Я помню этот дом, я помню этот сад:
Хозяин их всегда гостям своим был рад,
И ждали каждого, с радушьем тёплой встречи,
Улыбка светлая и прелесть умной речи. 5 Он в свете был министр,[2] а у себя поэт,
Отрекшийся от всех соблазнов и сует;
Пред старшими был горд заслуженным почётом:
Он шёл прямым путём и вывел честным счётом
Итог своих чинов и почестей своих. 10 Он правильную жизнь и правильный свой стих
Мог выставить в пример вельможам и поэтам,
Но с младшими ему по чину и по летам
Спесь щекотливую охотно забывал;
Он ум отыскивал, талант разузнавал, 15 И где их находил — там, радуясь успеху,
Не спрашивал: каких чинов они иль цеху?
Но настежь растворял и душу им, и дом.
Заранее в цветке любуяся плодом,
Ласкал он молодёжь, любил её порывы, 20 Но не был он пред ней низкопоклонник льстивый,
Не закупал ценой хвалебных ей речей
Прощенья седине и доблести своей.
Вниманьем ласковым, судом бесстрастно-строгим
Он был доступен всем и верный кормчий многим. 25 Зато в глупцов метка была его стрела!
Жужжащий враль, комар с замашками орла,
Чужих достоинств враг, за неименьем личных;
Поэт ли, образец поэтов горемычных;
Надутый самохвал, сыгравший жизнь вничью, 30 Влюблённый по уши в посредственность свою
(А уши у него Мидасовых[3] не хуже);
Профессор ли вранья и наглости к тому же;
Пролаз ли с сладенькой улыбкою ханжи;
Болтун ли, вестовщик, разносчик всякой лжи; 35 Ласкатель ли в глаза, а клеветник заочно, —
Кто б ни задел его, случайно иль нарочно,
Кто б ни был из среды сей пёстрой и смешной,
Он каждого колол незлобивой рукой,
Болячку подсыпал аттическою солью[4] — 40 И с неизгладимой царапиной и болью
Пойдёт на весь свой век отмеченный бедняк
И понесёт тавро: подлец или дурак.
Под римской тогою наружности холодной,
Он с любящей душой ум острый и свободный 45 Соединял; в своих он мненьях был упрям,
Но и простор давать любил чужим речам.
Тип самобытности, он самобытность ту же
Не только допускал, но уважал и вчуже;
Ни пред собою он, ни пред людьми не лгал. 50 Власть моды на дела и платья отвергал:
Когда все были сплошь под чёрный цвет одеты,
Он и зелёный фрак, и пёстрые жилеты
Носил; на свой покрой он жизнь свою кроил.
Сын века своего и вместе старожил, 55 Хоть он Карамзина предпочитал Шишкову,
Но тот же старовер, любви к родному слову,
Наречием чужим прельстясь, не оскорблял
И русским русский ум по-русски заявлял.
Притом, храня во всём рассудка толк и меру, 60 Петрова[5] он любил, но не в ущерб Вольтеру,
За Лафонтеном[6] вслед он вымысла цветы,
С оттенком свежести и блеском красоты,
На почву русскую переносил удачно.
И плавный стих его, струящийся прозрачно, 65 Как в зеркале и мысль и чувство отражал.
Лабазным словарём он стих свой не ссужал,
Но кистью верною художника-поэта
Изящно подбирал он краски для предмета:
И смотрят у него, как будто с полотна, 70 Воинственный Ермак и Модная жена.[7]
Случайно ль заглянусь на дом сей мимоходом —
Скользят за мыслью мысль и год за дальним годом,
Прозрачен здесь поток и сумрак дней былых:
Здесь память с стаею заветных снов своих 75 Свила себе гнездо под этим милым кровом;
Картина старины, всегда во блеске новом,
Рисуется моим внимательным глазам,
С приветом ласковым улыбке иль слезам.
Как много вечеров, без светских развлечений, 80 Но полных прелести и мудрых поучений,
Здесь с старцем я провёл; его живой рассказ
Ушам был музыка и живопись для глаз.
Давно минувших дней то Рембрандт,[8] то Светоний,[9]
Гражданских доблестей и наглых беззаконий 85 Он краской яркою картину согревал.
Под кисть на голос свой он лица вызывал
С их бытом, нравами, одеждой, обстановкой;
Он личность каждую скрепит чертою ловкой
И в метком слове даст портрет и приговор.
90 Екатерины век, её роскошный двор,
Созвездие имён сопутников Фелицы,[10]
Народной повести блестящие страницы,
Сановники, вожди, хор избранных певцов,
Глашатаи побед Державин и Петров — 95 Всё облекалось в жизнь, в движенье и в глаголы.
То, возвратясь мечтой в тот возраст свой весёлый,
Когда он отроком счастливо расцветал
При матери, в глазах любовь её читал,
И тайну первых дум и первых вдохновений 100 Любимцу своему поведал вещий гений, —
Он тут воспоминал родной дубравы тень,
Над светлой Волгою[11] горящий летний день,
На крыльях парусов летящие расшивы,
Златою жатвою струящиеся нивы, 105 Картины зимние и праздники весны,
И дом родительский, святыню старины,
Куда издалека вторгалась с новым лоском
Жизнь новая, а с ней слетались отголоском
Шум и событья дня, одно другому вслед: 110 То задунайский гром румянцовских побед,[12]
То весть иных побед миролюбивой славы,
Науки торжество и мудрые уставы,
Забота и плоды державного пера,
То спор временщиков на поприще двора, 115 То книга новая со сплетнею вчерашней.
Всю эту жизнь среды семейной и домашней,
Весь этот свежий мир поэзии родной,
Ещё сочувственный душе его младой,
Умевшей сохранить средь искушений света 120 Всю впечатлительность и свежесть чувств поэта, —
Всё помнил он, умел всему он придавать
Блеск поэтический и местности печать.
Он память вопрошал, и живописью слова
Давал минувшему он плоть и краски снова.
125 То, Гогарта[13] схватив игривый карандаш
(Который за десять из новых не отдашь),
Он, с русским юмором и напрямик с натуры,
Из глупостей людских кроил карикатуры.
Бесстрастное лицо и медленная речь, 130 А слушателя он умел с собой увлечь,
И поучал его, и трогал — как придётся,
Иль со смеху морил, а сам не улыбнётся.
Как живо памятны мне эти вечера:
Сдаётся, старца я заслушался вчера.
135 Давно уж нет его в Москве осиротевшей!
С ним светлой личности, в нём резко уцелевшей,
Утрачен навсегда последний образец.
Теперь всё под один чекан: один резец
Всем тот же дал объём и вес; мы променяли 140 На деньги мелкие — старинные медали;
Не выжмешь личности из уровня людей.
Отрёкшись от своих кумиров и властей,
Таланта и ума клянём аристократство;
Теперь в большом ходу посредственности братство; 145 За норму общую — посредственность берём,
Боясь, чтоб кто-нибудь владычества ярем
Не наложил на нас своим авторитетом;
Мы равенством больны и видим здравье в этом.
Нам душно, мысль одна о том нам давит грудь, 150 Чтоб уважать могли и мы кого-нибудь;
Все говорить спешим, а слушать не умеем;
Мы платонической к себе любовью тлеем,
И на коленях мы — но только пред собой.
В ином и поотстал наш век передовой, 155 Как ни цени его победы и открытья:
В науке жить умно, в искусстве общежитья,
В сей вежливости форм изящных и простых,
Дававшей людям блеск и мягкость нравам их,
Которая была, в условленных границах, — 160 Что слог в писателе и миловидность в лицах;
В уживчивости свойств, в терпимости, в любви,
Которую теперь гуманностью зови;
Во всём, чем общество тогда благоухало
И, не стыдясь, свой путь цветами усыпало, 165 Во всём, чем встарь жилось по вкусу, по душе,
Пред старым — новый век не слишком в барыше.
Тот разговорчив был: средь дружеской беседы
Менялись мыслями и юноши и деды,
Одни с преданьями, плодами дум и лет, 170 Других манил вперёд надежды пышный цвет.
Тут был простор для всех и возрастов, и мнений
И не было вражды у встречных поколений.
Так видим над Невой, в прозрачный летний день,
Заката светлого серебряная тень 175 Сливается в красе, торжественной и мирной,
С зарёю утренней на вышине сафирной:
Здесь вечер в зареве, там утро рассвело.
И вечер так хорош, и утро так светло,
Что радости своей предела ты не знаешь: 180 Ты провожаешь день, ты новый день встречаешь,
И любишь дня закат, и любишь дня рассвет, —
И осень старости, и весну юных лет.
1860
Примечания
Дмитриев Иван Иванович (1760—1837) — поэт, почетный арзамасец, один из наиболее близких старших друзей молодого Вяземского.
↑Впервые — в сборнике В дороге и дома. Собрание стихотворений князя П. А. Вяземского. — М.: Типография Бахметева, 1862. — С. 52—57. с примеч. составителя: «Это… стихотворение написано автором в 1860 году, после посещения дома, принадлежавшего Дмитриеву в Москве, на Спиридоновке».
↑Он в свете был министр. Дмитриев был министром юстиции с 1810 по 1814 г.
↑Фелица — под этим именем в одах Державина воспета Екатерина II.
↑Родной дубравы тень, Над светлой Волгою. Дмитриев родился в родовом имении, селе Белогородском (близ Сызрани), расположенном на берегу Волги.
↑Задунайский гром румянцовских побед. Речь идёт о победах П. А. Румянцева в русско-турецкой войне 1768—1774 гг.
↑Гогарт (Хогарт) Уильям (1697—1764) — английский гравер и рисовальщик, прославившийся сатирическими изображениями английского общества.
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
