Иммануэль Римский (Иммануил б. Соломон) — выдающийся средневековый еврейский поэт, род. в Риме около 1270 года (по мнению Греца, в 1265 г., Штейншнейдера — в 1272 г.), ум. в Фермо около 1330 г. Отец И., Соломон бен-Иекутиель, принадлежал к богатой аристократической фамилии Цифрони, поселившейся в Италии в глубокой древности. О своей матери, Иусте, И. отзывается с большой похвалой. О жизни И. имеются лишь скудные данные, разбросанные по его собственным произведениям. Он получил блестящее образование: кроме талмудической письменности, которую изучал у выдающихся раввинов, он ознакомился и с общими науками: медициной, астрономией, математикой, основательно изучив также греческих и арабских философов. Особенно глубокое влияние оказала на И. философия Маймонида. «Я больше всего, — говорит И., — изучал произведения мудреца Моисея бен-Маймон, ибо он лучший руководитель по путям знания, светило, освещающее все темное и сокрытое»; его творения — «это царицы», в сравнении с которыми творения других философов — «наложницы» (Machberoth, 85, львовское издан.). В то же время И., как и многие его современники в Италии, увлекался религиозной мистикой, изучал каббалистические кодексы «Sefer Jezirah» и «Sefer Habahir» и, по-видимому (ibid., 66), был также знаком с только что появившимся тогда компендиумом каббалы — «Sohar». Плодом этого увлечения является написанная И. в юности каббалистическая книга о мистическом значении букв еврейского алфавита (сама книга затерялась, но помещенное в начале ее стихотворение, трактующее о характере и содержании произведения, включено И. в собрание его поэтических произведений, кн. XI). Склонность и любовь к поэзии проявились у И. уже в раннем возрасте; он брал уроки версификации и, прекрасно владея, помимо еврейского, арабским, латинским и итальянским языками, охотно знакомился с произведениями еврейских, арабских и христианских поэтов. Обладая большим трудолюбием и блестящими способностями, И. был вооружен разносторонним знанием своего века. Он занимал в римской общине видный пост; на его обязанности лежало составлять разные петиции к властям, произносить в торжественных случаях речи и проповеди. Своими полными блеска и юмора итальянскими сонетами И. снискал себе известность также среди итальянских ученых и поэтов. Друг Данте Босоне (Bosone), бывший с И. в близких сношениях, называет последнего в одном сонете «смеющейся душой». Этот сонет, посланный Босоне Иммaнyэлю в год смерти Данте, и ответный сонет И., а также два сонета, которыми обменялись тот же Босоне с поэтом Cino (опубликованы профессором Филиппом Меркури в 1853 г.), с полной несомненностью устанавливают факт личного знакомства И. с Данте[1]. Не вполне установлено только, где это знакомство произошло; по предположению одних — в Риме, где Данте был в 1300 г.; по мнению других, сближение поэтов произошло в Вероне, при дворе Кане Гранде Скалигера. Не более, однако, как сомнительной гипотезой является предположение Авр. Гейгера (Jüdische Zeitschrift, V, 297—298), будто в лице упоминаемого в поэме И. «Hatofeth we-Haeden» «брата Даниеля» (Machberoth, 230—231) подразумевается Данте. При всем почете, каким И. пользовался в общине, он своими насмешками и эпиграммами создал себе немало врагов, и когда он, в пожилом возрасте, поручившись за одного знакомого (Machberoth, 3), потерял все свое состояние, его недруги предприняли поход против него, как против «безбожного» и «безнравственного» человека (ibid., 4). И. принужден был бежать из Рима и скитаться по Италии, изнемогая, как он выразился, под двойной тяжестью «нищеты и старости» (we’haoni we’hasikna rochbim zemadim). Свои бедствия и превратности судьбы он ярко описал в поэмах «Ereh Zemani» и «Habirchath Hazeman» (ibidem, кн. I). Он нашел приют в Фермо у одного еврейского мецената, высоко ценившего И., как поэта и ученого. Жизнь в доме мецената, которую И. описывает в светлых красках, имела для творчества И. самые благоприятные последствия. Меценат побудил его объединить (около 1328 г.) все свои разрозненные поэтические произведения, которые, по выражению И., «собрать было труднее, чем евреев, рассеянных по всему земному шару». При собрании и размещении своих произведений (в 28 книгах) И. переработал их так, что большая часть является как бы результатом совместного труда его с меценатом. Большинство написанных рифмованной прозой бесед ведется между поэтом и меценатом (Hassar); от имени последнего приводятся также многие стихотворения.
И. является одной из наиболее оригинальных и интересных фигур средневекового еврейства. В нем, как и в его поэзии, гармонически сочеталось влияние двух различных культур, двух великих умственных течений: арабско-еврейской испанского периода и итальянской дантовской эпохи, являющейся зарей умственного пробуждения и возрождения. Как верный ученик Маймонида, видевшего в умственном усовершенствовании, в исследовании «всего, что человек может узнать о сущем», высшую цель, И. находил, что приближение человека к Божественному началу возможно исключительно путем углубления в умозрительный мир, проникновения в сущность Божества. «Знание, — говорил он, — лестница, стоящая на земле, но верхушкою упирающаяся в небо, и чем выше поднимается человек по этой лестнице, тем больше приближается он к Богу» (ibidem, 224). Значение знания он многократно подчеркивал в поэмах и прозаических произведениях; в поэме «Hatofeth we-Haeden» («Ад и рай», подражание знаменитой «Комедии» Данте) он помещает в ад всех людей, предававшихся на земле исключительно физическим удовольствиям, не заботясь об умственном усовершенствовании, и вообще всех тех, которые «знание считали нелепостью, занятие наукою — глупым», равно как и тех, которые, «зная цену мудрости, не хотели идти при ее свете», а приобретенные ими знания «не сообщали другим». Признавая в умозрительной науке, а не в догматической религии[2], главное условие познавания Творца и приближения к Нему, И. не делал различия между представителями различных религий. В то время как Данте, в соответствии с учением Отцов церкви, не допускает в рай ни одного не христианина, его современник, И., гостеприимно раскрывает врата рая пред всеми неевреями, верившими в Единого Бога или даже просто в единую Первопричину вселенной. При этом И. высказывает мысли, поразительные для того века по своей смелости. При встрече И. в раю с неведомыми людьми, «окруженными блеском, затмевающим солнце», его проводник, мудрый Даниэль, поясняет: «То добродетельные люди из иноверных народов; они отличались мудростью и достигли высоких ступеней на лестнице знания… разумом своим они исследовали, кто Творец мира, сотворивший и их,.. и для какой цели послал Он их в этот мир… Исследовав все религии и найдя, что каждая считает только себя истинною, а все другие ложными, они не сказали: «Будем и мы держаться веры наших предков», но из всех религий выбрали идеи безусловно справедливые и неоспариваемые людьми знания — и к этим идеям примкнули… По вопросу о Боге они порешили: Разные народы разно называют Бога; мы же говорим: каково бы ни было Его имя, мы верим в первую, истинную и творческую Причину, бывшую, сущую и грядущую, создавшую мир в предрешенный ее мудростью момент; недоступная нам вследствие Своего величия, Она отличается бесконечным разумом и милосердием к Своим созданиям, которых Она призывает затем к Себе и озаряет Своим сиянием» (ibid., 230). В то же время, И., как сын итальянского Возрождения, является ярким выразителем первых стремлений тогдашнего общества расторгнуть путы средневекового аскетизма и предаться земным радостям и наслаждениям. Вдохновенный лирик, И. стал певцом страсти, апостолом земной любви со всеми ее радостями и страданиями, упованиями и муками разочарования. Если умственное совершенствование приближает человека к Богу, то любовь является, по мнению И., центральной осью земной человеческой жизни. «Любовь, — говорит он в своем комментарии к «Песни Песней», — это центр, вокруг которого вращается все учение Торы». «Любовь, — заявляет он в одном из своих сохранившихся итальянских сонетов, — не знает никаких законов, никакой веры; любовь ничего не видит и не слышит и не знает меры; любовь — это неограниченное всемогущество, существующее тем, что оно желает… Один лишь Амур знает, что меня печалит. И как я ни упрашивал его, он всегда отвечал мне: я так хочу». «Если бы, — говорит И. в другой поэме, — я не стыдился перед Богом и не боялся осуждения избранного народа, я бы строил алтари красоте и божеские почести воздал бы красоткам» (Machberoth, 58). И он действительно не «стыдился» и не «боялся»: в звучных и сильных стихах он воспевает различные перипетии любви, рисует в ярких и красочных образах чарующую силу женской красоты. Целые отделы его «Machberoth» (как, напр., книга III) являются настоящими эпопеями страсти. Такие песни, как «Zewiah tedami» и "Me rab tubi (в кн. III), «Oh lizemani» (кн. IV), «Mi heemin Ofrah» (кн. XVI), «El jaalath hachen» и «Lo jomru schaw» (кн. XXVII) и др. принадлежат к лучшим образцам средневековой не только еврейской, но и европейской лирики. И. с полным правом именует себя «рыцарем страсти» (Sar zeba hacheschek) и выражает уверенность, что, если бы «венчали за лучшие эротические песни», он был бы удостоен венца (ibid., 31). Отдавая долг своему времени, он не останавливается и перед эротическими вольностями, и такие стихотворения, как «Al titme Doid» и «Eich eezar koach» (кн. VII) и «Afrath chen» (кн. XVII), по своей фривольности, являются единственными в еврейской литературе. Однако любовь мимолетна и переменчива, и грустному финалу любви посвящены многие стихотворения И. В минуты раздумья и скептицизма он признает греховность земной любви, с грустью убеждается, что «душа и страсть — враги и не примирятся во веки веков» (ibid., 63), и им овладевает раскаянье, что он «сделал страсть предметом своей песни». — «Друг мой! пора нам острой бритвой снять кудри молодости, пора нам позаботиться об освобождении души нашей, порабощенной земными оковами. Прошли дни юности, а душа наша — все еще отстала и бесприютна; минула болезнь страсти и нечем лечить ее раны» (ibidem, 59). В таком же элегическом тоне написан, помимо цикла религиозных гимнов[3], ряд других стихотворений, в которых порою даже звучат ноты самого мрачного отчаянья. «Если бы не боязнь перед Богом, я бы сам покончил счеты с жизнью. Какая польза в ней, когда источники мудрости иссякли, разум унижен, а глупость и ханжество властвуют» (ibid., 108). Задумчивой грустью проникнуты прекрасные элегии И. на смерть близких людей (тестя, брата и сына) и эпитафия, написанная поэтом самому себе. Гневом и негодованием дышат его элегические песни, в которых поэт описывает свои бедствия при бегстве из родного города. Здесь его муза достигает наибольшей мощи. И. не без основания прозвали «средневековым Гейне». При всем различии силы дарований и отдаленности эпох, в их творчестве немало точек соприкосновения. Помимо столь свойственных обоим поэтам резких переходов от радостного упоения жизнью к крайне пессимистическому отношению к ней — их дарования роднит общая черта: ирония и юмор. И. первый ввел в еврейскую поэзию смех, здоровый, жизнерадостный, «прекрасный звонкий смех». И. не щадит никого; он пускает стрелы своего остроумия в ветрениц-женщин, уверяя, что «нет лучшего стража для женской добродетели, чем безобразие лица» (ibidem, 12—14), смеется над стареющими красавицами (ibid., 202), над собственной бессильной страстью (ibid., 30), над жеманными девицами и педантами-учеными, над богачами-скрягами и бездарными рифмоплетами, больше же всего над мужьями-рогоносцами, причем поэт, согласно духу своего времени, далеко не всегда соблюдает границы приличия. Самый рай небесный он не пощадил своим смехом: он «предпочитает раю ад», так как «скучно до смерти в раю, где безгрешные старухи, которых охранило от греха безобразие лица, пожинают плоды добра, где царит лишь добродетель вместе с ее сестрой — скукою». Уж лучше, по мнению поэта, «попасть в ад: там толпа премилых грешниц, рой красавиц молодых, взор их страстию горит, голос негою звучит, — там царит лишь бог любви. С ними ад мне будет раем, без них — рай есть сущий ад» (ibidem, 116). Целая книга (XXV) посвящена апофеозу вина, так как «кто вина не пьет, лишен будет царства небесного» (ibid., 198). Но беззаботный юмор переходит у поэта в бичующую сатиру в его поэме «Hatofet we-Haeden», написанной уже на склоне лет (около 1330 г.). И там много веселого смеха; неподдельным юмором брызжет описание его встречи в раю с патриархами и пророками, как при его приближении раздались радостные голоса: «Иммануэль идет, вот смеха будет много». С тонкой иронией, прикрытой напускной важностью, он сообщает, за какие прегрешения попали в ад знаменитые ученые Платон, Аристотель, Гален и др. Но основной тон поэмы — обличительный и бичующий. В глубине ада поэт застает «толпу слепцов», в которых узнает «людей, пользовавшихся на земле славою и почетом в качестве вождей Израиля… эти люди много грешили, ибо у них были глаза и они не хотели видеть». Он заставляет еврейских пастырей переживать в аду невыносимые муки за то, что они «в Св. Писании обращали внимание только на схоластически-легендарное толкование, пренебрегая знанием языка и здравым смыслом, ибо все разумное им было противно». Муками ада И. карает также высокомерных глупцов, презирающих науку, ханжей и лицемеров, под маской благочестия творящих всякие мерзости, интриганов и корыстолюбцев, которые, добиваясь почета и власти, угнетают народ и ненавидят бедняков, «как мусульмане свинину и красотки аскетов». И поэт, придавая карающей силе поэзии великое значение, питает гордую надежду, что его сатира достигнет цели и он не останется «певцом пред мертвецами и глашатаем пред тенями».
Как по внутреннему содержанию, так и по внешней форме, в поэзии И. сказывается взаимодействие двух культур. Арабские «газели» и однообразные рифмы чередуются у И. с сонетами и разнообразным сочетанием рифм, впервые введенным И. в еврейскую поэзию. По обилию форм, по богатству языка он далеко опередил предшествовавших ему поэтов арабско-испанской школы. Еврейский язык приобретает у него небывалую гибкость и мелодичность. Новеллы, написанные И. рифмованной прозой, в сильной степени напоминают Боккаччо, у которого этот новый род поэзии достиг такого художественного совершенства. При этом для верной оценки значения И. необходимо иметь в виду, что он в Италии является предшественником, как лирик — Петрарки, а как сатирик — Боккаччо. Сам И. часто подчеркивает свое значение, как поэта. Он именует себя «князем поэтов» (Sar ha-meschorerim), перед которым «преклоняются певцы и все творцы изящного», так как он «владеет тайною песни, создающей неслыханное и чудесное». Горделива мечта поэта, что он «будет жить в памяти поколений» и «народы будут шествовать при свете его песен», что «умрет он, но не умрут его творения» и «кого он проклянет, будет проклят навеки, благословенным же останется тот, кого он благословит». При всей склонности к самовосхвалению И. в то же время охотно отмечает заслуги своих выдающихся современников. Он пишет восторженные оды в честь известного сатирика Калонимос бен-Калонимос (ibid., 184), поэта Иегуды Сицилиано (ibid., 96) и философа Леона Романо (ibid., 90—92), учеником которого И. скромно себя признает, несмотря на то, что тот был значительно моложе его. — Надежда И. на благодарную память потомства не осуществилась в достаточной степени, и его творения, составляющие эпоху в развитии евр. поэзии, не могли оказать заметное влияние на последовавшие поколения, так как, при все более сгущавшемся над еврейством средневековом мраке, насмешливая и жизнерадостная муза И. не могла не казаться чуждою и греховною. Уже в конце 14 века даже просвещенный раввин-поэт Моисей Реити признал лирику И. «неприличной» (Mikdasch Meat, 106, изд. 1851 г.), а творец Шулхан-Аруха, Иосиф Каро, заявил, что «книги И. запрещается читать в дни субботние и даже в будни на том же основании, на каком запрещается сидеть в обществе грешников» (Orach Chajim, гл. 307, п. 16). Дважды изданные до этого запрета, произведения И. (в 1491 г. в Брешии, в 1535 г. в Константинополе) больше не переиздавались вплоть до конца 18 в. (в 1796 г. в Берлине), когда зарождение новоеврейской литературы возбудило интерес к поэзии И. (в четвертый раз произведения И. были изданы во Львове в 1870 году. Ныне (1910 г.) — издательством «Тушия» готовится к печати новое критическое издание под редакцией Хаиса). Только поэма И. «Hatofeth we-Haeden» неоднократно переиздавалась (Прага, 1613; Франкфурт, 1713) и в 17 веке вышла на жаргоне. В 19 в. поэма была переведена на немецкий и итальянский языки.
И. написал также ряд филологических и экзегетических исследований. Кроме комментария почти на все книги Св. Писания (за исключением Малых пророков и Эзры), он составил руководство по еврейской грамматике в 4 отделах — «Eben Bochan». Из прозаических произведений И. опубликован (в 1487 г.) лишь его комментарий к Притчам, пользовавшийся в свое время популярностью и ныне составляющий библиографическую редкость. В 19 в. опубликованы (De Rossi и Abbé Perreau) отрывки из его комментариев к псалмам и Пятикнижию. Из остальных его произведений некоторые затеряны, а большинство хранятся в Пармской, Ватиканской и др. библиотеках. По сообщению Штейншнейдера и Гюдемана, имевших возможность ознакомиться с прозаическими произведениями И., последний и в своих комментариях стоит на почве маймонидовской философии, но с заметным наклоном к мистической аллегории. Там, где И. не придерживается излюбленного в Италии аллегорического метода, он отличается ясностью изложения, причем часто прибегает в своих толкованиях к примерам из современной ему жизни, что придает комментариям крупный культурно-бытовой интерес. И. пользовался и в своих комментариях каждым случаем, чтобы подчеркнуть необходимость изучении естественных наук и философии. — Ср.: Machberoth (львовское изд. 1870 г., предисловие Штейншнейдера); A. Geiger, в Jüdische Zeitschrift, V, 286—301 и в Ozar Nechmad, III, 121—125; Grätz, VII, index; F. Delitsch, Z. G. d. P., 52—54 и 144; Th. Paur, Immanuel und Dante (Jahrb. d. Deutschen Dantegesell., III); M. Güdemann, Hatorah we-hachajim, II, 91—122; Vogelstein u. Rieger Gesch. d. Jud. in Rom, I, 421—440; G. Karpeles, Gesch. d. jüd. Liter., II, 728—734; J. E., VI, 563—4; С. Д. «Иммануил Римский» («Восх.», 1886, III—V); Г. Красный, «Иммануэль Римский и Данте» (ibid., 1905, I—III). С. Цинберг.7.
Примечания[править]
- ↑ Эти 4 сонета перепечатаны в «Восходе», 1905, I, 109—111; немецкий перевод сделан Гейгером в цитированной работе; еврейский — имеется в еврейском переводе труда Гюдемана Hatorah we-Hachajim, II, 114—117.
- ↑ Отношение И. к догматической религии ярко проявляется в одном из его сохранившихся итальянских сонетов, где сказано: «Я плохой еврей, но не сарацин, и не следую также за христианами».
- ↑ Некоторые из них, как «Elohim naflu panai», включены в махзор римской общины (ср. Zunz, Synag. Poesie, 311).