Девушка с компасом[править]
Разгребая обгорелой палочкой угли чадящего костра, Нярвей с тревогой смотрит на маленького Тагана. Тот, поеживаясь от холода, уже в который раз гордо повторяет:
— Я буду сапожником! Я не боюсь моржей и могу голым животом спать на снегу, если хорошо поем. Я умею приманивать нерп, если захочу.
И Тагана показывает, как он может приманивать нерп. Он слезает с нарт, садится на корточки, точно лягушка, приготовившаяся к прыжку, делает свирепое лицо и тонко вопит:
— Во-ой! Ое-ое… Ей-а… Хойе!.. Это я сам придумал. Зверь всем стадом на берег выходит…
— Я верю тебе, Тагана, — улыбается Нярвей и вновь смотрит на компас. Стрелка мечется с одного градуса на другой, задетая магнитной бурей. Белый конец ее указывает на малиновые, оранжевые, сиреневые огни сполохов, что плывут от севера к югу, затмевая свет Полярной звезды.
«Куда же ехать?» — думает Нярвей, кусая губы. Вынув из сумки карту, она кладет на нее компас, пытаясь понять, где же находится чум Яли — ее бывшего хозяина. Тагана приносит пылающую головню. Он с уважением рассматривает карту, осторожно тычет в нее пальцем:
— Хорошо! Когда я буду сапожником, я тоже буду иметь такую бумагу и такие часы.
— Это компас, — говорит Нярвей. — Он нужен морякам и летчикам.
— Зачем им компас? — говорит Тагана. — Они по звездам могут узнать, куда им надо ехать. Я по звездам оленей в Москву могу угнать. В Москву или Архангельск, если захочу.
Нярвей угрюмо свертывает карту, осматривает далекий туманный горизонт и жалеет, что нельзя плакать при Тагана. Она окончательно заплуталась в этих снежных просторах и уже никогда не вырвется из них. Она садится на нарты и закрывает глаза, чтобы успокоиться. Обида сжимает ее горло.
И зачем только она стала учительницей?!
…Две недели назад она навсегда покинула голубую комнатку интерната, и все завидовали тому, что она теперь настоящая учительница. Староста группы снял со своего пиджака маленький кимовский значок, ввинтил ей в отворот курточки и сказал с завистью и теплотой:
— Вот и уезжаешь, невеста! Возвращайся со сменой, с новыми беленькими девушками, ведь Нярвей — это по-русски «снежная девушка».
На следующий день с маленькой стопкой книг и патефоном она уже входила в чум Семена Ногатысого. Она попила чаю, помогла хозяйке помыть посуду, а когда вернулся с охоты добродушный хозяин, она сказала ему, кивнув головой на маленького Тагана:
— Хороший у тебя сын, папаша!
Ногатысый крякнул самодовольно, понюхал табак.
— Весь в отца, как же, как же!
Хозяйка посмотрела на него.
— Не дай бог, если бы в него пошел! Хвастуны кому нужны?
Ногатысый нахмурился, выпил чашку и вновь улыбнулся.
— Яли тоже говорит, что Тагана хороший мужик. Яли сегодня приедет за ним и возьмет его в батраки. Плата добрая — три олешка в год.
Нярвей растерянно посмотрела на Тагана. Он был тощим, курносым, широкоскулым мальчиком лет восьми. Сквозь рваные полы малицы желтели худые коленки.
— Зачем батрачить Тагана? Из него хороший инженер выйдет. Отпусти его в школу со мной…
Ногатысый хотел что-то ответить, но тут вошел Яли. Это был черный сгорбленный старик. Волосы его были подстрижены в кружок, а левая щека подергивалась. Он улыбнулся Нярвей и таким улыбающимся остался весь вечер.
Ногатысый в смятении сказал:
— Тагана не пойдет в школу. Тагана, скажи, ты пойдешь в школу?
— Я хочу быть сапожником, — сказал Тагана, не отводя взгляда от сапог учительницы.
— Ты будешь больше, чем сапожник, — ответила Нярвей, — ты будешь оленьим доктором, пилотом, капитаном, учителем. Ты будешь всем, кем захочешь быть.
— Тагана поедет в школу, — сказал Ногатысый и отвел глаза от лица Яли, — олений доктор — это хорошо.
— Я хочу быть сапожником, — настойчиво повторил Тагана.
Ногатысый улыбнулся, победно осмотрел Нярвей и Яли, выпил чашку, вновь налил ее и неторопливо продолжал:
— У меня Тагана самый лучший мужик в тундре, его надо беречь! Скажи, Нярвей, чем его будут кормить в школе?
— Что же он ест здесь?
Из-за занавески выглянула хозяйка. Она сердито загремела чашками и проворчала:
— У такого отца, как Семен, кроме ушканьего мяса найдешь что? Тагана как худой олешек стал, а он его уже из чума гонит к Яли.
Хозяин сделал вид, что это говорят не про него. Он продолжал говорить размеренно и важно, точно у него были тысячные стада оленей и сотни пастухов.
— Мой сын Тагана должен есть только хорошую еду. Он должен есть свежую семгу, жирную пелядь, сколько хочет белого хлеба, сахара и обязательно картошку. Учиться не легко, по олешкам-то скучно будет. Как без картошки жить? Я ее очень люблю.
— Будет картошка, — сказала Нярвей, — и даже кофе будет.
Яли улыбался уже недоверчиво. Он принес мутного, настоянного на табаке спирта.
— Пейте, кто хочет.
И первый выпил сам.
— Школа плохо? — спросил он. — Школа очень хорошо в Москве или Архангельске. Там ребят делу учат. А здесь, в Нарьян-Маре, чему научат? Вот Нярвей батрачила у меня, теперь стала ученой, а как проехать по тундре без ясовея, небось и не знает. Только хороший охотник может научить малыша приметам в тундре, разговору зверей, жизни. Куда же ясовей повезет, когда он дороги не знает? У нас вовек учительниц не было, ты первая и последняя, никого ты не привезешь в Красный город.
Ногатысый выпил залпом чашку спирта до дна и смущенно посмотрел на девушку.
— Это неправда, — сказала Нярвей и принесла из тьмы за чумом фанерный чемодан, достала из него компас и показала на светящуюся стрелку. Стрелка покачалась, и светлый кончик ее показал на юг. — Там, — девушка показала на черный конец стрелочки, — живешь ты, Яли. Там ночь, а там, куда светлая указывает, — день, наш техникум и счастье Тагана.
Яли ничего не ответил. Он трижды наполнил свою чашку из бутылки и трижды опрокинул ее в свой рот.
— Хорошо, пусть будет по твоим словам, — сказал он. — Бери Тагана, если по этим часам найдешь мой чум. Тогда я и свою дочь отдам в школу.
Нярвей, улыбнувшись уголками губ, вышла из чума, тепло укуталась в совик и, потому что была еще осень, решила спать под открытым небом. Яли остался в чуме. Он так сильно напился, что даже кричал что-то и грозил хозяину, а тот его уговаривал не затевать худых дел.
…А теперь вот сидит Нярвей на старом чумовище, перебирает подол малицы и думает о том, что зря она в техникуме не любила географии.
Тагана мерзнет в своей худой малице и садится у костра. Он складывает сучья тальника горкой, и пламя пожирает их, освещая его скуластое задумчивое лицо.
— Там, в школе, наверное, очень холодно, — говорит он, — там ведь нет костра.
Нярвей снимает с себя малицу и одевает ею мальчика. Она гладит его по плечу.
— Тебе очень холодно?
— Поедем, Нярвей, дальше, — говорит Тагана, — компасу холодно, он маленький, не туда показывает. Я много раз здесь ездил и знаю, где чум Яли.
Нярвей смущенно отвечает:
— Я знаю, где чум Яли, но мне хочется посмотреть, как ты управляешь упряжкой. Поедем.
Тагана, польщенный, садится на левую сторону нарт, поднимает хорей, и упряжка едет прямо к Нгер Нумгы — великой Полярной звезде. Тагана насвистывает песенку, а потом вспоминает Яли:
— Вчера он сказал отцу, что ты не доедешь до его чума, потому что тадебции за неправду могут послать тебе пулю в лесу.
Нярвей смеется, но ей вовсе не весело. Она жалеет, что не взяла оружия.
Много лет тому назад она пасла богатое стадо Яли со своим другом Харпиком, широкогрудой и храброй собакой, но потом приехала русская учительница Наташа, она звала Нярвей в школу, но Яли не отдавал Харпика, и она осталась батрачонком.
На следующий год Наташа вновь приехала за Нярвей, и та решилась уехать в Красный город вместе с Харпиком. Ложась спать, она обняла шею друга. Сквозь сон она слышала, как позвал собаку пьяный Яли. Он увел Харпика на синий лед молодого озера и обухом топора размозжил ему голову…
Нярвей никогда не забудет этого. Она отомстит Яли за свое детство. Она научит всех своих учеников ненависти к шаманам и кулакам.
Нарты, тонко поскрипывая о свежий ледок, несут ее с Тагана все дальше и дальше, в глубь тундры, на край земли, к морю. Холод пробирается под пальто. Нярвей поджимает ноги и, позабыв тревожное предчувствие, начинает мечтать. Вот она приедет в чум Яли, сманит в школу всех его батрачат, за ними поедут еще ребятишки, курносые, скуластые, с умными серыми глазами. Привезет она их в школу и будет учить. Через пятнадцать лет они станут инженерами, пилотами, моряками, учеными. Они разъедутся по всей стране и будут писать Нярвей длинные сердечные письма. Они будут приглашать ее в гости, и когда она поедет в отпуск, то на каждой станции встретит Нярвей один из ее учеников. Они будут показывать ей своих детей, рассказывать о том, что они изобрели, открыли, выстроили. Про них напишут большие статьи в «Правде», и Калинин прочтет эти статьи и будет думать о том, какой чудесный учитель их выучил. А ему кто-нибудь и скажет, что всех их учила комсомолка Нярвей, что по-русски значит «снежная девушка», — бывший батрачонок Яли.
Нарты плавно влетают в карликовый лес.
— Охэй! — кричит неестественно громко Тагана, и Нярвей улыбается его страху, но потом сама волнуется: ей становится не по себе в тревожном шуме леса, среди мертвенно-лунных пятен снега. Она крепко держится за нарты и видит, как олени испуганно поворачивают головы то налево, то направо.
— Скоро чум Яли, — тихо говорит Тагана и всматривается в край поляны.
Нярвей видит у леса серую, еле заметную тень, и мурашки холодком пробегают по ее телу: «Волки».
— Ох-хэй! — кричит странным голосом Тагана и резко поворачивает оленей.
Пуля, тонко пропев, отбивает щепочку от копыльев нарт. В лесу мелькает огонек выстрела.
Олени испуганно врываются в кусты и, дрожа, озираются. Нярвей слезает с нарт и говорит спокойно:
— Давай лучше уедем отсюда. Мне здесь что-то не нравится.
Вторая пуля пробивает чемодан и подол малицы Нярвей.
Она падает в снег и, полежав немного, ползет за пригорок. Серая тень исчезает в лесу.
Через полчаса они подъезжают к чуму оленевода. Их встречает хмурый пастух, прихрамывающий на одну ногу. Он угощает их чаем и внимательно рассматривает странные часы на руке Нярвей. Ему хочется потрогать компас, но он боится показаться невежливым.
— Многих денег стоит, думаю? — спрашивает он виновато. — Пять песцов дам, продашь? И брата учиться пошлю.
— Где брат? — оживляется Нярвей.
— Сармик!
Толстый малыш вылезает из-под шкур. Черными кулаками он усердно протирает глаза и хмурится на гостей.
— Он у меня песни любит, сказки любит. Только не бейте его шибко. Железом не надо бить. Яли говорит, что из-за этого он сердитый будет.
Нярвей смеется. Она тоже когда-то боялась, что ее будут бить в школе, а на нее ни разу даже не крикнули.
— Мы никого не бьем, — говорит Нярвей, — мы учим грамоте.
— А песни у вас поют?
— И песни поют, — кивает головой девушка. — Я сейчас покажу, какие у нас песни поют.
Она приносит патефон, стенка которого прорвана пулей. Пуля лежит в раструбе патефона, но пружина оказывается целой, и Нярвей ставит пластинку.
Хозяин забывает даже растирать больную ногу. Он подползает к музыке, зачарованными глазами смотрит на черный крутящийся диск и смеется от восторга.
— Вот-вот. Хорошая песня.
Малыш доверчиво подходит к Нярвей. Девушка снимает компас и подает его хозяину:
— Дарю. Ты умный человек. А из Сармика мы хорошего человека сделаем.
— Он сильно песни любит, — с гордостью отвечает брат, — Он ведь сирота.
Утром Нярвей едет дальше. За нею на соседних нартах едет со старшим братом Сармик. Пастух озабоченно оглядывается, советует Нярвей пересесть к нему, и Сармик прыгает на нарты к Тагана.
Так они подъезжают к чуму Яли. Нярвей входит в чум и сухо здоровается с хозяином. Тот тщательно чистит мелкокалиберную винтовку.
— Хорошая винтовка! — говорит Нярвей.
— Правда, правда. Только у меня такая на всю тундру и есть. Я дорого заплатил за нее, — испуганно соглашается Яли и с недоумением смотрит за тем, как Нярвей приносит патефон, вынимает из раструба расплющенную пулю, примеривает к отливающей золотом гильзе.
— Дорого, говоришь, заплатил?
Рука Яли инстинктивно тянется к ножу. Нярвей холодно смотрит в его глаза.
— А ну-ка дай сюда!
Хозяин растерянно подает тяжелый нож. Нярвей снимает пальто и, показывая на маленький кимовскии значок на груди, говорит спокойно и сурово:
— Видишь, это КИМ. Никакая пуля кулака не пробьет этого талисмана. Меня — убитую — заменят десять моих товарищей.
Она бросает нож Яли, осторожно закрывает чемодан, выходит из чума, и маленький аргиш весело мчится с Тагана и Сармиком туда, где солнце светит всего сильнее, — к Москве, к Нарьян-Мару — Красному городу, куда показывает светящаяся стрелка чудесного компаса на руке хмурого оленевода.
Они останавливаются в чумах охотников, пастухов, рыбаков, и Тагана хвастается тем, что Яли хотел убить Нярвей, но испугался и что он, Тагана, теперь будет самым лучшим сапожником на земле.
Черноглазые сверстники с завистью и обожанием смотрят на него и ревут до тех пор, пока родители не соглашаются отпустить их вместе с Нярвей.
А когда наступает первое сентября, Нярвей, окруженная маленькими Стешами, Нярконэ, Тагана и Сармиками, входит в класс сдержанно-счастливая. Она рассаживает своих питомцев по партам и говорит самые значительные слова в их жизни.
Она им говорит:
— Тише, ребята! Ученики всегда должны сидеть тихо.
И все шумно соглашаются, что следует сидеть тихо. От восторга они стучат крышками парт и говорят «тарем», что значит «ладно, согласны», и, полураскрыв рты, слушают первый урок о том, как пишется на их родном языке слово «мама».
