Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Душа томится…[править]
С окна моей мастерской на Балчуге видно, как оттепель покрыла лужами дорогу. Грязная мостовая. Стаяли снега с крыш кремлевских башен. Москва-река набухла, покрылась водой — скоро ледоход. Уж нет переезда через лед. Стоят деревянные барки.
По Москворецкому мосту едут извозчики, кто на санях, а кто и в пролетках. В воздухе чувствуется весна.
Медленно и уныло ударил колокол к вечерне. В отдалении другой. И по Москве, по церквам, несется звон.
Однообразно зовет колокол: «К нам, к нам».
Великопостный, покаянный звук.
Страстная неделя. В монастырях всенощное бдение. Говеющие москвичи.
На папертях толпится бедный люд. Закутанные в платки старушки. Тужат, вздыхают:
— Ох, Господи, прости рабу твою грешную…
И какие могут быть грехи у этих старушек, нянек, замученных в труде, с добрыми, оробелыми лицами, всю жизнь отдавших другим и оставшихся нищими?
Говеет торговый люд — купцы именитые приезжают на своих лошадях, ищут знакомого иерея, который построже. Исповедуются и в дом на разговенье зовут, угощают особо. «С души тяготу снял, утешил».
Москва в Страстную неделю как-то притихла, серьезная, скромная стала. В трактирах, ресторанах народу мало. Толпами ходят рабочие, солдаты, служащие в бани. Под мышкой свернуто в платки чистое белье, мочалки, мыло.
Рабочие, мастера декоративной мастерской моей Императорских театров, пришли ко мне прощаться. Уезжают на неделю к себе домой, в деревню, на побывку. Новые сапоги с набором. Картузы. Почему-то физиономии у всех в веснушках. Глаза глядят, как пуговицы.
— Ну что ж, — говорю, — хорошо теперь в деревне-то. Весна. Отговели в Москве?
— Да, — отвечает Василий Белов.
— Василий, что-то у тебя веснушки по всей роже и даже на руках? Как ты весной расцветаешь!
— А кто ее знает. Сам не пойму. Вот у прочих нету, а у меня как весна, так обкладывает.
— Это оттого, что все на сцену бегаешь из мастерской — на балет глядеть…
— Эк невидаль! Я ничего и не глядел. Тоже скажете. Очень нужно глядеть. Это господам, им при капитале можно.
— Ну что ж, — говорю, — и я в деревню поехал бы. Лето, природа, воля. Неужто вам в Москву оттуда не скучно ехать? В пыльную, душную мастерскую, краски разводить, клей варить? А там покос, луга у речки, отрада…
— Верно, — отвечал Белов, — хорошо. А скушно. Сказать правду — избаловались уже.
— Есть это! — сказал другой рабочий. — Меня взять. Жена, детей двое. Жена хорошая, жалею ее. Уеду — тужу. То ей куплю, другое куплю. Приеду к ней — рад, а поживу — скучаю. В город тянет…
— Вот ко мне отец приезжал, — сказал, смеясь, черноглазый и хитрый маляр Павел, — я его на сцену на леса сажал. Он оттуда представление глядел. Вот до чего ему понравилось! Глядит и плачет. «Чего плачешь, — спрашиваю, — отец?» — «За сердце берет, поют до чего хорошо — чисто в раю». Уезжать ему, а он: «Павел, — говорит, — дай еще послухаю хоть разок, эх, послухаю да и помру пускай…» Вот как театр понравился…
— А мне, — сказал Василий Белов, — это самое, когда поют, вот как надоело! В мастерской-то все слышно, особливо когда какая затянет — беда! Вот еще Ван Занд пела туды-сюды, ловко. А наши, как затянут: «Пошто меня не любишь?», в такую скуку вгонит, из мастерской прямо вон! Придешь в портерную, возьмешь бутылку пива, рад: слава Богу, вою не слыхать. Отойдешь малость. Четырнадцать лет слушаю с Кинстинтин Лисеичем.
Отворилась дверь, и вошли приятели — Василий Сергеевич Кузнецов и актер Бакшеев. Оба огромного роста. У обоих лица красные, глаза веселые. Бакшеев хохочет.
— Говели мы сейчас. Васька огорчен.
— Огорчишься! — оборвал его Василий Сергеевич. — Странно! Первое — спрашивает: «Пьете? Сильно предаетесь?» Я говорю: «А почему вы так думаете?» — «Так с лица выглядываете». Не угодно ли?
Рабочие смеялись.
— Ну ладно, — сказал Бакшеев, — надо червяка заморить, у Егорова селянку съедим. Идем.
Сидим в пролетке втроем. Стучат колеса по обнаженной мостовой, скользят по оставшемуся кое-где льду.
В Охотном ряду толпы народа. Кричат торговцы, предлагая товар.
У трактира Егорова слезли с извозчика. Пахнуло запахом рыбы, селедок, рогожей, квасом.
В трактире народу мало.
Бакшеев, сев за столик, заказал половому расстегаи с рыбой и ухой. Половой поставил графин с водкой.
— Нельзя, — поморщился Кузнецов. — Неловко.
— Ничего, ведь она постная, — сказал Бакшеев.
— У тебя все постное. А если ты хочешь знать, уха эта на курином бульоне.
— Нешто можно, — смеялся половой, — посадят. В этакие дни гостя скоромным накормить! На какого попадешь — ежели православный, так искалечит. Что вы, право, господин Кузнецов, скажете!
— А знаешь ли, — внезапно помрачнев, сказал Бакшеев, — незаметно как время бежит. Вот всю зиму играли. Кружок, ужин, разговоры… К утру спать ложишься. Проснулся — в театр. Времени не видишь и не видишь, как проходит жизнь. А в сущности — одиночество. Когда один сам с собой — противно, тоска. Не знаешь, куда деться, душа томится. Женщины все как-то ясны. Увлечение, потом охлаждение и опять тоска. Был я влюблен, молод был. Она получила чахотку — умерла. Весной умерла. Каждый раз, когда весна, хочу поехать на могилу, а кладбище забыл. Приеду на Ваганьково — не то, в Даргомилово — не то, в Покровское — не то. На всех кладбищах бывал — не то… Так знаешь ли — зайдешь в трактир где-нибудь у заставы, ну и выпьешь, как-то легче становится. Представь себе, третьего дня подумал: у Сокольников, где-то в Печатниках, кладбище есть — не там ли, думаю, хоронили ее? Поехал. Заехал на Рязанский вокзал. Буфет.
Сел тоже закусить. Выпил. Сижу, и вдруг вспомнил: «Батюшка, да ведь ее схоронили в Казани!» Подумай, ведь сколько лет я ее здесь по кладбищам искал. Заметь: как только выпью слегка, так меня тянет могилу искать. Сколько я зря проездил! Не попади я на Рязанский вокзал, и сейчас тебя бы уговорил ехать со мной искать… Нет, постой, ошибаюсь, что такое… Не в Казани — в Казани другая, а та… постой… вспомнил — в Нижнем! Вот рад… Наконец-то вспомнил!
— Погоди! — позвал он полового. — Ну-ка, принеси еше графин.
— Какая радость — вспомнил! Давай-ка еще по расстегаю. Да вот, кажется, и солнышко выглянуло. Весной какие-то воспоминания в душу лезут. Выпьем, Вася. Сегодня на исповеди вижу — устал отец Василий. Накрыл меня епитрахилью. «Ну, грехи-то?» — говорит. А я ему: «Все те же — актерские». — «Ну, — сказал, — Бог простит». Вот и все…
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Душа томится… — Впервые: Возрождение. 1937. 17 апреля. Печатается по газетному тексту.
Даргомилово — старое название Дорогомиловского района на западе Москвы. Местность получила название в XIII в. по имени владельца вотчины Ивана Дорогомилова.
Рязанский вокзал — с 1862 по 1894 г. название Казанского вокзала в Москве.