Почта принесла несколько пакетиков с опрятно, подчас — даже нарядно, изданными книжечками. Три — помечены Берлином, одна — Ригою. Эта последняя — в зеленой обложке — носит на себе знакомое имя: Евгения Шкляра. Восьмой сборник стихов поэта, давно уже поселившагося в Ковно и там работающаго неустанно, неутомимо.
Подумать только: в наше время, в наши дни, когда у поэта должно, казалось-бы, перо из рук валиться, за безнадежностью дойти до читателя, четыре книжечки стихов — в течение нескольких дней! Бодрее становится на душе.
Я помню сумрачные годы в Петербурге, полузамерзшем, притихшем, задушенном. Где выдают соль? Четверка или полфунта хлеба сегодня? А у меня в комнате — минус четыре градуса! Казалось, больше ни о чем не говорили самые квалифицированные люди: ученые, романисты, поэты, заслуженные общественные деятели. И вдруг — появились изящныя книжечки: Ахматовой, Гумилева, изысканнаго Кузьмина! Те, кто — еще месяц, еще два — и забудут, казалось, что есть на свете рифма, есть арфа поэта, бросились на эти книжечки, расхватывали их, читали при желтом мерцании фитилька, опущеннаго в стакан с чудом раздобытым маслом.
Теперь везде, где живут в разсеянии русские поэты, улицы и дома залиты электричеством. Говорят о последней премьере, о модах, о политике всего мира, о негусе и реформах Рузвельта. Но стихов не читают. Опрятных книжечек не расхватывают, имен служителей Аполлона не знают. Откуда их знать? Три-четыре имени знакомы по немногим журналам, большей частью быстро исчезающим с горизонта, по литературным страничкам сохранившихся русских газет. А остальные? Разве они существуют? Разве есть еще люди, дерзающие рифмовать?
И вдруг — несколько книжечек сразу приходят на письменный стол! Читаешь их жадно. Хочется уловить, чем живут эти милые, неведомые поэты, что могут и хотят они сказать нам?
Евгений Шкляр со своим сборником, на обложке котораго причудливым шрифтом выведено по-латыни: «Poeta in Aeternum» — старый, повторяю, знакомый. От него мы не ждем откровений. Он — корнями душевными, стихотворной формой, миром образов — тесно спаян с прошлым, с литературной «традицией». И его
«…призрак женщины с лицом
Изсиння-бледным под вуалью»,
как и его
«Фелюги, выгрузив цикорий,
За рисом в Персию плывут,
Смолой и нефтью пахнут доки,
Скрежещет якорная цепь» —
нам так-же памятны, как и ему
«…запомнилась вначале,
Рука, блеснувшая кольцом».
Его «Очарованному пилоту» посвящены строфы, в которых современно-нов только мотив:
«Когда, высоту забирая все круче,
Все смелей направляя свой лет,
Обгоняя ветра, сквозь туманы и тучи,
Держит путь свой стальной самолет, —
Жалким кажется шум и гуденье мотора,
А пропеллер — забавой для птиц».
Но поэтический жанр, склад поэтической души напоминает старых знакомцев, не взволнует юной, формирующейся в «грозе и буре», души.
Берусь за другую книжечку. Берлинская. Издательство «Парабола». «То, что открылось на миг». Автор — З. Равич.
Что-же «открылось» поэту? На странице 29-ой маленькаго сборника есть стихотворение с тем-же заглавием, как и вся книжечка.
«С легким звоном проходит Весна,
Дни проходят с ликующим звоном.
Тихострунна небес глубина
В голубом трепетаньи бездонном».
А потом «цветущих ложбин голоса — Наростают ликующим хором». И в конце:
«Так проходит с напевом Весна…
Так прошли и минувшия Весны!».
От «ликующаго звона» — к печальному финалу? Ищем дальше: И у Равича «Аргонавт». Тот-же «пилот», но стихотворная форма чуть ли не майковская: «Раздайтесь, проклятыя звенья!» У Майкова в «Менестреле»: «Молчите, проклятыя струны!»
Кое-где хорошия строки:
«И ветер снежное дыханье
Бросал в погасшие дома».
Звучит свежо. Красивы строки:
«Как склоненный цветок поутру
В благовонный задумчивый час».
А в «Парижских сумерках» заключительныя строки звенели-бы совсем остро:
«И трепетом полнится вещим
Опять каждый миг бытия».
Если-бы не прозаическое и расхолаживающее «опять». И не раз рождается чувство досады от этих прозаических шероховатостей: «Я хотел-бы уж знать — где ты?» А в другом месте — «совсем», равноценное ужасному «уж»: «Но на руки быть взятой ты совсем не хотела». И «совсем», и «быть взятой»! Как странно изменяет поэту чувство поэтическаго языка, а тут-же рядом очаровательныя строки:
«Где-то в ропоте стоустом
Золотые ткутся сны».
Нет еще окрепшей формы, как не чувствуется отчетливых черт поэтическаго лица.
То — незлобивая банальность:
«В руке рука подруги,
Прижмусь к ея плечу,
И, чуя стан упругий,
Задумчиво молчу».
То — проблески интереснаго, своего:
«Хочу ответить празднично. Но
краски слов так вялы!»
«Миг отзвенел. Уходишь ты.
Расплылись вдруг страданья.
Твой отблеск в небе осени —
вечерние кораллы.
Ты победила серое. Спасибо. До свиданья».
А у Петра Гладищева, в его «Разлуке» (Берлин, изд. «Парабола») стих — крепкий, порою — напряженный, порою — волнующий. Невесело, сумрачно на душе у поэта. Ундине он предвещает:
«Но неизбежное свершится,
Ты станешь, как и мы, рабой».
Экспресс, который «оторвет торопливыя речи» —
«…жизнь искромсал на куски,
На смерть душу мою переехал».
К рукам, которыя были «когда-то неизменно любы», обращается вопрос:
«Вы не изнываете-ль от скуки,
От непрошеннаго равнодушья?»
Мрачно звучат строки:
«Свой шаг замедлишь ты у гроба,
Но не изменишься в лице».
Где радости любви и успеха?
«Я все прочел в твоем прощальном взгляде,
Прощальный взгляд мой все тебе сказал».
Даже в солнечном Каире «серый день». В Египте —
«Без радости мы думали о встречах
На берегах, не тонущих в крови…»
Дымку «в ложбинах забыла ночь», а поэту «в домике тесном» захотелось «о светлом, о неизвестном» словом сказать. И грустный, почти в тонах Гейне, заключительный аккорд:
«Теперь в каждом книжном складе
Можно купить за гроши
Листы заветной тетради,
Страницы моей души».
Душа мечется, живет «в кругу туманных, чуждых мне явлений». «Скучно жить в трех измереньях, здесь». А в другом стихотворении:
«В плену у тяжести — земныя души,
Влюбленныя в сияние небес».
Во всем этом есть черты подлинной поэзии, есть и печальныя черты наших безрадостных дней.
И все это — типичное «западничество», по духу, по стилю, по неприкаянности душевной. Перелистывая сборник «Край отцов» (то-же берлинское издательство), вдыхаешь аромат Востока. Автор — Е. Джамбулат. Мужчина? Женщина? Дочитываешь до конца — и не получаешь яснаго ответа. На первой странице, последняя строка: «В твоих земных глазах я не прочел небесных отражений», а на стр. 63:
«Я была-б всегда тебе покорной
И браслетов не снимала-б с рук».
И еще: «…И я опять одна…». Стихотворение, посвященное «памяти М. С.», заставляет склоняться к мысли о том, что перед нами поэтесса:
«Милый, не плачь. Я давно все простила».
Но это не важно: на востоке и женщины носят шаровары, и дышат тем-же особенным, пряным воздухом, что и мужчины, и образность речи сближает их.
«И чем кружится скучнее
Скучных будней свиток черный,
Тем в душе моей светлее
Расцветает сад узорный —
Мой привет садам Шираза…»
Одна строфа (в стихотворении, носящем имя сборника) требует строгаго скандирования:
«Эта жизнь — лишь обман.
В пустоте мироздания
Ни начал, ни пути нам не знать.
Словно искра на миг загорелось Сознание,
Чтоб погаснуть опять».
А другая просится под жалобный, протяжный восточный мотив:
«Все отмеряно в Божьих весах,
Всем слезам, всем молитвам есть счет.
Знает все всемогущий Аллах
И ничто без него не придет».
Арфа звучит печалью. Снится «пустынный путь», сонет завершается словами неумолимой предопределенности: «Молчи и жди. И в бедном Дагестане — Тебя стрела твоей судьбы найдет». Из бездонных пространств Вселенной
«Ответил Некто из мертвых далей:
В потоке Жизни я тоже пленный,
Но нет границы моей печали».
«Среди могил не выростет Любовь…». Это — строка из сонета, в котором есть прекрасныя слова:
«Нам в жизни снится мало сладких снов,
Хрусталь души твоей не разобью я.
Мой бедный друг, ты просишь поцелуя
У мертвых и растоптанных цветов…».
Великолепный в своей мрачности образ («Осень»):
«И розы чайныя дрожат в последнем сне,
Обуглены дыханием печали».
Это — грусть, нежная дымка души, овеянной «дыханием» востока. Книга стихов — от подлинной поэзии. Как в тревожной, нервной печали Запада есть всегда что-то от метания, так от этой восточной грусти веет «стабильностью» мудрой и, в мудрости своей печально-улыбчато воспринимающей суетный мир души.
Н. Волковыский. Дождь стихов // Русское слово. 1935. № 302 (1192), 24 и 25 декабря = Наше Время. 1935. № 302 (1625), 24 и 25 декабря.
Подготовка текстов — Кирилл Васильев, 2002.
Публикация — Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.