Джесси и Моргиана (Грин)/Глава XXIV
| ← Глава XXIII | Джесси и Моргиана — Глава XXIV |
| Дата создания: 1928, опубл.: 1929. Источник: Сайт «Самые интересные книги» со ссылкой на книгу А. Грин. Джесси и Моргиана. Знаменитая книга. Искатели приключений. — М.: Пресса, 1995. — ISBN 5-253-00841-1.. |
Глава XXIV
[править]В ноябре о Джесси Тренган было известно её знакомым лишь то, что она вышла замуж за лейтенанта Детрея и живёт с мужем в Покете, где нет даже порядочного театра.
Дом Джесси стоял пустым; «Зелёную флейту» она продала одному из поклонников Хариты Мальком, находившему драматическое рассаживание по бывшим комнатам артистки вполне серьёзным занятием.
Однако чего ждали от Джесси её знакомые, тотчас признавшие с довольной миной пророков, что её судьба и не могла быть другой, как «стать на теневой стороне»? По-видимому, вольные и невольные их ожидания сулили ей в будущем ослепительную феерию. Жена ничем не замечательного человека, не имеющего никакого отношения к славе и блеску, жила, между тем, без всяких пышных расчётов, обладая достаточным запасом преданности и любви, чтобы из обыкновенной, очень скромной жизни создать необыкновенную, совершенно недоступную большинству. Как раз в этом отношении нет способов передать сущность жизни мужа и жены так, чтобы сущность эту ощутил слушатель.
Но нам уже приходилось быть непоследовательными. Так как Детрей не только не захотел выйти в отставку, но даже от намёков на это приходил в мрачное настроение, Джесси оставила его жить так, как ему нравилось, и сама стала жить одной с ним жизнью, в доме из пяти комнат, а прислугой её была одна Герда. Круг их знакомых был прост и не тягостен. Из ограниченного жалованья Детрея, с прибавкой хорошо продуманной лжи в виде тайно потраченных своих денег, Джесси создала комфорт и была искренне поражена своим искусством. Детрей был тронут её усилиями, но беспокойная, холостая жизнь притупила его восприимчивость, и он больше догадывался, чем знал, что сделанное Джесси — хорошо.
Окончив свои труды по устройству квартиры, Джесси подарила Детрею лошадь, — белую с рыжей гривой, тысячу папирос его любимой марки и ящик рома. Детрей был в восторге два дня.
Тогда она произвела в квартире беспорядок, приказала Герде не мести комнаты, сдвинула стулья, опрокинула статуэтку, на стол положила чайное полотенце и пролила воду возле цветов.
— Вам, наверное, очень неприятен этот хаос? — сказала Джесси Детрею, — но к вечеру всё будет прибрано.
— Не думайте, что я очень жесток, — ответил Детрей, — главный порядок в том, что вы со мной.
Наступил вечер, когда Детрей вернулся домой. Джесси встретила его нарядная, с лукавым видом, и провела по всем комнатам.
— Мы с Гердой обломали все ногти, — сказала она, — так мы чистили и скребли. Но уж зато пылинки нигде нет. Я — молодец? На самом же деле Джесси оставила всё, как было утром.
— Дорогая Джесси, — ответил Детрей. оглядываясь с тоской, — неужели необходимо удручать себя? Действительно, всё блестит и сияет, но, по моему мнению, с вещами надо обходиться так: дать им несколько дней свободно перемещаться и бунтовать, а потом рассчитываться с ними сразу за всё.
— Относится ли это к мытью тарелок?
— Конечно. Надо купить сто тарелок
— Таинственное существо, мой друг, откройте мне великую тайну: разве мужчины не педанты чистоты и хозяйственности?
— Клевета! — мрачно сказал Детрей. — Мы жертвы этой клеветы в течение уже четырёх тысячелетий.
— Хорошо, расскажите же мне о себе!
— Вам будет страшно, но я расскажу. Мы живём двести лет назад. Я и вы. Мы пристали на парусном корабле к берегу Дремучих лесов.
— И Поющих ручьёв?
— Да. Я сложил дом из брёвен, сам их нарубив. И я сложил очаг из глыб песчаника, а также поймал дикую лошадь и выкорчевал участок.
— Я не знала, что вы можете сказать подряд тридцать пять слов.
— Иногда; когда вы держите меня за руку, как сейчас.
— Но в той лавке древностей — я не держала вас за руки? Я не мешала?
— Нет, конечно, нет.
— Что же я делала?
— Я жарил для вас оленей и куропаток.
— Да, но я?!
— Вы сидели в шалаше, пока строился дом. и вам было не ведено выходить во время дождя.
— А потом что?
— Мы жили вместе. Мы пекли в очаге картофель, а в реке удили рыбу. И я рассматривал все следы, чтобы вовремя заметить врага.
— А теперь, — сказала Джесси, — я расскажу вам, и вы увидите, что я могу попадать в тон. Она… гм… то есть та, которая всегда была сухой благодаря отличному устройству шалаша… Так вот она ела однажды салат из почек кедра, замешанный на бобровом сале, и у неё заболели зубы.
Детрей хохотал, не замечая, что у Джесси нервно блестят глаза.
— Заболели зубы, — продолжала Джесси, вставая и ходя по комнате с заложенными за спину руками. — Так, заболели. Ай-ай-ай! Вот ужас! И коренной и глазной, сразу, — и надо было ей зубного врача. Попробовали компресс из сырого мяса пятнистой пантеры — не годится. Она скандалит и бегает под дождём. Он, конечно, читает заметки на коре дерева, сделанные когтями гризли, но не находит никаких указаний. И вдруг…
— И вдруг?! — спросил встревоженный Детрей.
— Зуб прошёл сам. Не обижайтесь на меня, милый, я вас очень люблю.
Она пошла в спальню и написала Еве Страттон: «Будь добра, напиши, что ты очень больна».
На её письмо пришёл ответ в виде двух отдельных листков. Первый листок содержал уведомление о тяжкой болезни почек; на втором, которого Детрей не читал, стояла шеренга восклицательных знаков, заканчивающихся словами: «Лучше бы помирились».
Тогда Джесси проверила бельё Детрея, крепко расцеловала его и, кивнув из окна вагона, показала пальцем на свой лоб, на сердце и сдунула с ладони воображаемое перо. Поезд уже тронулся, так что. затруднённый этими таинственными знаками, Детрей долго стоял у опустевших рельсов, сказав лишь «Дорогая моя».
Он прожил четыре дня в пустых комнатах, со ставшим очень отчётливым стуком стенных часов, и среди казарм, в зное известковых стен обширных дворов, по которым всегда медленно проходили солдаты.
Утром четвёртого дня подробная телеграмма Евы Страттон произвела, наконец, благодетельную операцию, несмотря на сварливый тон Евы: «Нарушаю честное слово, предаю вашу жену. Сегодня, в час дня, Джесси подписывает продажу своего дома, добавляет к сумме всю наличность, продаёт ценные бумаги и покупает двадцать шесть недурных жемчужин, а также билет для возвращения домой. Эти жемчужины вы можете растворить в уксусе вашего самомнения и выпить его за здоровье одного бескорыстного, преданно любящего вас существа, которому, очевидно, всё равно, будут у него дети или нет, — лишь бы угодить своему повелителю».
Бесспорно искренний, по значению чувства, но неестественный эгоизм Детрея стал вполне ясен ему. Как ни мечтал он быть для жены всем, её решительные поступки устрашили его. Он не мог хотеть помнить всю жизнь непоправимую вину. Ещё красный от хорошего стыда, едкого, как попавший в глаза табачный дым, Детрей послал Ѕ Герду на телеграф с телеграммой такого содержания: «Подал в отставку и жду приезда». Детрей не подозревал, что для него, с его врождёнными способностями и наклонностями, эта телеграмма представляет значительную жертву. Но он хотел, чтобы Джесси была спокойна.
Между тем, его жена, очень довольная сюрпризом, тайно подготовляемым для Детрея, сидела в рабочей комнате Евы Страттон, ожидая появления нотариуса и покупателя дома, голландца Ван-Гука, директора фабрики граммофонных пластинок. Джесси продавала не торгуясь, за полцены, лишь бы скорей вернуться домой. И её восхищала мысль, что Детрей, встретив её, не заметит жемчужины на её груди; таких и подобных им жемчужин на всём земном шаре считалось не более ста тридцати. Они ждали её денег в громадном магазине Фланкона, запертые в стальном сейфе. Жемчужины эти, величиной в белую сливу, блестели, как луна. Стоили они, по словам Джесси, сущие пустяки. «Я назову их, — сказала Джесси взбешённой и утомлённой Еве, — назову их „всё моё несу с собой“, а так как слов много, то сокращу, составлю им имя из начальных букв: „ве-ме-не-с“. Веменес. Почти как испанское».
— Веменес, тебе телеграмма, — вздохнула Ева, приготовляясь к расплате и передавая телеграмму Джесси.
Джесси прочла её про себя, глубоко задумалась, изменилась в лице и, сведя брови, стала смотреть на Еву в упор.
— Я прочту вслух, — сказала Джесси. — Слушай: «Подал в отставку и жду приезда». Ева, ты должна понимать, что означают эти слова!
— А мне всё равно, — ответила та, стараясь быть бесстыдно весёлой, хотя покраснела и выглядела довольно жалко.
— Ты низкая мошенница! — вскричала Джесси, не зная, плакать или смеяться от этой, так нежно и горячо ударившей её, неожиданности. — На кого же я тогда могу положиться?! Ведь это предательство!
— Ты права. Я беззащитна, — сказала Ева. — Мне сказать нечего. Я молчу.
— О, господи! — вздохнула Джесси, расстроенная равно как смущением подруги, так и её угловатым вмешательством. — Простить тебя, что ли?! Ты что ему написала?
— Не больше того, что есть. Неужели тебе жаль жемчужин?
— Представь: да!
— Это похоже на тебя.
— Ну, ты не смеешь так говорить!
Но ссоры не произошло, потому что пришёл Готорн, с самого начала принимавший деятельное участие в конспирациях Джесси.
Узнав, что случилось, он стал наставлять юную женщину именно так, как это хотелось ей услышать.
— Я безусловно сочувствую вашему мужу, — говорил Готорн. — Надо правильно взглянуть на него. Он представляет собой редкое ископаемое. — отпечаток раковины в куске фосфорита, — чистый, твёрдый человек. Он человек деятельный. Дым его жертвы равен блеску наших неосуществлённых жемчужин. Ему просто надо помочь. Мой старый школьный товарищ Гракх Батеридж устраивает конный завод, а так как вы говорили, что ваш муж хорошо знает лошадей и любит их, я считаю, что, при его согласии, место управляющего заводом будет оставлено ему. Этим всё и решится.
— Благодарю вас, — сказала Джесси. — Я виновата.
— В чём вы виноваты, дружок?
— Не знаю. — Она вытерла проступившие в глазах слёзы. — Чувствую, что виновата. А может быть — нет.
— Наверное, не виноваты ни в чём. Однако я слышу шаги; это идёт ваш покупатель с нотариусом.
Голландец был неприятно поражён, когда Джесси, едва ответив его приветствию, поспешно сказала:
— Дом больше не продаётся. Я его не продаю. Я раздумала.
— Так, — сказал толстый, черноволосый человек, садясь и плавно осматривая присутствующих поверх скрывающего нос платка. Посморкавшись, он шумно задышал и взглянул на нотариуса, оживлённая улыбка которого приняла официальный оттенок. «Настало время шутить», — подумал Ван-Гук и сказал:
— «Сердце красавицы — как ветерок полей!?»
— Вы должны меня извинить, — твёрдо заявила Джесси, уже оправясь, — я сговаривалась серьёзно, но обстоятельства, незадолго до вашего появления, изменили моё решение. Что я могу сделать?!
— Цена, предложенная мной, была, сознаюсь, несколько низка. — Ван-Гук стал часто дышать. — Я предлагаю вам высказаться в смысле ваших желаний.
— Она совершенно серьёзно отказывается продавать дом, — сдержанно вмешался Готорн. — Дом остаётся в её руках.
Голландец, сильно и зло покраснев, пристально всмотрелся в Готорна и неожиданно встал. Слегка качнувшись, что означало сухой общий поклон, Ван-Гук и, вместе с ним нотариус, вышли, сопровождаемые общим молчанием.
— Он обиделся, — сказала Джесси тихо, — действительно, вышло это не совсем красиво.
— Ничего особенного, — возразил Готорн, — уверяю вас, что этот прожжённый делец рассердился не на меня и не на вас, но только на «внезапное обстоятельство». Ван-Гук привык ездить по гладким рельсам. «Неожиданное обстоятельство» для него есть неприличие, срам. Но вас, Джесси, он будет теперь глубоко уважать, — вы оказали неодолимое сопротивление, а он к этому не привык.
Итак, голландец остался без дома, Джесси — без ожерелья, а Детрей — без службы.
На другой день вечером Джесси приехала в Покет. Описание встречи её с мужем не произвело бы того впечатления, какое могло быть, если бы читатель был очевидцем встречи, и мы оставляем эту возможность не тронутой. Тем подтверждается всё более укрепляющееся в Европе мнение, что читатель есть главное лицо в литературе, а писатель — второстепенное. Против такой идеи нечего возразить, она помогает пищеварению.
На лисском кладбище, несколько сторонясь от других могил, стоит высокая мраморная плита, уже обвитая дикими розами, в тени двух деревьев. Она ограждена чёрной решёткой с позолоченными железными листьями. Кроме имени «Моргиана Тренган», на плите этой нет никакой надписи. Но это имя есть, в то же время, единственная возможная сентенция.
Вскоре после смерти Моргианы на её могилу явилась деревенская девушка. Она странно держала голову, как будто движение головой причиняло боль в шее, и положила к плите полевые цветы, помня с горячей благодарностью те десять фунтов, которые получила она от умершей в возмещение удара камнем.
Вот и всё; немного — или много? Как кому нравится.