Мережковский Д. С. Драматургия.
Томск: Издательство «Водолей», 2000
Л.<ия>. С одиннадцатичасовым не приедет.
Т.<етя> С.<офа>. А как же телеграмма?
Л.<ия>. В телеграмме только, что нынче, а в каком часу не сказано.
Т.<етя> С.<офа>. Может быть, опоздал?
Л.<ия>. Едва ли (смотрит в расписании). Еще почтовый, одиннадцать сорок. […]
Т.<етя> С.<офа>. А как же Софочка пасху у мамы встречает?
Л.<ия>. Там хорошо — весна, цветы…
Т.<етя> С.<офа>. Да похристосоваться не с кем-то, бедненькой.
Л.<ия>. Добрая все равно. […] Тетя Софа, вы плачете?
Т.<етя> С.<офа>. Нет, Лиенька, нет, ничего. Так только, глаза немного. К ночи хуже всегда.
Л.<ия>. А что доктора?
Т.<етя> С.<офа>. Один говорит — массаж, другой — электричество, третий — операцию.
Л.<ия> (глядя на часы). Половина одиннадцатого.
[NB. Т.<етя> С.<офа>. А я и не вижу. Еще зимою на этих самых часах — видела, все хуже и хуже. Днем еще кое-как, а к ночи совсем плохо. Слепну.]
Л.<ия>. Ничего. Даст Бог, поедем за границу […] вылечат.
(Т.<етя> С.<офа> опускается на пол у Лииных ног, кладет ей голову на колени и плачет. Лия обнимает ее и целует в голову).
Л.<ия>. Ну, Софочка, милая, родная, хорошая […] Ну, не надо, не надо. Не могу я, когда вы так […] А то и я с вами. […] О чем же?
Т.<етя> С.<офа>. Не знаю сама. Да нет, не все же болезнь […] о Боге все говорит, а сам на людей волком смотрит и скучный такой, даже в лице желтый, словно порченый. Ведь вот и тебя любит, знаю, что любит… А иной раз…
Л.<ия>. Не надо об этом, тетя, право, лучше не надо, не говорите.
т.<етя> С.<офа>. Нет, Лиенька, нет, как можно? […] Ну за что он тебя так, за что?.. […] Нехорошо. И не только у нас — везде нехорошо, везде тоска, куда не придешь […] Странница одна, правда, у старца Германа в пустыни живет, все на ухо шепчет: «Быть худу» […] Так это у меня с тех пор в ушах и стоит: «быть худу!» Кажется, оттого и свет темнеет в глазах […] Уехать бы куда-нибудь.
Л.<ия>. Куда уедешь? […]
Т.<етя> С.<офа>. А я бы к старцу Герману уехала Он лучше всех докторов […]
Л.<ия>. Если верите […]
Т.<етя> С.<офа> (целуя руки Лии). Ну вот спасибо тебе, спасибо […]
Т.<етя> С.<офа>. Боря! Боря!
Л.<ия>. Погодите.
Голос Марка (в прихожей). Глеб Иванович дома?
Голос Маши. Пожалуйте.
Л.<ия>. Марк.
Т.<етя> С.<офа>. А я обрадовалась. […] А то пока ждем, ни за что не придет. Ну, пойду-ка.
Л.<ия>. Куда вы?
Т.<етя> С.<офа>. В церковь. […] Нет, мы с Глебом. Если Боря приедет, пошли за нами. Тут близенько. Маша сбегает. Мы на минутку. Только бы «Христос воскресе» услышать.
Лия одна […] Постепенно возрастающий гул пасхальных колоколов […] На другой стороне Невы, вокруг Исакия, зажигаются огни. Лия подход.<ит> к окну. Стук в дверь.
Л.<ия>. Войдите.
Марк. Ну что, как, Вы едете? […] Думали, небось, что он, Иван Царевич, а это все только я — музыкальный критик, бездарный гений.
Л.<ия>. Не ломайтесь. Право же, скучно […]
М.<арк>. «Мне скучно, бес!»1 […] Не смейтесь над этим Лия — над землей во рту заживо погребенного […] Что значит «бездарный гений», не спрашиваете?
Л.<ия>. Знаю все наизусть: у вас гениальные мысли, но вы не умеете их выразить […]
М.<арк>. Хоть бы претворялись, что ли, по вежливости. А то с таким лицом меня встретили, как даже верную собаку не встречают […]
Л.<ия>. Спрячьтесь […] и посмотрите в щелку — вы умеете.
М.<арк>. Что же вы судите? Чем я виноват, что я не он? И к чему напоминать об этом […] Я ваша тень, Лия. Где вы, там я. Но наступает ваш полдень, и я исчезну, как тень […] Лия… Лия… Лия… [NB. Когда я один, повторяю вот так без конца ваше имя. «Имя твое как пролитое мирро» — не бойтесь] […]
Л.<ия>. От морфия?
М.<арк>. Не будьте злой. Лия. это вам не идет […]
Л.<ия>. А правда, что вы у тети Софы пять тысяч заняли и прокутили в «Черной Кошке»2 с какой-то декадентскою певичкою?
М.<арк>. Вам-то что?
Л.<ия>. Ну ведь это же хулиганство. Марк! Софочка. бедняжка, любит вас, как мать.
М.<арк>. Ну же, совсем, как мать. [А насчет христианства — может быть, и в том-то мое призвание и есть, чтобы довести до последних пределов метафизики.
Л.<ия>.При чем тут метафизика? Полно. Просто грязь.
М.<арк>. Да вам-то что, вам-то что?] […]
М.<арк>. И зачем об этом теперь: ведь я же говорил вам, что прощаться с вами пришел. Как перед смертью. Помните на шабаше Вальпургиевой ночи, — белая, как моль, Лилит, первая жена Адама? Лилия — Лия — Лилит3 […]
Л.<ия>. На шабаше «Черной Кошки»? […] Все-то вы сочиняете, Валечка. Не вы моя тень, а я ваша. Сочинили себе чучело Лилит […] до меня вам дела нет.
М.<арк>. Знаете, Лидия Николаевна, какая примета любви совершенна
Л.<ия>. Не знаю.
М.<арк>. Отсутствие ревности.
Л.<ия>. Ну и что же из того?
М.<арк> (перебивая). «Ну и что же из того?» О милая!..
Л.<ия>. Жидовочка?..
М.<арк>. Не сердитесь. Умирающему все позволено […] Если вы когда-нибудь полюбите […] позовите меня [Я буду вам устраивать свидания, сторожить дверь и в щелку не подсматривать. Буду вашим слугой, Личардой4 верным, посредником, сводником] […]
Л.<ия>. Какое презрение!
М.<арк>. Презрение?
Л.<ия>. А то что же? […] «крошечный бесенок к насморком»5. Желаете купить душу мою по дешевой цене.
М.<арк>. Да я и со своею душой не знаю, что делать. На что мне ваша? И будто вы так о душе заботитесь. Ведь вы же язычница, не христианка, не иудейка, а эллинка… Древний храм на мысе Синиум — несколько белых колонн у синего моря. Там пахнет горькой полынью и соленым морем. И в ропоте волн — такое же вечное ожидание чуда, как в этом гуле колоколов, слышите, только […] вашего суда Лилит. Одного я хотел перед смертью быть с вами там, лея"ать у ваших ног на белом мраморе упавших колонн, как черная тень, и, когда наступит ваш полдень, умереть, как тень […].
Голос Бориса (в передней). Здравствуйте, Маша
Голос Маши. Борис Ив<анович>! А мы уж думали, не приедете!
Голос Бориса. Я телеграфировал.
Голос М.<аши>. Как же, получили, да в один.<надцать> ждали.
М.<арк>. Прощайте, Лия, Лия, Лия. Как вы побледнели!
Л.<ия>. Уходите, Марк.
М.<арк>. Как вы хороши сейчас. Никогда вы такой не были. Как ослепительно-грозен ваш полдень!
Голос Бор.<иса>. Не надо, Иван, большие вещи завтра.
Л.<ия>. Уходите.
М.<арк>. Ушел, ушел. Помните […] Личарда […].
Л.<ия>. Наконец-то
Б.<орис>. А Глеб, тетя Софа?
Л.<ия>. В церкви. (В прихожую). Маша, сбегай за Глебом […]
Б.<орис>. Ну дайте же взглянуть на вас, какая вы?
Л.<ия>. Постарела.
Б.<орис>. Нет. А что-то в лице новое […]
Л.<ия>. Устали? Хотите к себе? […] Там все готово.
Б.<орис>. Не беспокойтесь. Я прекрасно доехал. Днем выспался. Народу было мало.
Л.<ия>. Боже мой, о каких мы пустяках […]
Л.<ия> (тоже улыбается). Что вы?
Б.<орис>. Удивительно. Сколько раз хотел и не мог всп.<омнить> лица. Так вот вы какая.
Л.<ия> (взяв за обе руки его). Ну спасибо, милый…
Б.<орис>. За что?
Л.<ия>. За то что приехали. Как я ждала, как боялась, что не приедете? Ну слава Богу, слава Богу.
Б.<орис>. Трудно вам?
Л.<ия>. Очень.
Б.<орис>. Я по письмам видел.
Л.<ия>. Что письма? Если бы вы знали…
[Б.<орис>. А маленьк.<ая> Софочка? Л.<ия>. Из-за нее же все и началось. Б.<орис>. Она у вашей матери? Л.<ия>. Д.<олжна> б.<ыла> ее отправить к маме, чтобы не испортить реб<ен>ка, не изурод<овать> оконч.<ательно>]. […]
Л.<ия>. Есть […] легенда, как один мужчина пошел ночью на кладбище, разрыл могилу, потер платок свой трупным гноем и нюхал: «вот чего ты хочешь, насыться!» — пока не угасла в нем похоть6 […] не человек я для него, а «плевел»…
Б.<орис>. «Плевел»?
Л.<ия>. Ну да. Помните притчу […] Когда люди спали, пришел враг и посыпал между пшеницами плевелы. Доброе семя — сыны Божьи, а плевелы — сыны лукавого. Несуществующие люди, автоматы, чертовы куклы, пустые маски, за кот.<орыми> нет ничего. Кажется, что они есть, но их вовсе нет. Не душа, а пар… Ну вот и я плевел […] Я никогда не могла понять, что это такое7 […] [Мне самой иногда кажется, что есть «плевелы» и я […] когда об этом думаю […] Еще до свадьбы говорили Марку вот этими самыми словами — я тогда запомнила, мне Марк сосплетничал: и у жидовочек, у самых даже хорошеньких, кровь в жилах как будто не красная, а белая или синяя, уколи булавкой и увидишь, что кровь у них не та, что у нас".
Б.<орис>. Бред, сумасшествие… Он просто болен.].
Л.<ия>. Теперь узнаете […] Ну довольно […] Мне так хорошо с вами, так радостно […] Когда вы на меня так смотрите, я опять чувствую, что я человек, а не плевел, и кровь у меня в жилах красная… Ну спасибо, спасибо, милый.
Б.<орис>. Красная, Лия, для меня, красная.
Л.<ия>. Вот они. (Входят Глеб и тетя Софа). […]
Т.<етя> С.<офа>. Боря, голубчик!
Т.<етя> С.<офа>. Боричка, миленький, неужели же видел?
Б.<орис>. Сколько раз […] Я игрушки [привез — аэроплан] […]
Т.<етя> С.<офа>. Одного я у Бога прошу: пока не ослепла, увидеть бы. […] У нас-то, ведь, в России, так и умрешь — не увидишь.
Марк. Да […] не скоро еще [Бог даст,] посмотрим. «От хорошей жизни не полетишь».
Т.<етя> С.<офа>. Ну что, как, Боря, хорошо?
Б.<орис>. Удивительно. Сначала глазам не веришь […]. А потом… такая радость, будто сам летишь, дух захватывает […] тут, в самом деле, [небывалое] […]
М.<арк>. Будто бы новое? […] Еще у шалунишки [Икара] восковые крылья [от спящих] растаяли?8
Б.<орис>. Ну нет, теперь не растают […]
М.<арк>. Помесь титана Прометея с автомобильщиком. Бедный Ницше!9 Если бы [он] знал, что сверхчеловечество достигнется алюминиевой вертушкой, а керосиновой лампой испакостим [мы] весь шар земной. Уж и на Северном полюсе водрузило знамя американское мошенничество10. А теперь вот и за небо принялись. Какие появятся там рекламы о шоколаде Milka и непромокаемых плащах […] Разве не жаль доброго, старого, чистого, Божьего неба!
Б.<орис>. Романтик вы.
М.<арк>. Что значит романтик?
Б.<орис>. Когда мы русские ругаем Европу, это значит: виноград зелен11.
М.<арк>. А когда подхалимствуем?
Т.<етя> С.<офа>. Ах, какой вы несносный […] [Полно] вам спорить — еще поссоритесь.
Глеб. Вот уж из-за выеденного яйца. Ну можно ли серьезно?
Борис. Можно, Глеб.
Г.<леб>. А если так, — Валичка прав: […] Каким был таким и останешься, крылатая или бескрылая тля […] Приобрели весь мир. а об едином на потребу забыли.
Б.<орис>. О Боге?
Г.<леб>. Да, о Боге.
Б.<орис>. Они забыли, а мы помним.
Г.<леб>. Помните, голубчики, только это одно и помните.
Б.<орис>. «Народ-богоносец»12?
Г.<леб>. Смешно [тебе]?
Б.<орис>. Нет, [жутко] […] Особенно после всего, что было.
Г.<леб>. Да ты знаешь ли, что было и есть. Ты ведь так давно отвык от нашего воздуха в России […] И привыкать не хочешь.
Б.<орис>. Уж опять у вас — тут — воздух-то тяжелый
М.<арк>. Это что же означает, а? Реакция, что ли?
Б.<орис>. Называйте, как хотите […]
Г.<леб>. Погоди, Марк, я скажу: […] навалились на нас и задушат нас. «Фармацевт».
Б.<орис>. Фармацевт?
Г.<леб>. Фармацевта не знает. Что же ты видишь […] Ну а кто он такой, шут его знает. Проходимец без рода, без племени, в банной мокроте завелся, по виду человек, а на деле чертова кукла, [марево], пустышка, несуществующий.
Б.<орис>. Плевело?
Г.<леб>. Он самый […] Да всех нас фармацевт слопал!
Б.<орис>. Хочешь сказать, хорош великий народ, [которого фармацевт] задушил.
Г.<леб>. Не народ, слава Богу народ еще язык […], им то, пожалуй, фармацевт подавится, а вот нас, русских интеллигентных людей — милости просим, кушайте […] До того дошло, что от него отличить не умеем. [NB! Покорились ему окончательно, отреклись от [веры], от Бога, от отечества, от прошлого и будущего.] С [фармацевтом] -то мы [к] народу сунулись […] Но народ не узнал нас: видит — бугришки, изверги, хулиганы, провокаторы, экспроприаторы, не русские люди и даже не люди вообще, а какие-то человекоподобные чудовища, вроде обитателей Марса в «Завоевании миров»13. и шарахнулся в ужасе. Народ ушел, а фармацевт остался — ему-то горя мало, живо оправился […] Опозоренные, оплеванные, задавленные — вот как собака, что колесом переехало, околеваем. И думали, что Россия гибнет, но не Россия, а мы провалились к черту.
Лия. Не пора ли спать, господа. Борис Иванович, верно, устал. Да и сколько ни говорить, ни до чего не договоритесь. А друг друга, кажется узнали.
[NB! Т.<етя> С.<офа>. «Попочка, пойди в клеточку!» М.<арк>. Это что же такое? Т.<етя> С.<офа>. А это одна моя [знакомая] старушонка дачница попугая звала, который в сад улетел].
Т.<етя> С.<офа>. А ты, Глебушка, миленький, полно-ка тебе, вредно тебе.
Г.<леб>. Хорошо, тетя, последний и больше не буду. За что бы? [NB. Г.<леб>. [Да ведь за Воскресение России и за нашу смерть], потому что нам не умереть — и не воскреснуть. К черту фармацевта, к черту нас всех […] Да здравствует [Воскресение!]]
Т.<етя> С.<офа>. Что ты, голубчик? Господь с тобою как можно? Не надо, не надо, Глебушка. (Хватает Глеба за руку. Он роняет стакан).
Г.<леб>. Ну вот и разбился […]
М.<арк>. Ничего […]
Т.<етя> С.<офа> плачет. Ну зачем это? Зачем? Хоть бы в праздник-то
Г.<леб>. Софочка, милая, голубушка, [простите], не плачьте ради Христа… [NB. Т.<етя> С.<офа>. Да не сержусь, Глебушка. А только нехорошо, нехорошо… Ну да Бог с тобой.] […]
Т.<етя> С.<офа> уходит в дверь налево
Г.<леб>. Ну вот и огорчил я тетю Софочку. Да и тебя, Боря.
Б.<орис>. Полно, Глеб.
Г.<леб>. Так не сердишься? […]
Б.<орис>] (смеется). Чудак, право… Чудак, «дядя с баки!»
Лия. Это еще что такое? […]
Г.<леб>. Я что. Он меня в гимназии так бывало дразнил: «Эй, дядя с баки, куда шпаргалку девал?» […] Ну спите с Богом, дядя с барки… (Целует Бориса). Идем, Марк.
М.<арк>. (прощается с Б.<орисом> и Л.<ией>). Да, только к тебе на минутку зайду — два слова. Не задержу, не бойся — у самого глаза слипаются.
Глеб и Марк в дверь — направо. Борис и Лия подходят к окну […]
Б.<орис>. А как тут у вас хорошо! […] Какой простор! Весь Петербург виден.
Л.<ия>. Да. особенно в белые ночи. Вот видите, небо внизу еще чистое, а вверху уже прозрачное, светится огонь за синим стеклом. И как мало звезд. Это к белым ночам. Хорошо тогда, но [жутко]. Как во сне. Достоевский правду сказал, что весь Петербург точно приснился кому-то точно, вот-вот проснется спящий — и ничего здесь не останется14. А вы любите сны?
Б.<орис>. Такие, как этот? […] Нет, просто спать и видеть сны? […] как вам сказать? Нехорошо во сне то, что человек без воли. Не сам делает, а с ним делают. И как будто немного сходишь с ума.
Л.<ия>. По мужски-то ответили. Ну а я, должно быть, по-бабьи, за то сны и люблю, что само делается, воли не нужно; а нет воли — нет вины. Наяву того нельзя, этого, а во сне все можно, [все позволено] […] Вот для меня теперь [и] Париж — сон.
Б.<орис>. И для меня.
Л.<ия>. А вы и этого сна не любите.
Б.<орис>. Люблю… Но
Л.<ия>. Но что?
Б.<орис>. Боюсь.
Л.<ия>. Не бойтесь, милый!
Б.<орис>. Как вы это сказали…
Л.<ия>. А что? Нехорошо?
Б.<орис>. Нет, хорошо. Но не надо.
Л.<ия>. Ну не буду, не буду, простите. Я же […]
Б.<орис>. А вы никогда наяву не раскаиваетесь в том, что было во сне?
Л.<ия>. А вы?
Б.<орис>. Я…
Л.<ия>. Не говорите, не говорите, не надо! […] Я ведь не знаю, какой вы теперь: так давно не виделись […] Я тоже немного боюсь…
Б.<орис>. Не бойся, милая!
Л.<ия>. Ну вот и вы, и вы […]
Л.<ия>. Ну довольно, довольно! Пойдемте. «Пора-спати», индийская нимфа. «Пора-спа-ти». Должно быть, Владимир Соловьев тоже любил говорить глупости15 […] чему вы смеетесь?.. Не смейтесь же, а то я еще хуже буду […]
(Из двери справа Марк и Глеб). Ах, Марк, вы все еще тут. Что вы на меня так уставились? Какие у вас глаза […] круглые […], точно у совы или попочки. «Попочка, пойдем в клеточку!»16 (Смеется).
(Борис и Лия уходят в дверь налево. Марк и Глеб […] смотрят им вслед).
Голос Лии (из-за двери). Я вперед, вам посвечу […] Дайте руку, вот так.
Марк. Ну прощай. Значит, [в Москву].
Г.<леб>. [Поедем].
М.<арк>. А какая она была сегодня…
Г.<леб>. Кто?
М.<арк>. Лия.
Г.<леб>. Какая же?
М.<арк>. Не знаю. Но я никогда не видел ее такою [И как они тут вдвоем у окна] […]
Г.<леб>. Что такое вдвоем? Что у тебя за манера, начинать и не договаривать.
М.<арк>. Голова […] сегодня какая-то. [трещит], что не своя, должно быть, от […] морфия […]
Г.<леб>. Э, черт тебя дери, что ты молчишь? Что у тебя на уме? Говори прямо.
М.<арк>. В одной философической новелле Г…] прочел я намедни пословицу о монахе и женщинах: «Не подноси огня к маслу».
Г.<леб>. С ума ты сошел, что ли?
М.<арк>. Может быть.
Г.<леб> (бледнея). Знаешь, Марк, я, кажется, спущу тебя с лестницы! Вот возьму за шиворот и, как собаку […]
М.<арк>. Гони природу в дверь, она влетит в окно. Друг дома — необходимая вещь во всяком хозяйстве. А насчет собаки, — у меня […]
Г.<леб> (поднимая кулаки) […] Вот! Вот! Мерзавец!
М.<арк>. Не горячись. Утро вечера мудренее. [Москву — не забудь. До свидания]. (М.[арк] уходит. Глеб стоит у окна, прислонившись лицом к стеклу. Потом идет к двери налево, открывает ее и прислушивается. [(Входит Лия).]
Л.<ия>. [Марк ушел]?
Г.<леб>. [Ушел] […]
Л.<ия>. Что с тобою?
Г.<леб>. А что?
Л.<ия>. На тебе лица нет. [Опять сердце?] Хочешь капель?
Г.<леб>. [Дай].
Л.<ия> (отсчитывает капли). Десять или пятнадцать?
Г.<леб>. Все равно… [Ты рада, Лия, что Борис приехал?]
Л.<ия>. [Рада].
Г.<леб>. [И я рад, что] вы [с ним] сошлись так скоро… Такие разные… Я боялся, что вы не поладите. А вот, слава Богу. И знаешь, Лия […]
Л.<ия> [(подавая капли). На, пей и] ступай-ка спать […] Пора. И я пойду. Прощай.
Г.<леб>. Постой […] Мне в самом деле нездоровится. [Побудь со мной.]
Л.<ия>. От этих разговоров еще хуже. Хочешь, тетю Софу пошлю?
Г.<леб>. Не надо. Лия…
Л.<ия>. Ну что?
[Помнишь, Лия, я тебе говорил насчет плевел и о фармацевте17. Ты не думай: я ведь этого не хочу, ненавижу, ненавижу себя до омерзения, борюсь изо всех сил. Помоги мне, помоги. Одно слово, Лия, одно слово. Л.<ия>. Довольно было слов, Глеб. Устала я до смерти от всяких слов. Г.<леб>. Ну прости… Только прости… Ведь я же тебя люблю, Лия… Ты знаешь, что люблю… о Господи… Может быть, ничего бы этого не было, если бы меньше любил. Л.<ия>. Что такое опять? О чем ты?]
Г.<леб>. Ничего. Ступай… (Лия уходит. Глеб падает на стул, закрыв лицо руками).
[Середина 1910-х гг.]
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Впервые — Е. Андрущенко. Мережковский неизвестный. — Харьков: Крок, 1997. — С. 405—425. Автограф хранится в ОР ИРЛИ РАН. Д. С. Мережковский. Пьеса его. Рук. 100 л. // Арх. Д. С. Мережковского, № 24217 CLXII. б 25. лл. 2-94 об.
Текст незавершенной драмы помещен в общей тетради. На лл. 2-12 дан ее план (публикуется в разделе «Дополнения» настоящего издания). На лл. 12-94-об. — текст без названия. В тексте сохранились следы авторской правки чернилами и карандашом. Судя по плану драмы, работу над ее текстом Мережковский начал с 5-го явления 1-го действия, записанного в тетради первым, а затем, карандашом, дописывал первые четыре явления. Публикуемый текст драмы реконструирован согласно плану.
Упоминаний о работе над драмой не сохранилось. Ее текст свидетельствует о стремлении автора воплотить в драматическом произведении главные идеи своих критических исследований и публицистики. Эта задача впоследствии реализована в драме «Будет радость», текст которой тесно связан с текстом драмы без названия. Датируется серединой 1910-х гг.
1 Цитируется «Фауст» В. Гете.
2 …прокутили в «Черной Кошке» — Очевидно, обыгрывается название артистического кабаре-подвала «Бродячая собака», где собирались кружковцы «Аполлона», поэты-акмеисты, участники литературного объединения «Цех поэтов». В кабаре привычными были ночные представления, постановки одноактных пьес, литературно-музыкальных программ.
3 Упоминается «Фауст» В. Гете. Лилия — В христианской мифологии и европейском искусстве — символ чистоты и праведности.
4 В монографии «Л. Толстой и Достоевский» «верным слугой Личардой» Мережковский называл Петра Верховенского, «Мефистофеля Ставрогина».
5 Неточно цитируются слова Ставрогина: «Мой демон — просто маленький, гаденький золотушный бесенок из неудавшихся». Выражение «крохотный бесенок с насморком» употребляется Мережковским в монографии «Л. Толстой и Достоевский» и статье «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества».
6 В статье «Тургенев» Мережковский комментирует эту легенду так: "Трагедия влюбленности заключается в том, что не может любовь, ослепленная похотью, достигнуть этой истинной, торжествующей, «прославленной» плоти… В «Прологах» повествуется, как одному юному отшельнику, распаленному блудным помыслом, старец посоветовал пойти на кладбище, разрыть могилу, натереть платок трупным гноем и понюхать, чем пахнет: «Тогда поймешь, чего хочешь».
7 Плевело — Восходит к библейской притче о пшенице Божьей и плевелах (Евангелие от Матфея, XIII, 36-39). Эта притча занимает особое место в творческом мире Мережковского. К ней он возвращается в драме «Будет радость», исследованиях о Кальвине и Паскале. См. прим. к драме «Будет радость», № 18.
8 См. прим. к драме «Романтики», № 20. Летом 1909 г. В Германии Мережковские наблюдали полеты авиаторов. Эти впечатления отразились в стихотворении Гиппиус «Zepplin III». 2 октября 1909 г. Д.Философов писал Блоку: «… в Берлине мы видели аэропланщиков, Латама, Фармана, Ружье. Летали при нас по 2 ч. 3/4… Это зрелище совершенно необычайное. Дм<итрий> Серг<ее-вич> бегал по полю, спотыкаясь, и кричал: Vive Rougier!» (РГАЛИ, Ф.55, On.2, ед. хр. 70).
9 Ницше Фридрих (1844—1900), немецкий философ.
10 Имеется в виду покорение Северного полюса Пири 6 апреля 1909, сопровождавшееся рекламной кампанией американских товаропроизводителей.
11 Когда мы русские ругаем Европу, это значит: виноград зелен — реминисценция из басни Эзопа «Лиса и виноград».
12 «Народ-богоносец» — Выражение Достоевского. Мережковский полемизирует с Достоевским о «народе-богоносце» в монографии «Л. Толстой и Достоевский» и статье «Пророк русской революции (К юбилею Достоевского)».
13 Имеется в виду роман Г. Уэллса.
14 Реминисценция из романа Достоевского «Подросток». Многократно приводится в монографии Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» в разделах, посвященных мистицизму Достоевского.
15 Соловьев Владимир Сергеевич (1853—1900), философ, поэт. В статье «Немой пророк», посвященной Соловьеву, Мережковский представил его в «двух лицах», с одной стороны, писавшего «стройные, ясные, гладкие, даже слишком гладкие, выглаженные, вылощенные» философские произведения, а с другой, — «любившего иногда говорить большие непристойности, сальности… совершенно откровенно…». «Любящая память, — писал Мережковский в примечании к статье, — бесстрашно обнажает все слабости любимого… Для тех, кто действительно любит всего человека, эти мимолетные тени не искажают и не омрачают светлого образа, а только приближают его к нам, делают более человечным и пленительным; если в малом он мал, как и все мы, то в великом велик, как никто».
16 Анекдот о «попочке» Мережковский приводит в исследовании «Наполеон» (Ночь. П. Беллерофон).
17 Я тебе говорил… о фармацевте — Фармацевт. Так завсегдатаи «Бродячей собаки» называли буржуа, случайных посетителей, приходивших в артистическое кабаре из любопытства. Здесь — одно из воплощений пошлого, «плоского», черта. Взгляд Мережковского на сущность дьявольского как «вечной середины» отражен в исследовании «Гоголь и черт» (1906), как Хама — в статье «Грядущий Хам» (1906).