Дневник философа (О средствах и целях, о политике и морали…) (Бердяев)

Дневник философа (О средствах и целях, о политике и морали, о политике христианской и политике гуманистической, о двух пониманиях задач эмиграции)
автор Николай Александрович Бердяев

Опубл.: 1929. Источник: Путь. — 1929. — № 16. — С. 82-94. — odinblago.ru

За мою многолетнюю литературную и философскую деятельность я никогда не вступал в личную полемику и никогда не отвечал на личные против меня нападения. Этому принципу я не предполагаю изменять. Но в полемике, которая всегда была непристойной у русских и стала особенно непристойной в эмиграции, иногда ставятся вопросы, которые заслуживают рассмотрения. В непристойной статье, направленной против меня в одной типически эмигрантской еженедельной газете, ставится такого рода вопрос, который, впрочем, самому автору статьи совсем не представляется вопросом. Этот безымянный автор глубоко возмущен моей статьей «Обскурантизм.»^[1] Он совсем не может вынести психологического сближения, которое я делаю между обскурантами правыми и обскурантами большевиками, между светогасителями и насильниками справа и слева. Он научает меня рассматривать явления с целевой точки зрения. Если человек обскурант, гонитель мысли и знания, если он насильник и кровожаден во имя мощи государства, во имя национальной идеи, во имя церкви, во имя восстановления старых устоев, то это хорошо и заслуживает одобрения. Если же он обскурант, гонитель мысли и знания, если он насильник и кровожаден во имя социализма, мировой революции, равенства, социальной справедливости, то это плохо и заслуживает непримиримого отрицания. Трудно предположить, чтобы я не знал различия целей Сталина и Маркова 2. Но это знание нимало не препятствует усматривать между ними и сходство. Рассмотрение явлений с точки зрения высоких или низких целей и оценка средств в связи с этими целями есть самое банальное и поверхностное отношение к явлениям.

Так человек делается жертвой обмана, при мощи которого низость и мерзость прикрывают себя высокими целями. Все ведь утверждают, что они стремятся к высоким и добрым целям и прибегают к злым и дурным средствам лишь во имя скорейшего осуществления этих целей. Ни один коммунист не думает, что он стремится к злым и дурным целям. Он ведь скажет, и вполне искренно скажет, что он стремится не к насилию, а к освобождению, не к вражде и ненависти, а к братству и миру среди людей, не к обскурантскому гонению на мысль, а к торжеству науки и знания, что целью его является не звероподобная рознь, а справедливость и блага, не ввержение народа в нищету, а возрастание сил человека, власти его над стихиями. Насильничество, жестокость, ненависть, обскурантизм, грабеж — все это есть лишь относительные и преходящие средства во имя высших и добрых целей. Свобода, равенство и братство, или смерть! В этом лозунге французской революции свобода, равенство и братство обозначают высокие и добрые цели, «смерть» же обозначает злое средство, применяемое для торжества этих целей. Правые у нас также стремились к высоким и добрым целям, к торжеству «православия, самодержавия и народности», к защите веры и отечества, к силе и славе государства. Но для осуществления этих целей они готовы были гнать мысль и слово, сажать в тюрьмы и вешать, пороть крестьян, устраивать еврейские погромы, лгать и клеветать. В оценке этих явлений нисколько не поможет рассмотрение их с точки зрения целей. Великое несчастье в том и заключается, что человек легко обманывает себя и других насчет целей, которые он преследует. «Православие, самодержавие и народность» есть такая же ложь и обман, как и «свобода, равенство и братство». Говорю, конечно, о лжи «православия» в этой тройственной цели русской казенной православной государственности, а не о православной христианской вере, которая есть истина. Но истина приспособляется к человеческим интересам, вожделениям, властолюбиям и корыстолюбиям, человеческой ограниченности и тупости, неспособности к духовному просветлению.

Когда Белинский в последний свой период увлекся идеей социализма, то по собственным его словам он проникся Маратовской любовью к человечеству, он восклицал «социальность, социальность или смерть», он готов был огнем и мечем истребить одну часть человечества, чтобы сделать счастливой другую. Он вполне предвосхитил большевицкую мораль, а начал он с сострадания и любви к живой человеческой личности, во имя которой восстал против Allgemeinheit Гегеля. Аналогичный психологический процесс происходит со всеми, подменяющими абсолютное относительным, происходит и с теми, которые превыше всего ставят ценность отечества, государства, веры. Они также требуют «смерти» во имя этих своих целей. Носители и любители правды погружаются в море лжи. Ад, как известно, вымощен добрыми намерениями. Эти добрые намерения и суть те возвышенные цели, с точки зрения которых предлагают оценивать явления. «Цели» — абстракции, которыми можно прикрыть, что угодно. И более мудрым представляется перестать обращать исключительное внимание на «цели» и сосредоточить свое внимание на «средствах», что более соответствует духу христианства. С христианской точки зрения важно знать, какого человек духа, что он есть, а не какие отвлеченные цели он себе ставит. Жизнь человеческая заполнена «средствами» и потому они более свидетельствуют о том, какого духа человек, чем отвлеченные цели и отвлеченные идеи. Насильничество, человеконенавистничество, жестокость, обскурантизм, лживость в применяемых средствах вполне свидетельствуют о том, какого духа человек, независимо от его отвлеченных целей и идеалов. Важно, происходит ли с человеком духовное просветление, и совсем неважно, как он отвлеченно определяет свои цели, особенно политические цели. Насильники, человеконенавистники, обскуранты, лжецы, в практикуемых средствах принадлежат одному духу, одной духовной формации, хотя бы одни были такими во имя веры, другие во имя безбожия, одни во имя отечества, другие во имя интернационала, одни во имя государства, другие во имя мировой революции. «Средство» есть симптом того, что есть человек, его реального дела, наполняющего всю его жизнь. Что мне с того, что человек стремится к свободе, когда вся жизнь его наполнена насилием, что он стремится к братству, когда вся жизнь его наполнена ненавистью, что он стремится к торжеству христианской Церкви, когда вся жизнь его наполнена антихристианскими чувствами и делами, что он стремится к благу отечества, когда во имя его он истязает народ свой. Вопрос о «целях» и «средствах» требует радикального пересмотра. Л. Толстой остро чувствовал, что вопрос о «средствах» очень важный и тревожный вопрос. Он не умел его разрешить, запутал его, но само мучение его было поучительным, было большой его заслугой. Христианский мир соблазнялся и падал именно в вопросе о «средствах», целями же он продолжал считать «спасение», «Царство Божие», даже совершая в путях своих преступления, жестокости и несправедливости. Вопрос о духовном пути человека, о его духовном возрождении и преображении и есть прежде всего вопрос о «средствах». «Средство» и есть «путь». И перед судом христианской духовности Mapков 2 и Сталин люди одного духа, одного пути. Я бы только прибавил, что тот, кто устраивает застенок «чека» во имя Божие, в тысячу раз хуже того, кто устраивает его во имя сатаны. Христианин не может позволить себе таких «средств» в осуществлении цели, какие может себе позволить безбожник, практикующий политику империалистическую, капиталистическую или коммунистическую. Поэтому христианству никогда не будет принадлежать господство в этом мире. Поэтому и сказано, что «царство Мое не от миpa сего». Не с абстрактно-целевой, а с конкретно-душевной, т. е. с христианской точки зрения насильничество, ненавистничество, злобность, светобоязнь, лживость есть всегда одно и то же явление, явление одного и того же духа. Высшие цели отечества, национальности, государственности, церковности, которые провозглашаются в правой эмиграции и которыми хотят оправдать насилие, ненависть, обскурантизм в средствах, представляются мне фальшивой риторикой, фразеологией, из которых давно ушла жизнь. Условно-риторическое и формальное православие есть вообще ложь, великая помеха, для христианского возрождения. Для христианского дела в мире сейчас не нужны и вредны саддукеи, которыми полна эмиграция светская, и фарисеи, которыми полна эмиграция духовная. Стиль эпохи Александра III, который сейчас идеализируют в известной части эмиграции, есть стиль ложный, безвкусный и уродливый, стиль разлагающейся, внешне подмороженной империи. Этот стиль есть и в картине Нестерова «Святая Русь», о которой с пафосом говорится в еженедельной газете, нападающей на меня. Риторическая фразеология легко связывается с «целями». С «средствами» же связаны реальные дела, духовный облик человека. Мы также должны отбросить фальшивую риторику и декламацию о государственности, церковности, национальности, как и о свободе, равенстве и братстве, во имя реальных проявлений любви к своей родине, к своему народу, к Церкви Христовой, к духовной свободе, к христианскому братству в «путях», в «средствах». Поэтому и группировки людей должны быть совершенно новыми, по духу, а не по отвлеченным целям и программам. Это ведет к вопросу об отношении политики и морали и о границах политики. Очень тревожен и беспокоен вопрос о том, нужно ли уподобление средств целям. Можно ли добиваться свободы насилием, любви ненавистью, света обскурантизмом, правды ложью, Царства Божьего орудиями царства кесаря? Этот вопрос может не беспокоить только духовного буржуа, подчинившегося нормам миpa сего. Политика, в том числе, и церковная политика, применяла средства несообразные ни с какими целями. Буржуа и говорит — так было, так будет всегда.

____ Вопрос о взаимоотношении политики и морали есть вековечный вопрос. Но бывают эпохи, когда вопрос этот очень обостряется и терзает совесть людей, у которых она не задавлена политической борьбой. Моральный суд над политикой особенно уместен в эпоху, когда революционная политика отпраздновала свою победу безобразной оргией, потерявшей различие между добром и злом, и когда политика контрреволюционная мечтает отпраздновать свою победу такой же безобразной и безнравственной оргией. Политика вообще есть сфера жизни, в которой «средства» жизни наиболее оторваны от «целей» жизни и несоответствие между «средствами» и «целями» достигает максимальных размеров. Нет сферы, которая с такой легкостью выступала бы за пределы различия между добром и злом и так деморализовала бы людей, как политика и борьба за власть. Причем деморализация эта всегда происходит во имя добрых «целей», во имя преданности ценностям, которые люди почитают за высочайшие, будь это идея мощи государства или социальной правды. Наиболее легко преступают пределы различия между добром и злом крайние правые — монархисты и националисты, и крайние левые — коммунисты. В этом они схожи по духу, по типу. Но и средние либеральные партии, менее склонные к насилию, легко деморализуются скептицизмом, оппортунизмом, политиканством, они не холодны и не горячи, наименее духовны и редко бывают вдохновлены идеей. В политике есть реальное зерно и без нее не может жить греховное человечество. Нужно воздавать кесарево кесарю. Начальствующий носит меч не напрасно. Но вокруг этого реального зерна нарастает фиктивное царство политики, приобретающее фантасмагорические размеры и затопляющее всю человеческую жизнь. Это фиктивное, фантасмагорическое царство политики достигло особенных размеров в новой истории и было результатом ослабления духовности в жизни человечества. Политика легко превращается в вампира, сосущего кровь народов. Этот вампиризм есть и в политике право-монархической, и либерально-парламентской, и революционно-социалистической. Вокруг подлинной жизни народов, с их реальным трудом, с их радостями и горестями, с их верованиями и вопрошаниями, с их священными преданиями, с их действительными нуждами, образуются болезненные наросты самодовлеющей политики, в которой орудуют и властвуют профессиональные политики с интересами выдуманными, фиктивными, чуждыми и трудовой жизни народов и творческой жизни духовной аристократии. Подлинно реальна организация человеческого труда^[2]. При дворах монархов, в бюрократических учреждениях, в дипломатических кабинетах, в парламентах, в партиях, в политических клубах, в заговорщицких политических организациях совсем не совершается подлинной мистерии жизни и там царит закон морали совсем не человеческой, но отнюдь и не божественной. Политика есть символ глубокой неудачи человеческой истории. Политика и связанная с ней власть религиозно и нравственно допустимы и оправданы лишь как тягота, послушание, обязанность. Но беда в том, что тягота, послушание, обязанность обычно подменяются похотью власти, интересами и требованием прав исключительно для себя. Формы правления в данном случае не интересны и друг друга стоят. Бывают эпохи, когда люди наивно пребывают в политике, не сознавая злого в ней начала. Не такова наша эпоха. Мы живем в эпоху разоблачений, срывания обманчивых покровов, выявления реальностей. И напрасно иные думают, что происходит разоблачениe обманчивых идеологий революционных, социалистических, демократических и подтверждение какой-то правды идеологий правых, консервативных, националистических, собственнических и буржуазных. Это — величайшее и зловреднейшее заблуждение. Идеологии «правые» изобличены в своей обманчивости и фиктивности нисколько не менее, чем идеологии «левые», даже более, ибо в их старой неправде и был источник зла. Мы проходим через период совершенного политического оголения и обнищания, не только через политический кризис, но через кризис политики, через нравственный, духовный, религиозный суд над основами всякой политики. Лишь через этот глубокий кризис и через этот глубокий суд над изолгавшейся политикой может произойти духовное обновление человечества. Мы не верим уже "ни в какие утопии, ни левые, ни правые. Мы идем к свету через тьму, к богатству через нищету, к подъему через падение. Все испытания, несчастья и ужасы ведут нас к истокам жизни, к «матерям» (в Гетевском смысле). Реставраторы всех типов, «правых» и «левых», не понимают значения происходящего процесса и препятствуют исходу. Все они — мещане, буржуа. Буржуа, и есть тот, кто не допускает к истокам жизни, оставляя человека в обманных и фиктивных окружениях жизни, где господствует выдуманный ими закон, для кого видимое реальнее невидимого.

Духовное и моральное очищение и возрождение политики совсем не может произойти через построение отвлеченных идеологий, хотя бы и относительно новых, через подчинение политики возвышенным и добрым «целям». Эти пути давно уже пройдены и все ими шли. Очищение и «одухотворение» политики означает превращение «цели» в «средство»; в «путь» в духовную основу жизни. Важны не цели, не идеологии, а духовная основа жизни, духовные истоки жизни, по которым определяется «путь». Не новые идеологические цели нужно ставить политике, а новые духовные основы и истоки для нее найти, т. е. исходить из духовного возрождения, из нового духа жизни. Это предполагает ограничение сферы политики, недопущение ее главенства над жизнью и ее вампирического развития. Важны, не новой идеологии люди, а нового духа люди. Идеология сама по себе ничего не стоит, она является лишь прикрытием. Подлинное реальное соединение людей никогда не может быть основано на идеологиях и отвлеченных целях, подлинное реальное соединение людей есть соединение по духу, по тому, кто люди, из какого источника пьют они воду жизни. Об этом политики обычно забывают, хотя христианам не подобает об этом забывать. Преданными сатане могут быть люди самых противоположных идеологий, как могут пить из божественного источника люди исповедующие очень разные идеологии. Вот почему «идеократия», о которой усиленно заговорили евразийцы, есть праздная отвлеченная выдумка, ничего не стоящая. Политическая власть обычно прикрывается «идеократией» и неохотно признается в том, что она подобрана по сословным и классовым интересам, по сословному происхождению или богатству. «Идеократический» подбор правящего слоя не гарантирует ни мало качества людей, не определяет ни в какой степени духа людей и их отношения к источниками жизни. Все подлецы и мошенники начнут исповедывать желательную идеологию. «Идеократия» есть такая же фикция, как и все остальные политические фикции, как и теократия, монархия, либерализм, демократия, социализм, она не означает перехода к жизненному реализму, к первореальностям жизни. Евразийцы. направление наиболее живое в эмиграции, многое понявшее в русской революции, споткнулись на вековом вопросе о взаимоотношении политики и морали. Они не пошли путем морального очищения политики и одухотворения ее, они целиком остались в сфере конструкции отвлеченных идеологий и возвышенных целей, не пришли к истокам жизни. «Средства», «путь» остались те же, что и у коммунистов, что и у монархистов. Евразийцы так же стремятся к завоеванию власти всеми возможными способами, как другие политические направления, так же непомерно преувеличивают самодовлеющее значение политики и власти в человеческой жизни, так же не интересуются, какого духа люди и из какого источника пьют они. Отсюда моральный кризис евразийства. Религиозные основы миросозерцания были у евразийцев отвлеченной идеологией, о которой они начали забывать, а не духовной основой жизни и источником жизни. Евразийцы не пережили в глубине духовного кризиса, не прошли через обнищание, через оголение, через отречение от обманов, они не имели опыта жизни в советской России. В этом поучительность евразийской истории. Можно было выставить такую парадоксальную нравственную аксиому: духовно победит и будет способствовать спасению и возрождению России лишь тот, кто не будет во что бы то ни стало и какими угодно средствами стремиться к победе, кто победит в себе похоть власти. Этот парадокс может пугать лишь скептика, лишь позитивиста, лишь материалиста, не верящего в силу Божью и силу Духа. С горечью нужно сказать, что самые православные люди, гордящееся своей ортодоксальностью, в жизни больше верят в силу материи, чем в силу Божью, они сплошь и рядом бывают в политике экономическими материалистами не менее марксистов, основывают все свои надежды на вере в силу богатства, собственности, полиции, войска, дипломатии; христианство же остается для идеологической опоры и устрашения, для риторики возвышенных целей. Правые, почитающие себя ортодоксальными христианами, редко обнаруживают веру в силу духа, для них это отвлеченность, конкретна же вера в силу материи, в палку и штык, в деньги и богатство. Отсюда любовь к насилию, не только к тому неизбежному насилию, которое свойственно греховной жизни нашего миpa, а к насилию максимальному и практикуемому с восторгом и вдохновением. Сомнение в абсолютной правде насилия и в абсолютной силе материи они называют толстовством и непротивленством. Но сущность христианства и заключается в том, чтобы найти реальную благую силу, стяжать силу переворачивающую мир. Не всякая сила, потрясающая этот мир, есть сила подлинная. Онтологически сила большевизма есть сила призрачная. Политика обычно бывает секуляризирована и имеет секуляризированное представление о силе. В этом коренной конфликт христианства и политики. И политика совсем не перестает быть секуляризированной, т. е. подчиненной силам этого миpa, от того, что она будет «теократической» или «идеократической», что ее отвлеченно подчинять религиозным, церковным целям. Политика перестанет быть секуляризированной, когда деятели ее будут опираться на силу, почерпнутую из источников жизни, т. е. будут иного духа, не духа миpa сего. Не в идее тут разница, а в силе. И то, что я говорю, совсем не есть аполитизм, не есть и отрицание действия мечем, которое может быть наименьшим злом, т. е. долгом, но должно всегда сопровождаться сознанием греха.

_____ Когда поднимается сейчас вопрос о христианской политике, то очень обостряется он в ее отношении к политике гуманистической. Вопрос этот сложнее, чем он представляется тем, которые соединяют христианскую политику с гуманизмом, и тем, которые решительно их противополагают. Я так много писал о кризисе гуманизма и несостоятельности гуманистического миросозерцания, что не хочу повторять много раз сказанного. Но те правые христиане, которые ненавидят всякий гуманизм в политике и обличают в нем антихристов дух, сами обнаруживают склонность к бестиализму в политике. Христианство стоить выше гуманизма, выше царства человеческого, но не может опускаться ниже его, к царству звериному. Между тем как столкновение так называемой Правой «христианской» политики с так называемой левой «гуманистической» политикой нередко оказывается столкновением бестиальных, звероподобных начал с началами гуманистическими. Великое несчастье и соблазн «христианской» политики, какой она часто являлась в истории, заключается в том, что она почему-то сплошь и рядом стояла за смертную казнь, жесткие наказания, за милитаризм и войну, за национальную исключительность, за крепостное право и угнетение рабочих, за деспотизм власти, за угнетение мысли. С другой стороны гуманистическая политика обычно стояла за смягчение наказаний, за мир между народами, за освобождение от крепостного права и за улучшение положения трудящихся, за ограничение самовластия, за свободу мысли. Это элементарное и банальное противоположение представляет очень мучительную и совсем не устаревшую проблему. И сейчас очень ортодоксальные христиане говорят, что мира между народами хотят масоны, и потому сами они хотят милитаризма, войны и национальной вражды, что социального реформирования общества, улучшающего положение рабочих, хотят социалисты, и потому сами они хотят капиталистического строя и предпочитают опираться на банкиров. И так во всех вопросах. Стремление к социальной правде и к осуществлению Христовых заветов в полноте жизни объявляется розовым христианством. Христианство признается исключительно религией личного спасения и трансцендентного эгоизма, а всякие попытки к улучшению и преображению жизни признаются противоречащими догмату первородного греха. Можно подумать, что христианство признает первородный грех только для того, чтобы люди на этом основании не боролись с социальным злом и не стремились к правде. Наиболее бесстыдными мне представляются все попытки соединения христианства с капиталистическим строем и сообщения христианству буржуазного духа. И вопрос тут не в экономической стороне капитализма, а в его нравственном и духовном образе в его безбожии и бездушии. Он и привел к атеистическому коммунизму. Христианство не принимает гуманистической религии обоготворения человека, превращение человечества в земное божество. Христианство обличает все гуманистические иллюзии, всю фальшь и поверхностность гуманистического прекраснодушия, всю бессознательность гуманистического оптимизма. Христианская мысль раскрывает, что человек подлинно существует и обладает ценностью в том лишь случае, если он есть образ и подобие Божье, если духовное начало возвышает его над животным миром. Но этим путем лишь преодолевается ограниченность гуманизма, побеждаются его отрицательные элементы, вся же положительная человечность не только сохраняется, она повышается, поднимается до высшей духовности, — любовь к отвлеченной идее человека заменяется любовью к живому, конкретному человеку и достоинство человека утверждается еще более. Откуда же берутся бестиалистические элементы «христианской» политики, противополагающей себя политике гуманистической? Вл. Соловьева это так мучило, что он одно время упрощенно признавал, что гуманистический прогресс и делает подлинное христианское дело на земле, в то время, как силы, официально признанные христианскими, были в сущности языческими и мешали осуществлению христианской правды в земной жизни.

Нужно признать, что правда о земле, о социальном устроении не была в достаточной степени раскрыта в христианстве, которое было в истории смешано с языческим натурализмом. Эта проблема всегда мучила русскую религиозную мысль XIX и XX века. И если сейчас в православной настроенности, господствующей в правой и умеренной эмиграции, эта проблема не ставится и о ней не болеют, то потому лишь, что у нас произошел перерыв в традиции религиозной мысли и забвение ее заветов. Признать старую империю, капиталистическую промышленность, римские понятия о собственности подлинными православно-христианскими началами жизни могут лишь те, которые совершенно забыли, что у нас был Хомяков и славянофилы, Бухарев, Достоевский, Вл. Соловьев, Н. Федоров и мн. др. искатели Божьей правды. Буржуазный консерватизм и буржуазный либерализм хотят противопоставить подлинно великим религиозным и национальным традициям русской мысли. Мещанство мысли, которое у нас явилось результатом реакции против революции, испуга и духовной слабости, есть жалкое явление и ничего оно не может дать для будущего России. Если Россия призвана сказать свое новое слово миpy, то оно не может быть словом испуганного буржуазного консерватора или либерала, подбирающего в качестве орудия против коммунистической революции разлагающиеся идеи Западной Европы. В Герцене, в Бакунине, в Чернышевском, в Михайловском больше элементов русской правды, чем в этом мертвенно-реакционном направлении. Русский социализм во всяком случае поставил великую проблему перед миром, хотя и сорвался в ее решении и соблазнился злым духом. Большевики тем и отвратительны, что они пришли к строительству мещанского царства, что они типичные буржуа, что они гасители духа и истребители духовной свободы. Но их не за это ненавидит право-государственная, право-национальная, право-православная эмиграция, которая сама прежде всего хочет мещанского царства, любит мещанские блага и не любит духовной свободы и духовного творчества. Она отвернулась не только от Белинского, Герцена, Бакунина, Чернышевского, Михайловского и Ленина, не только от Л. Толстого, она отвернулась и от Киреевского, Хомякова, Аксакова, Ю. Самарина, отвернулась от Бухарева, от Достоевского, от Вл. Соловьева, отвернулась даже от К.Леонтьева, врага мещанства, от Н.Федорова и от всех течений религиозно-философской и религиозно-общественной мысли начала XX в., отвернулась, а может быть и никогда не знала. И это есть отречение от русской идеи во имя вполне интернационалистического национализма, потерявшего веру в свой народ. Течение, популярное в старших поколениях эмиграции, додумалось только до идеи крепкой крестьянской собственности, да и то потому лишь, что нет надежды восстановить собственность помещиков. В смысле культурном оно готово выдвигать Пушкина, но непременно в связи с Петром Великим, как поэта империи. Всеобъемлющий и чарующий гений Пушкина, столь оцененный Достоевским, при этом приспособляется для утилитарных и педагогических целей. Проблема отношения христианства и гуманизма была чрезвычайно остро поставлена русской религиозной мыслью. Этаостраяпроблематикасовершенно утеряна в современном испуганном и упадочно-реакционном сознании. Православное христианство в лучшем случае понимается исключительно в духе «Добротолюбия», как аскетически-монашеская религия личного спасения, проблемы же государства, хозяйства, социального строя, культуры, науки, решаются вполне «секуляризировано», натуралистически-язычески, по интересам миpa сего. Так сорвалась великая русская проблематика о христианской правде в полноте жизни. То, что коммунистическая революция способствовала срыву этой проблематики, есть самое большое ее злодеяние. От гуманизма пошли не вверх, к полноте богочеловеческой жизни, а вниз, к бестиалистическим, дохристианским началам.

____ Есть два понимания задач эмиграции. Одно понимание видит задачу эмиграции в превращении ее в военный контрреволюционный лагерь. Другое понимание видит эту задачу в создании арены свободной мысли, задавленной внутри России, в творческом продолжении традиций русской духовной культуры, подвергнутой величайшим опасностям. Первое понимание, идущее от настроений белого движения и гражданской войны, понимает задачу эмиграции прежде всего, как военно-политическую, как низвержение революции путем насильственной контрреволюции, и верит во всемогущество внешних политических форм и внешних военных действий. Другое понимание понимает задачу эмиграции прежде всего, как духовно-культурную, как осмысливание неотвратимых результатов революции. Сейчас происходит борьба этих двух пониманий. Если эмиграция есть военный контрреволюционный лагерь, перманентная гражданская война, то свобода мысли и культурного творчества в ней невозможны. Военный лагерь живет военными законами, в нем ни о чем не спорят, в нем издаются распоряжения и инакомыслящие осуждаются по законам военного времени. Многие в эмиграции и усвоили себе такого рода приемы, уместные лишь в военном лагере во время войны. Когда такого рода приемы практикуются десять лет, то происходит отупение, одичание и угашение мысли. Да и нет ничего более смешного, чем когда люди глубоко и безнадежно штатские бряцают оружием. Активизм этого рода направления чисто ведь риторический и словесный. Подлинный активизм возможен лишь внутри России, в недрах самого революционного или, вернее пореволюционного процесса. Другое понимание стоит за мышление по существу, за проблематику, за осмысливание происходящих процессов, за продолжение культурного и социального творчества. Это второе понимание, которое только и может стоять за свободу мышления и за осмысливание революции, представляется мне единственным истинным и соответствующим реальностям, свободным от маниакальных идей, от одержимости, от фикции и иллюзии. Политические задачи разрешимы лишь силами внутри Poccии, выявившимися в результате революции, в каком-то смысле революцию принявшими. Эмиграция может лишь помогать этой пореволюционной России, и помогать прежде всего тем, что не мешать выгодными для коммунистической власти призраками военной контр-революции, реставрации, заговоров, вождей и пр. Первоначальное военно-политическое понимание задач эмиграции лишь укрепляет и поддерживает большевиков, создавая, необходимого им контрреволюционного буржуазного врага, которым они пугают массы и привязывают к себе. Эта вредная роль эмиграции, нанесшей раны внутренней России, особенно явственна в церковном вопросе, о котором мне приходилось уже много писать. Нужна непримиримая духовная борьба с коммунистической идеологий, с безбожием и бесчеловечием коммунистической диктатуры, с ложью и обманом, с деморализацией и обездушиванием, но не с новой, пореволюционной рабоче-крестьянской Россией, которую свергнуть нельзя, а можно лишь просветлять и облагораживать. Для того, чтобы в эмиграции возможно было духовно-культурное творчество, возможна была свободная и правдивая мысль, чтобы сознание не было подавлено условной ложью, риторикой и фикциями, чтобы дана была возможность ставить проблемы по существу и продолжать подлинно великие традиции русской мысли, нужно перестать понимать эмиграцию как контрреволюционный военный лагерь, нужно признать, что революция поставила творческие проблемы. Творческие же проблемы в нашу эпоху суть прежде всего проблемы религиозные: и духовно-культурные, потом проблемы социальные, проблемы новой организации хозяйства и труда. Проблема политической, власти разрешима лишь при создании духовных и социальных ее условий. Тогда будет установлена правильная иерархия ценностей, которая сейчас нарушена. Эмиграция не может быть единой, в ней всегда будут разные течения, но можно бороться за одухотворение живой части эмиграции, особенно молодежи, за пробуждение в молодой эмиграции в противовес дореволюционному политиканству сознания своего духовного и социального долга перед пореволюционной Россией.

Примечания автора

1. См. № 13 «Пути».
2. См. мою книгу «Новое Средневековье».