

— Тогда я тебе скажу. Потому что уже два года, как твоя мать не может заплатить господину Гюро за наем домика, в котором вы живете. Когда она в состоянии отдать что-нибудь, этими деньгами покрываются проценты, а долг остается тот же. И твоя мать не смеет идти против господина Гюро, а то он вас выгонит и оставит всю мебель себе… Она никогда не говорила тебе этого, боялась огорчить тебя.

— Боже мой, Мартина! — сказала вдова. — Разве он понимает такие вещи? Зачем вы говорите с ним об этом?

— Как это я не понимаю! — воскликнул Пьер. — Я прекрасно все понимаю! А я-то еще говорил себе: почему она не захотела доставить мне удовольствие?.. Какой я был глупый! Но я не знал, я же ничего не знал!..

— Теперь ты знаешь, — продолжала Мартина, — теперь скажи, готов ли ты работать, чтобы освободить мать от долгов?

— Конечно, Мартина, конечно!

— Ты наймешься к Рошу, не так ли?

— Пойдемте к нему сейчас же, если хотите, и скажем, что я начну работать прямо с завтрашнего дня.

— Хорошо, пойдем.

И Пьер вышел со старушкой.

На другой день в это же время Пьер, ушедший с восходом солнца из дому, вернулся домой.

— Ну как? — спросила вдова, с нетерпением и беспокойством ожидавшая его на пороге.

— Ничего, дело идет! — ответил он весело. — Рош мне сказал: «Если ты будешь продолжать таким же образом, то мы будем друзьями». И я буду продолжать, буду стараться!

И вдова поняла благоразумие советов Мартины.

2. У господина Гюро

Господин Гюро, у которого маленькая Мари нашла убежище, был довольно странный человек.

Он был богат, но никто не смог бы объяснить, каким образом он достиг такого богатства. Все только знали, что вначале он был приказчиком у мясника; что с некоторыми сбереженными средствами он открыл маленькую торговлю скотом; что эта торговля постепенно разрасталась в продолжение пяти или шести лет, так что под конец он мог бросить ее и жить доходами со своего капитала.

Это продолжалось около двенадцати лет.

Из года в год, с тех пор как он больше не занимался торговлей и не имел больших доходов, его благосостояние, хотя существенно и не увеличивалось, но постепенно все более укреплялось.

Он не пользовался своими средствами для себя. Если он и переменил, да и то только в последнее время, деревенскую одежду на более богатую, хотя безвкусную, то вообще он практически не тратил денег на свои нужды.

Толстяк вполне удовлетворился бы и простой деревенской одеждой, но он рано овдовел, и у него была дочь, которую он любил больше всего на свете, она была для него каким-то божеством. Он был на все готов для нее и в угоду дочке покорился необходимости представляться богатым.

Ум этой деревенской девочки был так же неповоротлив, как она сама. Чтобы обучить ее тонкости обращения, хорошему вкусу и манерам, господин Гюро послал ее на пять лет в один из лучших пансионов города. Он часто повторял с гордостью, что это ему стоило очень дорого. Но, несмотря на все его жертвы и старания, результат оказался совершенно противоположным: в девочке развились только худшие стороны ее физической и нравственной природы.

Прибавим, что праздность и свобода, в которой она жила благодаря отцу, наводили на нее скуку и внушали ей различные капризы. Для удовлетворения этих часто неисполнимых капризов она была готова на самые невероятные поступки. Вот каков был характер Жюли Гюро.

Когда господин Гюро был вынужден забрать дочь из пансиона, он, который до сих пор вел самую спокойную жизнь, пустился в настоящие сумасбродства, считая это необходимым для счастья своей обожаемой Жюли.

Он покинул свое старое жилище, чтобы переехать в новый, роскошно меблированный дом, перед которым все проходящие разевали рты. Бедной старушке, раньше прислуживавшей ему, было отказано, а на ее место была нанята прислуга, которая должна была исполнять роль горничной мадемуазель Жюли. Раньше он ездил гулять по окрестностям на своей маленькой старой лошаденке, за которой ухаживал сам; теперь он купил дорогую лошадь и ее впрягали в роскошный кабриолет красного и желтого цветов; мальчик, бывший до сих пор у него на побегушках, получил звание слуги, ухаживал за лошадью, прислуживал за столом и исполнял все должности покорного лакея дочери, когда отец не нуждался в нем для экстренных дел.

Под экстренными делами он подразумевал сведение старых счетов. Он обладал искусством иметь счеты со всем светом.

Точнее говоря, господин Гюро был не что иное, как ростовщик. С тех пор, как он узнал, что уже широко известен своими темными делишками, он больше не считал нужным наживать деньги честным трудом.

Он давал небольшие суммы в долг людям, находившимся в затруднении, — как будто бы по сердечной доброте. Но при этом он требовал очень высокие проценты. К тому же суммы, написанные в векселях, значительно преувеличивались. Надо было или соглашаться на такие тяжелые условия, или отказываться. Все это происходило втайне, без свидетелей, которые могли бы обвинить его в ростовщичестве. Нужда заставляла людей соглашаться, и сколько заемщиков, столько и семейств было в его власти. Если у него возникали опасения за свои деньги, он безжалостно преследовал должников.

Кроме того, у него было много имений в этой местности.

Но какие имения!.. Как только продавались какие-нибудь развалины, он их покупал, понятно, за бесценок, и отдавал довольно дорого внаем бедным людям, которых крайняя нужда заставляла соглашаться на самые невыгодные условия. Ростовщик взимал с арендаторов проценты и таким образом имел те же доходы, как с капитала. При этом он еще представлял себя благодетелем этих несчастных, которые чувствовали себя обязанными и благодарными ему. Так было и с мамашей Бюрель.

Следует заметить, что господин Гюро имел очень придирчивый и раздражительный характер, в особенности когда дело касалось его достоинства, причем до такой степени, что даже самые богатые люди в округе старались избегать ссоры с ним, потому что он в отместку мог устроить какую-нибудь совершенно неожиданную неприятность.

Таким образом, господин Гюро, которого одни боялись, а другие остерегались, имел определенную власть в этой местности.

Сбор доходов, проверка состояния должников заставляли его постоянно напоминать, приказывать, угрожать; довольно трудная задача, для исполнения которой он взял себе в помощники такого же, как он сам, молодого негодяя, который сделался его слугой, его преданным помощником.

Это и был Грибью, тот хитрец, о характере которого можно судить по приключению в лесу.

Вот каковы были люди, среди которых предстояло жить маленькой Мари. Однако, если судить по приему, оказанному ей в первый день, она могла себя поздравить и возблагодарить судьбу, приведшую ее в этот дом.

Стол был уже приготовлен к ужину в прекрасной столовой, окна которой выходили в сад.

Новоприбывшая, для которой Жюли изготовила из своих старых лохмотьев почти приличное и даже кокетливое платье, сидела за столом между отцом и дочерью. Окружая ее самыми изысканными любезностями, они расспрашивали ее, слушали очень внимательно, что она говорила, и забавлялись ее остроумными ответами. Грибью сидел вместе с ними. Видя, что Мари понравилась хозяевам, он сам рассказал историю с земляникой, чтобы вызвать еще больший интерес к бедной сиротке, которая принимала его слова за чистую монету.

Это было замечательно! Жюли увлеклась девочкой, показавшейся ей какой-то необыкновенной. Она сказала:

— Она моя! — и ей дали гостью как игрушку, с которой она могла делать все, что хотела. Надо было слышать эти планы, эти милые выдумки — все, что она собиралась сделать с Мари, для Мари, из-за Мари…

Отец и слуга одобряли ее планы, а девочка думала про себя: «Боже мой, как я хорошо сделала, что от души помолилась Тебе, обращаясь к звезде вчера вечером… Ты услышал мою молитву!»

Это было чудесно.

Неделю спустя начинающий бочар Пьер, возвращаясь к матери после дня, проведенного в работе у Роша, встретил Мари, которую не видел с тех пор, как ее отняли у него.

— Ну что? — спросил он. — Довольна ли ты?

— Да, — ответила девочка самым искренним тоном. — Они все очень хорошо относятся ко мне. Никогда не была я так счастлива.

— Тем лучше! — сказал весело Пьер. — Я тоже счастлив. Я работаю. Хозяин доволен мной… Но скажу тебе откровенно, что мне довольно тяжело работать весь день у хозяина, который не любит шуток. Когда на дворе стоит чудная погода, когда я слышу, как другие играют на улице, когда я вспоминаю наши прежние игры, — все это меня притягивает, и я готов увлечься… Но я представляю себе, как рассердился бы Рош, как бы огорчилась моя матушка, и какие еще могли бы случиться неприятности. Нет, лучше работать; это должно превратиться в привычку, и я постараюсь втянуться. Годы моего учения пролетят быстро, а потом я буду зарабатывать и помогать матери… Я уже принес ей немного денег, которые мне дал Рош, чтобы вознаградить и поощрить меня, как он говорит… С какой гордостью я вручил их матери! И как довольна она была! Ведь я очень люблю свою маму и постараюсь никогда больше не причинять ей горя.

— Слава Богу! — сказала Мари, бросая приветливый взгляд на Пьера, но не без некоторого стеснения, потому что за Пьером стоял незаметно подошедший Грибью, который слащаво и льстиво произнес:

— Вы идете, барышня? Мадемуазель Жюли уж скучает без вас; она прислала меня за вами.

И девочка ушла с Грибью.

3. Спустя четыре месяца

С тех пор прошло четыре месяца. Следовательно, теперь середина ноября. Уже почти наступила ночь. На церковной площади с таинственным видом болтают три кумушки, стоя в нескольких шагах от дома, украшенного большими, искусно сделанными флюгерами. Передняя часть этого здания окрашена в желтый цвет. Синие арабески образуют красивую бахрому вокруг окон. Ставни изумрудно-зеленые. За оконными стеклами бросаются в глаза яркие занавеси, прикрепленные розовыми завязками.

Это жилище господина Гюро, ростовщика, которого всякий здесь инстинктивно остерегается.

Вот проходит женщина с опущенной головой, стараясь спрятать руки под своим передником. Она входит в церковь. Три кумушки, которых она, по-видимому, не заметила, печально следят за ней глазами.

— Бедная мамаша Бюрель! — сказала одна из женщин, когда та скрылась. — Вам не кажется, что у нее очень печальный и расстроенный вид?

— Увы! — ответила другая, — есть от чего.

— Как так? — спросила третья.

— Неужели вы не знаете?

— Нет. Я долго была в гостях у замужней дочери и возвратилась только вчера. Что же случилось с бедной женщиной?

— Что случилось?.. А то, что Пьера, который был еще очень хорошим мальчиком, когда вы уезжали, теперь считают самым отъявленным негодяем, которого только можно встретить.

— Неужели? — сказала третья кумушка.

— Да, — ответила вторая, — хотите верьте, хотите нет, но говорят, он дошел до того, что совершил преступление.

— Неужели он украл что-нибудь?

Обе кумушки вместо ответа развели руками и подняли глаза к небу.

— Может ли это быть?

— Увы! И говорят, это уже не в первый раз. Бочар Рош, к которому его пристроила Мартина, первым заметил это. Он его скоро прогнал. Мамаша Бюрель часто говорила, что Рош был слишком строг к мальчику, и так как все знали, что он не отличается кротостью, то на это не обратили внимания. Но вскоре после этого мальчик поступил к столяру Викентию, в высшей степени мягкосердечному человеку… Но и там пошло не лучше и кончилось тем, что в один прекрасный день Викентий случайно нашел в кармане у Пьера деньги, пропавшие из ящика стола, где он оставлял иногда несколько монет. «Пусть пропадает в другом месте!» — подумал он и отвел мальчика к матери под предлогом, что тот слишком неловок и ленив. Викентий не выдал ей первую и главную причину, но жена его говорила об этом со своей соседкой, та передала дальше и, наконец, все дошло до ушей бедной матери. Она же объясняет это себе злобой других и говорит, что ее дитя не способно на такие дурные поступки. И мальчик, со своей стороны, отпирается от всего; он говорит, что у Роша, где дело было вовсе не в деньгах, он и не думал брать вещи, найденные потом где-то на стороне! И что не может объяснить себе, каким образом попали деньги в его карман, что он и не подозревал о них и хотел тотчас же возвратить, как только нашел… Но это уже было после того, как Викентий решил отвести его к матери… В общем, это большое несчастье для бедной вдовы, но ведь не зря существует поговорка: «Шила в мешке не утаишь…»

— И потом, — снова начала первая кумушка, — вы не можете себе представить, какой вид он напускает на себя. Не хочет идти ни к кому… Проводит время в праздности и безделье… А бедная мать верит ему и все ему позволяет; она говорит, что все против него, и как будто сердится на весь свет, считая невинным только своего скверного мальчишку. Вы видели, как она прошла, не говоря ни слова… Но это ей не мешает ходить в церковь, когда там никого нет, наверное, чтобы попросить Бога изменить к лучшему ее сына, дурные стороны которого она прекрасно понимает, но не хочет себе в этом признаться.

— Бедная мамаша Бюрель! — вздохнули обе другие женщины.

— Посмотрите, — вскликнула третья, — а вот идет этот самый негодяй, да с каким смелым и надменным видом!

В самом деле, Пьер шел, гордо подняв голову и подтверждая своим высокомерным видом слова кумушек. Когда он подошел ближе, враждебные взгляды женщин, вместо того чтобы привести его в смущение, напротив, по-видимому, внушили ему желание выразить свое презрение к ним.

— Нахал! — сказали все три кумушки, когда он прошел мимо.

Направляясь, по-видимому, к маленькой улице, шедшей от церкви, он подошел к дому господина Гюро, угрюмо бросая взгляд в его сторону, и вдруг остановился, как будто вслушиваясь во что-то.

В эту минуту женщины услышали крики, с перерывами доносившиеся до них из этого дома, и скоро различили, что кто-то звал на помощь.

— Что случилось? — спросили они.

— Не знаю, — ответил Пьер, — но мне знаком этот голос: это кричит маленькая Мари… Но почему она зовет на помощь?

Действительно, можно было расслышать то умоляющий голос девочки: «Ради Бога, оставьте меня!», то ее отчаянные крики: «Помогите, помогите!»

Крики девочки прерывались грубым смехом и возгласами Жюли:

— Держи ее, Грибью, держи хорошенько! Эта непокорная должна уступить!

Шум все усиливался. Женщины сомневались, идти ли им на помощь, но Пьер не колебался: он бросился к двери дома и схватился за ее ручку. Но дверь не открывалась, потому что ее обыкновенно запирали изнутри на засов.

В эту минуту раздался страшный треск и на улицу полетели осколки разбитого вдребезги окна на нижнем этаже. Из отверстия, сквозь острые, режущие остатки стекла выглянуло окровавленное лицо маленькой девочки. Она кричала: «Помогите, помогите, защитите меня!.. Они хотят отрезать мне волосы, а я не хочу!»

Слышно было также, как ворчал Грибью: «Ах, плутовка, она меня укусила!» А за Грибью, который подошел, чтобы схватить Мари, можно было увидеть мадемуазель Жюли с огромными ножницами в руке.

Весь этот шум уже начал привлекать внимание окружающих. Стали раскрываться двери. Сбежались женщины, мужчины, дети.

— Погоди, Мари, погоди! — кричал Пьер.

Одним прыжком очутился он на скамье перед окном, сильным ударом кулака по главной поперечине разбил раму, в один миг очутился в комнате, взял на руки маленькую Мари и, подняв ее над подоконником, тихо опустил на улицу. Потом выскочил сам, бросил испуганный взгляд на собравшуюся на шум толпу и поспешно скрылся, как будто бы боясь дурных последствий своего дерзкого поступка.

Пьер взял на руки Мари и, подняв ее над подоконником, тихо опустил на улицу.

Счастливо отделавшись от своих мучителей, маленькая Мари хотела сперва броситься к растроганным этой сценой женщинам, но вдруг раздумала и побежала к церкви.

В эту минуту подошли с одной стороны священник, привлеченный шумом на улице, а с другой — сам господин Гюро, возвращавшийся с прогулки.

Священник, слышавший крики девочки, по нескольким словам свидетелей догадался, в чем дело.

— Что такое? Что случилось? — спрашивал ростовщик.

Задыхаясь от смеха, дочь объяснила ему через разбитое окно, что они хотели подшутить над девочкой, но что благодаря дикости последней эта шутка превратилась в публичный скандал, который еще усилился из-за «подвига» Пьера.

— Где этот уличный мальчишка? — спросил Гюро.

Когда дочь объяснила ему, что мальчик убежал, он сказал:

— Хорошо, я найду его: он должен заплатить за убыток. Но где же эта маленькая дурочка?

— В церкви, — ответила Жюли.

— Хорошо, я пойду за ней.

И он направился к храму. Но тут к нему подошел священник, возможно, единственный во всей округе человек, который осмеливался высказывать свое мнение господину Гюро в лицо.

— Оставьте ее, — сказал он, — это мое дело.

Ростовщик остановился, а священник скрылся в церкви.

Прошло несколько минут, и он появился вместе с Мари. Они шли рядом и, несмотря на то, что девочка все еще была бледна и взволнованна, в ее лице, походке и в решительном взгляде чувствовалось уверенное спокойствие.

— Вот твой хозяин, — обратился священник к девочке, — он забудет о случившемся… Вернись к нему, и все будет кончено.

Но девочка ответила спокойно и решительно:

— Извините меня, отец мой, но я не сделаю так, как вы говорите. Дело в том, что я не желаю возвращаться в этот дом. Я только что дала обет в этом, на коленях молясь Богу. Все кончено, я достаточно страдала там, уверяю вас. Вы не знаете, что мне пришлось перенести; но я знаю и не хочу, не могу больше терпеть. Если меня заставят… Нет, меня не смогут заставить. Никто этого не сделает!

И она обвела спокойным взглядом всех присутствующих, которые не верили своим ушам.

— Послушай, — сказал господин Гюро, протягивая руку к девочке и как будто бы собираясь увести ее, — это все глупости…

— Нет, — воскликнула она, — ни за что! Никто больше не заставит меня страдать!.. Как я сказала, так и будет!

— Что же ты думаешь делать? — спросил священник.

— Я уже знаю, отец мой, — ответила она, гордо подняв голову.

— Что же, дитя мое?..

— Я больше не буду ничего просить ни у кого, и никто не заставит меня страдать.

— Что ты говоришь?

— Я знаю, вы не понимаете! Но я сама прекрасно понимаю.

— Куда ты пойдешь?

— Никуда.

— Кто возьмет тебя?

— Никто. Надеюсь, никто!

— Она сошла с ума, — сказал господин Гюро.

— Пусть говорят, что я сошла с ума, мне это все равно. Я сама прекрасно знаю, что это не так, и все скоро тоже убедятся в этом.

— Мари, — ласково сказал священник, — вернись к твоему хозяину.

— К моему хозяину? У меня больше нет хозяина, и никогда не будет, никогда!

— Дитя, ты бредишь… Знай, что он может заставить тебя…

— А вот не может! — воскликнула Мари, принимая дерзкий тон. — Как и почему? Я служила, я хорошо служила, трудилась и терпела горе… Я не хочу, не могу больше! Я ничего не должна, не брала ничего, мне принадлежит только одежда, которую вы видите на мне… И я ее вполне заслужила! Я уйду.

— Куда?

— Уйду! — гордо повторила девочка.

Ее слова произвели такое сильное впечатление на всех присутствующих, что никому не пришло в голову применить физическую силу, чтобы удержать ее.

Все молчали и следили за ней глазами, пока она не скрылась за поворотом дороги, теряющейся в поле.

4. Ночной разговор

Это было, как мы уже сказали, в ноябре месяце, когда быстро наступает холодная ночь. В этот вечер, как только село солнце, на туманном горизонте взошла бледная луна, наполнив долину мутным, рассеянным светом.

Добрые люди, случайно проходившие около восьми часов мимо Совиной башни, могли бы поклясться, что были свидетелями фантастического появления проклятого владельца старого замка, потому что на вершине развалин они увидели бы в тумане очертания человеческой фигуры, которая медленно продвигалась с тяжелой ношей в руках.

Но если бы они подошли поближе, вот что они увидели бы и услышали.

Прежде всего, они узнали бы в привидении живого мальчика, производившего сильный стук своими деревянными башмаками, подбитыми железными гвоздями. И поняли бы, что за ношу он держал в руках, если бы, остановившись в нескольких шагах от зияющей черной трещины, через которую можно проникнуть в старую башню, увидели, как он бросил туда связку соломы.

— Уф, наконец-то добрался! — сказал он и спокойно вытер рукой пот, выступивший на лбу, но вдруг всплеснул руками и с криком ужаса отскочил назад.

Послышался легкий смех, из тени трещины выступил при бледных лучах луны силуэт маленькой девочки с длинными волосами, и нежный, успокаивающий голосок произнес:

— Не бойся, Пьер, это я.

— Ты, маленькая Мари? — после короткого молчания изумленно сказал Пьер. — Признаюсь, ты меня страшно напугала… Знаешь, когда так неожиданно, да еще ночью, здесь, где, говорят, водятся привидения…

— Привидения, надо же! Разве привидения существуют?

— Я знаю, что нет, но…

— О, тебе вовсе не надо оправдываться, уж не мне считать тебя трусливым; я сегодня убедилась в твоей храбрости. Без тебя я не знаю, что бы вышло; они хотели для смеха, для забавы отрезать мне волосы; я ни за что не допустила бы этого, скорее дала бы убить себя… Ты меня выручил, а я даже не подумала сказать тебе спасибо, а убежала со всех ног. А теперь благодарю, Пьер, благодарю от всей души.

И она протянула ему руку. Пьер в ответ скромно произнес:

— О, не за что!

— О нет, есть за что; ты не знаешь, как велика услуга, которую ты мне оказал!

— Оставим этот разговор, — смущенно ответил мальчик.

— Оставим, если хочешь; но ты должен мне сказать, куда ты идешь в этот час со связкой соломы?

— Видишь ли, видишь ли… — пробормотал он, — я шел сюда…

— Я это хорошо вижу, чудак! Но с какой целью?

— Я пришел сюда спать, — откровенно признался он.

— Тебе — и спать здесь? — воскликнула девочка. — Тебе, у которого есть дом, где тебя не бьют, не мучают, где у тебя есть мать, славная женщина, которая тебя так любит; нет, ты не сделаешь этого…

— Нет, сделаю! — возразил Пьер с суровой решимостью. — И даже еще кое-что другое…

— Другое? Но что?

— Не стоит об этом говорить! — сказал он, гордо подняв голову. — Ты не находишь, что здесь не так уж тепло, при таком тумане?

— Правда. Ну, входи же. Дай мне руку, я знаю проход. И возьми свою солому, она пригодится.

Взяв Пьера за руку, она прошла несколько шагов в густой тени. Потом остановилась и сказала:

— Протяни руку и ты почувствуешь стену. Положи солому и сядь на нее. Там ты будешь в безопасности. Все еще не так уж хорошо устроено, но я устрою…

— Как? Что ты говоришь?

— Я говорю, что мне надо приспособиться к этому месту.

— Зачем? — удивленно спросил Пьер. — Неужели ты рассчитываешь жить здесь, вместе с совами?

— Почему нет? Совы ничего плохого не делают, они только нагоняют тоску своим криком; чем они хуже злых людей, которых так много на свете?

— Да, это верно!.. Но что за странная мысль! Это для смеха, что ли?

— Нет, для кое-чего большего. Это жилище никому не принадлежит, и я никому не буду мешать, устроившись здесь.

— Но что ты будешь делать?

— Прежде всего, у меня не будет хозяина, который мог бы ругать или бить меня. Я этого больше не хочу!

— Тут я с тобой согласен; хозяева никуда не годятся; но что ты будешь есть?..

— Для начала у меня есть немного денег.

— Немного денег, у тебя?

— Да, это мои собственные, я их не украла.

— Понимаю! — горько заметил Пьер. — Эти слова относятся ко мне?

— К тебе? Как так?

— Я хотел сказать, что… — пробормотал Пьер.

— А, знаю! — прервала она его. — Я слышала… Но это все людская злоба, я никогда не верила этому, никогда.

— Вот счастье! — радостно воскликнул Пьер. — Наконец-то я услышал хоть одно доброе слово. Благодарю тебя, Мари, благодарю!.. Но знаешь, только одна ты говоришь так. Все, все против меня, даже моя мать! Она мне недавно сказала, что если я сделал ошибку, то надо раскаяться в ней и больше ее не повторять. Но я ничего дурного не сделал и не понимаю, как это все случилось… А когда я говорю это, надо мной смеются!.. Впрочем, нет, только не ты! Ты славная девочка, ты…

— Да, да, тем лучше, — с улыбкой перебила его девочка и продолжала: — Видишь ли, вначале, когда я поступила к господину Гюро, красивее и милее меня для барышни никого не было; она видела и слышала только меня и хотела быть только со мной. За всякие пустяки, что бы я ни делала — рассказывала или пела, она мне давала серебряные монеты и говорила при этом: «На это ты можешь купить себе красивое платье к Рождеству, отложи их». Она не спрашивала, куда я их прятала. И таким образом я собрала приличную сумму… Но вдруг все изменилось: она возненавидела меня, все, что я говорила, что я делала, не нравилось ей, и один Бог знает, что мне приходилось выносить. Она мне больше ничего не давала, даже хотела взять назад все, что я получила от нее, но я сказала, что потеряла. Она меня била, чтобы узнать, куда я спрятала деньги. Я продолжала говорить, что потеряла, хотя это и приводило к новым побоям… Но Бог с ней! Я спрятала деньги в щель в наружной стене дома… Я знала, что они когда-нибудь мне пригодятся. Я их уже вынула оттуда, они при мне. Мне этого надолго хватит!.. Подумай, пожалуйста, если я каждый день буду есть только хлеб, как тебе кажется, на сколько времени хватит мне денег?

— Право, не знаю! Трудно сказать… — нерешительно ответил Пьер.

— Так я тебе скажу. Мне хватит больше чем на десять недель. И если бы я могла питаться одним картофелем, то совсем не ела бы хлеба. Таким образом, ты видишь…

— Да, но ведь картофель сырой.

— Но его можно поджарить на углях. А чтобы развести огонь, надо всего только набрать немного сучьев, а это совсем не трудно… Вот как я сделаю: по будням буду есть картофель, а по воскресеньям — хлеб.

— Один хлеб?

— Ах, если бы я могла питаться им всегда!

— Но если у тебя выйдут все деньги? — спросил Пьер, который глубоко задумался, слушая эти планы.

— О, не беспокойся, к тому времени я уже буду зарабатывать другие. Я об этом подумала, и хорошенько подумала. Есть так много способов, если только хочешь работать.

— Много способов? — повторил мальчик. — Если только хочешь?..

— Да, — с полной уверенностью ответила девочка. — Ну, а ты что собираешься предпринять?

— Я? Я хочу уйти.

— Уйти? Куда?

— Почем я знаю!

— Что же ты будешь делать?

— Почем я знаю!

— Значит, ты ничего не знаешь, и это все твои резоны?

— Видишь ли, Мари, мои резоны — это то, что все здесь против меня, что мне надоело считаться злодеем, даже вором, тогда как во мне нет ничего преступного и я ничего не украл. Я служил и старался изо всех сил, но мои хозяева почему-то не были мной довольны и выставили меня за дверь, а другие не хотят брать меня к себе. Это все нехорошие люди.

— Они били тебя?

— Били? Интересно было бы посмотреть, как бы им это удалось!

— Или они тебя плохо кормили и заставляли спать на полу?

— Нет, содержание мое было всегда хорошее, а на ночь я всегда приходил домой.

— И ты жалуешься? — с улыбкой спросила девочка.

— Но они все говорили, что я работаю недостаточно.

— А ты действительно изо всех сил старался угодить им? — вкрадчивым тоном продолжала Мари.

— Нельзя же себя убивать, — ответил Пьер, — они никогда не бывают довольны. Надо постоянно сидеть за работой, как будто нельзя и повеселиться немного, в особенности, если находишься в моем возрасте.

— В твоем возрасте, — повторила девочка, — это в каком же?

— Кроме того, — продолжал мальчик, не обращая внимания на вопрос, который вызвал у него затруднение, — Грибью еще вчера сказал мне, что…

— Грибью? — с изумленным видом прервала его Мари. — Ты имеешь дело с Грибью?

— Да, с тех пор, как он оказал мне большую услугу, я забыл все прошлое.

— Ты уверен, что он больше не питает к тебе злобы?

— Совершенно уверен! Представь себе — это было вскоре после моего поступления к бочару, — Рош послал меня на ферму отнести изготовленные для хозяина ведра; мне заплатили сколько следовало; деньги я положил в карман моего жилета. Возвращаясь назад, я увидел в вереске куропатку и попробовал ее поймать. Мне это не удалось… Но пройдя несколько шагов, я заметил, что потерял деньги. Я пошел назад, стал искать… И ты думаешь, я нашел их в вереске?.. Как бы не так!.. Я не осмеливался вернуться к Рошу, я думал, что он меня убьет. И он был бы прав, потому что я потерял его деньги и не был в состоянии заменить их своими. Не зная, что делать, я сел на краю дороги. Тут подошел Грибью. Он заметил мое беспокойство и ласково спросил, что случилось. Я все ему рассказал. Он сказал мне, что я напрасно отчаиваюсь из-за таких пустяков и что он даст мне денег в долг, чтобы меня не бранили…

— И ты взял?

— Сперва я не хотел брать, потому что не знал, каким образом смогу отдать. Но он почти насильно всунул деньги мне в руку и сказал, что я их могу вернуть, когда захочу, и что не стоит из-за этого беспокоиться.

— И ты взял?

— Боже мой, он же от души дал их мне в долг.

— Так. И с тех пор вы сделались друзьями, не так ли?

— Да, он же мне оказал услугу…

— Бьюсь об заклад, — уверенно сказала Мари, — что с этого времени жизнь у хозяев стала тебе казаться трудной, ты заметил, что тебя заставляют слишком много работать, что скучно сидеть за работой, а не проводить время в забавах. Бьюсь об заклад, что каждый раз, когда он тебя видел… А вы, между прочим, часто виделись?

— Почти каждый вечер, в местах, которые он сам назначал для свиданий.

— Да, понятно, — втихомолку! И каждый раз он говорил тебе: «Эх ты, простофиля, работаешь как проклятый; разве в твои годы надо так много работать? Разве ты не можешь хоть немного освободиться?»

— Удивительно! — озадаченно сказал Пьер. — Откуда ты это знаешь?

— Видишь, — улыбнулась девочка, — я умею угадывать. Потом он еще говорил тебе: «Когда они будут тебя ругать, скажи, что ты работаешь вполне достаточно за то, что получаешь».

— Откуда ты все это знаешь, Мари? — снова спросил Пьер. — Как будто ты была при этом…

— Погоди, я тебе еще больше скажу. Он заставлял тебя подробно рассказывать все, что говорил Рош и другие хозяева; а потом он все это переворачивал в дурную сторону, так, что это должно было раздражать тебя и внушать тебе ненависть к твоим хозяевам. Не так ли?

— Как странно, что ты все это знаешь, — повторил мальчик. — Может, он и тебе говорил то же самое?

— В том-то и дело, что он мне часто говорил то же самое, поэтому я сразу и угадала; но есть разница: я слушала его слова, но не обращала на них внимания. А когда он с тобой говорил таким образом, ты думал про себя: «Он прав!», и раздражался, не хотел больше работать, а на любое слово хозяина отвечал грубостью. Скажи, разве не так?

Пьер помолчал немного, а потом откровенно сказал:

— Да, так…

— Я это знала, но…

— Но это не из-за него, — прервал Пьер, — меня обвинили в краже.

— Ну, кто знает? — возразила девочка. — Если бы я не была предусмотрительна, он не раз подстроил бы мне такую вещь, и мне кажется, если припомнить все… Знаешь, Пьер, — серьезно продолжала она, — этот Грибью — злой, плохой мальчик. Он злится на нас за приключение в лесу и никогда нам его не простит. Когда он понял, что не в состоянии подставить меня, он изменил свое поведение, стал подталкивать барышню мучить меня… Ты его послушался и переменил свое поведение, а теперь у тебя неприятности, и ты хочешь уйти… Это он навел тебя на эту прекрасную мысль, не правда ли?

— Да, наверное, — признался Пьер.

— Ах, разве это тебе поможет! Знаешь, что скажут, когда ты уйдешь? Что ты кругом виноват, что тебе стало стыдно и что ты проявил свой дурной характер, покинув свой дом, оставив мать… А Грибью будет потирать руки от удовольствия, радуясь удачной мести… А что будет с тобой? Ты сам говоришь, что не знаешь, куда пойдешь и что будешь делать… Так ведь?

— Ты права, — сказал Пьер, — но все эти люди, которые говорят…

— Пусть их! — перебила его девочка. — Пусть говорят, если твоя совесть чиста! Надо им показать, что они сами не знают, что болтают. Слушай, Пьер! — продолжала она серьезным тоном, как уже несколько раз случалось в продолжение этого разговора. — Я сама в затруднительном положении, и ты должен помочь мне выбраться из него; ты это сделаешь?

— А что?

— Обещай мне, что сделаешь, — настаивала она.

— Да, даю тебе слово, — послушно сказал мальчик.

— Мне неприятно, что из-за Грибью тебя считают скверным мальчиком. Обещай мне, что никогда больше не будешь разговаривать с ним, слышишь, никогда!..

— Никогда, — пролепетал Пьер.

— Правда, он тебе одолжил деньги. Надо их вернуть.

— Ты гордишься передо мной, а с Грибью ты так не делал! Выходит, ты любишь Грибью больше, чем меня, — сказала Мари.

— Но…

— Глупенький, у меня же есть деньги! Подожди… — тут в темноте послышался легкий звон монет. — Вот возьми. Ну, бери же!

— Нет, — сказал уже успевший прийти в себя Пьер, — мне не нужны твои деньги; ты сама слишком нуждаешься.

— Я?.. Нет, у меня же остается еще столько, что мне хватит месяца на два. А до тех пор, не сомневайся, появятся и другие… Возьми же!

— Нет, не возьму, — с достоинством повторил он.

— Ах так! Ты гордишься передо мной, а с Грибью ты так не делал! Выходит, ты любишь Грибью больше, чем меня.

— Не говори так, Мари!..

— Почему же не говорить — ведь это правда. Ты меня совсем не любишь… Тем хуже! Я очень хотела бы дружить с тобой. Но ты кроме Грибью никого знать не хочешь…

— Да замолчи же! — с нетерпением воскликнул Пьер.

А Мари продолжала, как будто бы ничего не слышала:

— Да, тем хуже, потому что я знаю, что Грибью не оставит меня в покое, он будет вредить мне, где и как только может… Я и думала: Пьер, этот славный мальчик, будет моим защитником. Да, я правда так думала. Но ты не хочешь, ты боишься Грибью!..

— Боюсь? Что ты говоришь! — воскликнул Пьер. — О, если дело идет о твоей защите, то пусть только сунется! Пусть попробует! Он увидит!..

— Как сегодня, да? — спросила девочка, взяв его за руку.

— Да. Ты мне обязательно должна сказать, слышишь? Непременно должна предупредить меня… Все равно, он или другие, и даже те, кто больше и сильнее!..

— Значит, ты тоже хочешь дружить со мной? — нежно спросила девочка.

— Конечно, глупенькая!

— А не с ним? Тогда…

И она насильно вложила деньги в его руку.

— Ну хорошо, — воскликнул Пьер, — я возьму их, но обязательно отдам тебе, слышишь?

— Еще бы, я не сомневаюсь. Только дай мне слово, что не скажешь никому, даже матери, что это я дала тебе деньги в долг. Я не хочу, чтобы об этом знали.

— Даже матери нельзя? Это будет трудно…

— Ну хорошо, если хочешь, только своей матери, но чтобы она больше никому об этом не говорила.

— Не беспокойся.

— А теперь, — сказала Мари, потащив его к выходу из башни, — пойдем!

— Куда же? — спросил мальчик, с трудом заставляя себя следовать за ней.

— Что тебе за дело? Идем!.. — и, спускаясь с развалин, она заставляла его бежать так быстро, что он спотыкался на каждом шагу и приговаривал:

— Будь осторожна, маленькая шалунья, мы с тобой так ноги переломаем!..

Несмотря на это, они благополучно спустились с горки, на вершине которой возвышалась Совиная башня.

5. Возвращение домой

Когда они вышли на дорогу, Пьер, видя, что девочка не замедляет шаг, спросил:

— Мы еще долго будем так бежать? Куда ты ведешь меня?

Не отвечая ни слова, она тащила его все дальше, а он, хотя и понятия не имел, куда шел, послушно позволял вести себя. Но когда они вернулись в деревню, где в этот поздний час было пусто, а все двери заперты, мальчик понял, куда Мари ведет его.

— Мы идем к моей маме? — спросил он шепотом, чтобы в домах его не услышали.

— А что? — улыбнулась Мари. — Ты против?

— Нет, но почему ты идешь со мной? Я и сам мог бы дойти.

— Я и не говорю, что нет; но если бы ты встретил Грибью, и если бы он опять…

— О, не бойся: я его увижу еще только один раз, когда верну деньги, и тогда будет кончено, навсегда… Но знаешь, вернуться к матери…

— Ну, что же?

— После сегодняшнего приключения, когда господин Гюро узнал…

— А, из-за этого ты и хотел уйти?

— Нет, но…

— Но это заставило тебя решиться. В таком случае возвращайся и ни о чем не беспокойся, ничего худого с тобой не случится.

— Ты уверена?

— Я знаю, что говорю.

Они продолжали идти рядом. Когда до дома осталось несколько шагов, Мари остановилась.

— Теперь я оставлю тебя, — сказала она, — но не забудь, что ты обещал мне. Ничего не хочу слышать больше ни о Грибью, ни о твоем намерении уйти, потому что если этот гадкий Грибью снова будет мне пакостить, ты должен быть здесь, чтобы защитить меня. Могу я положиться на твое обещание?

— О, да! — горячо ответил Пьер, сжимая руку девочки.

— Тогда доброго вечера… Но я не успокоюсь, пока не увижу, как ты войдешь.

— Да, да, — сказал он, как бы повинуясь ее власти.

И он направился к двери дома.

— Послушай! — вдруг тихо окликнула его Мари.

— Что такое?

— Спасибо за свежую солому, которую ты мне принес, — сказала она со смехом, — это будет мне хорошей постелью.

И только когда она услышала стук задвижки и увидела свет, проникавший через открытую дверь на улицу, девочка направилась обратно, в сторону башни.

6. Маленькая защитница

На другое утро, чуть свет, маленькая Мари уже стучала в дверь дома священника. Она попросила разрешения поговорить с ним, и священник тут же ее принял. Когда она вошла, священник, читавший перед камином, сделал ей знак приблизиться и, взяв ее за руки, проникновенно заговорил:

— Ах, это ты, девочка! Ты пришла просить меня уладить вчерашнее недоразумение? Ты отказалась от своих мыслей… Я не сомневался в этом. Видишь ли, мое бедное дитя…

Тут священник сделал небольшую паузу, которой девочка тотчас же воспользовалась, чтобы почтительно прервать его:

— Извините меня, отец мой, но я не для этого пришла к вам. Мои вчерашние мысли сегодня осталась точно такими же. Не обращайте на меня внимания, не стоит. И с той минуты, когда вы будете уверены, что я никому не желаю вреда, будьте так добры, дайте мне спокойно исполнить мое намерение. Вы увидите, что меня ни в чем нельзя будет упрекнуть.

— В самом деле? — сказал священник, которому необыкновенная самоуверенность девочки невольно внушила уважение.

— Да, отец мой, — повторила она, — не обращайте на меня никакого внимания. Речь идет о другом.

— О ком же?

— О славном мальчике, про которого все говорят плохо, не имея для этого никаких оснований… В том, что о нем говорят, нет ни капли правды. Я это знаю точно, и поэтому мне пришло в голову: надо пойти к священнику; ему поверят, если он скажет, что все эти слухи — неправда, а это было бы так хорошо для бедного Пьера.

— Ты говоришь о Пьере Бюреле?

— Да, отец мой, о Пьере Бюреле. Уверяю вас, он ничего дурного не сделал. Но никто не хочет верить ему, и это его мучает и огорчает. По его мнению, кругом одни злые люди… А между тем, если бы с ним просто хорошо обращались, если бы ему верили, если бы его считали честным мальчиком, каков он на самом деле и есть…

— Отец мой, я бьюсь об заклад, что Пьер больше не будет таким ленивым, — ответила маленькая защитница.

— Ну что ж, будь по-твоему! Я не говорю, что он нечестный мальчик, но он немного ленив… И этому есть доказательства, — возразил священник.

— Ленив? — ответила маленькая защитница. — Очень может быть; но если вы хотите знать, отец мой, я бьюсь об заклад, что он больше не будет таким ленивым.

— Почему же?

— Если бы вы нашли ему место у хороших людей, вы увидели бы, как он будет стараться; он будет вести себя хорошо, и больше никто не станет на него жаловаться.

— Ты думаешь?

— О, я уверена в этом! Вот увидите, отец мой!

— Ну тогда, — сказал священник, которого горячие уверения девочки заставили забыть о ее возрасте, — уж если ты с таким жаром защищаешь его, то я прежде всего должен встретиться и поговорить с ним.

— Да, да, отец мой! Поговорите с ним, только ласково, пожалуйста…

— Не сомневайся. А потом я подумаю, куда его пристроить.

— Какой вы добрый! — воскликнула девочка, хлопая от радости в ладоши.

— Ты находишь? Тем лучше! — улыбаясь, сказал священник. — А вот насчет тебя…

Но Мари снова остановила его:

— Простите, отец мой! Не правда ли, у него не будет неприятностей из-за того, что он сделал вчера, чтобы помочь мне? Вы ведь помешаете этому, скажете, что он не мог поступить иначе? Он услышал крик: «Помогите!» Дверь была закрыта; ну вот он и влез через окно. Он не знал, что случилось, и хотел сделать доброе дело. Кто на его месте не поступил бы так же? И вы, отец мой, если бы услышали крики о помощи…

— Ты думаешь, я бы так же, как он, проломил окно, чтобы попасть в дом?

— Да, отец мой! — простодушно ответила девочка, устремив открытый взгляд на священника, который развел руками и, качая головой, ответил:

— Может быть…

— Теперь я ухожу; прощайте, отец мой! Знаете, я уже начала учить катехизис, чтобы причаститься к Пасхе. Последнее время мне не позволяли много заниматься; но теперь я займусь как следует, можете не сомневаться. Я хочу непременно причаститься. Я люблю Бога.

— И Бог будет любить тебя, если ты будешь ему молиться каждый день, — сказал священник.

— О! Я ни одного дня не пропускаю! Моя мать и кузина Мариетта научили меня молиться, и я не хочу огорчать их, хотя они и умерли. Прощайте, отец мой!

Сделав легкий, но очень милый поклон, она вышла из комнаты, оставив священника в глубоком, но приятном изумлении.

Священник с улыбкой пробормотал ей вслед:

— Вот удивительно: одна, покинутая, бездомная, нищая, а забывает о себе, чтобы просить за других…

С этими словами он встал и направился к домику мамаши Бюрель.

7. Неудавшаяся месть

Через три дня Пьер по личной рекомендации священника, поручившегося за его честность и добросовестность, поступил в качестве слуги к господину Мишо, одному из самых богатых фермеров прихода; поместье его находилось в некотором отдалении от деревни.

В то же время судебный пристав объявил бедной вдове Бюрель, что она в течение месяца должна очистить занимаемый ею дом; все движимое имущество остается в оплату долга господину Гюро.

В отчаянии вдова попросила помощи у священника, который обещал ей быть посредником. Но он натолкнулся на непоколебимое упорство ростовщика; тот привел в объяснение своего жестокого решения множество причин, по его мнению, весьма серьезных. В сущности же, он просто исполнял каприз дочери. Возможно, он также поддался наущениям Грибью, который, когда Пьер рассчитался с ним и смело объявил о разрыве отношений, понял, что его месть не удалась.

Господин Гюро даже отказался принять предложенные священником деньги, которые тот был готов одолжить мамаше Бюрель, — под тем предлогом, что вдова никоим образом не может продолжать жить в этом доме, так как он хочет распорядиться им иначе.

Положение бедной женщины было тем более безнадежно, что, не уплатив долга господину Гюро, которого все так боялись, она лишилась всякого кредита.

Накануне дня, назначенного судом для освобождения дома, вдова рассказала Пьеру, пришедшему проведать ее, о своей беде. Пьер вернулся к новому хозяину с разбитым сердцем.

Роковой день настал. Под вечер явился сам господин Гюро в сопровождении Грибью, чтобы присутствовать при изгнании бедной женщины и, для пущего устрашения должников, выбросить ее кровать на улицу.

Но вдруг, как только они вынесли кровать, перед домом остановилась двухколесная тележка, которой управлял сам господин Мишо, хозяин Пьера.

— Потише, господа! — сказал он. — Вы имеете право выставить кровать на улицу, но не имеете никакого права ломать ее. Позвольте, я ее увезу.

И он, к величайшему удивлению ростовщика и его юного приспешника, собственными руками поднял и поставил кровать на тележку. Затем господин Мишо обратился к бедной вдове со следующими словами:

— Пойдемте со мной, у меня достаточно места, и есть работа для вас.

— Возможно ли это? — воскликнула она с изумлением.

— Да, безусловно. Я решил, что мать такого честного и толкового мальчика, как Пьер, тоже может быть только честной и трудолюбивой женщиной. И я не привык оставлять таких славных людей в затруднительном положении, тем более, что в моих силах устроить дело иначе. Пойдемте!

И он увел ее, оставив толстого господина Гюро с носом.

На повороте дороги, ведущей из деревни, господин Мишо и мамаша Бюрель вдруг увидели быстрыми шагами приближавшуюся к ним маленькую Мари.

— Здравствуй, милая! — сказала вдова Бюрель, обнимая девочку (она прекрасно знала, что именно ей была обязана переменами в судьбе сына). — Куда ты так торопишься?

— Я шла за вами, — тихо ответила девочка.

— За мной?.. Для чего же?

— Чтобы пригласить вас жить со мной, потому что Пьер, которого я вчера вечером встретила, рассказал мне, что вы сегодня лишитесь пристанища… Я ночью думала об этом…

— Неужели? — воскликнула бедная женщина, тронутая до глубины души.

— Но мне кажется, вы идете в другое место?

— Да, к Пьеру.

— К Пьеру?.. Тем лучше! Я очень рада за него и за вас также… Прощайте!

И, легкая, как козочка, со своими длинными золотистыми, развевающимися на ветру волосами, она побежала через поле и вскоре исчезла на тропинке, ведущей в лесок.

— Что это за девочка? — спросил господин Мишо, когда его нагнала вдова, отставшая из-за разговора с Мари. — У нее вид дикарки.

— Эта девочка, у которой, по-вашему, такой дикий вид, — ответила вдова с некоторой торжественностью, — это ангел, господин Мишо, маленький добрый гений, посланный Небом, чтобы положить конец моим страданиям.

— Как так?

— Представьте себе, господин Мишо…

И вдова так подробно и в таких выражениях рассказала о девочке, что возбудила интерес и любопытство доброго фермера.

— Надо будет непременно как-нибудь зайти к ней, это все очень любопытно, — пробормотал он про себя.

Господин Мишо не забыл своих слов и на следующей неделе, проходя мимо Совиной башни, он свернул в сторону жилища маленькой Мари.

Часть третья
Странный ребенок

1. У маленькой Мари

Прошло как раз пять недель с тех пор, как бедная Мари покинула дом господина Гюро. Приближалось Рождество. Погода стояла прекрасная, но ночь была очень холодная, дул резкий северный ветер.

Проникнув в глубь развалин, фермер осмотрелся по сторонам, но никого не заметил. Он крикнул:

— Мари! Мари! Где ты?

Но в ответ прозвучало только эхо в долине; он решил, что девочки здесь нет.

Но только он собрался спуститься и вернуться на дорогу, как вдруг увидел за обрушенной стеной на противоположном склоне горы золотистую головку с изумлением глядевшей на него девочки. Узнав господина Мишо (она ведь уже видела его однажды с мамашей Бюрель и считала хорошим человеком; кроме того, Пьер не раз хвалил своего хозяина), она вышла из-за стены и, быстрыми шагами идя ему навстречу, сказала:

— Извините, господин Мишо, если я вас заставила ждать; но в моей комнате плохо слышно.

— В твоей комнате? — повторил фермер. — Где же она?

— Там, позади, господин Мишо.

— Интересно было бы посмотреть.

— Но, видите ли, господин Мишо… — в замешательстве произнесла Мари.

— В чем же дело, малютка?

— Я не знаю…

— Разве есть какое-нибудь препятствие?

— О, с моей стороны никакого! Я очень рада, если это только доставляет вам удовольствие. Но дело в том, что надо перелезть через стену.

— Что ты сейчас и сделала. Ну что ж, мне кажется, я еще не настолько стар, чтобы не последовать твоему примеру.

— Да, но, кроме того, я не знаю, сможете ли вы войти…

— Ах, вот оно что: дверь недостаточно широка?

— Для меня достаточно; но боюсь, что для вас…

— Ничего, пойдем; ты только покажи мне дорогу.

— Пойдемте, господин Мишо.

С легкостью ящерицы она взобралась на стену. Мишо без особого труда последовал ее примеру. По ту сторону стены, где она его поджидала, был узкий и крутой спуск, надо было идти очень осторожно, чтобы не скатиться в овраг.

С легкостью ящерицы Мари взобралась на стену, Мишо без особого труда последовал ее примеру.

— Держитесь хорошенько, господин Мишо! Дайте мне руку.

И она привела его в потайное место, окруженное со всех сторон остроконечными скалами. Остановившись перед проломом в главной башне развалин, Мари сказала:

— Это здесь.

— Здесь? Но тут ведь так темно и сыро! — буркнул фермер, просовывая голову в отверстие. — Кой черт заставил тебя выбрать эту дыру?

— Во-первых, господин Мишо, с наступлением холодов это самое теплое место: оно лежит на солнечной стороне. Здесь вовсе не так уж сыро, уверяю вас.

— И ты здесь живешь?

— Да, господин Мишо. Но ближе к лету я рассчитываю переехать.

— Куда же?

— В другую часть башни. Я уже выбрала местечко и каждый день понемногу готовлю его для себя. Там мне будет очень хорошо, я останусь там, потому что уверена, что моя новая комната защищена от холода. А для ее отопления будет служить камин. Вот какой комфорт у меня будет!

— Где же эта комната?

— Там, наверху, по другую сторону башни; но я вас пока не приглашаю посмотреть ее: чтобы попасть туда, надо карабкаться по камням.

— И ты собираешься все время так карабкаться?

— О, нет! Со временем у меня будет лестница.

— И что, ты намерена постоянно жить в этих развалинах?

— Да, господин Мишо, — уверенно ответила девочка.

— Ты хорошенько подумала?

— О да, господин Мишо.

— Странная затея!.. Но расскажи-ка мне, как же ты здесь живешь? Во-первых, — продолжал он, указывая на плохонькое шерстяное платьице, которое вместе с платком вокруг шеи и грубыми чулками составляло всю ее одежду, — ты недостаточно тепло одета для нынешних морозов, а они ведь могут еще усилиться. Тебе же, наверное, холодно?

— Нет, ничего, — ответила Мари. — Кроме того, когда я чувствую, что замерзаю, то знаю, как защититься от холода.

— Понимаю. Ты, наверное, как волк, забираешься в свою берлогу и спишь там.

— Вовсе нет. Я таскаю камни, чтобы устроить себе комнату — это отлично согревает. Или хожу в лес, собираю сучья. Я уже много набрала. Это мои дрова. Я развожу огонь, греюсь и стряпаю себе еду.

— Еду? А чем же ты питаешься?

— Картофелем.

— Вареным?

— Нет, у меня пока еще нет чугуна для варки. Я кладу его в золу под огонь; он так хорошо поджаривается, и это так вкусно.

— И ты больше ничего не ешь?

— Нет, господин Мишо.

— И ты разводишь огонь в твоей берлоге?

— Нет, в особой комнате наверху.

— Но неужели ты не боишься проводить ночи в этой мрачной башне?

— А вот и нет, — смеясь, ответила девочка, — напротив, случается, что я сама кое-кого пугаю!

— Как так?

— Представьте себе, господин Мишо, в первое время моего пребывания в башне я однажды ночью услышала какой-то странный шум, какие-то жалобы, стоны и рыдания… А потом вдруг громкий глухой голос загудел: «Я бывший владелец замка! Я убил свою мать! Горе! Горе! Кто пришел сюда? Берегись! Я уведу тебя в самую глубь ада! Горе! Горе!» Скорчившись на своей постели, я сначала не знала, что и думать, мне стало страшно… Но вдруг мне пришла в голову мысль, что это просто чья-нибудь злая шутка. Я предоставила голосу стонать сколько угодно. Это продолжалось самое малое полчаса, потом я услышала шум удаляющихся шагов… Следующей ночью, так как я была уверена, что повторится то же самое, я взобралась на самый верх башни и взяла с собой несколько пучков соломы. Около полуночи стоны возобновились, и тот же голос опять затянул свое: «Я бывший владелец!..» Тогда я начала махать передником с высоты башни, как будто бы это были крылья птицы, производя при этом такой же шум, и, приложив свернутую в трубочку руку ко рту, стала подражать крику совы, но гораздо громче, чем кричит обыкновенная сова. Затем я зажгла в одном из отверстий башни пучок соломы и стала дуть в него, так что посыпались тысячи искр. Тотчас же по стуку сапог я смогла заключить, что кто-то удирает во всю прыть. Мне удалось испугать того, кто пугал меня! Он больше не возвращался. И я поняла, что у него пропала охота повторить свою проделку, потому что, когда я после того встретилась с ним, он посмотрел на меня такими удивленными глазами, словно хотел сказать: «Неужели это возможно, неужели ей не страшно там, в башне?..»

— Разве ты знаешь его?

— Еще бы! Как не знать…

— Кто же это?

— Да это Грибью, противный мальчишка; он зол на меня с тех пор, как я поселилась здесь, и как только можно устроить мне какую-нибудь неприятность…

— Знаю, знаю, Пьер говорил мне об этом. А ты не боишься, что этот разбойник придумает еще какую-нибудь штуку?

— Посмотрим! — с беззаботной уверенностью ответила девочка. — Я знаю, что он способен на все, но, во-первых, он трус, а, во-вторых, я не без защиты.

— Пусть так; но разве ты не хотела бы жить в доме, где ты спокойно могла бы зарабатывать свой хлеб?

— Я не говорю «нет», господин Мишо, но теперь у меня в голове другая мысль. Я никому не приношу вреда, ничего ни у кого не прошу; мне хотелось бы жить независимо, по-своему, чтобы увидеть, чтобы убедиться…

— Это все прекрасно, но посмотри, твои руки совершенно растрескались от холода, на них даже кровь выступает.

— Это ничего не значит! — сказала Мари, равнодушно посмотрев на свои руки.

— У тебя нет одежды.

— Будет, господин Мишо.

— Каким образом?

— Уж это мое дело, господин Мишо.

— Какая же постель у тебя там? — продолжал расспрашивать фермер, наклоняясь к отверстию.

— Хорошая солома, а под нею мох.

В то время как она отвечала, фермер внимательно прислушивался и наконец сказал:

— Мне кажется, будто что-то шевелится и храпит в твоей комнате. Что это такое, скажи, пожалуйста?

— Ах, это! — улыбаясь, ответила девочка. — Это мой бедный Волчок. Он не знает вас и поэтому ворчит.

— Волчок? — повторил фермер. — Кто это?

— Ах, это целая история…

— Расскажи.

— С удовольствием! Тем более, что если бы вы жили в деревне, то, наверное, узнали бы ее и без меня. Так вот, на другой день после моего переселения — это было в воскресенье утром — я, как всегда, пошла к обедне. Выйдя из церкви и случайно обернувшись, я увидела большую, несчастную, очень некрасивую собаку, с впалыми боками, в которую дети бросали камни и кричали, что она бешеная и что ее надо убить. Мужчины кричали вместе с ними, а женщины в страхе убегали.

Все волновались. Не знаю, что случилось с бедным животным, но оно пятилось, опустив голову, уши и хвост. Жалко было смотреть на эту собаку… Она бежала мимо людей, никого не желая укусить, а напротив, очень жалобно глядя то на одного, то на другого… Мне рассказывали, что бешеные собаки кусают всех, кто им встретится. Вот я и подумала, что эта собака не бешеная, а только потерялась; что она голодна, несчастна и запугана… А люди все продолжали кричать: «Убейте ее, убейте!», и камни летели в собаку; мужчины, у которых были палки, старались ударить ее…

Пробегая мимо крестьянина, у которого была огромная дубина, она получила такой сильный удар, что взвизгнула и упала со сломанной задней ногой, испуская раздирающий душу вой. Она корчилась, еле тащилась дальше и жалобно раскрывала пасть. Тогда я вспомнила, как мне рассказывали, что бешеные собаки никогда не воют и не визжат. Увидев, что на нее набросились, чтобы окончательно добить ее, я подбежала к ней, протягивая руки, как бы защищая ее. Мне кричали: «Берегись, она тебя укусит, и ты умрешь!» Но я отвечала: «Нет, нет, не бойтесь!» И в самом деле, она как будто поняла, что я пришла ей на помощь, потому что прижалась ко мне, пряча свою морду в моем платье.

Меня хотели оттащить от собаки, чтобы убить ее, но я сопротивлялась изо всех сил; я нагнулась и обхватила ее руками. Она опять поняла мое движение и стала лизать мои ноги. Тогда я сказала: «Вот видите, она не бешеная, она не кусается, а лижет меня».

«Это правда!» — сказали люди. Но тем не менее многие хотели убить собаку, так как у нее была переломана нога и надо было ее прикончить; но мне наконец удалось отделаться от этих злых людей. Я взяла собаку на руки, но она была слишком тяжелая — с доброго теленка величиной! Тогда я взвалила ее себе на спину и понесла. Она позволяла все, угадывая, что все это делалось для ее же пользы; иногда только она визжала от боли, когда я дотрагивалась до ее больной лапки. Но я смогла донести бедную собаку до башни, не причинив ей особых страданий. Я уложила ее на солому и осмотрела ее лапу; она была сломана, как сучок, у которого осталась целой только кора. Я вспомнила, что видела в городе маленького мальчика, которому хотели вправить руку и привязали ее к дощечке. Я попробовала сделать то же самое; я обвязала лапу моим платком, который разорвала на ленточки. На следующий день я посоветовалась с коновалом, и он мне объяснил, что надо делать; надо только около месяца не позволять собаке ходить. Но она и сама не хочет, а все лежит. Она только встает, чтобы поесть и попить из чашки, которую я купила для нее. Ах, какой это терпеливый больной! Он с удовольствием подчиняется моим заботам, мой бедный Волчок. Я его назвала Волчком, потому что он похож на волка, но при этом он такой кроткий. Я надеюсь, что он поправится.

Мари смогла донести бедную собаку до башни, не причинив ей особых страданий.

— Чем же ты его кормишь? — спросил фермер.

— Тем же, что ем сама, — картофелем. О, он непривередлив! И больная нога не отнимает у него аппетита. Даже приятно смотреть, с каким удовольствием он ест.

— Да, но это же уменьшает твои запасы, которые и так невелики.

— Там посмотрим! — беззаботно ответила девочка.

— Но все-таки тебе приходится кормить собаку, которая никогда не окупит твоих расходов, и я вообще не понимаю, как это ты так легко относишься к своему положению.

— Не беспокойтесь, господин Мишо, не беспокойтесь!..

— Ты слишком молода, дитя мое, — отечески возразил добрый фермер, — я знаю то, чего ты можешь еще не знать, и мне кажется, ты выбрала опасную дорогу.

— Благодарю вас за вашу доброту, господин Мишо, но моя дорога, может быть, приведет меня дальше, чем вы думаете.

— Объясни, как это так?

— О, Боже мой! Вы будете смеяться надо мной, потому что это вам покажется странным. У меня есть идея, и, мне кажется, довольно удачная; если не удастся осуществить ее, то я не стану упрямиться; я не позволю себе пропасть.

— Но пока тебе удастся воплотить свою идею в жизнь, ты будешь страдать, тогда как если бы ты хотела… Выслушай меня! Все, что Пьер и его мать говорили о тебе, навело меня на мысль взять тебя к себе, потому что я верю, что ты хорошее, доброе дитя. Я возьму тебя в пасту́шки или в помощницы мамаше Бюрель, с которой ты будешь служить вместе. У тебя не будет таких неприятностей, как у господина Гюро; у меня нет обыкновения мучить людей.

— О, я это очень хорошо знаю. Пьер не может нахвалиться на вас.

— Ну что ж, в таком случае… — сказал фермер, решивший, что ему удалось уговорить девочку.

— В таком случае, господин Мишо, я должна просить у вас извинения, потому что я не изменила своего намерения.

— Значит, ты отказываешься?

— Я не хотела бы обидеть вас, но…

— Хорошо! — сказал господин Мишо, и в его тоне не слышалось ни огорчения, ни досады на бедную девочку, решимость которой, напротив, внушила ему уважение. — Хорошо, пусть будет по-твоему; но, по крайней мере, чтобы доказать тебе, что в случае нужды ты можешь рассчитывать на мое доброе отношение к тебе, возьми вот это; может быть, тебе пригодится.

И фермер протянул девочке серебряную монету. Но девочка тихо отодвинулась, опустила глаза и, спрятав руки за спину, застенчиво произнесла:

— Вы слишком добры, господин Мишо, но…

— Но ты не желаешь принять от меня деньги, — докончил господин Мишо и положил монету в карман. Затем он покачал головой и сказал:

— А, ты, значит, гордячка! Но я тебя не осуждаю за это, напротив.

— О! — поспешила повторить Мари. — Я не хотела обидеть вас, господин Мишо, и в доказательство, уж если вы готовы проявить свою доброту, я не откажусь принять от вас одну вещь, конечно, если только вы согласитесь.

— Что же?

— Немного картофеля для моего милого Волчка.

— А! — произнес фермер, устремляя на девочку проницательный взгляд. — Для Волчка… Но мне кажется, тебя и самой нужна еда.

— Даю вам честное слово, это для него, только для него.

— Пусть так, я не сомневаюсь, что ты говоришь правду. Решено: Волчок получит свою провизию.

— Когда мне прийти за ней? — спросила Мари.

— О, не беспокойся! Пьер принесет.

— Как скажете, господин Мишо! — спокойно ответила девочка.

— Ну, а теперь прощай, детка! — сказал фермер и, протягивая ей свою большую руку, прибавил: — Если все же тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, не забудь, что я всегда готов поддержать тебя.

Сказав это, он спустился с развалин, и можно было слышать, как он, задумчиво шагая по дороге, повторял:

— Странный все-таки ребенок, очень странный ребенок!..

2. Зимой

Скоро все узнали, что господин Мишо посетил маленькую Мари, потому что он сам рассказывал о ней то одним, то другим, давая понять, что этот «странный ребенок», как он при этом называл ее, произвел на него, несмотря на всю свою странность, самое лучшее впечатление. Так как господин Мишо был известен своей правдивостью и здравомыслием и люди прислушивались к его словам, то все стали вслед за ним интересоваться маленькой отшельницей и следить за ее дальнейшей судьбой.

По правде сказать, это любопытство несколько стесняло отважную девочку. Ее навещали, искали случая говорить с ней, часто надоедали ей нескромными вопросами. Это было ей неприятно, главным образом, потому что, за исключением господина Мишо, мамаши Бюрель и Пьера, мало кто сочувствовал ей искренне.

Когда она шла по деревне, на нее указывали друг другу, старались ее остановить, задержать; начинались вопросы; Мари всегда отвечала сдержанно, но никогда не выказывала ни малейшего нетерпения, никогда не произносила грубого слова; она всегда была спокойна и держалась с достоинством.

— Что вам нужно от меня? — обычно отвечала она, как и в разговоре с господином Мишо. — Уж такие у меня странные взгляды. — Затем она с улыбкой добавляла:

— Посмотрим!

Это слово она произносила так часто, что ей даже дали прозвание «мадемуазель Посмотрим».

Ее сдержанность, ее нежелание объяснить, на какие средства существования она надеялась в будущем, возбуждали всеобщее любопытство. Впрочем, спустя несколько недель к загадочной девочке начали относиться с некоторым недоверием.

— Вы увидите, — говорили многие, — что мадемуазель Посмотрим ничего кроме своего безрассудства не покажет; у нее больше гордости, чем мужества, и больше упрямства, чем ума.

И благодаря той легкости, с которой распространяются слухи, на нашу отважную отшельницу стали смотреть, как на настоящую бродяжку. У общественного мнения всегда и везде есть свои капризы, которые, надо признать, никогда не возникают на пустом месте. Нет дыма без огня; и если мы хорошенько рассмотрим этот случай, то легко обнаружим причину, по которой Мари впала в немилость у окружающих: ее стали осуждать, потому что многие злились на нее и старались настроить других против бедной девочки.

Вследствие плачевных результатов своей злой выходки против маленькой обитательницы Совиной башни Грибью никому не говорил об этом происшествии; но, как мы видели, Мари в нескольких словах рассказала об этом господину Мишо, а тот не считал себя обязанным хранить тайну. Все смеялись над Грибью, который, конечно, злился и строил новые планы мести. Больше всего его бесило приключение с земляникой; он не мог простить ни Мари, ни Пьера, в особенности Мари — с тех пор как ей удалось вырвать Пьера из-под его дурного влияния. А господин Гюро, для которого кроме дочери ничего в мире не существовало, вынужден был при случае выказывать те же чувства к сиротке, что и дочь, которая люто возненавидела девочку. Таким образом, принимая во внимание изворотливость Грибью, злобу мадемуазель Жюли и значительное влияние, которым пользовался господин Гюро, можно легко объяснить, почему отзыв господина Мишо мало-помалу утратил свое значение.

Не скроем, что Мари сильно досадовала на то, что общественное мнение переменилось к худшему. Чего бы она не дала, чтобы люди любили ее так же, как она любила их!

Как бы то ни было, но благодаря старанию бедной девочки быть незаметной и ни от кого не зависеть ей удалось добиться, по крайней мере, равнодушия, которое, правда, без предосторожностей с ее стороны легко могло превратиться в неприязнь.

Но в чем же можно было ее упрекнуть? Живя насколько возможно уединенно, она, не прося ни у кого поддержки, никого не обижала чрезмерной гордостью. Лишь изредка Мари отказывалась принимать тех, кто слишком часто надоедал ей своими предложениями. Она никогда не пользовалась чужой собственностью, разве что иногда позволяла себе собирать хворост в лесу. Она никому не надоедала своим присутствием. На свои последние жалкие гроши она сделала необходимые мелкие покупки: купила немного соли, пару деревянных башмаков, которые набила сеном, коробок спичек, которые она использовала очень экономно, кусок мыла для стирки своей единственной маленькой рубашки и шейного платочка (для сушки она развешивала их на двух ветках над горячим пеплом) и, наконец, чашку, из которой давала пить своей больной собаке.

В воскресенье утром, незадолго до начала обедни, она спокойно и скромно проходила через деревню, стараясь не привлекать внимания. Она входила в церковь, выбирала себе удобное местечко, опускалась на одно колено, опираясь локтями на другое, опускала голову на сложенные руки, и ее лицо исчезало в роскошных волнах ее чудных золотистых волос. Она всегда оставалась до окончания службы и уходила таким же образом, как приходила. Во время вечерней службы повторялось то же самое. Она попросила священника подготовить ее к первому причастию, и ни одна из его учениц не была так прилежна и внимательна, как она. Когда старый священник, довольный ее успехами, сказал, что она, без всякого сомнения, достойна быть на Пасхе в числе причастниц, она опустила глаза и ответила:

— О, нет, лучше в будущем году; я еще не готова и продолжу посещать ваши уроки.

Все это стало широко известно, все это удивляло и заставляло говорить о ней. Но не больше: о том, чтобы позаботиться о ее участи, никто уже и не помышлял. А между тем, когда она во время сильных морозов проходила мимо в своем жалком сереньком платьице, с красными от холода ручками, в своих деревянных, одетых на босу ногу башмаках (у нее была пара чулок, но она надевала их только по воскресеньям), все говорили: «Кто заставляет ее так упорно придерживаться своих странных взглядов? Чего она ждет?.. На что надеется?.. Почему так скрывает свои намерения?..»

Чего она ждала? — да только наступления теплой погоды.

На что надеялась? — на какой-нибудь заработок.

К чему же такая таинственность?

Но вся ее тайна и состояла в том, что для исполнения ее плана требуются терпение, настойчивость и умеренность; она знала, что если бы рассказала о нем, все стали бы издеваться над ней, тогда как сама она относилась к своей заветной мечте с надеждой и упованием.

Надо было так или иначе пережить зиму, что она и делала.

3. Весна

Мари проводила зиму, укрываясь в своем диком скалистом убежище; там она могла тяжелой работою спастись от холода; затворничество спасало ее от докучливых посещений, которые постепенно прекратились.

Волчок — бедная собака, которую она взяла к себе на излечение — долго не поправлялся; но наконец раненая лапа зажила, правда, немного криво, так что осталась небольшая хромота. Добрый пес выражал свою благодарность безграничной привязанностью к хозяйке, на какую способны только собаки. С ним девочка не чувствовала себя такой одинокой среди окружающих скал и развалин. Во время своей болезни Волчок привык оставаться один. Когда Мари уходила, достаточно было одного слова или движения, и пес радостно следовал за ней или послушно забирался в их общее убежище, которое он бдительно сторожил. Только крайнее изнурение, вызванное голодом, заставило это отважное животное выказать страх перед своими преследователями в тот день, когда Мари спасла его. Поправившись и чувствуя себя обязанным своей избавительнице, Волчок совершенно изменился: плохо приходилось тому, кто отваживался проникнуть в уединенную обитель в развалинах без разрешения маленькой Мари; искусанные икры были результатом таких попыток.

Но запрета не существовало только для двоих, которые в глазах Волчка составляли одно целое, потому что приходили всегда вместе, каждое воскресенье, в послеобеденное время.

По воскресеньям после трех часов пополудни маленькая Мари возвращалась из приходской церкви, останавливалась у первой башни, откуда можно было видеть всю деревенскую улицу, и ждала. Скоро появлялась женщина и рядом с ней мальчик; она старалась не терять их из виду. Когда они приближались к развалинам, она бежала им навстречу вместе с собакой, которая приветствовала гостей радостным лаем. Когда они подходили поближе, Мари кричала:

— Здравствуйте, госпожа Бюрель! Здравствуй, Пьер!

Затем она обнимала и целовала добрую женщину, пожимала руку Пьеру.

Все трое взбирались на развалины, где вместе усаживались, смотря по погоде, в одной из так называемых комнат, устроенных Мари, и дружески беседовали. Пьер по просьбе Мари занимался тяжелой работой, непосильной для девочки: он таскал и укладывал каменные плиты, вколачивал колья, сделанные из выловленных в речке досок и бревен. Все это делалось по плану Мари, совершенно непонятному Пьеру.

Мать и сын проводили в гостях около двух часов, затем Мари с Волчком провожали их до поворота дороги, и они расставались, в надежде увидеться в следующее воскресенье.

Заметим, что этими посещениями Мари была обязана исключительно матушке Бюрель, которая уделяла ей почти все свободное время, которым располагала. Вдова не забыла, чем она была обязана маленькой Мари, которая своими советами, своим влиянием направила Пьера на правильную, честную дорогу; с тех пор он неуклонно шел этой дорогой.

Она считала своей священной обязанностью хоть чем-нибудь отблагодарить бедную Мари, оказавшую ей столь важную услугу. Она навещала ее, беседовала с ней, и, если бы разговор их происходил при свидетелях, те, без сомнения, удивились бы тому, как внимательно слушала пожилая женщина болтовню маленькой девочки. А речь, как правило, шла о самых обыкновенных вещах. Мари рассказывала, чем занималась на прошедшей неделе; о проделках Волчка с лисицами, которых он наловчился выслеживать в окрестных скалах; о посещении развалин некоторыми незнакомыми лицами; о том, о другом, о пятом, десятом…

Но странное дело: мамаша Бюрель никогда не расспрашивала девочку о ее планах, которые та, по-видимому, не хотела доверять никому, — до такой степени госпожа Бюрель прониклась уважением к уму и образу мыслей маленькой девочки. Насколько Мари умела быть разговорчивой, веселой, шумно радоваться какой-нибудь удаче, настолько же сдержанна она была в отношении всего, что касалось ее будущего. И мать с сыном постепенно оставили попытки проникнуть в ее тайны. Девочка производила на них какое-то таинственное и в то же время успокаивающее впечатление. Они верили в нее, вот и все. А вера не рассуждает…

Когда люди, которые знали об их дружеских отношениях, спрашивали: «На что она рассчитывает? Вы ведь должны это знать», они откровенно отвечали: «Мы не знаем».

В таких посещениях госпожа Бюрель видела двойную пользу: во-первых, она могла выразить свою признательность милой девочке и, во-вторых, эти встречи поддерживали благотворное нравственное влияние Мари на ее сына.

Так прошла холодная, пасмурная пора.

Наконец засияло яркое мартовское солнце. Орешник украсился сережками, поля зазеленели, по краям дорог появились фиалки, в лесах послышалось пение птичек.

Каждый четверг в городке, находившемся в миле с небольшим от деревни, производились большие торги.

В один из таких четвергов жители деревни, которые всегда отправлялись на торги, очень удивились, увидев, что маленькая Мари идет туда же. Она несла на спине грубо сплетенную из ивовых прутьев корзину собственной работы. В корзине была свежесобранная трава и пучки одуванчиков; в траву она воткнула несколько букетиков фиалок, обрамленных плющом; они наполняли воздух благоуханием.

— Куда ты идешь, Мари?

— Продавать свою жатву.

— Траву твою, может быть, и купят; но ты, кажется, надеешься продать и эти букетики? Напрасно, этого-то добра кругом и даром полно.

— Посмотрим, — как обычно, отвечала Мари.

В городке ей недолго пришлось искать покупателя на свою траву: один трактирщик скупил у нее все. Но, опустошая корзину в свой передник, он тоже посмеялся над ее мыслью продать эти «никчемные полевые цветы». Она спокойно выслушала его, потом вышла на улицу, примыкающую к торговой площади и, обращаясь к проходящим дамам, говорила своим тоненьким, нежным голоском, устремляя на них огромные, кроткие глаза:

— Полюбуйтесь, какие свежие фиалки! Понюхайте, как они чудно благоухают. Я их недорого продам.

Некоторые равнодушно проходили мимо, но несколько дам остановились.

— Какие чудные волосы! — сказала одна из них.

— Какое милое личико! — сказала другая.

И два букетика были проданы.

Третья дама заговорила с девочкой, спросила ее имя, и, придя в восторг от ее милой болтовни, купила три букетика и дала маленькой торговке свой адрес. Короче говоря, первый торговый опыт Мари превзошел все ее ожидания.

Спустя час после продажи последнего букетика Мари, с пустой корзиной на спине, быстро пошла по дороге, ведущей в деревню. В ее приподнятом переднике шевелилось что-то живое.

— Что у тебя там? — спросил прохожий, который шел в том же направлении.

— О, ничего особенного! Пара маленьких кроликов.

— Вот как! Кто же тебе их дал?

— Я их купила.

— За сколько?

Мари назвала цену и спросила:

— Это не слишком дорого?

— Ни дорого, ни дешево. Им же не больше трех недель.

— Да, продавец сказал мне то же самое.

— Ты можешь вырастить их и получить барыш.

— Тем лучше.

В Совиной башне появились два новых обитателя. Мари поместила их в уютный уголок, предварительно показав Волчку, который по внушительному жесту Мари прекрасно понял, что кроликов поручили его защите. В воскресенье она показала их мамаше Бюрель и Пьеру; мальчик взялся изготовить для них маленькую клетку — чтобы сберегать траву, которой их кормили, иначе они немедленно ее разбросают.

Волчок по внушительному жесту Мари прекрасно понял, что кроликов поручили его защите.

В следующий четверг Мари опять отправилась торговать, взяв с собой, кроме запаса травы и цветов, три десятка довольно крупных раков; она прямо пошла к даме, которая на прошлой неделе дала ей свой адрес.

— Ты сама наловила раков? — удивилась покупательница. — Как же это тебе удалось?

— Очень просто, сударыня. В прошлом году я видела, как дети залезали в речку и засовывали руки в ямки на дне. Я тоже вошла в воду, засунула руку…

— Бедная! Вода сейчас такая холодная, ты же можешь простудиться!..

— Нет, надеюсь, что не простужусь, а наживусь, — с улыбкой ответила Мари.

Присутствовавший при разговоре муж дамы, который когда-то занимался ловлей раков, объяснил ей, что для этого нужны сачки — маленькие сети с железным кругом; для приманки необходимо положить в сачок немного мяса или лягушку, сняв с нее предварительно кожу; сачки нужно опускать в воду под берегом.

Мари внимательно выслушала его и сказала:

— Сети, железные круги, мясо — это все пока слишком дорого для меня. Но все равно, благодарю вас.

Ей заказали принести, если лов будет удачным, еще раков, и побольше, так как в городке много любителей полакомиться раками, и сбыть их можно хоть целую тысячу.

На этот раз Мари покидала торги с чудесной курочкой, которая в тот же день закудахтала в развалинах башни…

В следующий четверг она пришла к знакомой даме с двойным количеством раков.

— Как же ты их поймала? — спросил муж дамы.

— О! Я отлично запомнила, что вы мне сказали. Но вот беда, у меня не было сетей. Тогда у меня появилась мысль сделать что-то вроде плоских корзинок, а чтобы они держались на дне, я снизу привязала к ним камешки. Но затем я вспомнила, что у меня нет мяса. Тут мне пришла в голову другая мысль: чтобы удить рыбу, обычно насаживают червяков на крючок, который зацепляет рыбу, когда она клюет… Я попробовала то же самое для раков. Я загнула булавку и прикрепила ее к привязанной на палку нитке, а для тяжести прибавила еще маленький гвоздик; насадила на булавку большого червяка и закинула мою удочку в неглубокое место. Не прошло и минуты, как я почувствовала, что кто-то дергает за нитку; я живо вытащила удочку, но как только добыча показалась на поверхности воды, она вырвалась и быстро исчезла. То же самое повторилось два или три раза. И под конец я подумала, что так никогда не смогу поймать рыбу или рака. И действительно, добыча освобождалась каждый раз в тот момент, когда я вытаскивала ее из воды. Но я заметила, что рак, которого я видела на крючке, не выпускал наживку, пока я медленно заставляла его двигаться то сюда, то туда, то вверх, то вниз. И я придумала другой способ: медленно подтянуть его поближе к берегу, быстро наклониться и схватить рукой. И мне удалось поймать рака! Теперь я только так и делаю — насаживаю на нитку целый ряд червей, опускаю их в неглубокое место, тихонько подтягиваю к себе раков, становлюсь на колени, протягиваю руку и быстро их хватаю. Пока они находятся в воде, они никогда не выпускают червяка.

— Ты знаешь, милая, ведь ты, можно сказать, открыла новый способ ловли раков! Ты его кому-нибудь показывала?

— Нет.

— В таком случае, я бы тебе посоветовал оставить его в секрете.

Мари в этот день вернулась с парой голубей и, проходя мимо мельницы, купила маленький мешочек ржаной высевки для своих домашних птиц.

Надо ли нам следить за постепенным, шаг за шагом, развитием скромного хозяйства Мари? Надо ли нам вникать в ее мелочные расчеты, которые позволяли ей удовлетворять нужды целого маленького мирка, центром которого являлась она сама? Думаем, что нет: достаточно двух-трех примеров, подобных вышеприведенным, чтобы показать, какой путь она избрала.

Сделать что-то из ничего — вот задача, которую она себе поставила, следуя своему упорному стремлению к независимости.

В течение зимы, которую она была обречена провести в вынужденном бездействии и крайней бедности, она сумела выработать вполне осуществимые планы своей дальнейшей жизни. И с наступлением весны она была полностью готова к воплощению этих планов.

Она собирала травы и цветы, удила в речке, изготавливала маленькие березовые веники и букеты из полевых цветов и трав, а на вырученные за все это деньги приобретала разную живность, которая впоследствии должна была принести ей еще больший доход. Разумеется, эта деятельность требовала постоянных забот, трудов и хлопот, но зато Мари теперь больше не знала бедности. Она встала на твердую почву.

По утрам, едва только рассветало, она уже шла по дороге, собирая траву на корм своим кроликам. Ее курочки питались всем, что находили под ногами; она прибавляла к их натуральной пище рубленую крапиву, приносила им улиток, червей и варила для них картофель. Для голубей нужно было зерно, но в этом у нее также не было недостатка: на всех склонах вокруг развалин не было ни одного клочка земли, не распаханного ею для посева семян, которые приносили ей Пьер и его мать. В одном месте она посеяла несколько щепоток капустного семени и редьку; в другом — горсть ячменя и овса. На базаре она накупила семян разных других растений и цветов, и все это очень удачно произрастало. Она полола, пересаживала, поливала… Трудно представить, чего при таких обстоятельствах можно достичь кропотливым и упорным трудом. Маленькая Мари доказала это себе самой и, развивая свой успех, продолжала неутомимо трудиться.

Ее способ ловли раков, которым она была обязана своей наблюдательности, действительно творил чудеса.

Жители городка заинтересовались маленькой отшельницей. Ей заказывали товар к определенному дню, и не было случая, чтобы она не сдержала обещания и явилась с пустыми руками. Ее называли маленькой добытчицей раков. Ей были известны все места, где водились раки; она знала благоприятные для ловли дни и часы; она достигла удивительной сноровки в обращении со своей снастью и научилась сохранять свою добычу в специально устроенном садке. Мари была неутомима в этом занятии и всегда смеялась над теми, кто просил открыть секрет ее способа ловли раков: ни под каким видом она не соглашалась выдать его и остерегалась, чтобы не быть застигнутой врасплох.

Все в округе уже знали, что у Мари появилось множество покупателей. Однажды, когда она шла в городок, какая-то торговка подозвала ее к себе и, показав ей пару курочек, сказала:

— Послушай, у тебя там много знакомых богатых домов. Не хочешь ли ты попробовать продать этих курочек? Посмотри, какие они жирные, свежие; тебе дадут за них хорошую цену. Я хотела бы выручить за них… — и она назвала свою цену. Если тебе не удастся продать, принесешь их мне обратно.

Мари согласилась. Она взяла обеих курочек, но обратно, конечно, не принесла. Вернувшись, она отсчитала торговке назначенную сумму; она выручила больше, и торговка охотно оставила ей излишек — как заслуженную награду за труд.

Так, благодаря доверию, которое она умела внушить своим покупателям, перед ней открылись новые возможности. Она стала предлагать своим клиентам различные продукты на выбор, и скоро все стали относиться к ней как к очень аккуратному поставщику. Надо ли было кому-то дюжину свежих яиц, или фунт хорошего масла, или какие-нибудь редкие ранние фрукты, или какую-нибудь живность, каких-нибудь необыкновенных голубей, — ей давали соответствующее поручение, назначали цену, и она всегда знала, к кому надо обратиться, чтобы выполнить заказ. Она торговалась, платила собственные деньги и устраивала так, что никто и не подозревал, что она покупает не для себя. Постепенно поручений стало так много, что она просто не успевала покупать продукты из первых рук. В таких случаях маленькая торговка ограничивалась простым посредничеством, так как отлично знала, где что можно купить подешевле.

С каждым днем эта торговля принимала все больший размах, и для нашей маленькой отшельницы настали хорошие дни. Прошло время, когда она должна была довольствоваться испеченным на углях картофелем. В Совиной башне появился хороший хлеб; несколько нарядов, пусть и не роскошных, но удобных и вполне приличных, заменили штопаное серенькое платьице. Мало-помалу и само помещение приняло более обжитой вид — появилась кое-какая обстановка. Мари, не изменяя своей независимости, перестала казаться людям странной и дикой. Ее простая, но чистая одежда ничем не уступала одежде других девочек в деревне, от которых она теперь отличалась только своими пышными, волнистыми и всегда тщательно расчесанными волосами. В обращении она была приветлива и честна; все, кто знал ее, считали Мари смышленой и энергичной; люди порой даже забывали о ее возрасте и обращались с ней, как со взрослой.

4. Неприятности

Но, увы, не все относились к предприимчивой Мари добросердечно и уважительно. Она была еще и предметом тайной злобы; кое-кто задался целью вредить ей, как только возможно.

Надо ли говорить, в чьих сердцах скрывалась эта злоба?

Мы помним, что Мари доверчиво рассказала господину Мишо о злой шутке Грибью, завершившейся столь постыдно. Побежденный — с одной стороны, и осмеянный всеми, узнавшими о его ночном приключении, — с другой, этот испорченный мальчишка только и думал о мести.

Два или три раза Грибью возобновлял попытки напугать Мари, но всякий раз с тем же результатом. Мари наконец не выдержала; она пожаловалась Пьеру, а Пьер напрямик объявил негодяю, что если он еще раз узнает о чем-нибудь подобном, то Грибью не поздоровится. К тому же Волчок сторожил развалины как внутри, так и снаружи, и притом так бдительно, что Грибью больше не отваживался проникнуть туда; собака, как свойственно ее породе, как будто бы чувствовала враждебные намерения юного хулигана и как только чуяла или замечала его приближение, тотчас же издавала глухое ворчание, смысл которого нетрудно было понять.

Будучи хитрым и злым, Грибью принялся распускать про Мари дурные слухи, делая иногда вид, что опровергает их; но иногда эта уловка, как бы хитра она ни была, не удавалась — из-за недоверия, которое сам он внушал всем знавшим его. Почти так же действовала мадемуазель Жюли; но если из уважения к ее положению или не желая обидеть ее, некоторые и выслушивали ее уверения, то в глубине души все-таки не соглашались, потому что, как мы уже говорили, маленькая Мари успела заслужить всеобщее уважение. Так как ее заработки не подрывали доходов ее прежнего хозяина, то даже те люди, которые должны были остерегаться господина Гюро, не соглашались с мнением его дочери. Понятно, что злость Жюли, которая при каждом удобном случае делала своего отца орудием мести, все усиливалась, поскольку она сознавала свое бессилие.

В один прекрасный день Мари занялась своей обычной ловлей раков на берегу речки. Она вошла в заросли ивняка, где течение промыло углубления у корней деревьев; в таких местах раки ловились особенно удачно. Только она собралась запустить свою удочку, как вдруг ее остановил старый полевой сторож с медной бляхой, державший для пущей важности руку на рукоятке своей старой заржавленной сабли, которая висела на широкой перевязи буйволовой кожи, и обратился к ней со следующими словами:

— Что ты делаешь здесь, девочка?

— Что я делаю, Мартен? — с беззаботной улыбкой ответила девочка. — Вы же сами прекрасно видите! Я хочу наловить раков, чтобы послезавтра отнести их на рынок.

И она продолжала свою ловлю.

— А, так ты ловишь раков?.. — продолжал сторож, который, похоже, сам не очень представлял, как приступить к делу. — Это хорошо; но видишь ли… Есть ли у тебя… Спрашивала ли ты разрешения заниматься здесь ловлей раков?

— Что такое? — сказала девочка, посмотрев прямо в глаза сторожу. — Что вы говорите, Мартен?

— Я спрашиваю, есть ли у тебя позволение?

В один прекрасный день Мари занялась своей обычной ловлей раков на берегу речки.

— Какое позволение? Чье? Разве надо иметь позволение?..

— Без сомнения…

И он пробубнил, как будто отвечая заученный урок:

— По закону право ловли в реках, не взятых на откуп государством, принадлежит прибрежным жителям, от которых зависит, позволить или запретить ее в собственных владениях… Например, чтобы заниматься здесь ловлей, не преступая закона, тебе надо было иметь на это позволение владельца берега.

— Владельца берега? — повторила Мари. — Вы хотели сказать, владельца этого места?

— Вот именно.

— О, ну что же!.. — воскликнула она. — Тогда мне нетрудно получить его, если уж непременно надо, потому что это место принадлежит дядюшке Дривару, скот которого часто пасется здесь. Когда он проходит мимо, то видит, что я ловлю раков; он меня всегда спрашивает, много ли я наловила, и когда я ему отвечаю, что много, он мне всегда говорит: «Лови сколько угодно, если это идет тебе впрок». Он даже часто протягивает мне руку.

— Да, да, — пробормотал сторож, отводя глаза, — видно, что вы друзья с Дриваром. Впрочем, он хороший человек. Но видишь ли, какая беда…

— Беда, Мартен?.. Какая же?

— Дело в том, что недавно Дривар продал свою землю кое-кому, а новый владелец не желает, чтобы ты занималась ловлей в его владениях.

— Кому же, Мартен?

— Да ты его знаешь. Господину Гюро…

— Господину Гюро! — повторила девочка, но уже с озабоченным видом. — О, тогда я понимаю! Не беспокойтесь, я ухожу, Мартен, я ухожу…

И она действительно заторопилась, как будто песок горел у нее под ногами.

— Да, да, это все очень хорошо, — начал опять Мартен, почесывая за ухом, — но дело в том, моя бедная девочка, что есть еще одна проблема.

— Какая еще проблема?

— А то, что я застал тебя на месте преступления и обязан пожаловаться на тебя.

— Как? Я же ничего не поймала, — посмотрите, один зацепился, да я нарочно дала ему уйти в воду.

— Так-то так, но это все равно. Ты ловила… Значит, виновата. Я должен пожаловаться; во-первых, я связан присягой, а во-вторых, если бы я и хотел сделать вид, как будто бы не заметил тебя, то это уже невозможно. Посмотри на дорогу: видишь, там стоит Грибью. Он непременно разболтает, что я тебя простил.

— Да, я вижу его; ну и что же дальше? — с опаской спросила она.

— А дальше то, что я должен пожаловаться на тебя.

— Хорошо; а потом?

— Потом это дело пойдет в суд.

— В суд! Но я ведь ничего не поймала!

— Хорошо; но ты могла поймать.

— И что же суд со мной сделает?

— Он присудит тебе заплатить штраф, может быть довольно значительный.

— Но если я не могу заплатить?

— Тогда тебя, может быть, посадят в тюрьму.

— В тюрьму! За ловлю раков? При том, что мне ничего не удалось поймать, и к тому же я не знала, что здесь этого делать нельзя? Нет, это невозможно!..

— К несчастью, очень даже возможно, моя бедняжечка! Ты должна понять, что то, что я делаю, я обязан сделать, и, между нами говоря, — здесь он понизил голос, — это очень досадно, что я не успел предупредить тебя, а то бы непременно так и сделал. Но за мной пришли и заставили… Ничего, будем надеяться, что все устроится к лучшему; обратись к кому-нибудь, кто мог бы поговорить с господином Гюро и попросить за тебя.

— О, я точно знаю, что господин Гюро не оставит этого дела, — с горечью ответила девочка, — впрочем, если уж надо платить, то я заплачу. Или будь что будет. Я за собой никакой вины не чувствую!

— Не мучайся так уж из-за этого; авось все обойдется… Но ты должна понять, что я обязан исполнить свой долг… Мне самому было бы приятно, если бы это дело уладилось. Не поминай меня лихом, девочка, до свидания!..

С этими словами Мартен направился в деревню.

Мари задумчиво поднялась к развалинам со всеми своими снастями. Верный Волчок, как всегда, шел рядом с ней.

— Ах, мой бедный Волчок! — сказала она, наклоняясь, чтобы поцеловать его мохнатую голову. — Как много злых людей на свете! Но Бог добрый, он защитит нас…

Решив никому не говорить о своих неприятностях, она занялась другими делами.

Храбрая девочка привыкла смотреть беде прямо в глаза.

И так как Мари понимала, что подобные неприятности в будущем могут повториться и что мало кто осмелится поддержать ее против господина Гюро, она решила бросить свой прибыльный промысел, поначалу служивший ей большим подспорьем; теперь она уже легко могла заменить его каким-нибудь другим видом торговли.

Утром, только она собралась идти на фермы за разным товаром, который должна была на другой день отнести на рынок, послышались шаги подбитых железом сапог. Мари узнала Мартена и, несмотря на всю свою храбрость, немного заволновалась.

— Ах, это вы, дядюшка Мартен! — сказала она дрогнувшим голосом.

— Да, да, это я; но что же ты так испугалась? Я не такой страшный, как могу показаться, вот сейчас сама увидишь.

— Ах! — вздохнула Мари. И, указывая на неровный порог, где важно расположился Волчок, пригласила:

— Не хотите ли войти?

— Нет, не стоит, — ответил сторож, усаживаясь на обломок стены, — я ненадолго. Но мне нужно кое-что тебе рассказать.

— Слушаю, дядюшка Мартен.

Вот что рассказал сторож Мари.

«Дело вот какое. Ты знаешь, нет, вернее, как раз не знаешь, что бумага, в которой я написал на тебя жалобу, должна была быть засвидетельствована старшиной. Ну так вот, вчера, покинув тебя и составив протокол, я отправился к старшине, у которого, как мне было известно, собрался совет; я хотел, чтобы он после заседания совета подписал бумагу. Он вышел вместе с другими. Я ему показываю бумагу.

— Что это такое? — спрашивает он меня.

Я ему объяснил, в чем дело; он, похоже, был очень удивлен. Но, как тебе известно, или, наверное, как раз неизвестно, наш старшина не очень-то разговорчив. Он взял бумагу и говорит советникам:

— Вернитесь, пожалуйста, назад.

И они все вместе вернулись. Прошло не больше минуты, как вышел помощник старшины и сказал, что старшина приказал мне позвать к нему господина Гюро. Господин Гюро спросил меня, в чем дело, но я не мог ничего ему сказать. Он пошел — видно, что против воли, но все-таки пошел. Когда мы вместе пришли к старшине, я открыл дверь господину Гюро, а сам хотел удалиться. Но старшина сказал мне:

— Останьтесь здесь, Мартен, это и вас касается; необходимо, чтобы и вы присутствовали.

Я и остался.

Тут старшина попросил господина Гюро сесть и обратился к нему со следующими словами:

— Дело вот в чем, господин Гюро. Вам должно быть известно, что Мартен подал жалобу на маленькую девочку, ловившую раков на берегу, который вы, оказывается, купили на днях.

— Если он это сделал, — с живостью ответил господин Гюро, — то он только исполнил свою обязанность; это было мое намерение — запретить ловлю раков в той части реки, которая принадлежит мне.

— Вот что! — спокойно сказал старшина. — А почему же так, господин Гюро, а?

— Потому что это мне не нравится, и я имею полное право действовать таким образом.

— Прекрасно, но это — право, которым, как мне кажется, никто здесь никогда не пользовался; и потом, я думаю, вам следовало бы предупредить девочку, так как это занятие приносило ей пользу…

— Разве предупреждают воров, чтобы они не крали, даже когда это приносит им пользу? — резко возразил господин Гюро.

— Без сомнения, нет, — сказал старшина, — но это не совсем то. Требуете ли вы также, чтобы эту девочку обвинили в нарушении закона и присудили ее к возмещению убытков?

— Конечно, я имею полное право сделать это.

— И какую сумму назначаете вы за причиненные вам убытки?

— Пятнадцать франков. Я имею право требовать эту сумму, потому что такова моя такса.

— О! — произнес старшина, на губах которого все время играла усмешка. — Но вы, надеюсь, сбавите немного?

— Нет!

— Но позвольте узнать, если этот штраф будет назначен, кто же его заплатит?

— Маленькая браконьерка.

— Я прошу вас заметить, что она несовершеннолетняя, что у нее нет ни родителей, ни опекуна, кто мог бы ответить за нее.

— В таком случае ее надо засадить как бродягу…

— Послушайте, господин Гюро, давайте уладим это дело миром. Ведь девочка ничего не знала о запрещении; если теперь, когда ее предупредили, она подверглась бы вторичному обвинению, то мы могли бы проявить строгость. Ну и, наконец, подумайте о поговорке: „На нет и суда нет“.

— Ничего я улаживать не хочу. Пусть дело идет своим законным порядком, — сказал господин Гюро.

— Значит, это ваше последнее слово? — спросил старшина.

— Да.

— В таком случае, — сказал старшина, — протокол должен быть переделан, потому что полевой сторож должен обвинить меня.

Господин Гюро изумленно взглянул на него.

— Да, — продолжал старшина, — потому что нельзя преследовать малолетнюю девочку, которая ничего не знала о переходе берега в вашу собственность, и, кроме того, я должен отвечать за ее поступки по двум причинам. Во-первых, мое звание старшины обязывает меня быть как бы опекуном сироты в моей общине, и во-вторых, если дитя и ловило раков в речке, то только для того, чтобы доставить их мне, так как я просил ее об этом. Значит, я и отвечаю за ваш убыток.

Указывая на присутствующих, он прибавил:

— Эти господа — свидетели моего заявления; они могут подписать протокол, если вы настаиваете на его составлении. А затем — желаю вам всего хорошего, господин Гюро.

Господин Гюро, по-видимому, был очень недоволен. Он поворачивал свои злые глаза направо и налево, не зная, что ответить, тем более что все присутствующие, сохраняя серьезный вид, по-видимому, потешались над ним.

— Вы еще пожалеете! — сказал он, едва сдерживая ярость. — Доброго вечера, господа!

И, нахлобучив шляпу, он вышел из комнаты.

Когда он ушел, старшина сказал мне:

— Мартен, дело решено: будет следствие или нет, в протоколе будет только мое имя, а вы должны сейчас же пойти и сказать девочке, чтобы она не беспокоилась, но больше не ловила раков на земле господина Гюро.

Затем он сделал мне знак удалиться, а сам остался, чтобы посоветоваться с другими членами совета».

Закончив свой рассказ, Мартен вздохнул с явным облегчением и спросил Мари:

— Вот я и пришел рассказать тебе об этом, но, черт возьми, почему ты сразу не сказала мне, что ловила раков для старшины? Может быть, тогда я и сам смог бы уладить это дело. Почему ты не сказала мне?

— Боже мой! — ответила девочка, растроганная так, что едва могла говорить. — Оттого что…

Она улыбалась, а на глазах ее блестели слезы.

— Ну вот, — сказал Мартен, — мое поручение исполнено. Прощай, девочка!

— До свидания, дядюшка Мартен!

Полевой сторож спустился с горы. Когда Мари потеряла его из виду, она в изнеможении села на порог своего жилища и сказала Волчку, обнимая шею верной собаки:

— Ну, что я тебе сказала? Не говорила ли я тебе, что Бог добрый? Видишь, это правда!.. Старшина, с которым я еще не сказала ни одного слова, защищает меня, потому что хорошо знает, что я ничего дурного не хотела сделать, и потому что строгость господина Гюро показалась ему слишком уж бесчеловечной. Представляешь, Волчок? Он, наверное, специально купил это место — только для того, чтобы причинить мне неприятности. И если бы я была вынуждена продолжать ловлю в другом месте, он купил бы и другой берег, и всю реку, только чтобы иметь возможность привлечь меня к ответственности! Но я больше не буду ловить раков, о нет!..

Таким образом, доброму Волчку пришлось выслушать пространное объяснение: Мари не скупилась в восторженных выражениях в адрес своего благодетеля-старшины.

Она решила немедленно пойти в деревню, чтобы поблагодарить его.

Но каково же было ее удивление, когда старшина встретил ее с каким-то холодным, если не сказать грубым равнодушием.

— Хорошо, хорошо! — ответил он, прерывая ее робкие изъявления благодарности. — Иди и старайся, чтобы тебя больше не могли упрекнуть ни в чем, потому что я не всегда буду в состоянии принимать твою вину на себя.

И он без церемоний выпроводил ее, так что бедная девочка подумала, что допустила какую-то неловкость. Она ушла расстроенная, почти сожалея о вмешательстве этого человека, который, сделав ей одолжение, как будто считал ее недостойной своего заступничества.

Не откладывая, она тотчас же пошла к матушке Бюрель, намереваясь рассказать ей о случившемся. Но по лицу доброй женщины она уже догадалась, что не сообщила ей ничего нового.

— Как, вам уже известно, что со мной случилось? — изумленно воскликнула она.

— Ну да, — улыбаясь, ответила мамаша Бюрель, — все, и даже больше.

— Больше? Как так?

— Нет нужды объяснять. Не беспокойся. Ты ничего плохого не сделала, напротив.

— Напротив? Я ничего не понимаю!..

— Да тебе и не надо; потом все поймешь. Будь всегда хорошей и трудолюбивой девочкой. Иди своей дорогой и предоставь все воле Божьей!

Мари не настаивала. Успокоенная, она принялась за свои привычные занятия — только не за ловлю раков! — и вскоре уже и не вспоминала об истории с протоколом и старшиной.

Однако в своих разговорах с жителями деревни она легко могла бы заметить, что многие, кто прежде остерегался высказывать свое мнение о господине Гюро и его семействе, теперь не проявляли былой сдержанности.

Но Мари ничего не замечала.

5. Владелец

В один прекрасный сентябрьский день, как обычно, маленькая Мари занялась раскладыванием в корзины полученного с окрестных ферм товара, который она должна была на другой день доставить своим покупателям в городке, как вдруг по ворчанью Волчка она догадалась, что пришел какой-то необычный посетитель. Она вышла на порог и увидела медленно поднимающегося к развалинам Мартена.

— Опять я здесь, — сказал он, заметив девочку, — и, честное слово, не могу сказать, что привело меня сюда — что-то хорошее или, наоборот, что-то плохое. Но ты должна теперь пойти со мной в гостиницу «Белый мул». Меня прислал господин Гризоль, он хочет поговорить с тобой.

— Господин Гризоль? Кто это — господин Гризоль?

— Господин Гризоль — богатый господин из города и, кроме того, он еще и хозяин, владелец Совиной башни.

— Владелец башни? — тихо повторила девочка, как будто впадая в какое-то оцепенение.

— Ну вот! — проворчал старый сторож. — Бьюсь об заклад, тебе никогда не приходило в голову, что у этой кучи старых камней есть хозяин; впрочем, и никто об этом никогда не думал.

— Конечно, нет! — ответила Мари, удивляясь все больше и больше. — Ну, и что же дальше?..

— А то, что, к всеобщему удивлению, господин Гризоль вдруг вспомнил о принадлежащих ему развалинах. Он периодически появляется в этих краях, каждые два-три года, но только теперь, мне кажется, он в первый раз завел речь о своих владениях. Он тебя уже давно требует к себе, и ты правильно сделаешь, если не заставишь его долго ждать.

— Вы правы, — сказала девочка, к которой уже возвратилось присутствие духа; она успела привыкнуть к внезапным переменам, — не следует откладывать дела.

Мгновение спустя она уже шла рядом с Мартеном по направлению к деревне. Через несколько минут они вместе подошли к гостинице «Белый Мул», у входа в которую толпились мужчины и женщины; все они начали перешептываться, многозначительно поглядывая на Мари.

Так как по дороге Мартен рассказал ей, что господин Гризоль пользуется репутацией жадного человека, преследующего только свои интересы, которого не интересует ничего, кроме того, что можно перевести в звонкую монету, то Мари испугалась. Ее страх только усилился, когда на вопрос старого сторожа, где господин Гризоль, ему ответили, что он находится в общем зале, причем вместе с господином Гюро.

— Ну что же, пойдем! — сказал Мартен.

Мари собрала все свое мужество, стараясь сохранить твердость духа, но она чувствовала, как невольная дрожь пробегает по ее телу.

Они вошли. Толпа любопытных последовала за ними и остановилась на пороге зала, в котором все столы были заняты пьющими вино или играющими в карты мужчинами.

Мари с удовольствием заметила, что господин Гюро сидит спиной к двери, что избавляло ее от его сурового взгляда. Однако угрюмое выражение лица сидевшего против него господина тоже не обещало ничего радостного.

Несмотря на то, что оба собеседника были, по-видимому, погружены в очень оживленный разговор, Мартену не стоило большого труда привлечь внимание господина Гризоля.

— А! — сказал тот хриплым голосом, который неприятно резанул слух Мари. — Вот она, маленькая чудачка, которой пришло в голову поселиться в моем владении без моего позволения и к тому же ни сантима не платить за аренду. Как она удобно устроилась!

Маленькие серые глазки старого владельца бросали на девочку сердитые взгляды. Мари смутилась при первых его словах, но потом, гордо подняв голову, сказала:

— Боже мой! Я ведь не знала… Но, раз уж вы заговорили о плате за жилье, то, если это будет не слишком дорого…

— Что?.. — воскликнул господин Гризоль, и его возглас выражал скорее изумление, чем гнев; на какое-то время он как бы углубился в размышления, а потом снова воскликнул, ударив кулаком по столу: — Что, что она говорит? Ах, черт возьми, она что, сама диктует мне условия?..

— Простите, если я вас рассердила, — ответила Мари, — но я сказала это, потому что вы сами…

— Нет, как вам это нравится! — воскликнул сердитый владелец. — Она еще настаивает. Честное слово, я еще должен буду извиняться перед ней; это, право, удивительно!

Бледная, смущенная Мари потеряла всю свою твердость духа. Крупные слезы покатились по ее щекам, она закрыла лицо руками.

Присутствующие при этой сцене изумленно поглядели друг на друга; многие кумушки сострадательно подняли глаза к небу.

— Ну, ну, ну! — продолжал господин с серыми глазами. — Вот еще, слезы! Прошу вас, поскорей уберите эту плаксу! У меня веселый нрав, и я не люблю, когда меня расстраивают. Мне нужно было сказать несколько слов этой бродяжке, но я скажу это вам, Мартен: если до вечера она не освободит жилище, которое осмелилась занять без моего позволения, то вы сами знаете, что должны сделать — без дальнейших церемоний. Я думаю, мне не надо объяснять вам, в чем состоит ваша обязанность. Вы слышали, не правда ли?

Маленькие серые глазки старого владельца бросали на девочку сердитые взгляды.

— Да, господин Гризоль! — пробормотал взволнованный Мартен.

— Тогда дело кончено! Ни вам, ни этой плаксе больше нечего здесь делать, — и господин Гризоль подтвердил свои слова многозначительным жестом.

— Пойдем отсюда!.. — сказал Мартен, нежно дотрагиваясь до плеча Мари, которая машинально, все еще прикрывая лицо ладошками, направилась вслед за ним к выходу.

Уходя, она успела услышать, как господин Гризоль сказал:

— Ну что, значит, контракт заключен?

Господин Гюро ответил ему:

— Да.

— Подпишите.

До ее слуха донесся также неодобрительный ропот сидящих за столами мужчин; когда она дошла до порога, ее тотчас же окружили женщины, стоявшие у выхода, и, обнимая и лаская ее, наперебой стали предлагать ей приют.

Несмотря на то, что все эти выражения сочувствия могли отчасти смягчить причиненную Мари обиду, бедная девочка не могла без ужаса думать о том, что вся ее счастливая, независимая жизнь так неожиданно и безжалостно разбита. И как бы дружелюбно ни относились к ней окружающие, она поторопилась ускользнуть от них, чтобы на свободе подумать о своем положении.

— Благодарю, — говорила она одним. — Посмотрим еще! — говорила она другим, как бы извиняясь и стараясь выбраться на дорогу.

Но вдруг послышался голос господина Гризоля, который на этот раз как-то по-другому — радостно и весело крикнул:

— Сторож! Послушайте-ка! Что, девочка не ушла еще? Скажите ей, чтобы она вернулась, мне надо сказать ей еще кое-что. Приведите ее обратно!

— Слышишь, девочка! — сказал Мартен, останавливая Мари. — Господин Гризоль требует тебя обратно.

— Чего он хочет от меня? Зачем мне возвращаться? Он мне все уже сказал. Нет, не пойду!

— Кто знает, может быть, лучше вернуться? — ответил сторож, почти силой удерживая пытавшуюся убежать Мари. — Пойдем!

И он заставил девочку вернуться в гостиницу.

6. Робинзонетта

Господин Гризоль стоял на своем месте у стола; он только что опустил в карман гербовую бумагу, а на лице его играла какая-то сложная улыбка — добродушная, когда он направлял свой взгляд на девочку, и презрительная, когда он косился в сторону господина Гюро; последний смотрел на него с тревожным удивлением. Все присутствующие, следившие за этой сценой, ничего не понимали и как будто спрашивали друг у друга объяснения — что происходит?

— Да, так и будет, — с живостью говорил господин Гризоль, — я не хочу скрывать, что эта девочка мне нравится, и я намерен что-нибудь сделать для нее… Я так решил, и кто может помешать исполнить мое намерение? Я теперь полный хозяин своих владений и думаю…

В этот момент в зале появилась Мари. Дружелюбно протянув руку в ее сторону, он продолжал:

— Подойди, девочка, подойди! Сядь здесь, рядом со мной… Знаешь, ты мне очень нравишься!..

Потом он обратился к присутствующим со следующими словами:

— Судите сами, вы все: вы слышали, как она ответила мне: «Если это будет не слишком дорого!» Вот это толковый, деловой разговор! Бедная, покинутая всеми малютка, которая — без гроша, ничего не имея за душой, — зимой поселяется в развалинах, а осенью без малейших колебаний спрашивает владельца: «Сколько вам, добрый старичок, причитается за наем ваших развалин?» Ну, и что вам еще надо? Это покорило меня — меня, знающего толк в делах. Вот молодец девочка, говорю я, она заслужила, чтобы я похвалил ее при всех… Твою руку, девочка! Дай поцеловать тебя… Что же ты? Почему нет? Подойди ко мне, я хочу поцеловать тебя!

Но так как изумленная Мари в замешательстве не торопилась подойти к нему, то господин Гризоль приблизился к ней сам, крепко поцеловал ее в обе щеки и, подведя к столу, посадил как раз напротив господина Гюро. Ростовщик, с раскрасневшимся лицом и дрожащими руками, немедленно вскочил и, отпрянув, проворчал:

— Господин Гризоль, вы что, хотите посмеяться надо мной?

— Мне — смеяться над вами, господин Гюро? — ответил тот насмешливым тоном. — Что вы! Знаете, кум, если уж кто-то из нас посмеялся, то скорее вы, и я не забыл этого… О, у меня прекрасная память! Однажды вам понадобилось сделать фиктивную скидку поземельной подати, чтобы увеличить ценность известной части ваших владений. Я вам сделал эту скидку, заключив на словах условие, что вы со своей стороны уплатите мне недостающую сумму, когда завершите вашу сделку. Когда же время пришло и я потребовал от вас документ, то вы об этом ничего и слышать не хотели. Так что вы просто-напросто обманули меня!.. Но, к несчастью, я не из тех людей, которые прощают подобные проделки! Я все запомнил, и теперь — долг платежом красен. Далее, — вы сами вынуждаете меня сказать вам всю правду в присутствии всех этих людей — вы знали, что я хотел приобрести участок земли, которая входит и в ваши, и в мои владения. Вы специально приехали, чтобы предложить мне купить этот кусочек земли, или, вернее, обменять его на древние камни и голые скалы Совиной башни. Я вам ответил, что не могу ни продать их, ни отдать в наем. Это вас удивило. Я назвал вам причину. Я объяснил, что таково было желание моей покойной матери, которая испытывала глубокое уважение к этим развалинам и взяла с меня слово не уступать их никому. Мои сыновние чувства только заставили вас пожать плечами. Но дело как раз в том, что вы не понимаете таких вещей, и это выводит меня из себя! Тогда — послушайте все, мне даже стыдно сказать, какое условие вы предложили мне за продажу этого куска земли…

Господин Гризоль, до этого все время ходивший взад и вперед, остановился с торжествующим видом, окидывая взглядом многочисленных слушателей, наполнивших весь зал. Затем он спокойно уселся на свое место.

Но господин Гюро вдруг побагровел, на лбу у него вздулись вены; он скрестил руки на груди и произнес изменившимся голосом:

— Ах, так! Это измена, и я требую у вас объяснений, господин Гризоль!

— Вот как! — спокойно ответил Гризоль. — Вы желаете, чтобы я рассказал все, — хорошо, извольте, я расскажу все, — продолжал он, обращаясь к собранию. — Этот почтенный человек, этот богач, этот отец семейства предложил мне условие, при котором он согласен уступить мне участок земли, — тот, что я только что у него купил. Условие следующее: изгнать эту бедняжку из гнездышка, которое она сумела устроить себе в моих развалинах!.. Можно ли представить себе подобную низость?

В толпе поднялся ропот негодования.

Толстый господин Гюро попытался усмирить толпу: он выпрямился с гордым и надменным видом и пробормотал несколько резких угроз. Но к своему величайшему удивлению, он сумел только вызвать еще более сильный, уже откровенно враждебный ропот. Тогда, повернувшись к господину Гризолю, он сказал:

— Вы заставили меня подписать купчую, но я могу и отречься от подписи…

— Как бы не так! — насмешливо ответил господин Гризоль. — Подпись всегда остается подписью; вы сами прекрасно доказали мне это, господин Гюро, когда я поверил вам на честное слово…

— Ну что ж! Мы еще увидим! — гневно сказал ростовщик и, пробираясь сквозь осыпа́вшую его насмешками толпу, направился к двери.

Когда он исчез, господин Гризоль весело произнес:

— Пусть болтает, не слушайте его! Ничего мы не увидим. Он подписал — и кончено: сделка заключена по всем правилам, все в порядке. Действительно, я сказал, что выселю девочку, что и сделал. Но ведь не было оговорено, на сколько времени… И вот я решил укоротить это время. Все, оно кончилось! Как видите, мне удалось отомстить ему, да еще как! Представьте, этот глупый толстяк воображал, что у меня совсем нет памяти… А вот нет же, все вышло не так, как он надеялся!.. И кого, спрашиваю я вас, он хотел заставить заплатить за мою ошибку? Эту девочку!..

При этих словах взволнованный Гризоль взял Мари за руку, обвел ее вокруг стола и сказал:

— Встань сюда, против меня, девочка, и расскажи мне, каким образом ты устроилась там наверху, в моих развалинах, где ты и останешься, если хочешь. Пусть господин Гюро лопнет от злости, но я беру всех этих людей в свидетели, что отдаю их тебе в вечную аренду и — заметьте хорошенько! — даром, потому что это условие не может нарушить волю моей покойной матери. Но мне очень любопытно было бы посмотреть, как ты смогла устроиться в таком месте, где жили одни только совы. Не хочешь ли пойти вместе со мной и показать мне свое жилище?

— Конечно! — ответила Мари, лицо которой приняло обычное веселое выражение.

— Так и сделаем! Ты поведешь меня туда и покажешь все свое хозяйство, не правда ли, маленькая Робинзонетта?

— Мое имя Мари, — простодушно возразила девочка.

— Очень хорошо! — ласково сказал господин Гризоль. — Это чудесное имя дано тебе крестной матерью; но я нашел для тебя другое, не хуже: я хочу назвать тебя Робинзонеттой, потому что тебя можно смело считать маленькой дочкой Робинзона. Значит, отныне тебя зовут Робинзонетта, не правда ли?

— Как вам угодно, — кротко ответила Мари.

И это имя тотчас же стало повторяться в толпе, в которой, наверное, не все понимали смысл придуманного господином Гризолем прозвища.

Когда господин Гризоль и его юная арендаторша покинули гостиницу и направились к Совиной башне, более пятидесяти человек последовали за ними, и это шествие через всю деревню превратилось в торжественную процессию. Слышны были крики: «Да здравствует добрый господин Гризоль!», люди хлопали в ладоши, повторяли имя «Робинзонетта». А некоторые даже кричали: «Долой Гюро!»

Куда исчезло всемогущество ростовщика? Какое чудо уничтожило его роковое влияние? По правде сказать, эта перемена взглядов, или, вернее, утрата сдержанности, которую все проявляли по отношению к толстяку, — все это произошло не сразу. Надо было, чтобы нашелся кто-то, кто осмелился бы надеть на Гюро шутовской колпак, и понятно также, что тяжелое впечатление, произведенное беспричинным преследованием маленькой Мари, послужило сигналом к возмущению. Господин Мишо был первым, кто не побоялся открыто принять сторону мамаши Бюрель, изгнанной из дому за защиту бедной девочки ее сыном. Своим честным и мужественным поступком господин Мишо заставил многих задуматься, почему они унижаются перед этим злым человеком и, ничем ему не обязанные, выделяют его среди других, зная, что он не заслуживает этого? И смелости другого богатого фермера, господина Гризоля оказалось достаточно, чтобы окончательно разрушить эту стену угодливости. Мало-помалу образовался круг людей, которые перестали бояться господина Гюро; чувство презрения и негодования пришло на смену прежнему раболепию. Личность господина Гюро начали разбирать по косточкам, и вскоре нашлись смельчаки, которые, не стесняясь, высказывали свое нелестное мнение о нем. Не одно предприятие, хранимое до сих пор в строжайшей тайне, было теперь предано гласности, и нашлось множество доказательств, которые изобличали этого человека в весьма некрасивых поступках. Одни знали одно, другие другое; доверие к Гюро, а также нравственное влияние этого жадного, грубого, безжалостного афериста постепенно сошло на нет.

Таким образом, чувство негодования, постепенно распространяясь, охватило лучших и достойнейших людей; вот отчего и старшина, зараженный примером других, посчитал себя обязанным воспользоваться приключением маленькой девочки, к которой он относился совершенно равнодушно, чтобы исполнить свой долг по восстановлению справедливости, что, по его мнению, было его священной обязанностью.

Понятно, что такое унизительное и обидное отношение задевало ростовщика и, учитывая его грубый, упрямый и надменный нрав, только подстрекало к борьбе и заставляло сопротивляться с отчаянным упорством. Он высокомерно принял вызов и, замечая, что почва ускользает у него из-под ног, становился все более жестоким, все более безжалостным, требуя уплаты долгов и стараясь выжать из своих жертв все, что только можно.

Вот почему толпа так обрадовалась удачной мести господина Гризоля.

Нечего и говорить, что матушка Бюрель изо всех сил стремилась расплатиться со своим бывшим хозяином; она заплатила ему из первых денег, полученных за работу у господина Мишо; она отдала также жалованье сына за шесть первых месяцев, причем фермер, зная, что этой суммой не покрывается весь долг, дополнил ее, выдав недостающую сумму авансом. С тех пор и мать, и сын вздохнули свободнее, и надежда на лучшее будущее наполняла их души радостью.

Как бы там ни было, Робинзонетта — ее теперь иначе и не называли — вступила в полное и законное владение Совиной башней на правах пожизненной арендаторши; избавившись от всякой зависимости, она могла теперь свободно думать об улучшении своего хозяйства и своей жизни вообще.

Благодаря прибыльности ее маленького, но все разраставшегося торгового дела, она могла почти каждый день добавлять что-нибудь к своей обстановке.

С помощью каменщика, которому ей пришлось довольно дорого заплатить за четыре дня работы, ей удалось сделать из берлоги настоящую комнату — с дверью, окном и очагом. Постепенно появилась хоть простая, но чистая и удобная мебель, прежде всего кушетка. Пьер смастерил ей из остатков досок — подарка крестьян, у которых Мари покупала товар за хорошую цену, — стол, скамью, полку и другую полезную утварь. Он также помог ей устроить курятник, голубятню, клетку для кроликов — словом, целую ферму, число обитателей которой быстро увеличилось и стало очень доходной статьей хозяйства Робинзонетты.

Солнце, как бы рано оно ни показывалось на небе, никогда не заставало Мари спящей. Она не оставила невспаханным ни одного клочка земли между развалинами. Эту землю можно было хорошо удобрять — благодаря пасущемуся на ней мелкому домашнему скоту Мари. Она сеяла в одном месте, сажала в другом, и все это с таким необыкновенным усердием, что господин Гризоль, человек уже пожилой и не имеющий собственной семьи, уходя от нее, обещал устроить так, чтобы его жиличка никогда не лишилась плодов своего трудолюбия.

Все изменилось, все оживилось в развалинах и вокруг них; когда маленькая владелица уходила из дому, верный и бдительный Волчок, крайне добросовестно относившийся к своим обязанностям, охранял ее собственность с неутомимым усердием.

Проходили недели, месяцы; за это время ласковая со всеми, деятельная Мари приобрела всеобщее уважение, тогда как ростовщик, его приспешник Грибью и дочь-злючка все больше теряли в глазах окружающих; они внушали людям только отвращение.

Часть четвертая
Торжество справедливости

1. Два празднества

После долгой зимы вновь настала весна. В селении ожидались два торжественных события; все жители дали себе слово присутствовать на обоих, тем более что в одном случае они могли открыто выразить свои симпатии, а в другом — свою неприязнь.

В течение зимы к господину Гюро несколько раз приезжал какой-то странный незнакомец и, довольно долго пробыв у ростовщика, возвращался в его сопровождении на большую дорогу, к карете, которая отвозила его в город. Это был человек лет тридцати, в желтых перчатках, с длинными и густыми усами, с локонами на висках и с выпуклой грудью; его талия была стянута сюртуком, или, вернее, чем-то вроде наглухо застегнутого мундира; он носил широкие панталоны со штрипками и маленькую шапочку с приподнятыми краями, которую надвигал на ухо; он постоянно играл тросточкой с серебряной рукояткой и все время хмурил свои густые брови; он курил дорогие сигары и с какой-то заученной медлительностью выпускал дым; из маленького кармана на правой стороне груди у него всегда торчал кончик тонкого батистового платка с вышитой виньеткой. Однажды он приехал и уехал верхом на лошади. Все интересовались, кто это такой, и наконец Грибью, с большим удовольствием отвечая на вопросы, рассказал, что это маркиз де Бюрлезан, будущий супруг мадемуазель Жюли, которая, по всей вероятности, к Пасхе станет маркизой.

Грибью показывал несколько монет, полученных им от щедрого маркиза, и в напыщенно-красноречивых выражениях описывал достоинства этого отпрыска высокопоставленной и богатой фамилии, который намеревался соединиться браком с мадемуазель Гюро. Он действительно влюбился в нее, хоть она и не красавица, — так утверждал Грибью, — сидя однажды рядом с ней на званом обеде в городе, у своего банкира, который был в тесных отношениях с господином Гюро.

Бог знает, чего только не говорили об этом фатоватом, представлявшимся богачом, будущем зяте господина Гюро. Но многим было очевидно, что этот франт — не что иное, как хвастун, выдающий себя за богатого наследника. Трудно сказать, насколько радостную встречу собирались устроить ему сельчане…

Свадьба мадемуазель Жюли была назначена на субботу, и вся деревня была свидетельницей пышных приготовлений для устройства нового хозяйства: привозили целые обозы мебели, целые груды нарядов; все в доме чинили, чистили, подновляли.

Другое празднество было совершенно иного рода.

Надеемся, читатель помнит, что Мари, в высшей степени религиозная и усердная в посещении церкви и уроков священника, была признана достойной принять первое причастие; она сама отложила это событие на год.

В этом бедная девочка послушалась чувства, которое господствовало над всеми ее мыслями и направляло все ее действия, — чувства собственного достоинства. Это чувство запретило ей в таком важном случае прибегнуть к чьему-либо вмешательству, без которого она не смогла бы в достаточно благопристойном виде появиться среди причастников и причастниц.

Но прошел год, ее положение совершенно изменилось, и Робинзонетта стала готовиться к своему первому причастию, испытывая двойную радость: ее радовала мысль о самом священном действии, и в то же время она чувствовала удовлетворение от того, что своим простым, но приличным нарядом, который она собиралась сшить к этому дню, она обязана только собственному труду.

— Ты не одна пойдешь в церковь, — сказала как-то в воскресенье мамаша Бюрель.

Несколько дней спустя к ней явился сам господин Мишо и предложил, «если она позволит», заменить ей отца. Так как совершенно растроганная Робинзонетта схватила его руки и стала целовать их, то он, в свою очередь, расцеловал ее в обе щеки, выразив надежду, что в этот день она позабудет свою гордость и после церемонии придет к нему в гости и займет место за столом между ним и ее добрым другом Пьером Бюрелем. Само собой разумеется, что предложение было принято с горячей благодарностью.

Причастие должно было состояться в четверг на следующей неделе. В воскресенье Мари в сопровождении матушки Бюрель отправилась в город, чтобы купить материи на вуаль и на платье, которое она отдала шить портнихе.

Встретив отказ со стороны многих почтенных фермеров, отговаривавшихся под разными предлогами, господин Гюро в качестве свидетелей брачного контракта и церемонии вынужден был ограничиться двумя должниками, которые из боязни перед ним не решились уклониться от предложенной им чести. В день свадьбы жених привел шестерых таких же странных по внешнему виду и по манерам, как он сам, типов, которые выразили глубокое разочарование, так как ожидали, что все деревенские жители с любопытством побегут за ними и устроят им овацию. Однако никто из сельчан не показался на улице, исключая священника и тех должностных лиц, которым пришлось участвовать в составлении брачного контракта. Ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка не было видно; все двери, все окна наглухо закрыты. Можно было подумать, что это безлюдная деревня, которая ожила только тогда, когда новобрачные и их немногочисленная свита возвратились домой. Так как стояла прекрасная погода, то после обеда компания вздумала прогуляться по полю к речке; во время своей прогулки они видели только разбегающихся при их появлении людей и слышали только шум закрывающихся дверей и ставен. Можно было подумать, что люди спасаются от вражеского нашествия.

Совсем иное происходило пять дней спустя. Когда послышался торжественный звон колоколов, на всех улицах показалась шумная и радостная толпа, и еще задолго до начала церемонии церковь наполнилась одетыми по-праздничному, пришедшими даже издалека прихожанами, несмотря на то, что между причастниками не было никого из их родственников.

Мамаша Бюрель заблаговременно отправилась к Мари, чтобы присутствовать при туалете своей милой Робинзонетты, которая действительно никогда еще не была так прелестна, как теперь, в своем белом наряде; она только что прикрепила к густым светлым волосам вуаль. Восхищенная красотой Мари, матушка Бюрель воскликнула:

— Без всякого хвастовства, ты можешь сегодня гордиться собой! Все это так тебе к лицу!

Мари покраснела.

— Ой, посмотрите! Куда это они идут?.. — сказала она, указывая на целую толпу идущих по дороге поселянок; одетые в белое девушки в сопровождении женщин и детей направлялись к башне.

— Не знаю, точно не могу тебе сказать, — ответила, скрывая улыбку, мамаша Бюрель.

— Да они же поднимаются сюда!

— Ну и что? Пусть!

Они действительно поднялись к башне, и самая старшая из девушек обратилась к изумленной Мари со следующими словами:

— Мы пришли за тобой, мы не хотим без тебя войти в церковь!

Со слезами на глазах Мари бросилась в объятия той, которая объявила ей приятное известие; потом она обняла и расцеловала матерей, которые привели своих девочек.

— Мы пришли за тобой, мы не хотим без тебя войти в церковь!

Волчок, добрый Волчок, похоже, никак не мог понять, что все это значит. Он уходил, боязливо возвращался назад и старался встретиться глазами со своей госпожой. Когда наступило время отправиться в путь, Мари, как всегда, наклонилась, чтобы приласкать и поцеловать Волчка; она сделала ему знак остаться в качестве сторожа, и он в ответ печально посмотрел на нее. Когда же Мари спустилась со своими подругами с горы, Волчок уселся на самом возвышенном месте, и в долине раздалось эхо от его жалобных завываний. Без сомнения он хотел выразить свое сожаление, что не был допущен к участию в празднестве, героиней которого, как он понял, была его госпожа. Она обернулась и сделала знак рукой. Верный пес перестал выть; но даже когда она исчезла за поворотом дороги, он все еще сидел на месте и печально смотрел вдаль.

В деревне толпа, собравшаяся только для того, чтобы посмотреть на Робинзонетту, устроила ей настоящую овацию. Господин Мишо и Пьер стояли у входа в церковь.

По окончании церемонии Мари взяла фермера под руку, и он гордо пошел рядом с ней вместе с мамашей Бюрель и Пьером. Она была сильно удивлена, увидев, что вся свита из женщин и девушек, которая привела ее утром в церковь, по-видимому, собралась следовать за ней и теперь.

— Это слишком большая честь для меня! — сказала она в смущении. — Попросите их подумать немного и о себе…

— Да они и думают о себе, потому что следуют моему приглашению, — ответил фермер.

И вся праздничная толпа действительно направилась к ферме господина Мишо, где под навесом их ждали накрытые всевозможными яствами столы.

Радостный и трогательный праздник, устроенный господином Мишо в честь Робинзонетты, прошел великолепно.

2. Бедняга и бедняжка

Четырнадцать месяцев спустя Робинзонетте исполнилось пятнадцать лет; теперь, когда она проходила по деревне, уже не слышалось больше: «Какая прелестная девочка!», но все говорили: «Какая красивая девушка!»

В одно из воскресений, в июне месяце, Пьер и его мать по старой привычке пришли провести послеобеденное время в башне, где произошло еще множество перемен, благодаря которым мрачные и пустынные развалины стали совершенно неузнаваемыми. Древняя, оживленная окружающей зеленью башня возвышалась теперь с величественным, но уже не печальным видом; можно было смело сказать, что это — результат трудов благоразумной и трудолюбивой юной хозяйки развалин.

Мать и сын возвращались на ферму; Робинзонетта в сопровождении Волчка, как всегда, пошла их провожать. Спустившись с горки, они шли, весело беседуя, по большой дороге, приблизительно в том самом месте, где три года тому назад маленькая девочка, пришедшая издалека, увидела, как Грибью украл собранную мальчиками землянику. Повернув голову к ивам, меж которыми серебристой лентой сверкала речка, Пьер вдруг сказал:

— Посмотрите, не Гюро ли там идет?

— Да, без сомнения это он, — ответила мамаша Бюрель. — Но что он там делает? Да еще в такой час?

— Мне кажется, я угадал! — весело воскликнул Пьер. — Он смотрит за своими раками, потому что это как раз то самое место, где к тебе подошел сторож и запретил от его имени ловить их. Не правда ли, Мари?

— Да, правда, — ответила Мари.

Увидев, что Пьер от души смеется, она продолжала:

— Не издевайся, будь добрым христианином. Мне кажется, ему теперь приходится несладко. Я уже не в первый раз вижу, как он блуждает, подобно мучающейся угрызениями совести тени. Говорят, его постигло большое горе…

— Так ему и надо! — сказал Пьер. — Он многих пустил по миру и погубил.

— Из этого не следует, что он не заслуживает сожаления, — возразила девушка. — Не так ли, матушка?

— Ты говоришь правду, дитя мое, — согласилась с ней мамаша Бюрель, — тем более, что, если только это верно, во всех его несчастьях виновато его слишком доброе сердце.

— Слишком доброе сердце! — иронически повторил Пьер.

— Да, он слишком добр к своей дочери, которая всегда делала, что хотела, и теперь, когда вышла замуж, заставляет его исполнять все прихоти своего муженька, человека очень сомнительной нравственности. Он больше не хозяин в доме; на него никто не обращает никакого внимания; даже этот скверный мальчишка Грибью относится с презрением к своему прежнему господину, чтобы оставаться в милости у зятя, которому он во всем подчиняется. Только благодаря этому негодяю можно узнать, что делается у них в доме, потому что бедный отец, несмотря на то, что имеет полное основание жаловаться, остерегается говорить — из боязни, что это повредит репутации его дочери. Гюро, который всегда был так жесток с другими, выказывает какую-то поразительную слабость характера и покорность, в надежде, что заслужит благодарность дочери, что она будет относиться к нему с любовью. Но за малейшую ласку или любезность они заставляют его платить очень дорого. Вот отчего он так изменился, стал прихварывать, даже как будто слегка не в себе. Когда он проходит, слышно, как он разговаривает сам с собой. Он боится всех и избегает встреч с людьми; шляпа у него всегда нахлобучена на глаза, спина согнута, лицо бледное. Он идет, словно сам не зная куда. О, он за последнее время хлебнул горя!

— Бедняга, — вздохнула Мари.

— Что это! Посмотрите, он прислонился к дереву. Он как будто не может держаться на ногах… Боже мой!..

— О, Боже! — подхватила Мари.

Они увидели, что господин Гюро вдруг протянул руки, пытаясь уцепиться за иву, но потерял равновесие, упал и остался неподвижно лежать на траве.

— Бежим, бежим скорее! — закричала Мари и, не дожидаясь ответа, побежала по крутому скату дороги.

Пьер бросился вслед за ней.

Через несколько секунд они были на месте. Взяв господина Гюро под руки, Пьер приподнял его и прислонил спиной к иве. Матушка Бюрель, которая была менее проворна и была вынуждена обойти кругом, вскоре подбежала к ним и сказала задыхающимся голосом:

— Похоже, это кровь прилила к голове; развяжите ему галстук, расстегните жилет, намочите водой платок и положите на голову; может быть, это скоро пройдет.

Действительно, больной вскоре пришел в сознание, но остался в каком-то глубоком оцепенении. Его глаза смотрели, не видя ничего вокруг, его рот раскрывался и издавал какие-то невнятные звуки; он пробовал делать какие-то бессознательные движения…

Проходившие мимо мужчина, женщина и девочка подошли к ним.

— Нельзя оставлять его здесь, — сказала Мари, — надо пойти в деревню и известить его домашних, но это далеко, и кто знает, что может случиться, прежде чем вернешься!.. Пощупайте, какие у него холодные руки; ему надо бы выпить чего-нибудь горячего. Не отнести ли его в башню? Мы разведем огонь и согреем больного.

Взяв господина Гюро под руки, Пьер приподнял его и прислонил спиной к иве.

— Ты права, — ответила мамаша Бюрель, — в таких случаях нужна срочная помощь. Пьер с этим мужчиной отнесут его туда. Я поднимусь вместе с ними, и мы сделаем все, что в наших силах. А ты тем временем сбегаешь к нему домой, чтобы сообщить о случившемся дочери.

Так и сделали. Через несколько минут господин Гюро уже лежал на кушетке Мари, окруженный всевозможной заботой; к несчастью, эта забота не имела почти никакого успеха: состояние больного не улучшалось.

— Может быть, надо пустить кровь, — сказал мамаша Бюрель, — но мы сами не сможем этого сделать.

Так как из деревни никто не появлялся, они уже начали было думать, что с Мари что-то случилось. Но вскоре прибыл священник в сопровождении нескольких женщин.

Мари нашла дом господина Гюро запертым. Она сообщила о несчастье соседям. Бросились искать Грибью; для этого пришлось обойти несколько кабаков. От него узнали, что молодые господа отправились путешествовать на несколько дней и неизвестно куда. Когда его попросили сбегать за доктором, он ответил, что ему нет никакого дела до случившегося. Тогда отправились к священнику, который тотчас же послал за доктором и поспешил к больному. Он пришел как раз в ту минуту, когда у господина Гюро появился проблеск в сознании и он спросил, где находится.

— У славной девушки, которая была бы счастлива, если бы все заботы, которыми она окружила вас, могли вернуть вам здоровье, — ответил священник, указывая на стоявшую у изголовья кровати Мари; она из скромности старалась избегать взгляда господина Гюро.

— Выпейте это, — сказала матушка Бюрель, подавая ему укрепляющий напиток, — выпейте, и все будет хорошо.

Этот голос, по-видимому, произвел благотворное действие на господина Гюро.

— Да, да, спасибо! — прошептал он. — Благодарю вас, благодарю!

И две большие слезы скатились из его глаз, которые он переводил с Мари на мамашу Бюрель.

Вдруг он произнес:

— А Жюли! Где Жюли?

— Не беспокойтесь, — сказал священник, — ваша дочь придет.

— О, да, я знаю! — уверенным тоном ответил несчастный отец. — Она такая добрая, такая добрая, моя Жюли!..

Его глаза закрылись; он произнес еще несколько бессвязных слов, сделал несколько судорожных движений и захрипел… Священник осенил его крестным знамением и стал читать молитву, к которой, преклонив колени, присоединились все присутствующие.

Доктор пришел, когда сердце старика уже не билось.

Через Грибью узнали, что в этот же день в семье Гюро произошло очень неприятное объяснение: дочь с зятем объявили о своем намерении расстаться с ним и поселиться в городе. Гюро ни за что не хотел лишиться присутствия горячо любимой дочери. Но напрасно старался он убедить их изменить свое решение. Сразу же после этой сцены, настояв на своем, они уехали, чтобы выбрать себе новое место жительства. Старик впал в отчаяние, которое привело к нервному срыву; это и послужило причиной его смерти.

Чтобы отдать последний долг покойному, но еще больше из уважения к Робинзонетте на похороны господина Гюро пришла бо́льшая часть жителей деревни; возможно, тем самым люди хотели выразить порицание его бездушной дочери.

Когда шесть дней спустя супруги снова появились в деревне, молодая женщина была поражена не столько неожиданной потерей отца, сколько мыслью, что он испустил свой последний вздох у этой маленькой плутовки, которой она все еще не могла простить бегство из их дома.

Впрочем, эта смерть, по-видимому, повлекла за собой множество изменений в супружеской жизни молодой четы. Согласия, с которым муж и жена действовали против отца, теперь уже не существовало между ними. Сначала молодой хозяин отлучался на короткое время, потом он стал все чаще уходить из дому и отсутствовать все дольше и дольше; а поскольку он, как правило, брал с собой Грибью, то его супруга почти все время оставалась дома одна.

Она мучилась, беспокоилась, но была слишком горда, чтобы доверить кому-либо свои чувства. Правда, они и без того постепенно сделались очевидными для всех. Кроме того, Грибью первый разболтал все подробности. В один прекрасный день он явился в деревню, одетый в странную ливрею, которую носил с каким-то смешным самодовольством, и из его слов нетрудно было заключить, что зять господина Гюро вернулся к своей прежней жизни, в кружок подозрительных типов, среди которых он играл ведущую роль. Грибью пришел только затем, чтобы получить и доставить своему господину подпись жеманной барыни, как он теперь называл бывшую хозяйку.

Одним словом, легко можно было понять, что скопленные за долгие годы деньги, стоившие ростовщику столько усилий, хлопот и изобретательности, деньги, впитавшие слезы бедняков, очень скоро пойдут прахом.

С каждым днем ухудшались дела и усиливалась печаль молодой женщины.

Но при этом, в силу своего скверного характера, она была далека от мысли обратиться за советом и содействием к достойным людям; досадуя на все происходящее, она, напротив, обнаруживала еще больше упрямства и гордости. В одном только она, похоже, находила некоторое утешение — в страданиях других.

Само собой разумеется, что в таких обстоятельствах процветание Мари причиняло ей постоянную и мучительную досаду, тогда как добрая Робинзонетта при мысли о несчастье, постигшем ее бывшую госпожу, испытывала искреннее сожаление.

— Бедняжка! — говорила она. — Мне хотелось бы выразить ей мою благодарность за доброту, которую она вначале проявляла ко мне.

3. Аукцион

Прошло уже три зимы с тех пор, как Робинзонетта поселилась в Совиной башне. В один прекрасный день господин Мишо, который управлял имением одного из арендаторов господина Гризоля, владельца развалин, сообщил ей, что тот умер. Мари, когда услышала эту новость, прежде всего почувствовала искреннее сожаление о человеке, оказавшем ей столь важную услугу.

— Не дал ли он тебе понять, — спросил господин Мишо, — что он устроит дело так, чтобы ты могла быть совершенно спокойна?

— Да, — ответила Мари, — но он, должно быть, забыл об этом. Я ведь ему чужая, и, кроме того, я вполне понимаю, что он не хотел обидеть своих родственников.

— Это ничего не значит, — сказал фермер, — во всяком случае, нужно справиться об этом, и так как на днях мне надо быть в городе, то я все узнаю.

Господин Мишо выяснил следующее: покойный, наследниками которого должны стать четыре его племянника и племянницы, между которыми он при жизни не делал никаких различий, умер, не изменив никаким документом указанного в завещании порядка раздела своего недвижимого имущества. Нотариус, со своей стороны, заявил, что по просьбе наследников должна совершиться продажа имений, так как все они пожелали превратить наследство в деньги.

— Значит, башню тоже продадут? — спросила Мари.

— Без сомнения, как и все остальное, — ответил господин Мишо, а затем прибавил с многозначительной улыбкой: — Но это будет стоить не слишком дорого, и легко может найтись человек — и такого человека я хорошо знаю, — который купит башню, чтобы отдать ее тебе в аренду.

— Недорого, говорите вы? — повторила Мари, принимая вдруг озабоченный вид. — А за сколько, например, как вы думаете?

— Право, трудно определить; по правде сказать, ты изрядно повысила ее стоимость. Но конечно, камни… развалины… Ну, скажем, двести или триста франков, не больше…

— А если бы я дала эту цену, господин Мишо?

— Ты, девочка?.. Черт возьми, у тебя на руках уже такие огромные деньги?.. Ладно, ладно, я шучу. Ты права, это очень удачная мысль… Кроме того, знаешь, что случится, если ты предложишь за развалины двести франков?

— Что же?

— А то, что никому и в голову не придет поднять цену. О, я ручаюсь за это! Кому они нужны?

— Ну, а дальше что?

— Ты получишь это имение за самую низкую цену!.. Да, знаешь ли, это замечательная мысль!.. Только вот что: так как ты несовершеннолетняя, то тебя должен заменить опекун, которого тебе назначат. Но не беспокойся, мы все это устроим до продажи; она состоится не раньше, чем через два или три месяца. Одним словом, подумай об этом хорошенько.

— Подумаю, господин Мишо, обязательно подумаю.

Но она уже раньше так много мечтала об этом, что решение немедленно было принято. В следующее воскресенье, разговаривая с мамашей Бюрель, которая слышала от господина Мишо о ее плане и горячо одобряла его, Мари сказал ей:

— Мне нужна ваша помощь в этом деле.

— Тебе стоит сказать только одно слово, моя девочка, ты ведь прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь.

— Благодарю вас. Так как я еще несовершеннолетняя…

— О, господин Мишо уже сказал мне, что все устроит, — прервала ее вдова, — не беспокойся об этом.

— Да, но, по-моему, есть более удачный способ. Не могли ли бы вы купить развалины вместо меня?

— Что это тебе пришло в голову? — воскликнула матушка Бюрель. — Мне купить? Ведь тогда имение будет оформлено на мое имя.

— Да, но когда я достигну совершеннолетия, то вы мне его передадите.

— Но, дорогая моя, а если я умру раньше…

— Нет, вы не умрете, — с улыбкой ответила Мари, — да, впрочем, разве имение не перейдет тогда в руки Пьера? Неужели он захочет оставить себе мою собственность?

— Конечно, нет! — воскликнул Пьер, который присутствовал при этом разговоре. — Но ведь я тоже могу умереть!..

— А! — сказала Мари, с веселым смехом разводя руками. — Тогда я тоже могу умереть, и в таком случае буду очень рада оставить вам наследство, потому что вы — самые близкие мне люди!

— Но тогда, собственно, почему же ты говоришь обо всем этом? — серьезно спросил Пьер.

— Потому что вы сами заговорили о смерти. Итак, дело решено; не сопротивляйтесь. Я хочу, слышите вы, я так хочу!

В первый раз она говорила с ними таким тоном. Матушка Бюрель и Пьер поняли, что возражать бесполезно, и взяли на себя это поручение. Мари крепко поцеловала их в благодарность за услугу, которую они согласились ей оказать.

Теперь надо было только дождаться дня аукциона. Слух, что Робинзонетта рассчитывает приобрести развалины, в которых живет, быстро распространился. Все находили это совершенно естественным, и между жителями деревни было заключено негласное соглашение не повышать цену.

Мари уже заранее радовалась своему приобретению. Когда было объявлено, что продажа будет производиться девятнадцатого марта, в день святого Иосифа, она радостно воскликнула, сжимая руки матушки Бюрель:

— Как раз в день моего рождения!

В то время как Мари ожидала столь благоприятного поворота в своей жизни, по деревне ходили слухи о страшных неприятностях, которые сделали жизнь дочери господина Гюро невыносимой, и о расточительности ее мужа; все это рассказывали люди, жившие в городе. Мари часто говорила с состраданием:

— Боже мой! Почему одни плачут, тогда как другие благополучны? Ее горе причиняет мне страдание и, не знаю даже почему, омрачает мою радость.

Настало воскресенье девятнадцатого марта; из города прибыл нотариус со своим клерком, чтобы провести аукцион в доме старшины, где присутствовали участники и, конечно, любопытствующие.

Когда Мари, Пьер, мамаша Бюрель и господин Мишо, который непременно хотел присутствовать на торгах, показались в дверях, толпа раздалась, чтобы пропустить их, и приветствовала Робинзонетту сочувственным шепотом. Мари сияла от радости. Но вдруг ее улыбка погасла: она заметила в первом ряду дочь господина Гюро, выделявшуюся в толпе своим надменным видом.

— Она здесь! — сказала Мари, со страхом сжимая руку матушки Бюрель. — Чего она хочет?

— Не бойся, моя дорогая! — ответила вдова, хотя сама она уже начала опасаться неблагоприятного исхода дела.

Аукцион начался. Он производился с обычной медлительностью. Продавалось одиннадцать участков; Совиная башня, имевшая самую низкую стоимость, шла последней. Торги продолжались уже более часа, в течение которого Мари пребывала в каком-то лихорадочном страхе, тем более, что ее бывшая госпожа не повысила цену ни на одну долю.

Наконец дело дошло до одиннадцатого участка; госпожа маркиза пока еще оставалась совершенно равнодушной ко всему происходящему.

Назначили цену в сто франков. Клерк громко объявил эту сумму.

— Сто двадцать! — дрожащим голосом произнесла мамаша Бюрель.

Водворилась всеобщая тишина; все, за исключением маркизы, с беспокойством смотрели на догорающую свечу.

— Сто двадцать франков! — провозгласил клерк. — Кто больше? Сто двадцать франков! Кто больше?

— Дело, похоже, решенное! — заметил нотариус.

Та же тишина.

Мари начала дышать свободнее, так как по предыдущим продажам уже поняла, как это делается: стоило только свечке догореть, и она могла бы поздравить себя с достижением желанной цели.

— Никто не набавляет? — повторил клерк, и пламя, пожиравшее остаток воска, начало уже колебаться, перед тем как погаснуть.

— Сделка совершена! — провозгласил нотариус.

Сердце Мари забилось от радости; множество сочувственных взглядов устремились на нее.

Но вдруг прозвучали слова:

— Двести франков!

Это сказала дочь господина Гюро, оставаясь такой неподвижной, что нотариусу пришлось искать ее глазами.

— Кто набавляет? — спросил он.

— Я! — гордо откинув голову, ответила маркиза.

Затем она сказала громко, так, чтобы все слышали:

— На этой земле умер мой отец. Вот почему…

Поднявшийся шум помешал ей закончить объяснение. Но аукцион шел своим порядком.

— Набавляйте! — сказал господин Мишо, наклоняясь к мамаше Бюрель, которая с трудом поддерживала готовую упасть в обморок Мари. — Продолжайте, мы поддержим вас!

— Двести пятьдесят! — сказала вдова.

— Пятьсот! — выкрикнула Жюли, встав со своего места.

— Все кончено, останется за ней! — прошептала бедная Мари. — У меня нет таких денег…

— Шестьсот! — крикнул, в свою очередь, господин Мишо.

— Тысяча франков! — немедленно ответила маркиза.

— Уйдем отсюда! — сказала Мари. — Уйдем скорее, я задыхаюсь!..

Зал был переполнен народом, так что выбраться было невозможно. Пьер и господин Мишо отвели, или, вернее, отнесли бедную Робинзонетту к открытому окну. Свежий воздух немного привел ее в себя. Но как раз в эту минуту нотариус произнес:

— Остается за госпожой…

Мари не смогла расслышать конца фразы — она упала без сознания на руки матушки Бюрель.

4. Да здравствует Робинзонетта!

Ее отнесли в соседний дом и окружили самой нежной заботой. Она услышала, как вернувшийся с аукциона господин Мишо поручил кому-то сходить на ферму и приказал заложить шарабан, чтобы отвезти Мари в башню.

— Нет, — воскликнула она, — в башню — ни за что! Она ведь теперь принадлежит ей! Она непременно с позором выгонит меня оттуда! Отведите меня куда хотите, мне все равно, только не в башню!..

— Тогда ко мне! — ответил господин Мишо.

— Да, к вам — с удовольствием, только не в башню.

Само собой разумеется, что как только Мари пришла в сознание, то со всех сторон услышала дружеские утешения и советы. Все старались убедить ее, что она не должна терять бодрости духа из-за этой неприятности, которая нарушит ее жизнь лишь на короткое время — до тех пор, пока ей не удастся найти прибежище у хороших людей.

Некоторые утешали ее тем, что дочь господина Гюро, несмотря на то, что ей присудили башню, не имеет права немедленно вступить во владение: для оформления перехода недвижимого имущества к новой владелице потребуется время; он должен совершиться в присутствии свидетелей; неизбежна отсрочка и так далее…

Но бедная Мари в ответ на все эти доводы только качала головой, словно хотела сказать: «Это все хорошо, но этот удар жестоко поразил меня».

Да, жестоко, вдвойне жестоко! Во-первых, она привыкла к своим развалинам, которые ее усилиями, словно по волшебству приобрели прекрасный вид; сколько трудов, сколько забот было вожено ей в это дело! Она развела огороды, она превратила голые камни в цветущий сад… Во-вторых, ее лишили права пребывания там как раз в ту минуту, когда ее главная, взлелеянная в продолжение нескольких месяцев мечта — сделаться полной и бесспорной владелицей развалин, — должна была осуществиться…

— Вот что! — воскликнул вдруг господин Мишо. — У меня появилась мысль: жена не имеет права купить недвижимое имущество без согласия мужа. Может быть, продажа недействительна, незаконна… Надо узнать!

Он быстро удалился, чтобы задать нотариусу, который еще был на месте аукциона, этот вопрос. В глазах Мари засветилась надежда…

Фермер скоро вернулся.

— Нет, она получила формальное согласие мужа, — сказал он, — но, между нами говоря, по словам клерка, оно стоило ей очень дорого.

— Как так? — спросили присутствующие.

Но господин Мишо ничего не захотел объяснить.

Мари отвезли к господину Мишо, где мамаша Бюрель немедленно уложила ее в постель. Всю ночь девушка провела в сильнейшей лихорадке. Послали за доктором, который смог прийти только на следующее утро; он нашел состояние Мари очень серьезным. Она всю ночь не смыкала глаз и бредила.

Лишь четыре дня спустя ей сделалось немного лучше; через неделю уже можно было сообщить ей, правда, с некоторыми предосторожностями, что случилось в последние дни.

— Знаешь что, моя дорогая? — сказала ей матушка Бюрель. — Ты все-таки можешь надеяться стать владетельницей твоей башни.

— Как же это?

— Оказалось, что зять господина Гюро, по-видимому, растратил все свое имущество, и не только свое, а еще даже и чужое, потому что полиция явилась за ним к его жене. Он замешан — и Грибью вместе с ним — в каких-то мошеннических делах. Его ищут… Он еще не задержан, но все погибло, все! У Жюли ничего не осталось. Она уехала, не сказав куда. Все их имущество опечатано…

— Бедняжка! — вздохнула Робинзонетта.

Шесть месяцев спустя в зале у старшины производилась вторичная аукционная продажа. Но на этот раз, когда свеча погасла, при первой и единственной ставке за Совиную башню нотариус провозгласил:

— Присуждено вдове Бюрель!

Присутствующие захлопали в ладоши и закричали: «Да здравствует Робинзонетта!»

На следующей неделе Пьер Бюрель должен был явиться в суд в качестве свидетеля по очень важному делу. На скамье подсудимых сидел зять господина Гюро, а рядом с ним — Грибью, его слуга и соучастник. Пьера вызвали вместе с другими жителями деревни, чтобы получить некоторые сведения относительно прошлого слуги ростовщика. Глупый Грибью, очевидно, с отчаяния, стал нагло хвастать, как ловко ему в свое время удалось устроить так, что Пьера заподозрили в краже. Выудив все необходимые сведения у доверчивого Пьера, он незаметно проскользнул в мастерскую бочара и совершил тот самый проступок, который приписали Пьеру.

Его присудили к тюремному заключению на пять лет, его господина — на семь.

С тех пор в деревне никто больше ничего не слышал о них.

Что касается мадемуазель Жюли, то она не явилась в суд, хотя и была вызвана в качестве свидетельницы. Впоследствии о ней также не было ни слуху, ни духу.

Только несколько лет спустя один деревенский парень, который служил солдатом в Марселе, рассказывал, будто бы видел Жюли, бедно и неряшливо одетую; она несла в руках корзину с бутылками и стаканами: несчастная на пристани продавала водку матросам…

5. Заключение

Наступила осень. Прошло уже почти два года с тех пор, как развалины были присуждены вдове Бюрель, и Робинзонетта смогла вступить в полное владение башней и ее ближайшими окрестностями; благодаря ее заботам и трудам развалины превратились в живописно расположенное, утопающее в зелени прелестное маленькое имение.

В марте Мари уже исполнилось восемнадцать лет. Все единодушно считали ее прекраснейшей девушкой в деревне.

Уже целый год она жила в башне не одна.

— Вам бы следовало переселиться ко мне, — сказала она однажды мамаше Бюрель, — пока я бегаю по своим торговым делам, закупать и продавать, в доме не хватает присутствия хозяйки. Перебирайтесь ко мне; все расходы пополам; может быть, вы будете зарабатывать не меньше, чем у господина Мишо. Я уже говорила с ним об этом, и он сказал, что это прекрасная мысль.

Матушка Бюрель с благодарностью приняла это предложение.

Трудолюбивый и набравшийся опыта в сельском хозяйстве Пьер, образцовое поведение которого все хвалили, остался на службе у почтенного фермера. Господин Мишо хранил у себя кругленькую сумму денег, скопленную его молодым работником. По старой привычке все праздничные и воскресные дни Пьер проводил в башне.

В середине августа Пьер, который, если того требовало дело, не берег себя и уже несколько дней плохо чувствовал себя вследствие простуды, сильно захворал. Приступ лихорадки заставил его лечь в постель; это случилось как раз в один из дней, когда он находился в башне. В продолжение целой недели его состояние было крайне тяжелым; даже доктор не мог сказать ничего определенного… По счастью, рядом были две женщины, окружившие его любовью и заботой.

Наконец сильная и здоровая натура парня одержала победу. Через несколько дней после выздоровления он собрался вернуться к своему хозяину.

— Еще неделю, — посоветовала Мари, боявшаяся, что болезнь может вернуться.

Пьер не возражал. Прошла неделя; чувствуя, что силы полностью вернулись к нему, он опять заговорил о том, чтобы покинуть башню.

— Нет, — сказала Мари, — твоя мать и я, мы уже составили план путешествия, которое не сможем совершить, если кто-нибудь не останется сторожить дом вместо нас. Такой случай может больше никогда нам не представиться!

— Куда же вы собираетесь? — спросил Пьер.

— Уже давно, — ответила Мари, — мне очень хочется побывать на моей родине. Твоя мать охотно согласилась проводить меня. Я рассчитываю, что это будет делом четырех дней. Мы выедем в субботу, то есть завтра утром. Вечером приедем на место и проведем там воскресенье; в понедельник мы приедем в город, где и остановимся, так как я хочу еще раз взглянуть на те места, где жила; кроме того, мне нужно сделать кое-какие покупки; во вторник около полудня мы вернемся, и тогда ты можешь возвратиться к господину Мишо.

— Хорошо, — согласился Пьер, — поезжайте, а я останусь сторожить дом.

На следующий день Пьер проводил путешественниц и остался в башне. Время тянулось ужасно медленно; казалось, желанный вторник никогда не наступит…

В воскресенье, около четырех часов господин Мишо, возвращаясь из деревни, взобрался на развалины. Он застал Пьера с засученными рукавами, вооруженного пилами, молотками, топорами: он рубил колья, строгал планки, пилил и выравнивал доски.

— Боже мой, как ты усердно работаешь! — похвалил юношу фермер.

— Понимаете, — весело ответил Пьер, — я хочу сделать ей сюрприз. Она уже давно жаловалась, что ее голубятня неудобна. Кроме того, мне обещали дать пару чудных белых голубей-павлинов, у которых хвост распускается колесом; я принесу их и помещу с другими в новую голубятню; это доставит ей двойное удовольствие.

— Да, да, я понимаю! — сказал фермер с многозначительной улыбкой. — Но знаешь, что мне сказали про нее внизу, в деревне?

— Что же, хозяин?

— Что Мари отправилась на родину не просто так, а чтобы привезти бумаги, в которых, очень может быть, она будет нуждаться в один прекрасный день на будущий год. Для чего? Это каждый может легко предсказать.

— Для чего же? — спросил Пьер, изумленно глядя на господина Мишо.

— Ну, ну, не притворяйся ребенком! В начале следующего года ты должен, в соответствии с требованиями закона, тянуть жребий — на службу в армии. Но как единственный сын вдовы ты освобожден от воинской повинности. Следовательно… Ну вот, теперь ты краснеешь!.. Разве люди, которых это совсем не касается, сами по себе стали бы говорить о ваших намерениях?

— Уверяю вас, хозяин, с моей стороны не было сказано ни слова! — взволнованно сказал Пьер.

— Хорошо, но ведь это само собой разумеется, черт возьми!..

— Не знаю, само собой это разумеется или нет, но вот, поди ж ты: эта мысль приводит меня… Просто сам не знаю, в какое состояние!..

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что все это представляется мне какой-то несбыточной мечтой…

— Это только до того времени, пока твоя мечта не сбудется, а я надеюсь, что все это сбудется. Если потребуется мое содействие, то за этим дело не станет, — сказал господин Мишо, и Пьер при этих словах еще больше покраснел.

— Посмотрите, господин Мишо, — вдруг сказал он, — что это с собакой? Она лает, как будто кого-то узнала.

Пьер пошел посмотреть, в чем дело; господин Мишо последовал за ним. Скоро Пьер воскликнул, указывая на дорогу:

— Да посмотрите же, вон идет моя мама, это без сомнения она! А я ждал их только ко вторнику. Но мать возвращается одна… Должно быть, что-то случилось, наверное, какое-то несчастье! О, Боже мой!..

Пьер, на самом деле еще не вполне оправившийся от болезни, был близок к обмороку. Чтобы не упасть, он прислонился к стене, потом присел на камень.

— Ну что за ребячество! — сказал господин Мишо. — Чего ты волнуешься, еще ничего не известно!

— Повторяю вам, господин Мишо, случилось несчастье. Я уверен в этом!

— Погоди, может быть, не так все страшно! Послушай, по крайней мере, что тебе скажет мать. Пойдем ей навстречу, скорее узнаем, в чем дело!

— О! Я чувствую, что у меня не хватит сил! — вздохнул Пьер. — Я был слишком счастлив, но этому счастью не суждено продлиться!..

— Тогда вернись домой, тебе там будет лучше, и не паникуй без причины!

Господин Мишо взял его под руку. Пьер покорно дал увести себя в дом, сел на скамью и уронил голову на бессильно сложенные на столе руки. Он чувствовал, что судьба готовится нанести ему страшный удар.

Господин Мишо двинулся навстречу его матери.

Вернувшись через несколько минут вместе с мамашей Бюрель и найдя Пьера все в том же положении, он сказал:

— Радуйся! С Мари ничего дурного не случилось; напротив, она прекрасно себя чувствует.

— Да? — спросил Пьер, бледный как смерть. — Правда?..

Мать подошла к нему, обняла, поцеловала и произнесла:

— Послушай, Пьер, ты ведь мужчина, не правда ли? Ты ведь любишь меня и не захочешь меня огорчить. Ты очень хорошо знаешь…

— Она больше не вернется!.. — с отчаянием воскликнул Пьер.

— Я этого не сказала. И она тоже. Выслушай, ты сейчас все узнаешь и сам все поймешь… Ну, слушай же.

— Я слушаю, — уже твердо сказал юноша. Но тут же, обращаясь к господину Мишо, он жалобно произнес:

— Я же сказал, что случилось несчастье! Слушаю тебя, мама.

Рассказ матери произвел на Пьера и его хозяина глубокое впечатление.

«Я расскажу тебе все, как было. Покинув дом, мы бодро и весело отправились в путь; передохнув в городе, мы отправились на родину Мари и прибыли туда днем. При виде родных мест она заплакала от радости… Соседки не узнали ее, но как только она сказала им, кто она, одна старушка воскликнула:

— Как! Это ты, маленькая Клозель? А знаешь, ведь твой брат Андре вернулся, как раз на днях!

— Мой брат! — вне себя от радости воскликнула Мари. — Мой Андре! Возможно ли это? Где он? Я хочу увидеть и расцеловать его… Где он? Говорите же, говорите скорее!

— Его здесь нет, милочка, — ответила соседка. — Он пришел сюда только узнать, что сталось с вами. Видишь ли, он теперь важный господин, богач. Похоже, ему повезло. Ему уже не подобает жить в таком бедном местечке, как наше. Он хочет устроиться в городе.

— В городе! Но не знаете ли вы его адреса? — спросила Мари.

— Да, он написал свой адрес на бумажке и оставил нам, чтобы через нас получить сведения о тебе. Его страшно поразило известие о смерти матери; он сказал, что все сделает, чтобы найти тебя, потому что только для вас, для нее и для тебя он пустился странствовать по белу свету, чтобы накопить денег и устроить твою судьбу!..»

— Устроить ее судьбу!.. — с горечью повторил Пьер. — Не стоит рассказывать дальше, мама, этого достаточно…

— Погоди, — возразила мамаша Бюрель и продолжила свой рассказ.

«Три часа спустя мы уже были в городе и нашли ее брата. Они оба плакали от радости. Чтобы не стеснять их, я хотела удалиться, но она не пустила меня, сказав, что я ее вторая мать, а ты — ее второй брат. Мы провели ночь в отдельных комнатах, в гостинице, где он остановился. Утром, еще до наступления дня, я услышала стук в мою дверь. Это был брат Мари. Он вошел и ласково сказал мне:

— Вы поймите, что я достиг богатства не для того, чтобы моя сестра осталась простой крестьянкой…

Я его остановила (как ты меня сейчас, мой милый Пьер) словами:

— Достаточно, этим все сказано!

Но тут вошла Мари и грустно сказала:

— Матушка, я должна слушаться брата, такова воля нашей покойной матери. Как вы знаете, я обещала ей слушаться его во всем, как слушалась ее. Я не могу не исполнить этого обещания. Он хочет, чтобы я осталась с ним.

Я ответила:

— Ты права, дочь моя! Если бы Пьер не послушался меня, я была бы очень огорчена. Слушайся твоего брата, чтобы уважить волю твоей матери.

Затем, обращаясь к ее брату, я сказала:

— У меня в руках бумага о покупке имения, которое принадлежит Мари, но оно куплено на мое имя по причине ее несовершеннолетия. Возьмите ее.

— О! — воскликнул он. — Это пустяки. Оставьте имение Мари себе.

Я совсем растерялась. Когда он ушел, Мари бросилась мне на шею и, обнимая меня, воскликнула:

— Дорогая моя, прошу вас, сделайте это из любви ко мне! Позвольте оставить вам память обо мне, не огорчайте меня отказом! Мне не хотелось бы думать, что другие люди живут там, где мы жили все вместе, где я была так счастлива с вами. Вы всегда называли меня дочерью; отчего же дочери не сделать подарка своей матери? Вы будете заботиться обо всем… Скажите Пьеру, чтобы он остался жить с вами. Пусть он возьмет в аренду немного земли, и вы спокойно сможете остаться там. Скажите ему, что это мое желание; скажите, что я дарю ему моего доброго Волчка; скажите ему…

Она не могла продолжать: слезы сдавили ей горло. В эту минуту вернулся брат и завел дружеский разговор о том, о сем… Когда Мари вышла на минутку из комнаты, он сказал мне:

— Знаете, я найду ей хорошего жениха, она сделает хорошую партию.

Но незаметно вошедшая и услышавшая его последние слова Мари ответила с твердой решимостью, которая тебе хорошо известна:

— Нет, милый брат, в этом деле только я сама могу приказывать себе; богатые или бедные, мы будем жить вместе, если ты этого желаешь, но выходить замуж — это уж мое дело!

— Почему же? — спросил брат, с изумлением глядя на нее.

— Потому что!.. — и при этих словах она взяла и крепко сжала мою руку…»

— Она сказала это! — воскликнул Пьер, поднося руку матери к губам. Он совершенно преобразился; его отчаяние бесследно исчезло.

Обращаясь к господину Мишо, он произнес:

— Вам, кажется, придется поискать другого работника, хозяин, потому что я, вы сами понимаете, не могу не повиноваться…

Почтенный фермер пожал его руку и выразил сожаление, поскольку найти такого исправного работника не так-то просто.

Прошла зима, вновь наступила весна. Поля и сады украсились цветами. На зеленых лугах засверкали белые маргаритки; уже показались ласточки; зяблики вовсю распевали на покрытых почками яблонях.

Настала Вербная неделя. Погода стояла теплая. Заходящее за окутанный легким туманом холм солнце обливало своими золотыми лучами старую, окруженную зеленью башню.

Волчок, добрый старый Волчок сидел на скале, с которой он всегда осматривал местность. Подошедший Пьер сел рядом с ним. Оба ожидали возвращения матушки Бюрель, владелицы Совиной башни.

Раздался негромкий лай собаки.

— Вот и мать идет! — сказал Пьер.

Он поспешно спустился с горки. Мамаша Бюрель несла две корзины; Пьер освободил ее от тяжелой ноши. Они поднялись на горку и, войдя в башню, стали беседовать о сделанных покупках и строить планы относительно продажи их на рынке в городке: по примеру Мари они занимались торговлей.

Дверь была закрыта; Волчок, вошедший вместе с ними, вдруг завизжал. Сначала они не обратили на это внимания, но он волновался все сильнее и тревожно обнюхивал порог.

— Что с ним? — спросила мать.

Вдруг собака принялась прыгать на дверь и громко лаять.

— Должно быть, кто-то пришел, он чует; выпусти его!

Пьер открыл дверь. Собака бросилась кому-то навстречу, и эхо от ее громкого лая разнеслось по всей долине.

Мать и сын вышли посмотреть, что случилось. Но, не успев пройти и нескольких шагов, они воскликнули в один голос:

— Она!

Держа друг друга за руки, они застыли на месте.

Действительно, они увидели Мари, которая, поднявшись по дороге к башне, остановилась перед ними. Девушка была вся в черном, причем в простом костюме крестьянки.

Мать и сын стояли как зачарованные и молчали, как будто боясь отогнать очаровательное видение.

— Как видите, — печально сказала Мари, — я опять одна. Мой дорогой Андре, который трудился и нажил богатство для меня, не смог вовремя остановиться. Ему все казалось, что он недостаточно богат, и он пустился в различные спекуляции, несмотря на все мои увещевания. Буквально в несколько дней все его богатство пошло прахом. И это его убило… Когда его не стало, я подумала: может быть, они еще не забыли меня и…

— Пойдем, — прервала ее матушка Бюрель. Она взяла Мари за руки и подвела к маленькой двери, которую раскрыла со словами:

— Пожалуйста, взгляни!

Это была дверь комнаты, в которой жила Мари.

Там ничего не было тронуто. Напротив, все, что ей принадлежало, начиная с большой соломенной шляпы и до маленьких деревянных башмачков, было заботливо сложено здесь. На стене висел портрет Мари в наряде причастницы. Покрытая сукном кушетка с подушкой также ожидала отсутствующую хозяйку. По углам стояли две вазы из синего стекла со свежими весенними цветами.

— Ах! — воскликнула Мари, в слезах бросаясь в объятия мамаши Бюрель. — Вот где счастье!

— Разумеется! — ответил Пьер. — Ведь ты принесла его с собой!

— Будем надеяться, что оно никогда не покинет нас! — всхлипнув, сказала матушка Бюрель.

— О, нет, никогда! — уверенно заключила Мари.

Когда во время пасхальной проповеди священник в переполненной церкви провозгласил обручение Пьера Бюреля и Мари Клозель, послышался одобрительный сочувственный ропот, и все сердца соединились в молитве о благословении этого союза.

И будущее показало, что эта молитва была услышана.

---

Первое издание перевода: Девочка-Робинзон (Robinsonette) / Евгений Мюллер; С прил. рассказа М. Штейна Маленький дикарь Пер. В. Д. Владимирова. — Санкт-Петербург: В. И. Губинский, ценз. 1896. — 266 с., 19 л. ил.; 19 см.