Песнь Песней (שיר השירים; по-гречески άσμα ασμάτων, т. е. наилучшая из песен) — поэтическое произведение, включенное в третью группу (Агиографы) библейского канона в качестве прекраснейшего творения царя Соломона (1, 1). По своим размерам это сравнительно небольшое произведение, имеющее всего-навсего 117 стихов, разбитых в масоретском тексте на 8 глав; П. П. занимает в евр. каноне 17-е место в порядке своего следования, начиная собою группу так назыв. «Пяти свитков» (מגלות המש), и разделяет их литургический характер, так как ее читают на Пасху (или в субботу пасхальной недели) всенародно в синагоге. Не выяснено лишь до сих пор, когда именно ее читали в старину — утром ли, во время главного богослужения, или во время послеобеденной молитвы. Во всяком случае, многочисленные гомилетические толкования этой книги в чисто народном духе доказывают, что книга эта играла большую роль в праздничном богослужении. С течением времени создалась внутренняя связь между Пасхой, праздником весны, и весною — в природе и в жизни человека, которую воспевает П. П. В самой книге обе весны переплетаются чарующим образом; с расцветом всего в природе, расцветает и любовь в сердцах двух юных существ, — таких же детей природы, как и все окружающее их, и наполняет их смутной таинственной тоской. С возрождением природы после зимнего сна пробуждается в юном сердце человека любовь, которая тем чище, тем глубже, чем естественнее и чем ближе стоят к природе эти дети природы. Пробуждение весны наполняет все это произведение, и описывая всю чарующую прелесть ее, поэт подчеркивает внутреннюю связь между нею и душевной жизнью человека. Он делает это с таким неподражаемым искусством, что сама П. П. стала как бы осколком природы.
Содержание. Сюжет П. П. несложен; едва улавливается какое-нибудь действие во всем произведении, столь богатом настроением. Героиней песни является простая девушка из народа — по-видимому, пастушка, по имени Суламифь, — которая любит молодого пастуха. По-видимому, Суламифь — сирота; мать ее имеет сыновей от другого брака, и братья эти обращаются очень грубо с девушкой. На ее попечение отдан виноградник, где палящее солнце немилосердно жжет ее. Видно, братья эти недовольны отношением Суламифи к пастуху и только в конце книги, убедившись в силе ее чувства, они изменяют свое мнение. Отношение Суламифи к пастуху часто нарушается из-за вмешательства братьев, еще чаще благодаря изменчивому настроению Суламифи. Глубоко привязанная к нему, она навещает его на пастбище, иногда скорбит о том, что не знает, где он пасет своих овец, но как только он посещает ее, она под пустыми предлогами не принимает его, и снова сердце ее болит за обиженного скромного юношу. Поздней ночью встает она и напрасно ищет его. Вообще, характерная черта всего произведения — вечная тоска обоих влюбленных, поиски друг друга и непонятная причина, мешающая их взаимному счастью. Очень поэтично изображено изменчивое настроение этих наивных детей природы в связи с явлениями внешнего мира. Автору знакомы любовь и ревность в их высшем проявлении: «Сильные воды не могут погасить любовь, а потокам не смыть ее; пусть кто-нибудь даст все свое добро за нее, его осмеют» (8, 7). Но сила любви опасна, когда она соединена с ревностью (ib., 8, 6). Разлука с милым рисуется Суламифи горше смерти; трудно мириться ей с необходимостью скрывать свое чувство и невозможностью ввести друга в дом матери открыто, как брата (8, 1—2). В общем Суламифь выступает на первом плане, она борется за свое чувство и страдает; юноша более пассивен. Он много говорит о своей любви, умоляет о взаимности и воспевает красоту и добродетель девушки (4, 7—16). Несмотря на сильный эротический характер произведения вообще, речь его остается в пределах приличия, а образы отличаются чистотою и скромностью. Правда, во многом эта нежность и тонкость выражения объясняется языком, которым автор владеет мастерски, почему ему удается касаться самых интимных явлений, не оскорбляя чувства стыдливости. Несмотря на простую речь влюбленных, несмотря на то, что они выражают свою взаимную склонность самым непосредственным образом, любовь их не теряет всей прелести своей первобытной чистоты. Оба влюбленных — дети природы и остаются естественными и чистыми, как сама природа.
Автор и датировка книги. В самом начале произведения сказано: «П. П. Соломона», без указания на то, что здесь имеется в виду царь Соломон. Во всем произведении часто упоминается Соломон: два раза (3, 9, 11) «царь Соломон», а Суламифь говорит, что даже во дворце царя она любила бы молодого пастуха (1, 4). Последний в своих песнях говорит: «60 цариц и 80 наложниц, а молодым девушкам и числа нет. Но одна у меня, моя прекрасная голубка, одна она у своей матери, одна, чистая, у своей родительницы. Увидали ее девицы и хвалят ее (счастливую), царицы и наложницы (царя) превозносят ее» (6, 8—9). Все эти намеки и дали повод в древности приписать П. П. царю Соломону. По словам Schir ha-Schir. r. (к 1, 1), это — юношеское произведение царя-мудреца, которому приписывали и Притчи, и Когелет (Б. Батра, 14б). Верная своему взгляду на эту книгу, символизирующую отношение Бога к Израилю, агада цитирует отдельные места П. П. как изречения царя, и, вероятно, благодаря этому мнению о роли Соломона книга и была включена в канон, вопреки своему явно светскому содержанию. Невозможно теперь установить время, когда это было окончательно проведено, и вполне естественно, что, когда за несколько лет до падения Иерусалима (65 г. по Р. Хр.) библейский канон подвергся пересмотру, вопрос о включении П. П. еще не был решен окончательно. То же повторилось и в Синедрионе, заседавшем в Ямнии (нач. 2-го в.), который разбирал канонизацию каждой отдельной книги Библии; мнения о Π. Π. разделились. Книга была канонизована лишь во дни патриархата р. Элиазара бен-Азарии, возведенного в этот сан при другом патриархе (М. Ядаим, III, 5; см. Патриархат), когда ее канонизацию отстаивал р. Акиба. По его словам, П. П. стоит в святости выше всех других произведений, вошедших в третью группу Библии (כתובים), и история не знает другого такого великого дня, как тот, когда эта книга появилась на свет Божий (ib.). Конечно, сомнения насчет святости книги не говорят за то, чтобы сомневались в авторстве царя Соломона. И Когелет, и Притчи не были сразу канонизованы только из-за своего светского содержания. Все эти произведения были истолкованы в религиозном духе (Abot di r. Natan, 1), и понимать П. П. как песнь любви было строго осуждено (Санг., 101а). Речи обоих влюбленных стали понимать, как диалоги между Всевышним и евр. народом. Суламифь стала олицетворять собою нацию, то забывавшую своего Бога, то снова возвращавшуюся к Нему. Соответственно этому представлению все слова П. П. приняли символическое и аллегорическое значение. Это толкование проведено уже в Таргуме. Крайне интересно, что в Евангелии не приводится ни одна цитата из П. П., что, впрочем, может быть чисто случайным явлением, так как Евангелие не цитирует и других книг (Обадия, Нахум, Цефания, Эзра, Нехемия и Эсфирь). Отцы церкви приняли евр. толкование П. П. — диалоги Суламифи и пастуха они поняли как речи Бога с еврейск. народом или Христа с церковью. Того же мнения были и позднейшие толкователи П. П., как евреи, так и христиане. Даже Лютер, позволявший себе изредка критиковать (напр. книгу Эсфири), понимал П. П. аллегорически; так же мыслил и Кальвин, и позднейшие теологи-протестанты. Однако уже в глубокую древность всплывала порою мысль, что П. П. есть не что иное, как сборник песен; это высказал и Феодор из Мопсуэстии (ум. в 425 г.); но мысль эта была признана ересью. Целое тысячелетие спустя (1544 г.) ее снова оживил теолог-реформатор Себастиан Кастеллио в Женеве, почему и требовал исключения ее из канона, за что подвергся изгнанию из пределов города. С этим требованием выступил и Иоанн Давид Михаэлис, исключивший П. П. из своего перевода Библии. Не признавая за П. П. никакой религиозной тенденции, протестантские теологи не считали ее достойной канона. Против этого выступил Гердер (1777 г.), указавший на нее, как на перл поэзии Востока, называя ее «миртовой рощей любви из древнейших времен». Известная часть теологов по-прежнему считала П. П. аллегорическим произведением (Rosenmüller, Hengstenbürg, Keil), и хотя сомнения в религиозной тенденции ее стали возникать в христианском мире уже в 5 веке, однако ее продолжали по-прежнему приписывать царю Соломону или, по крайней мере, современнику его, воспевшему одно из увлечений царя. По мнению Umbreit’a (1820 г.), П. П. рисует историю Суламифи или Сунамифи, т. е. из гор. Сунама, на севере Палестины. Девушка любит молодого пастуха, несмотря на то, что взята в царский дворец. Окружающая ее роскошь и любовь царя не потушили огня ее любви, и царь дает ей свободу. Ko времени Соломона относит П. П. также англичанин Robertson Smith, и даже крайний критик, каким был Hitzig (1829), высказался за древнее происхождение ее, принимая во внимание обе упоминаемые столицы: Тирцу и Иерусалим. Тирца сделалась столицей Северного царства при царе Баеше, хотя и Иеробеам I уже жил в ней (ср. I Цар., 14, 17), при Омри столица была вновь перенесена в другой город. В силу этого надо заключить, что П. П. была написана при царе Баеше, т. е., по расчету Hitzig’a, приблизительно около 952—930 гг., или, по счислению новейших ученых, в 911—888 гг. Против такого отдаленного времени был Грец, доказывая более позднее происхождение книги ссылками на многие арамейские слова и новые формы вообще, встречающиеся в тексте. Едва ли, впрочем, это что-либо доказывает, так как арамейские слова могли войти в евр. язык очень рано, тем более в поэтическую речь. Что же касается словообразований новоеврейского характера, то это вполне субъективный критерий, на который нельзя слишком полагаться. И новейшие данные библейской критики сильно расходятся с мнением Греца, полагавшего, что П. П. написана во 2-м веке до Р. Хр., во времена Тобиадов, под влиянием греческого мира, следы которого он пытается доказать стилистическими данными. Гипотеза не была признана наукой, и за исключением одного слова אפריון, которое некоторые признают за греческое (φορεΐον — носилки), ни одно не оказалось таковым. Еще менее доказательными оказались намеки на условия, господствовавшие в стране во времена Тобиадов, которые Грец находил в П. П. Он готов был видеть в П. П. даже тенденциозное произведение, направленное против развивавшейся роскоши и падения нравов. По мнению новейших критиков, произведение это должно быть отнесено к середине 3-го в. до Р. Хр., позже 312 г., но гораздо раньше эпохи Тобиадов (Haupt, Budde и др.). По мнению Budde, П. П. написана в Дамаске, Kittel же признает ее произведением времен Соломона.
Характер произведения. Чтобы решить вопрос, когда П. П. написана, следует раньше разрешить другой, к какому роду литературных произведений она относится. В Π. П. можно видеть цельную драму, или игру с пением (Singspiel), или сборник народных песен. В последнем случае каждая песня могла быть составлена независимо от других, и пришлось бы остановиться лишь на вопросе, когда этот сборник был составлен. Некоторые считают П. П. драматическим произведением или игрой, сопровождаемой пением, в течение свадебного торжества, продолжавшегося 7 дней. I. G. Wetzstein напоминает о свадебных обычаях у сирийских земледельцев. Невеста и жених в продолжение свадебной недели называются царем и царицей; в честь их гости танцуют и поют песни. По мнению этого ученого, в П. П. собраны такие песни с целью сохранить их и дать певцам образцы для подражания. Ориген (3-й в.) был того мнения, что это — цельная стройная повесть; впрочем, пока никто не сомневался в ее аллегорическом смысле, вопрос о форме произведения не имел никакого значения. Заинтересовались этим вопросом еврейские толкователи Средних веков, несмотря на то, что они понимали П. П. как аллегорию. По мнению Раши (см. его краткое предисловие к комментарию П. П.), отдельные песни П. П. имеют внутреннюю связь и произведение это не является драмой. Он полагал, что П. П. передает настроения молодой женщины, изменившей своему мужу и отвергнутой им. Сознавая свою вину, она предается тоске по мужу и терзается раскаянием. Нельзя не согласиться, что П. П. может производить и это впечатление. В ней отражаются самые противоречивые настроения: любовь и тоска, самообвинение, раскаяние, отчаяние, глубокая грусть, снова мечты о счастье. Приблизительно того же мнения были Гете (см. Noten und Abhandlungen zum besseren Verst. des West-Oestlichen Divans): «Кругом веет мягкий воздух милого ханаанейского ландшафта; простые задушевные отношения, работа в винограднике, садоводство и разведение пряных кореньев; кое-что говорит о городском стеснении; а на фоне всего — царский двор. Сюжетом остается цветущая склонность двух молодых сердец, которые то ищут друг друга, то находят друг друга, взаимно отталкиваются и снова притягиваются друг к другу под влиянием самых простейших обстоятельств…». По словам Гете, это самое нежное и неподражаемое выражение страстной и нежной любви, которое мы имеем, и напрасным трудом считает он все попытки доказать драматическую форму П. П. Такой поклонник П. П., как Гердер, считал ее собранием ничем не связанных между собою песен. В данном случае Раши и Гете глубже проникли в это произведение, почему и чувствовали внутреннюю связь отдельных частей его между собою. Никогда еще не было так ярко и поэтично изображено, так глубоко схвачено чувство любви, охватившее существо женщины с быстро меняющимся настроением, как в П. П. Budde и многие другие критики видят в ней драматическое представление с песнями, которое разыгрывали во время свадебного пира в доме жениха, фигурирующего в П. П. под видом «царя». Некоторые признают П. П. драмой в настоящем смысле этого слова, которая ставилась якобы при дворе царя Соломона. В этом случае мы имели бы наиболее древний памятник этого рода литературных произведений. Возражения Гердера, что Восток не знает драмы в настоящем смысле этого слова, ничего не доказывают, так как Восток не имеет ничего, что бы можно было сопоставить и с другими произведениями библейской письменности. Невозможность существования драмы у древних евреев Keil пытался доказать тем, что религиозный характер библейской эпохи не допускал ее. Однако как в более древнее, так и в новейшее время у евреев существовала светская поэзия, да и взгляды на светское и религиозное не так постоянны и слишком подвергнуты изменениям (Renan). Единственный упрек, который можно в данном случае сделать П. П., — это отсутствие драматического действия; все ограничивается немногими диалогами, центр тяжести — смена настроений. Но трудно себе представить, чтобы пылкая страсть и тоска Суламифи могла выражаться на сцене одними лишь словами. Грец видел в П. П. тенденциозное произведение, имеющее целью противопоставить распущенным нравам и роскоши, царившим в Иерусалиме в 200 г. до Р. Хр., простые идиллические картины сельского быта. Лучше всего в данном случае остаться при мнении Гете, что П. П. — своеобразное литературное произведение, не входящее в рамки нам известных. Стих 7, 5 дал повод предположить, что П. П. была написана в Дамаске, но достаточно вспомнить красочные описания долины Сарона, Ливанского кряжа, Гилеадской горной цепи и других прекрасных ландшафтов, служащих фоном разыгравшейся драмы, чтобы понять всю шаткость этого утверждения. Что же касается времени составления П. П., то приходится оперировать слишком немногими данными. Правда, ничто не говорит против того, чтобы отнести ее к очень ранней эпохе, хотя приходится считаться с замечанием Hitzig’a, что Π. П. предполагает одновременное существование двух столиц. Во всяком случае, она была написана гораздо раньше, чем это предполагают Budde, Haupt и Грец. Простота нравов и наивность, господствующие в П. П., говорят за период, предшествовавший вполне определившемуся иудаизму. Конечно, нельзя считаться с утверждением некоторых критиков, будто в древности в еврейских городах не было стражи: где только имелись городские стены, там, естественно, имелись и «сторожа стен».
Язык и поэтические образы. — Захватывающе действует на читателя не только содержание П. П., но и чарующий язык ее, богатый свежими поэтическими, своеобразно-прекрасными образами. Своеобразен и ритм П. П., меняющийся по тому, какое чувство в данный момент доминирует. Все, что нам кажется порою странным, не соответствующим нашим вкусам, должно быть отнесено на счет незнакомых нам условий быта и особенностей языка. Ф. Делич объяснил некоторые образы нашей книги, сравнивая их этимологически с ассирийскими словами (Prolegomena). Здоровую и естественную эротику следует (по мнению новейшей критики) понимать в духе Гете, отказываясь от тех приемов лицемерной pruderie, которые господствовали в обществе лет 20 тому назад. Простая, естественная речь, лишенная двусмысленности и утонченного скрытого намека, не действует на грубые инстинкты и не оскорбляет чувство, несмотря на свою откровенность и непосредственность. Многие места являются полным слияниям природы и внутренней жизни человека, и благодаря символическому сопоставлению явлений природы и самых тонких душевных движений они являются перлами поэзии любви, как, напр.: 2, 10—14 и 7, 11—14. Живой и свежий язык, сильный и естественный отзвук чувства детей природы неотразимо действует еще по прошествии тысячелетий на сердце современного нам читателя. — Ср.: Herder, Salomons Lieder der Liebe, 1771; Franz Delitzsch, Kommentar z. Hohelied und Prediger, Лейпциг, 1875; Renan, Le Cantique, Париж, 1860; H. Graetz, Schir Ha-Schirim, Вена, 1871; Smolensky, в Наschachar, III, 57—70, 313—330; Schäfer, Das Hohe Lied, Мюнхен, 1876; Zapletal, Das Hohe Lied krit. u. metr. untersucht, Фрейбург, 1907; Budde, Die fünf Megillot, 1898; id. Gesch. d. althebr. Literatur, 277 и след., 1906; J. Halevy, Dramat. Erzählungen in der Bibel (Festschrift Harkavy); Jakob, Das Hohe Lied, Берлин, 1902; Feilchenfeld, Das Hohe Lied, Бреславль, 1893; Haupt, Bibl. Liebeslieder, Лейпциг, 1907; Bleek-Wellhausen, Einleitung in d. A. Т., 6-e изд., Берлин, 1893, 479 и сл.
Песнь песней в агадической литературе — См. Шир га-Ширим Рабба.