День, который мы празднуем (О. Генри; Львовский)

День, который мы празднуем
автор О. Генри, пер. Зиновий Давыдович Львовский

Оригинал: англ. The Day We Celebrate. — Из сборника «Шестёрки — семёрки». Перевод опубл.: перевод: издательство «Мысль», Ленинград, 1925 г. Источник: Библиотека Максима Мошкова

— В тропиках, — так сказал мне «Прыгун Биб», любитель птиц, — времена года, месяцы, недели, будни, праздники, каникулы, воскресенья, вчерашний день — все так перемешивается, что вы не знаете, когда окончился год до тех пор, пока не пройдет половина следующего.

«Прыгун Биб» содержал зоологический магазинчик на Нижней Четвертой авеню. Он был раньше моряком, а теперь совершал регулярные поездки в южные порты на каботажных судах и привозил говорящих попугаев. У него были негибкие: колени, шея и характер. Я пришел к нему, чтобы купить попугая и подарить его к рождеству моей тете Жоане,

— Вот этот, — сказал я, не обращая внимания на его доклад о подразделениях времени, — вот этот синий с белым и красным! К какому виду принадлежит он? Он взывает к моему патриотизму и моей любви к дисгармонии в красочных сочетаниях.

— Это какаду из Эквадора, — ответил Биб. — Его научили говорить только «Веселого рождества!» Сезонная птица! Стоит всего семь долларов. Готов побиться об заклад, что много людей извлекли из вас больше денег этими же словами.

Биб внезапно и громко расхохотался.

— Эта птица, — объяснил он, — напоминает мне кое-что. У нее числа перепутались. Ей, в соответствии с оперением, следовало бы говорить «E pluribus unum!», а не стараться подражать святому Николаю. Это напоминает мне время, когда на берегу Коста-Рика у меня и у Ливерпуля Сэма перепутались все понятия относительно погоды и других явлений природы, встречающихся в тропиках.

Мы попали в эту часть испанского материка, не имея ни денег, о которых стоило бы говорить, ни друзей, с которыми можно было бы говорить. Мы приехали сюда из Нового Орлеана на фруктовом пароходе, в качестве кочегара и младшего повара, желая попытать счастья. Работы по нашему вкусу не было, и мы с Ливерпулем стали питаться местным красным ромом и плодами, которые нам удавалось собирать там, где мы не сеяли. Это был городок под названием Соледад, где не было ни гавани, ни будущего, ни способов извернуться.

В промежутки между прибытиями пароходов город спал и пил ром. Он пробуждался только тогда, когда надо было грузить бананы. Это похоже было на человека, который проспал обед и просыпаете только к десерту

Когда мы с Ливерпулем так опустились, что американский консул не хотел с нами даже разговаривать, мы поняли, что сели на мель.

Столовались мы у леди с табачным цветом кожи, по имени Чика, которая содержала распивочную рома и ресторан для мужчин и женщин на улице под названием «Calle de los сорока семи неутешных святых». Когда наш кредит истощился, Ливерпуль, у которого желудок пересилил чувства «noblesse oblige», женился на Чике.

Это обеспечило нам рис и жареные бананы на месяц.

Затем Чика однажды утром с печальным и серьезным видом тузила Ливерпуля в течение пятнадцати минут кастрюлей, сохранившейся с каменного века. И тогда мы поняли, что нам делать здесь больше нечего.

В тот же вечер мы заключили контракт с доном Хаиме Мак-Спиноза — местным авантюристом-плантатором, человеком смешанного происхождения — на работу на его консервном заводе в девяти милях от города.

Нам пришлось поступить так, чтобы не быть обреченными на морскую воду и неравные дозы пищи и сна.

Говоря о Сэме Ливерпуле, я не браню и не обвиняю больше, чем я сделал бы это в его присутствии. Но, по моему мнению, когда англичанин опускается так низко, что дальше идти некуда, ему надо так изворачиваться, чтобы подонки других наций не выбрасывали на него балласта из своих шаров. Это мое личное мнение, как прирожденного американца.

Между мной и Ливерпулем было много общего.

У нас у обоих не было приличной одежды и никаких способов или средств к существованию.

И, как говорит поговорка, «нищета любит общество соучастников».

Наша работа на плантации старого Мак-Спиноза заключалась в рубке банановых ветвей и нагрузке кистей фруктов на спины лошадей. После нас туземец, одетый в пояс из кожи аллигатора и пару холщевых штанов, отвозил этот груз на берег и складывал его там.

Были ли вы когда-нибудь в банановой роще? В ней тоскливо, как в пивной утром. В ней можно затеряться, как за сценой какого-нибудь ярмарочного балагана. Вы не видите неба из-за густой листвы над вами. Земля по колено усыпана гниющей листвой, и вокруг стоит такая тишина, что вы можете, кажется, услышать, как ветки вырастают заново после того, как вы их срубили.

По ночам мы с Ливерпулем ютились в хижинах из травы, на краю лагуны, вместе с целым стадом краснокожих, желтых и черных служащих дона Хаиме. Мы лежали до рассвета, сражаясь с москитами и прислушиваясь к крику обезьян и к ворчанию и плеску аллигаторов в лагуне. Засыпали мы на самые короткие промежутки времени.

Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года. Там почти около восьмидесяти градусов в декабре и в июне, по пятницам и в полночь, и в день выборов, и во всякое другое любое время. Иногда идет больше дождя, иногда меньше, — вот единственная разница, которую можно заметить.

Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему гробовщик — и как раз тогда, когда он начинает подумывать, как бы это бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.

Не знаю, сколько времени мы работали у дона Хаиме. Знаю только, что прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что сносились три пары парусиновых штанов. Все заработанные деньги уходили на ром и табак, но мы были сыты, — а это что-нибудь да значит!

Вдруг как-то мы с Ливерпулем находим, что хирургическая работа в банановой роще набила нам оскомину. Это чувство часто охватывает белых в разных этих латинских и географических краях, Мы хотели снова слышать обращение к нам на порядочном языке. Захотели увидеть дым парохода и прочесть в старом номере газеты объявление о продаже и покупке движимых имуществ и рекламы магазинов готового платья.

Даже Соледад вдруг показался нам центром цивилизации. И вот, как-то вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме и отряхнули с ног его травяные оковы.

До Соледада было всего двенадцать миль, но нам с Ливерпулем пришлось итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы несколько раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале нью-йоркского отеля человека по имени Смит.

Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.

— Мне кажется, — сказал я, — что Великобритании следовало бы держать дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.

— Убирайся к черту! — сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.

После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с Ливерпулем шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде и направились через площадь к хижине Чики, в надежде, что Ливерпуль, в качестве ее мужа, вправе получить обед.

Проходя мимо двухэтажного небольшого дощатого дома, занятого под американский клуб, мы застили, что балкон убран цветами из вечно зеленых растений и цветов а на шесте на крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и Арк Райт, владелец золотых приисков, курили на балконе. Я и Ливерпуль помахали им своими грязными руками и улыбнулись настоящей светской улыбкой, но они повернулись к нам спиной и продолжали разговаривать. Между тем мы с ними играли в вист до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках все тринадцать козырей четыре игры подряд.

Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.

Немного далее мы увидели почтенного человека, по имени Пендергаст, приехавшего в Соледад строить церковь. Он стоял под кокосовой пальмой в одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.

— Дети, дети, — говорит он, глядя на нас сквозь синие очки: — неужели дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?

— Она нас привела, — сказал я, — к одному знаменателю.

— Очень грустно, — заметил Пендергаст: — грустно видеть соотечественников в таком положении.

— Бросьте скулить, старина! — воскликнул Ливерпуль. — Неужели вы не можете отличить представителя английского высшего класса, когда видите его перед собой?

— Замолчи, — сказал я Ливерпулю, — ты теперь на чужой земле.

— Еще в такой день! — продолжает Пендергаст сокрушенно. — В этот самый торжественный день в году, когда все мы должны бы праздновать зарю христианской цивилизации и гибель нечестивых.

— Я заметил, почтенный отец, что тряпки и букеты украшают город, — сказал я: — но не знаю, по какому это случаю. Мы так давно не видали календарей, что не знаем, что теперь: лето или субботний вечер.

— Вот вам два доллара, — сказал Пендергаст, вытаскивая два чилийских серебряных колеса и вручая их мне. — Ступайте и проведите остаток дня достойным образом.

Я и Ливерпуль поблагодарили его и пошли дальше.

— Поедим чего-нибудь? — спросил я.

— О, черт! — говорит Ливерпуль: — на то ли существуют деньги!

— Хорошо, — говорю я: — если ты настаиваешь, то будем пить!

Мы входим в ромовую лавку, покупаем себе кварту рома, идем на берег под кокосовую пальму и празднуем. Так как мы два дня не ели ничего, кроме апельсинов, ром начин действовать немедленно, и снова у меня накопилось отвращение к британской нации, и тогда я говорю Ливерпулю:

— Вставай, накипь деспотически-ограниченной монархии, и получи вторую дозу потасовки. Этот добрый человек, мистер Пендергаст, сказал, что мы должны провести день соответствующим образом, и я не хочу, чтобы его деньги нашли дурное применение.

— Убирайся к черту! — замечает Ливерпуль.

Удачным ударом левой руки я попал по его правому глазу.

Ливерпуль в прежнее время был борцом, но беспутная жизнь и дурная компания обессилили его. Через десять минут он лежал у меня на песке, выкинув белый флаг,

— Вставай, — сказал я, толкая его под ребра, — и иди со мной.

Ливерпуль встал и по привычке последовал за мной, утирая кровь с лица и носа. Я отвел его к дому преподобного Пендергаста и вызвал старика.

— Посмотрите на это, сэр, — сказал я. — Посмотрите на эту вещь, которая раньше была гордым британцем. Вы дали нам два доллара и велели отпраздновать этот день. Звездами украшенное знамя еще развевается! Ура звездам ура орлам!

— Боже мой! — говорит Пендергаст, подымая руки. — Драться в этот величайший день, день рождества, когда мир…

— Рождество, черт возьми! — говорю я: — а я думал, что это четвертое июля.

— Веселого рождества! — крикнул бело-синий какаду.

— Возьмите его за шесть долларов, — сказал «Прыгун Биб» — у него перемешались числа и цвета.