Месяц Большого Обмана[править]
Месяц Малой Темноты — ноябрь — Тоня Ковылева вправе была счесть за Месяц Большого Обмана. Весной она узнает, что так называется март. А пока ей хорошо. У теплой каленки горка хворосту. Тихая музыка из Скандинавии. За оконцем сполохи северного сияния. На тумбочке, за портретиком Ленина, стопка книг: Джек Лондон, Пушкин, Шолохов и Горький. Через час-два приедет секретарь тунсовета Миша Якимов. Он строил Нарьян-Мар, и его послали в тундру как активного комсомольца. Тоня еще не видела его, и ей интересно, какой он из себя. Неделю назад она послала все сведения о парме Васьки Харьяга и получила записку:
«Товарищ Ковылева!
Вы — энергичная девушка, спасибо за точное выполнение наказа тундрового Совета. Если что будет трудно, пришлите письмо, поможем. Васька Харьяг тунсоветом оштрафован на 500 рублей, и на днях я приеду получить с него штраф. Подготовьте заявление Терентия Вылко в суд на Ваську Харьяга. У меня есть на примете восемь батраков, которые получат по суду от хозяев в общей сложности 1500 оленей. Вот тогда-то мы и организуем колхоз. А пока собирайте детей.
Крепко жму руку, Тоня Ковылева.
Секретарь тунсовета М. Якимов».
Тоне понравились деловитость и простота письма и умилила большая круглая печать в конце записки: «Юшарский кочевой самоедский Совет Большеземельного района».
— Даже печать поставил, — смеется Тоня и смотрит в оконце на Хойко.
— Заходи, северный рыцарь, — говорит она.
Хойко входит, на ходу стягивая малицу.
— Кто такой Миша Якимов? — спрашивает она, близоруко всматриваясь в Хойко.
— Миша? Хороший мужик, — говорит Хойко, — он меня грамоте научил. Я для него все могу сделать, — и, помолчав, добавляет: — И для тебя тоже… Все, что хочешь!.. — Потом, нахмурившись, он говорит: — В городе, говорят, хлеба мало. Ехал в кооператив обоз, и его разграбили разбойники. Правда это?
Тоня задумывается.
— Чепуха. Кулачье, наверное, слухи распускает.
— Ну, если так, то ладно, — успокоился Хойко. — Слышишь, нарты скрипят? Наверно, Миша приехал.
Действительно, через несколько минут в палатку вошел человек в белом совике. Это был паренек среднего роста, с маленькими черными бровями на простецком сухощавом лице.
— Здравствуйте, Тоня, — сказал он, удивленно рассматривая девушку.
— Здравствуйте, секретарь тундрового Совета! — засмеялась Тоня и помогла гостю снять совик. — А я думала…
Она смутилась, и легкий румянец тронул ее щеки.
— Понимаешь, какие они сволочи, Хойко, — неожиданно возмутился он, — им говоришь — плати страховые за батраков — не платят! Дай упряжки для геологической экспедиции — не дают!
— Да кто? — спросила Тоня.
— Кулачье и шаманы.
— Они — худой народ, — сказал Хойко. — Они — эксплуататоры.
— Что? — засмеялась Тоня. — Откуда ты такое слово узнал?
— Я три дня его учил, — сказал Хойко, — оно мне так понравилось, что я его знаю теперь наизусть.
— Он у меня молодец, — улыбнулся Миша Якимов, — только не надо говорить по-иностранному, Хойко, а то зазнаешься.
— Мне нравятся непонятные слова, — сказал Хойко.
Он весело посмотрел на друзей и, подмигнув, прошептал:
— Васька Харьяг уже здесь, однако. Позвать?
— Позови, — нахмурился секретарь тунсовета, — позови этого эксплуататора, — мрачно пошутил он.
Хойко вышел. Миша Якимов сел на единственный табурет, и лампа-молния осветила его усталое лицо.
Через минуту в оконце постучали, и вошел Васька Харьяг. На лице его появилась поспешная улыбка. В руках шамана чернел кожаный мешок. — Здравствуй, власть, — сказал он, обращаясь к Якимову, — штраф приехал платить, чтоб ты не сердился.
И он высыпал из мешка полкилограмма кредитных билетов. Измятые, позеленевшие червонцы, пятерки, рубли рассыпались у ног секретаря тунсовета. — Бери. У меня денег хватит.
Миша Якимов внимательно посмотрел на шамана, и взгляд его стал суровым.
— Нет уж. Плати сам.
— Да я неграмотный, не знаю, какие сколько стоят.
Секретарь тунсовета посмотрел на Тоню и попросил дать ему газету. Переложив на нее деньги, он сказал:
— Ну, гляди. Я при тебе отсчитываю. Вот это пятерка. Это десять рублей, это три рубля.
— Сам знаю, — хмуро ответил Васька Харьяг.
Получив нужную сумму, Миша Якимов написал расписку.
— Утром русскую хабеню повезешь по пармам, понял?
— Как не понять, однако? Понял. Повезу. Я власти не враг, — сказал шаман и торопливо вышел из палатки.
— Ну, мне надо ехать. До свиданья, Тоня Ковылева. Держись, девушка. Помни, кроме друзей, есть и враги. Они следят за каждым твоим шагом. Оружие у тебя есть? Ну и хорошо. Это на крайний случай…
Голос Якимова звучал участливо и грустно. Казалось, он сочувствует Тоне, точно зная, что ее ожидают лишь огорчения и обиды. — Мне сегодня сто километров еще ехать. Избили комсомолку за то, что она читала пастухам газеты. У Коротаихи строится школа, проверю — все ли в порядке. Ну, дай твою лапу и не вешай нос, если что. Понимаешь?
— Понимаю, — сказала Тоня дрогнувшим голосом.
Только сейчас она почувствовала все значение своей работы, и ей стало грустно от сознания того, что она еще слаба и что ее бодрость была наигранной и выдуманной.
Утром она выехала в стойбище. Школа пока еще строилась, но Тоня должна была уже начать обучение детей из всех соседних парм. Упряжку вел Васька Харьяг. Он был предупредителен и вежлив.
— Тяжело тебе будет, девушка. Наш народ к спирту привык сильно, однако. Грамоте он не учен и учиться не хочет. Ленивый народ. Ехала бы ты лучше обратно в Москву. До тебя вот была же учительница. Пожила месяц — уехала.
— Плохая учительница была, — сказала Тоня, — я не из таких…
— Весной здесь русским худо же, однако. Болесь берет. Десны распухнут, зубы выпадают. Ноги корчит. Руки сводит. Отчего бы это? А? — Цинга, — сказала Тоня, — меня этим не испугаешь. Буду сырую оленину есть, и цинга не возьмет.
— Откуда ты знаешь это, однако?
— Мы все знаем, — сказала Тоня сурово. — Хочешь, я скажу, что ты про меня думаешь?
— Я, я ничего не думаю, — торопливо ответил Васька Харьяг, — мне жалко тебя, девка.
— Это бывает, — засмеялась Тоня, — только знаешь? Мы не поедем в твою парму. Там ребятишек уже нет, их увезли в другие пармы, чтоб не показывать мне на глаза…
Искорка испуга и ненависти вспыхнула в черных глазах шамана. Он резко повернул упряжку на запад.
— Ты хочешь ехать к Коротаихе?
— Правда-правда.
Тоня засмеялась:
— Зачем же едешь туда? Ты же знаешь, что все детишки отосланы к реке Сюррембой-Яга.
Ясовей уже не мог сдержать бешенства. Он потянул вожжу, и упряжка остановилась.
— Вези сама, — сказал он, — вам, русским, ничто не нравится. Вам — все худо. Испокон веку вы обманывали и обижали нас.
— Ах, вон оно что? — насмешливо свистнула Тоня. — Ты стал откровенным, Васька Харьяг.
Она слезла с нарт. Ноги ее в валенках онемели от холода. Ей хотелось плакать, но она мужественно улыбалась. Она чувствовала, что сейчас решается для нее будущее, и знала, что маленький намек на свое бессилие будет ее гибелью здесь, наедине с хитрым врагом.
…Тоня отдернула рукав пиджака и показала компас.
Черная стрелка, покачавшись, показала на грудь Васьки Харьяга, белая — на юг, там, где находилась Москва.
— Что же, — неокрепшим девическим голосом спросила Тоня Ковылева, — передать твои слова в Москву?
Рука Васьки Харьяга инстинктивно потянулась к ножу.
— Даже если меня кто-то убьет, эти маленькие часы сразу же расскажут коммунистам в Москве все, что со мной произошло. Я буду мертвой, но убийца не скроется. Милиция узнает его сразу же в лицо, — побледнев, проговорила девушка, стараясь не замечать ножа Васьки Харьяга. — Поедем, хабеня, — упавшим голосом сказал шаман. — Русские — народ хороший, только далеко до пармы-то. Не доехать за ночь.
И, еще раз подозрительно взглянув на компас, он сел на нарты.
Всю ночь мчались олени. Тоня уже не чувствовала своих ног, так они онемели. Наконец Васька Харьяг остановил упряжку и сказал:
— Погода будет. В куропачьем чуме ночевать придется. Оставайся пока, а я дорогу искать буду, заплутались мы, верно…
Тоня свалилась с нарт. Не успела она подняться, кар упряжка скрылась в белесом снежном тумане за сопкой..
Слезы бессилия и обиды ожгли ее щеки, и вдруг с потрясающей силой она увидела свое положение. Ее бросили… здесь… в сердце тундры… без куска хлеба… Мимо ее окоченевшего трупа побегут стаи песцов и лисиц.
Придет весна. Веселая тундровая вода покатится через останки тела веснушчатой девчонки Тони Ковылевой, и не увидеть ей летящих с юга лебедей… — Мама! Мамка! — кричит она, с ужасом погружаясь руками в снег.
«Как спать хочется», — врывается в сознание настойчивая, обманчивая мысль. Нет, она совсем не замерзла. Ей хорошо. Это жаркий день в Сокольниках или в Рязани у родных. И Арктика ей только приснилась…
Девушка закрывает глаза и улыбается. Острая поземка заметает ее тело, но где-то, в глубине сознания, светится маленькой звездочкой Нгер Нумгы недремлющая мысль. Она вспыхивает неожиданно и больно: «Вблизи лают собаки…»
Девушка открывает глаза.
— Я замерзаю, — шепчет она помертвевшими губами. — Мне нельзя замерзать, — тяжело повторяет она.
Но требуются часы усилий, прежде чем начинают действовать руки.
«Ноги отморожены, — уже спокойно рассуждает она. — Их надо оттереть снегом».
Нечеловеческих усилий стоит стянуть валенки.
«Если поползу, ноги отойдут», — думает она и, перевернувшись на грудь, утопая лицом в снегу, точно в воде, ползет по заметаемому следу. «Теперь — обратно».
С каждой минутой сердцем ее овладевает все большая надежда. Рукам, лицу и щиколоткам больно. Вот и в пятках тоненькими иголочками колет теплая возрожденная кровь…
…Через пять часов Тоня Ковылева пришла в стойбище у Сюррембой-Яга. Нарты Васьки Харьяга стояли тут же, а сам он на чьих-то уехал дальше, забрав половину детей.
Тоня вошла в крайний чум и поздоровалась. Женщины ответили ей молчанием.
— Где мужчины? — спросила девушка по-ненецки.
Вновь молчание.
— Вы можете молчать сколько хотите, но дайте мне чаю.
Одна из четырех женщин принесла и повесила котелок над огнем.
Девушка сняла малицу и валенки. Лицо ее было белее снега. Пальцы отмерзли.
— Мне жаль вас, — сказала она на ломаном ненецком языке, — вас всю жизнь обманывал Васька Харьяг. Он бил ваших мужей, призывал на ваши головы злых духов, за водку скупал у вас пушнину. Далеко отсюда есть город Москва. Там узнали о Ваське Харьяге и послали меня сюда. Мне сказали в Москве — езжай в тундру. Приедешь в парму у Сюррембой-Яга и спроси женщин, хотят ли они знать правду о Ваське Харьяге. Если они хотят знать эту правду, ты расскажи им.
Женщины с жалостью смотрели на омертвевшее лицо девушки.
— Не подходи к огню, — сказала та, что вешала чайник.
И, выбежав из чума, вернулась со снегом. Сильными, ловкими руками она стала оттирать ноги Тони Ковылевой. Двое других женщин смазали пальцы ног гусиным жиром, предварительно опустив их в леденящую воду.
— Что он сделал? — с негодованием сказала первая из них. — Зверь…
Не попив чаю, Тоня уснула, заботливо укутанная в оленьи шкуры.
Проснулась она ночью следующего дня от прикосновения чьей-то руки.
— Вставай-ка, — доброжелательно предложил мужчина, — садись. Чаю попей.
Боль в ногах утихла, но лицо горело. Тоня приподнялась на локте. Женщина поставила к низенькому столику лукошко и, когда девушка заплела косы, подала ей чайник. Помыв лицо и руки, Тоня, шатаясь, подошла к столу, села на лукошко. Руки ее дрожали.
Молча она попила чаю. Терпеливо подождала, когда попьют остальные, и лишь тогда вышла из-за стола.
— Скажи нам, девушка, что ты знаешь и чего мы не знаем? — заговорил мужчина.
Широкое пламя костра осветило его щеки в глубоких рубцах.
— У меня есть сын. Звать его Пайга. Ходит молва — будут всех грамоте учить, потом в армию пошлют. Правда ли это?
— Скажи, что еще говорит молва?
— Она говорит многое, — уклончиво ответил мужчина. — Она говорит о том, что моего сына в армии убьют. Правда ли это?
— Неправда, — сказала Тоня. — Это тебе сказал Васька Харьяг потому, что твой сын Пайга станет грамотным и узнает всю правду о Ваське Харьяге, а шаману это не выгодно.
— Так, так! — торопливо согласился мужчина. — Я подумаю об этом, хабеня.
И он лег спать.
«Если так будут думать все, то мне нечего делать», — нахмурилась Тоня и вышла из чума.
Кто-то сзади тронул ее за рукав.
— В гости, девушка, зайдешь ли? — спросил ласковый женский голос.
— Хорошо, — сказала Тоня, — а к кому?
И она пошла вслед за женщиной.
В низеньком чуме она рассмотрела ее старое морщинистое лицо, тяжелые длинные руки с искривленными пальцами.
— Пей-ко чай. Устала, верно?
Тоня кивнула головой. На шкурах спал двенадцатилетний мальчик.
— У меня был муж, — сказала женщина, — он работал у Васьки Харьяга и там заболел. У нас ничего не осталось, и я теперь хожу на охоту, чтобы не протянуть ноги к очагу — умереть, по-вашему. Васька Харьяг ничего не дал за то, что мы у него работали десять лет. Миша Якимов теперь его будет судить, и я получу оленей.
Женщина задумалась. Невеселая морщинка легла в уголках ее рта.
— Возьми моего сына в Красный чум. Пусть он выучится на Мишу Якимова или на тебя. Пусть он расплатится за отца с Васькой Харьягом. Завтра я сама поеду с тобой, и мы вернем детей. Ты мне веришь?
— Да, — тихо ответила девушка, — я верю. Твой сын будет счастлив.
— Я сильно кашляю, — сказала женщина, — у меня грудная болезнь. Когда я умру, мой Тагана никому не будет нужен. Если он станет грамотным, ты не бросишь его?
— Нет.
— Сюда ехал обоз с хлебом для кооператива «Кочевник». Обоз обокрал кто-то, а в городе хлеба мало. Город молодой и хлеба не хватает. — Не верь этому, — сказала Тоня, и тонкое лезвие страха тронуло ее душу.
— Я об этом не буду пока думать. Я верю вам, приехавшим из Москвы. Завтра мы поедем.
И вновь скрипят нарты о звонкий ноябрьский наст. От стойбища к стойбищу, от сопки к сопке.
Но быстрее нарт летит молва:
«Русская учительница собирает детей в школу, чтобы из них сделать солдат, а потом убить на войне. Не верьте русским. Они будут бить детей, морить их голодом, учить злобе против родителей».
И летела другая молва:
«Из далекого города Москвы приехала русская учительница Тоня. Она любит ненцев. Она им рассказывает правду о Ваське Харьяге. И тот ее хотел убить. У русской теперь отморожены ноги и лицо, но она ездит по тундрам и учит ненцев правде. Отдавайте ребят в школу. Не верьте Ваське Харьягу. Не прячьте детей от русской девушки, потому что она им хочет только хорошего».
Но почему-то люди верили больше первой молве.
Тоня Ковылева видела многолюдные стойбища, но в них не было детей. Дети были спрятаны. Они перевозились из пармы в парму только для того, чтобы их не увидела русская учительница.
В одном из стойбищ она заметила спящего ребенка.
— Чей это? — спросила она у побледневшей при этом вопросе женщины.
— Это… это не мой… Не знаю чей, — сказала женщина.
Тоня с горечью посмотрела на нее.
— Я знаю — это твой ребенок. Я же хочу вам только хорошего.
Женщина с криком выскочила из чума. Тоня слышала, как ее обступают другие женщины и кричат:
— Приехала хозяйка наших детей, забирает, как своих!
Тоня вышла посмотреть, что там. Она увидела разъяренные лица женщин.
— Ездишь все равно, что безглазая — не уходишь от наших чумов!
— Да, — сказала Тоня, — я не уеду, пока не добьюсь своего. Я не из таких…
И она осталась жить в парме. Долгими сутками она рассказывала пастухам, охотникам, женщинам о Москве, о науке, о Советской власти, о колхозах. С каждым днем все спокойнее и проще становились ее отношения с окружающими, а молва, как озеро от большой реки, питалась ее речами. Молва несла ее простые и задушевные слова в самые далекие стойбища. Ее встречала другая молва, злобная и слепая. Происходила борьба, но с каждым днем слово правды из уст русской хабени просачивалось все настойчивее и настойчивее в сознание угрюмых, суровых и недоверчивых охотников, рыбаков и оленеводов.
Тоня уже предчувствовала победу. Но поднялся неутомимый хад. Он готов был опрокинуть чумы. Жалобно поскрипывая, звенели, как натянутые струны, чумовые шесты. Северный ветер надул у входа «лебедей» — так назывались снежные сугробики. Вышел хворост, и потух огонь. Стиснув челюсти, думала Тоня о жизни.
Нет, ей не быть победителем. «Пошлите меня туда, где больше трудностей», — вспомнились ее же слова из письма в «Комсомольскую правду». «Плитка шоколаду, — вспомнила неожиданно Тоня, — плитка шоколаду».
На самом деле, что она будет завтра есть? У нее осталась только плитка шоколаду и ни копейки денег. Она зарвалась. Она слишком далеко уехала от Красного чума!
Ноги в холодных валенках болели. Стараясь забыться, Тоня уснула. Сквозь сон она услышала приезд в парму человека-молвы.
Утром хад стих. Седые космы его еще волочились по снегу и устало опустились на дно долин, чтоб вновь подняться через несколько суток. Пришел хозяин чума, бывший до этого на охоте, и сказал:
— Уезжай, мы тебя кормить не будем, здесь не столовая. Надо хлеб с собой возить, а не просить у меня, как нищенка.
Тоня смутилась. Ей стало стыдно за себя. Казалось, ее обнажили сейчас перед всем светом и начали издеваться больно и непоправимо. Однако у нее хватило мужества ответить:
— Хозяин забыл о гостеприимстве? Что ж, пусть о нем плохо думают родители, похороненные на священной сопке.
Мужчина опустил взгляд и вышел из чума. Он запряг нарты и дал Тоне Ковылевой большой мешок, полный хлеба и мяса.
— На, — сказал он, — не обижайся. Мне так велели сделать.
— Не надо, — сказала девушка, — русские и на каторге бывали, чтобы принести счастье своему народу. Если нужно будет, я поголодаю, но твой сын научится читать. Ты сам его привезешь.
И она вместе с женщиной — матерью Тагана — поехала к Красному чуму. Всю дорогу она плакала, вспоминая Москву, мать, Костю, уютную конторку фабрики и листочки с фиолетовыми штемпелями: «драп», «бостон», «шевиот», которые она записывала в книге готовой продукции, когда работала учетчицей до отъезда в тундру.
— Не надо, — тихо утешала ее женщина, — всем трудно.
«Уеду. Обязательно уеду», — решила Тоня, въезжая в свое стойбище, посредине которого стояла палатка с красным флажком наверху.
— Здравствуй, Хойко, — невесело поздоровалась она, — я заболела. Не приходи ко мне.
Затопив «времянку», она села за письма. Косте и матери она написала все, что пережила и поняла. Заклеив письма, она посмотрела на тумбочку. Ильич посмотрел на нее мягким укоряющим взглядом, и Тоня заплакала. Она легла на койку и уснула. Стук в оконце разбудил ее.
В палатку вошли две женщины и мужчина, подталкивая впереди себя испуганных детишек.
— Учи их, хабеня, — сказала одна из женщин, та, что вела ее нарты. — Мы будем жить здесь тоже, и когда узнаем, что Мюс, Тагана и Пайга понравится школа, к тебе приедут все, кто боится знать грамоту.
Вскрикнув от радости, она бросилась к детишкам и начала целовать их чумазые испуганные лица. Родители, польщенные этим, тепло улыбались русской учителке.
С тумбочки на всех этих людей глядел Ильич. Он улыбался.
— Ленин, — указывая на портрет, сказал мужчина, — Ленин. Теперь я все понимаю.
