Велижское дело по обвинению евреев в совершении преступлений с ритуальной целью — возникло в мае 1823 г. и завершилось в январе 1835 г. В конце апреля 1823 г. в Велиже y Агафьи Ивановой исчез малолетний сын Федор; спустя несколько дней он был найден за городом мертвым, «чем-то в нескольких местах пронзенным», и молва сейчас же объявила евреев его убийцами. При каких обстоятельствах погиб Федор, осталось неизвестным. Прежде всего мать ребенка заявила следственной власти, что какая-то женщина, оказавшаяся Марьей Терентьевой, развратной нищенкой, предававшейся пьянству, погадав, еще до нахождения ребенка сказала ей, что сын находится «в доме еврейки Мирки»; это подтвердила и «больная девка» Еремеева, к которой Агафья обратилась, зная, что та «много предугадывает». Отец погибшего ребенка, солдат, заявил, что ему неизвестно, кто убил сына, и что он «кроме евреев» ни на кого не имеет подозрения, a тетка убитого показала, что «по всем замечаниям в пронзении племянника доказывается, что загублен евреями». Этих заявлений невежественных людей оказалось достаточно, чтобы следствие было направлено единственно в сторону евреев, сначала даже не против каких-нибудь определенных лиц, a против евреев вообще. Был произведен безрезультатный обыск y престарелой Мирки Аронсон, в состав семейства которой входили дочь Славка с мужем, Шмеркой Берлиным, сын последних Гирша, с женою Шифрою, и их дочь Лайка, замужем за Янкелем-Гиршой Аронсоном. Затем Терентьева показала, что видела, как мальчика Федора вела за руку Ханна Цетлин, содержательница шинка; последняя была женой ратмана городского магистрата, зажиточного коммерсанта, занимавшего почетный пост погребального старосты. Хотя христианки-соседки и отрицали, будто кто-либо из евреев вел ребенка, однако показанию Терентьевой была придана полная вера и подозрение было направлено против самого Цетлина. Следствие велось при полном нарушении прав еврейского населения; вопреки закону, от следственного производства был устранен еврейский представитель. Важной уликой являлись следы брички, подъезжавшей к месту, где лежал труп, а так как в тот день, когда последний был найден, в город приехал ксендз Серафимович, евреи настояли, чтобы его бричка была вымерена; но это вызвало сильное возмущение христиан, заинтересованных в ходе дела, Серафимович же счел измерение экипажа «для себя и всего христианского духовенства крайне обидным». К ответственности были привлечены приехавшие незадолго в Велиж к Берлину некий Иосель Гликман и его 15-летний спутник. 15 декабря 1823 г. полиция представила следственный материал городовому магистрату, который совместно с поветовым судом должен был расследовать дело ο всех упомянутых евреях и солдатке Терентьевой. В это время под самым нелепым предлогом второй еврей, заседавший в магистрате, был также устранен, и евреи снова остались без защитника. За отсутствием законных улик суд не решился сурово осудить обвиняемых; он освободил Берлиных от «суждения и взыскания», a Ханна Цетлин и Гликман были оставлены в «сильном подозрении», причем последний был арестован впредь до рассмотрения дела в высшей инстанции. Но агитация со стороны нескольких темных личностей, враждебных евреям, успела настолько оживить в умах христианского общества кровавый миф, что суд, вопреки высочайшему повелению 6 марта 1817 г. не возбуждать обвинений против евреев в убийствах с ритуальной целью, заявил в своей резолюции: «Как христианам к убийству его (ребенка) никаких поводов не было, тем паче, что сей мальчик денег не имел, то и полагать надобно, что сделано таковое из недоброжелательства к христианам евреями, и таковое умерщвление мальчика необыкновенным образом отнесть следует на евреев; токмо кто именно причиною — не дойдено, a потому смерть его… предать воле Божией, умерщвление же оставить в сомнении на евреев». Однако 1-й департамент Витебского главного суда, опираясь на элементарные юридические требования, постановил (22 ноября 1824 г.) оставить привлеченных евреев «без всякого подозрения» и приговорил лишь Терентьеву «за блудное житие» к церковному покаянию. Вместе с тем суд предписал вновь расследовать дело об убийстве Федора. Но и при вторичном следствии убийца обнаружен не был, и дело было прекращено.
Весть ο велижском событии дошла до Петербурга; генерал-губернатор, кн. Хованский, в бытность свою в Петербурге вступил по повелению имп. Александра I в переговоры по поводу процесса с начальником Главного штаба Е. И. В. Дибичем. Когда же осенью 1825 г. при проезде государя через Велиж Терентьева, назвавшая себя солдаткою-вдовою, подала жалобу, что сын ее (!) умерщвлен евреями и что ее просьбы не только не удовлетворены, но она еще была в заключении, государь, как бы позабыв ο повелении 1817 года, приказал произвести строжайшее расследование и ο результате уведомить его. Поручение было возложено кн. Хованским на чиновника Страхова. Он прежде всего арестовал Терентьеву, чтобы всецело подчинить ее своему влиянию. 19 ноября она поступила в тюрьму, a 22-го заявила, что сама (!) принимала участие в кровавом деле евреев совместно с солдаткой Авдотьей Максимовой, в течение 19 лет служившей y Цетлиных и вскормившей их дочь. Она рассказала потрясающие подробности ο том, как евреи источили y ребенка кровь, и в конце, не зная или забыв, что ребенок был найден в лесу, эта хмельная баба сообщила, что она с Максимовой бросили его с камнем в воду. Максимова (и ее дочь Желнова) была арестована. Ее показания также носили характер фантасмагории, но все это было не то, что говорила Терентьева, и Страхову стоило много труда согласовать в следственной комиссии путем очных ставок фантастические рассказы невежественных женщин, бессильных воспринять то, что им подсказывалось. Они и в дальнейшем беспрестанно противоречили самим себе и друг другу, нагромождая все новые страшные подробности. Они оговорили и прислугу Мирки Аронсон, Прасковью Козловскую, но последняя отрицала все. Чтобы вызвать к себе доверие женщин, Страхов счел необходимым «хорошее с преступницами обращение, порядочное продовольствие… часто посылая в церковь для слушания божественной литургии и священническими увещеваниями возбуждая в них чувство раскаяния». И тогда сытые, праздные женщины стали еще более фантазировать, одна дополняя другую. Ясно было, что каждую из них своевременно осведомляли ο том, что говорила другая. Начались аресты среди евреев. 8 апреля 1826 г. первыми были посажены в тюрьму 50-летняя Ханна Цетлин и 54-летняя Славка Берлин. Затем постепенно последовали свыше сорока других евреев, среди коих все члены семейств Цетлиных и Берлиных. Позже, по другим процессам, связанным с Велижским делом, были арестованы еще многие другие лица.
Евреи знали, что в их несчастье важную роль сыграли учитель Петрица и сапожник Азадкевич, который за разные преступления был лишен чести и подвергнут телесному наказанию. При первом известии ο найденном трупе ребенка Петрица «выпустил в народ» книгу, говорившую об употреблении евреями христианской крови, a Азадкевич стал разглашать, что Федор убит евреями; когда же начали арестовывать евреев, он усилил свою агитацию. Евреи обращались к властям с просьбами об обуздании Азадкевича, но никто не обратил внимания на ходатайства. Страхов доносил обо всем, что узнавал, Хованскому, который в свою очередь сообщал это в Петербург. Между тем арестованные евреи упорно отрицали свою вину на допросах и очных ставках, на которых доносчицы оскорбляли их. Тогда, чтобы лишить показания евреев всякой силы, Страхов постарался убедить кн. Хованского, что обвинение в ритуальных преступлениях может быть предъявлено ко всем евреям. И вот по всеподданнейшему докладу Хованского (16 августа 1826 г.), представившего велижское событие как преступление, содеянное евреями по требованию религии, воспоследовало высочайшее повеление: "…так как оное происшествие доказывает, что жиды оказываемою им терпимостью их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим жидовские школы в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самых сих школах, ни при них". Вместе с тем государь повелел «непременно доследовать» событие. Этот успех ободрил Страхова и кн. Хованского, и они направили свои изыскания в глубь еврейской жизни, в которой хотели во что бы то ни стало найти улики ритуального навета. По указанию Страхова Хованский обратился к министру внутр. дел с просьбой истребовать акты аналогичного Ленчицкого процесса (см.) 1639 г., дабы, побуждая евреев к сознанию, Страхов мог действовать на них «доказательствами, решением подобного дела утвержденными, что злодеяния сего рода им обыкновенны». С целью добиться сознания арестованных стали подвергать физическому воздействию, но те упорно отрицали свою вину, a доносчицы даже решились заявить, будто евреи обратили их в свою веру. Жалобы родственников заключенных дошли до государя, и он повелел (март 1827 г.) дать без малейшего отлагательства законный ход следственному делу, ввиду чего оно должно было поступить в надлежащее судебное учреждение. Одновременно, усомнившись в беспристрастии следственной комиссии (в Петербурге за велижцев хлопотал муж сестры Славки, Гирша Брауда), государь приказал дать заключенным возможность представить Сенату жалобы на «пристрастия» и, потребовав, чтобы прокурор следил за ходом дела, напомнил ο необходимости придерживаться вышеупомянутого высочайшего повеления 1817 г. Кроме того, государь приказал, чтобы приговор не был приведен в исполнение до представления его ему через Сенат. Но все это не изменило направления дела, так как, пользуясь поддержкой Хованского, Страхов был всесилен. Тогда евреи обратились за защитою к гр. Мордвинову (см.) и, подробно рассказав обо всем, сообщили ему, между прочим, ο трагической кончине в кандалах одного заключенного, которому во время события было не более 14 лет. Эта записка в копии, без подписи жалобщиков, была доставлена государю, и вследствие положенной на ней резолюции «послать Ф. А. для смотрения за порядком следствия и донесть, что откроет» в Велиж прибыл флигель-адъютант полковник Шкурин. Но уже спустя несколько дней стало ясно, что он подпал под влияние Страхова. Самые разительные противоречия в показаниях свидетельниц совершенно не остановили на себе его внимания, даже то, что доносчицы приурочивали некоторые действия евреев к тому времени, когда они уже давно сидели в тюрьме. Это должно было придать смелости доносчицам, и они продолжали развертывать с мельчайшими подробностями потрясающие картины «источения крови» и других мнимых преступлений евреев. Они заявили, что сами возили с евреями бочонок крови убитого ребенка в Витебск и Лезну, где кровь разлили по бутылкам, a напоследок показали, что кровь лили в мацу. Это было то, к чему стремился Страхов в течение целого года. Теперь оставалось привести свидетельниц к единогласному показанию, что и было вскоре сделано. Все то, в чем они сначала противоречили друг другу, оправдываясь «запамятованием», Терентьева и Максимова через год ясно вспомнили, хотя сами признавались, что находились во время этих событий в пьяном состоянии — обстоятельство, особенно впоследствии подчеркнутое гр. Мордвиновым, приписавшим это постороннему влиянию. Это воздействие не исходило от Страхова. Злой гений велижской драмы, веривший в кровавый миф, Страхов был сам обманут. Доносчиц вдохновляли Азадкевич, с которым они встречались по дороге в церковь, и священник Тарашкевич, к которому их посылали на увещевание. Азадкевич имел книгу, в которой описывались мнимые преступления евреев, и он часто бывал у Страхова. Страхов же, уверенный, что христианки рассказали ему еще не все ο преступлениях, которые они совершили с евреями, угрозами и обещаниями побуждал темных женщин говорить то, что им подсказывали, a затем всяческими средствами пытался создать из противоречий нечто цельное и внешне правдивое. A так как евреи не сознавались, то он считал достаточными против них уликами то, что они бледнели на допросах или падали в изнеможении, слушая страшную болтовню доносчиц.
Между тем, получив разнообразные жалобы евреев, Сенат потребовал восстановления целого ряда правонарушений, допущенных Страховым и Хованским, и, между прочим, участия еврейского депутата в следствии, но по ходатайству Хованского государь повелел (сентябрь 1827 г.), чтобы Сенат оставил все дело Хованскому и Шкурину. К этому времени доносчицы успели ошеломить арестованных евреев новыми «признаниями», заключавшимися в том, что они будто совершили с евреями целый ряд убийств с ритуальной целью еще до велижского события, причем их жертвами пали и дети, и взрослые. И опять эти женщины противоречили себе самим и друг другу, но постепенно, руководимые тайными сообщниками, приходили к более схожим показаниям. Однажды «после священнического увещевания над Евангелием, при зажженных свечах, долго лежавшая ниц на полу Терентьева» раскрыла новое «преступление»: она вместе с Максимовой похитили Св. Тайны и отдали их евреям, которые и надругались над ними (это описывалось в книге Азадкевича). О новых, никому не ведомых жертвах изуверства евреев было доложено Николаю I, и он положил (16 окт. 1827 г.) резолюцию, которая свидетельствует, что он близко подошел к истине: «Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети. Это должно быть легко, есть ли все это не гнусная ложь». Некоторые относящиеся к этому времени резолюции государя по Велижскому делу указывают, что он усомнился в правильности действий комиссии и самого Хованского; он даже приказал Шкурину одному, без комиссии, расследовать дело об умерщвленных детях; тем не менее, когда Хованский предложил государю поручить комиссии произвести расследование по всем показаниям христианок, государь согласился и повелел «строжайше исследовать все до корня». И опять, таким образом, все осталось в руках Страхова. Два члена комиссии и Шкурин поспешили отправиться с доносчицами в Витебск и Лезну, где будто происходили разливка крови, но им пришлось убедиться, что женщины лгали. Известие ο Велижском процессе и его направлении быстро распространилось в губернских бюрократических сферах, и вскоре были возобновлены в Вильне и Гродне старые дела, вызванные наветом; между прочим, и то дело, по поводу которого состоялся высочайший указ 1817 г. не обвинять евреев в ритуальных убийствах. В это же время стали появляться, как обычно в таких делах, ренегаты-доносчики. Некий выкрест, Антон Грудинский, заявил (август 1828 г.), что существует одна еврейская книга, говорящая ο пролитии крови; ему предъявили все книги, отобранные у евреев, когда они ввиду закрытия синагоги молились в корчмах; одну из них Грудинский признал за искомую и стал ее переводить: одна страница ужаснее другой! Шкурин поспешил сообщить в Петербург ο находке «таинственной рукописи, скрываемой многие столетия под непроницаемой завесой», и государь приказал Шкурину лично привезти рукопись и доставить Грудинского. Но вызванный из Мстиславля для удостоверения перевода крещеный еврей, ксендз Паздерский, хотя и подтвердил, что евреи употребляют христианскую кровь, признал перевод Грудинского совершенно ложным: книга заключала правила об убое скота; а между тем Грудинский успел нарисовать на книге инструменты, которыми евреи будто пользуются при источении крови. Решено было распечатать синагогу и пересмотреть оставшиеся там книги, но и в них ничего преступного не нашли. Тогда Грудинский заявил, что он сам, будучи в еврействе, совершал со своими родственниками убийства с ритуальной целью. Это показание могло бы дать обильную пищу для комиссии Страхова, но государь возложил расследование по этим преступлениям на офицера корпуса жандармов, без всякого участия Страхова и Шкурина. — В это время следственная комиссия и ее глава Страхов узнали, что ни трупы детей, об умерщвлении которых сообщала Терентьева, ни их родные не найдены — все оказалось, говоря словами резолюции государя, «гнусной ложью». Однако следствие все же продолжалось, и Хованский по-прежнему представлял всеподданнейшие донесения с прежними голословными уверениями в виновности евреев. Тогда чаша терпения государя переполнилась, и 5 августа 1829 г. начальник штаба уведомил Хованского, что по ознакомлении с его докладом от 23 июля «государь император, не видя, чтобы следствие, столь долго уже продолжающееся, приближалось к концу, и замечая, что комиссия наиболее основывает свои заключения на догадках, на толковании припадков и отменных движений обвиненных при допросах и очных ставках и на показаниях обвинителей, не получив ни одного признания от томящихся долговременно в неволе обвиненных, опасается, что комиссия, увлеченная своим усердием и некоторым предубеждением противу евреев, действует несколько пристрастно и длит без пользы дело. Посему Его Величеству угодно, чтобы кн. Хованский представил теперь свое мнение ο сем деле, ο причинах, кои он имеет полагать, что преступление, евреям приписываемое, действительно учинено, и, наконец, уверен ли он, что комиссия точно действует правильно и беспристрастно». В виде ответа Хованский отправил 2 октября 1829 г. государю обширную записку, составленную комиссией, и тогда дело поступило в Сенат. Кн. Хованскому было предложено по приведении бумаг в порядок доставить их министру юстиции. — Вскоре после этого офицер, производивший следствие по показаниям Грудинского, обнаружил, что все сказанное им об убийствах — сплошной вымысел, в чем вслед за тем сознался и сам Грудинский, объяснив свой поступок желанием заработать; 26 марта 1830 г. последовало высочайшее повеление ο сдаче его в солдаты, a несколько дней спустя внезапно скончался Страхов; возможно, что он не перенес открывшегося перед ним обмана. Хотя с перенесением дела в Сенат миссия Хованского была закончена, он все-таки продолжал собирать «улики» против подсудимых, прося (1 августа 1830 г.) обер-прокурора Св. синода разыскать сведения ο младенце Гаврииле, якобы замученном в 1690 году евреями, мощи которого хранились в монастыре близ Слуцка. «Ныне воля Божия открывается явственно и суд Его будет праведен».
Кроме следственного производства (некоторые важные акты были утаены), из комиссии в Сенат поступил также «исторический» и вообще литературный материал — выписки Паздерского из еврейских книг и из клеветнических произведений, будто бы свидетельствовавшие ο глубокой безнравственности еврейского народа и пролитии им христианской крови. И впечатление, которое произвел этот материал на сенаторов, должно было усугубиться, когда киевский митрополит Евгений, прислав выписки из одной клеветнической книги (Пикульского), аттестовал ее как заключающую «доказательства об умерщвлении жидами христианских детей». Почти все сенаторы 2 отделения V департамента высказались (1 декабря 1831 г.) в пользу осуждения виновных; настолько кровавый навет всецело овладел их умами. Еще худшее произошло в общем собрании ΙV, V и Межевого департамента Сената (январь 1833 г.): все сенаторы признали подсудимых заслуживающими суровой кары. К счастью, возникло разногласие по поводу меры наказания (быть может, некоторые сенаторы преднамеренно поддерживали это разногласие, чтобы дать делу дальнейший ход), и тогда исправляющий должность товарища министра юстиции, статс-секретарь гр. Панин, взял на себя рассмотрение процесса. Сосредоточив свое внимание на судебной стороне дела, оставаясь все время на юридической почве, гр. Панин убедительно доказал несостоятельность обвинения и потребовал немедленного освобождения евреев от суда и следствия. Записка Панина произвела впечатление на общее собрание Сената: из 20 сенаторов, присутствовавших в заседании (15 сент. 1833 г.), 13 присоединились к ней, но остальные отвергли предложение Панина. Ввиду нового разногласия дело поступило на рассмотрение Государственного совета, и это дало возможность гр. Мордвинову, как председателю департамента гражданских и духовных дел, непосредственно воздействовать на судьбу процесса. В пяти заседаниях департамента (май-октябрь 1834 г.) он подробно ознакомил своих товарищей по департаменту с этим сложным и громоздким делом. Не ограничившись, подобно Панину, разрушением «судебных» основ, на которых следственная власть построила свое обвинение, Мордвинов ясно, без обиняков заявил, что евреи пали жертвою заговора, жертвой омраченных предубеждением и ожесточенных фанатизмом следователей с кн. Хованским во главе! Члены департамента согласились во всем с Мордвиновым, и тогда от имени департамента была составлена соответствующая записка. Указав, что дело в том виде, в каком оно представлено Хованским государю и Сенату, заключает в себе не частный вопрос ο велижском событии, a общий вековой вопрос об употреблении христианской крови, Мордвинов заявил, что, имея право привести одно лишь заключение департамента, без мотивов, он находит нужным ввиду громадной важности дела изложить «единственно для доведения до высочайшего сведения» также рассуждения и замечания департамента. Приведя целый ряд обстоятельств, рисовавших действительную картину навета, Мордвинов пришел к твердому заключению, что они «обнаруживают один замысел оговорить евреев, в который по какому-то сильному влиянию вовлечены христианки, для вернейшего достижения своей цели принявшие на себя участие в убийстве», a затем, разобрав показания доносчиц, он удостоверил, что «обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под каким-то сильным влиянием, во всех движениях дела обнаруживающимся». И чтобы связать эти преступные действия с именем Хованского, Мордвинов привел из его всеподданнейших докладов уверения, что комиссия вела дело вполне правильно. Записка Мордвинова сыграла решающую роль. Общее собрание Государств. совета, рассмотрев ее (заседания 15, 17 и 20 дек. 1834 г. и 3 янв. 1835 г.), стало на точку зрения Мордвинова, подчеркнув, что в докладах Хованского древнее «против евреев предубеждение решительно уже признается достоверным и принимается в основу всего мнения». Государств. совет постановил евреев-подсудимых освободить от суда и следствия, a с христианками поступить согласно предложению департамента (ссылка в Сибирь и проч.). Вместе с тем Государств. совет поручил министру внутрен. дел подтвердить в губерниях с еврейским населением известное высочайшее повеление 1817 года. 18 января 1835 г. резолюцией «Быть по сему» государь утвердил мнение Госуд. совета. — Прошло почти девять лет, как Славка Берлин и Ханна Цетлин вошли в тюрьму, a за ними многие другие. Почти все обвиняемые проявили во время мучительного процесса героическое самообладание, особливо Славка Берлин, достойная быть увековеченной рукою художника. Переписка, которую они вели с внешним миром — на лучинках, клочках бумаги и проч., — и которую следователи перехватили, рисует ту потрясающую трагедию, которую различно переживали обвиняемые. Не все, однако, арестованные дожили до дня освобождения. Так, Шмерка Берлин, его зять Гирша и невестка Шифра умерли в тюрьме. — Для того чтобы понять возможность такого процесса, надо вспомнить, что юридически образованных людей в то время было очень мало; контроль над судами сосредоточивался в руках губернаторов, и вообще суды находились под сильным влиянием администрации. Дела разрешались исключительно на основании бумажного материала; приговоры постановлялись по чисто формальным основаниям; производство тянулось десятилетиями; при следствии, вопреки закону, подсудимые подвергались истязаниям; защиты не существовало вовсе. — Ср.: Д. А. Хвольсон, «О некоторых средневековых обвинениях против евреев», второе издание, 1880; анонимная книжка «Anklagen der Juden in Russland wegen Kindermords, Gebrauchs von Christenblut und Gotteslästerung» (Лейпциг, 1816), сжато передающая содержание официальной печатной записки, сохранившейся в немногих экземплярах; «Архив» гр. Мордвинова, 8 т. (записка Мордвинова, составленная от имени департамента гражд. и духовн. дел Госуд. совета); С. Дубнов, «Сообщение ο событии в м. Бобовке, связанном с Велижским делом», «Ахиасаф», 1894—5 гг. и 1896 г.; Юлий Гессен, «Из истории ритуальных процессов. Велижская драма», СПб., 1905 (на основании материалов из архива Сената).
Ю. Г.8.