Анатолий Каменский
[править]Жасмины
[править]Ты удивишься, мой добрый друг, еще не распечатывая этого письма. В самом деле — не писать ни строчки больше года и вдруг обрушиться как снег на голову этакой махиной (предчувствую, что послание потребует доброго десятка марок). Но скорее к делу…
Помнишь, перед отъездом я тебе говорил о своих встречах с Вандой. За два дня до ее свадьбы, как тебе известно, я удрал за границу, а потом вскоре и она уехала с мужем в Казань. Так вот, дорогой мой, теперь, немедленно, ты возьмешь отпуск и, пользуясь весенним воздухом и другими соблазнами, закатишься вверх по Волге до самой Казани. Там ты разыщешь Ванду и передашь ей то, что сейчас узнаешь от меня. Да, да, без отговорок. Дружба иногда требует жертв. Ты берешь отпуск и едешь. Слушай.
Ты еще ничего не знаешь, бедняга, что произошло у нас с Вандой. Помнишь, когда она выходила замуж и ты был ее шафером, я просил тебя передать ей мое пожелание счастья. Ты писал мне, что она пошатнулась и побледнела, когда ты ей шепнул мои слова…
Еще бы, выбрал минуту: они даже из церкви не вышли. Потом она смеялась и говорила, что ты ее испугал. Да, да, ты ее действительно испугал… моей жестокостью. Я теперь просто не могу понять, как это у меня хватило дерзости пожелать ей что-нибудь. Впрочем, ты, наверное, пожимаешь плечами и мысленно, а может быть, и вслух посылаешь меня к черту. Будь терпелив, мой друг: в этом письме ты узнаешь все подробности. Тогда, вопреки нашему дружескому уговору, я ничего не открыл тебе: слишком уж короткий, бестолковый и даже странный был у меня роман с Вандой. Это случилось еще позапрошлым летом, когда я служил с тобою вместе в А. Тебе известно только то, что и всему городу: всю весну мы встречались с ней каждый вечер, гуляли вместе и по городскому саду, и по набережной Волги, и потом, вдруг, ни с того ни с сего, она выходит замуж за Антошкина, этого несносного, упрямого, лунообразного идиота.
Познакомился я с ней зимой на балу в благородном собрании, да чуть ли не ты меня и представил. Я пригласил ее на вальс. Она была в гладком черном платье, с белым кружевным воротником вокруг шеи. Когда я коснулся ее талии и она как- то странно вся подалась ко мне, я точно предчувствовал тот вихрь, который скоро охватил нас обоих. И пожалуй, с этого момента и началась вся обольстительная и вместе с тем низкая ложь между нами. Странное, гибкое существо! Как сейчас помню ее удивительные узкие и удлиненные глаза китаянки, ее бледное лицо и тонкие насмешливые губы. Что-то воздушное, как бы неземное и в то же время мальчишески задорное, вызывающее, но чаще всего — соединение открытого с таинственным, пытливого с равнодушным. Одним словом, целый кладезь самых разнообразных богатств причудливой женской натуры, целый сонм противоречий, неожиданностей, самой невинной, младенческой лжи и подчас ошеломляющей откровенности. Я никогда не представлял себе раньше подобного клубка хитросплетений, такой тончайшей игры всевозможных чувств. А как все это гармонировало с ее внешностью! Эти бездонные черные глаза, в которые страшно всматриваться и в которых хотелось бы раствориться без остатка. О, я их хорошо помню. А этот гибкий осиный стан, полная грудь и маленькие детские ручки! А ее тонкий, певучий, какой-то щебечущий голос… Ты начинаешь злиться, не правда ли? Брошу, брошу.
Мой друг! Торжественно заявляю тебе, что в настоящую минуту я люблю эту женщину больше всего на свете, и вместе с тем нет слов для выражения той ненависти, которую я к ней питаю. Но, как тебе угодно, это именно то, чего я искал всю жизнь. Мелкие мещанские страстишки, которые через год, через два, вместе с туфлями и халатом, обращаются в привычку… О, я далек от этого. Любовь должна быть борьбой до последней капли крови, и чем дольше, чем ожесточеннее, тем лучше. Безумие, безумие — всю жизнь, вот настоящее счастье! И я опять отравлен тем безумием, которое мне давала Ванда, я опять лечу к небесам и опять сжимаю кулаки и скрежещу зубами от злобы и ненависти. О, эти проклятые жасмины! О, предательский запах! А я, несчастный «рыцарь белых цветов», как меня называла Ванда! Вчера я вытащил из чемодана летний смокинг, чтобы продать его татарину, и, можешь себе представить, случайно разглядывая воротник, я увидал в петлице увядший желтый лепесток и почувствовал легкий, как отдаленное воспоминание, запах. Этого было достаточно, чтобы у меня закружилась голова. И я вновь ощутил бешенство и все припомнил мгновенно.
Я люблю и ненавижу эту женщину, меня неудержимо влечет к ней, и я боюсь этой встречи, ибо я за себя не ручаюсь. Я могу убить Ванду. Да, я, не имеющий ничего общего с разбойниками, грабителями, преступниками, человек с так называемой «нервной и тонкой организацией».
Будь я другого склада, я, быть может, давно уже был бы женат на Ванде и ежедневно стегал бы ее кнутом, причем мы оба, наверное, были бы довольны и счастливы. Но, к сожалению, к сожалению…
Ты поедешь в Казань, разыщешь Ванду и прочтешь ей конец этого письма. Я хочу знать, что отразится на ее лице, и ты мне напишешь обо всем подробно. Я знаю, что ты любитель оригинальных приключений. Чего лучше? Останешься благодарен. О, я предвижу, что она расхохочется тебе в глаза… а может быть, и разрыдается, почем знать. Ее не угадаешь! К делу, к делу!
За две недели до ее свадьбы я встретил ее в городском саду под вечер, когда публика почти отсутствовала. Ванда медлен-но, опустив глаза в землю, шла по боковой дорожке. На мне был уже известный тебе злополучный смокинг с целой розеткой жасминов в петличке. Это были ее любимые цветы, они постоянно наполняли ее карманы, и по ее шутливой просьбе — сделаться рыцарем ее цветов — я купил себе в оранжерее целое благоухающее дерево. Я подошел почти в упор к Ванде и тихонько назвал ее:
— Ванда!
Она мгновенно подняла взор. И я увидел, как она мгновенно перешла от глубочайшей задумчивости к своему обычному экзальтированному оживлению.
— Знаете, — торопливо заговорила она, — знаете, о чем я сейчас думала?
— Конечно, нет, разве можно угадать, о чем думает женщина, — ответил я банальной фразой.
— Я думала, я думала, — продолжала Ванда, беря мою руку и крепко, почти до боли, сжимая мои пальцы, — я думала, что если ты сейчас подойдешь ко мне, если ты будешь первым, кого я увижу, подняв глаза, то я никогда не буду твоею…
Боже мой! Я уже привык ко всяким эксцентричностям со стороны Ванды, но этого я и ожидать не мог. Главное, дружище, до этой встречи между нами не было и намека на объяснение в любви. Было кокетство, маленькая игра, откровенные излияния, но до признаний не доходило. Я с жадностью наблюдал новое для меня, необычайное существо, я уже почти увлекался Вандой, но еще ни в чем не отдавал себе отчета. Беседы наши о чувствах и о прочем были так неистощимы, так полны новизны, неожиданностей, парадоксов, что некогда было думать о личном. Вот почему меня ошеломили ее слова, это обращение на «ты» и это категорическое заявление, от которого у меня подкосились колени.
Между тем Ванда продолжала, глядя на мое удивленное лицо:
— Да, да, бледнейте, падайте скорее в обморок… Я не буду твоею никогда в жизни потому, что я люблю тебя. Я пришла к этому сегодня ночью. Я все расскажу тебе, но прежде всего, Андрей Игнатьевич, не притворяйтесь сумасшедшим.
Я едва выговорил:
— Ванда! Уйдемте на Волгу, там будет удобнее объясниться.
И мы ушли. Она сама почти увлекла меня за собою. Она
шла со мною под руку, почти лежала на моем плече, и я слышал ее тонкий щебечущий голос:
— Скажи, скажи! Ты не ожидал этого? Ты очень удивлен? У тебя сильно бьется сердце? — забрасывала она меня вопросами и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Я люблю, люблю тебя, но мы должны расстаться. Я не хочу любить тебя, как любили до нас веками и как любят каждый день. Я хочу умереть от любви, но для этого я не должна тебя видеть. Я хочу оторвать тебя от своего сердца с кровью… Молчи, молчи, я не дам тебе говорить. Не удивляйся ничему. Ты меня знаешь, ты меня понял. Я ни с кем не позволила бы такого сумасшествия. Но ты другой. Я знаю, есть люди, которым можно сразу, без уговора, открыть всю душу, всю правду… И я нашла такого человека в тебе. Слушай, слушай…
Чего-чего не наговорила Ванда — это была целая исповедь гордого, изломанного, но глубоко чувствующего сердца. Я был очарован, у меня кружилась голова. В эти минуты я был влюблен, я поклонялся Ванде. Мы дошли до набережной, до порта и сели на скамейку в глубине уединенной аллеи.
— Ванда! — почти кричал я. — Ради Бога, дайте мне хоть одно слово. Я не могу так, выслушайте и вы меня.
Она зажимала мне рот руками. Я ловил и целовал эти руки, а она шутливо била меня ими по лицу.
— Ванда! — кричал я в самозабвении. — Я на седьмом небе… да это рай земной… Я пойду за тобою! Мы не разлучимся всю жизнь!
— Жизнь — мгновенье, — смеялась Ванда, и в ее голосе слышались слезы, — ты говоришь: всю жизнь, нет, это скучно… Хочешь, до завтра, до завтрашнего рассвета? Увези меня куда- нибудь, а утром мы умрем вместе. Хочешь? — говорила она уже каким-то глухим голосом, близко-близко придвинув ко мне свое бледнеющее и слегка искаженное лицо. — Умереть! — продолжала она каким-то загробным тоном. — Умереть! Могильный холод! Мертвец с оскаленными зубами! О-о!
Я весь похолодел, я не понимал, шутит она или нет. Ванда угадала мои мысли.
— Нет, нет — это было бы такою же пошлостью, как и пер-вое. Всю жизнь или один день делать пошлости, делать то, что все… Я не хочу повторять с тобою старых форм, а кто может дать нам новые?
— Но, Ванда, — возразил я, — если ты хочешь жить, ты неизбежно повторишь пережитое… Ты родилась от людей, а не от духов.
— Нет, я — дух! Я выходец из другого мира, — щебетала она и смеялась, — улетим с тобою на небо, хочешь? Нет, нет, ни одного поцелуя! Никогда, — прозвучало над моим ухом, и она выскользнула из моих рук.
Она уже была далеко от меня, манила меня за собою зон-тиком. Я почти побежал за нею. Мы долго ходили по набережной. Уже давно спустился вечер, зажглись бесчисленные огни на рейде. Была та странная тишина, в которой чувствуются немые призывы и знойное дыхание уснувшего и утомленного любовью дня. Мы ходили долго-долго. Я без конца целовал ее руки — это мне разрешалось, — а Ванда без конца повторяла:
— Рыцарь белых цветов! Рыцарь белых цветов…
Мы ходили до поздней ночи, и потом, прощаясь со мной у калитки своего дома, Ванда говорила мне уже другим, спокойным и совершенно серьезным голосом:
— Помни, этот вечер решил мою судьбу. Это моя лебединая песня. С завтрашнего дня я буду такой, как все. Но…
Она остановилась. Она смотрела на меня бездонными глазами, которые казались неестественно большими в темноте. И взгляд этих прекрасных глаз был бесконечно холоден. Потом она продолжала тише, каким-то пророческим шепотом:
— Мы расстанемся чужими. Я не говорю: мы не должны встречаться — у нас еще есть неделька, другая… Завтра я тебе скажу, на что я решилась. О, не делай испуганного лица — ничего страшного! Напротив, все это обыкновенно, слишком обыкновенно. Прощай, мой чужой, мой далекий!..
Мы простились, и я, конечно, не спал всю ночь. На другой день мы встретились в том же саду и в то же время. Она уви-дала меня издали и ускорила шаги. Ее глаза были ясны и спокойны.
— Здравствуйте, Андрей Игнатьевич, — медленно проговорила она и вдруг отступила назад. — Что с вами? — удивленно продолжала Ванда. — Покажитесь, покажитесь!.. Лицо измято, черные круги… Боже мой, даже галстук набоку… Милостивый государь! Хорошо ли вы спали эту ночь?
— Ванда! — почти со злобой вскрикнул я. — Не шутите этим!
Вот тут-то и началась комедия. Она притворялась удивлен-ной, ничего не понимающей, посылала меня к доктору, советовала скорее вернуться домой и принять кали-бромати и т. д. Мы ходили по крайней аллее. Сад постепенно наполнялся публикой. И вот, в пылу своих жалоб, в ответ на страстные и отчаянные просьбы я услышал тоненький, насмешливо-спокойный голос Ванды:
— Андрей Игнатьевич! Становится темно, не пройти ли нам к фонтану?..
И мы прошли к фонтану, где вскоре были окружены целой толпой знакомых — моих сослуживцев и ее поклонников. Да и ты был тут, дружище, — помнишь, еще спрашивал меня о здоровье и я ответил тебе какой-то дерзостью?
Мне все-таки удалось проводить ее до дому, чуть не силой отнять ее у этого несноснейшего из идиотов Антошкина.
— Вы меня проводите, и мы сейчас же простимся, — сказа-ла Ванда, — вы сегодня нездоровы, и вам нужно спать. Мне тоже необходимо быть дома.
— Хорошо.
И я с грустью махнул рукой.
— Андрей Игнатьевич! Послушайте мое решение, о кото-ром я вам говорила вчера. — Она остановилась на минуту и пристально смотрела на меня. — Я выхожу замуж, — медлен-но, ударяя на каждом слоге, докончила Ванда.
Я не верил своим ушам. Я не мог говорить, у меня даже вопрос не вырвался.
— Я выхожу замуж за Антошкина, — между тем продолжала Ванда, — и выхожу за него потому, что это ординарнейший, обыкновеннейший из смертных. Не перебивайте, не перебивайте, я все объясню вам. Я решила посвятить всю свою жизнь, всю жизнь, — подчеркнула она, — ему и не отдать ни одного мгновения тебе. Я люблю тебя, люблю, — горячо повторила она, — и выхожу за Антошкина. Правда, похоже на абракадабру? — быстро спросила она. — Абракадабра, — задумчиво повторила Ванда, — хорошее словечко! Пожалуй, это лучшее определение моего будущего. Итак, я буду мадам Антошкиной. Что может быть смешнее этого, не правда ли? Молчи, молчи! — как-то стремительно закричала она, увидав, что я хочу возразить. — Да, да, — продолжала она быстро, монотонно, каким-то стеклянным голосом, — я не люблю никого, кроме тебя, и буду принадлежать другому, худшему из других. Я чувствую, что так нужно. Я не хочу с тобою вместе, шаг за шагом, идти проторенной дорогой к разрушению, к небытию. Я не хочу видеть твоего увядания, этого безобразного перехода в блаженное младенчество, я не хочу стариться в твоих глазах сама. Я не допускаю этой пары, пары беззубых и дряхлых, стоящих рука об руку на краю могилы и бессильных вернуть прошедшее. О, это самое страшное! Каждый миг ближе, бли-же к могиле. Да, это не ново, это банально, тысячу раз до меня повторено, но почему все примирились с этим? Я не хочу мириться! — крикнула она, блистая глазами. — И за это я умру не с тобой, а с Антошкиным, с моим мужем! Я не буду твоею, потому что это нас обоих приблизит к земле, к разрушению. Я хочу любви бессмертной, я хочу вечной страсти.
Она говорила так, или приблизительно так, и что бы ты сделал на моем месте, дружище, если бы ты питал к ней мои чувства? О, я все расскажу тебе. Ее безумие передавалось мне. Все восстало во мне против ее решения, но мой мозг уже был отравлен, я, помимо своей воли, чувствовал ее правоту, и мне тоже хотелось бессмертной страсти. Мы уже дошли до ее дома, я увлек ее в палисадник, в ту беседку, где мы раньше вели наши интересные «отвлеченные» разговоры. Помню, что я валялся в ее ногах, помню, что я вставал, принимал трагические позы, грозил Ванде и произносил длинные монологи. И чем я становился безумнее, тем спокойнее была она. Это было какое-то дикое соревнование в нелепости и нелогичности требований, упреков и так далее. Наконец я у ее ног, на коленях припал к ее платью, и в эту минуту, помню, я любил ее, как обыкновенный смертный, я сделался самим собою, понял, что она дорога мне, и вновь повторил свою мольбу — отказать Антошкину и быть моей женой.
— Нет, никогда! — прозвучало надо мною.
И вдруг она оттолкнула меня, быстро поднялась со скамьи. Я тоже поднялся.
— Мгновение! Милый, лови мгновение! — услышал я коварный, щебечущий голос и снова потонул в бездонном взоре ее огромных глаз. — Близкий! Единственный! Помни, прощай!..
Горячий, безумный, мучительный поцелуй обжег мои губы — поцелуй один на всю жизнь. Когда я опомнился, пришел в себя, Ванды уже со мною не было.
Больше мне нечего рассказывать тебе. Я не спал ночами, я искал встречи с Вандой. Напрасно — она никуда не выходила.
Я решил явиться к ней на дом, хотя и не был знаком с ее семь-ей. Мне сказали, что она больна. Целыми ночами я простаивал в глубине ее палисадника и вперял воспаленные взоры в ее окно, закрытое ставнем. В окне было молчание и тьма. О чем думала, что делала моя затворница? Прошла неделя, и я возненавидел ее, как злое чудовище, причинившее мне неизмеримые муки. Я не думал о самоубийстве, о смерти. Все «обыкновенные» человеческие решения недолго уживались в моем уме. Я вспоминал слова Ванды, и все, что я ни придумывал, казалось мне оскорбительным для нее. Умереть! Да я оскорблю ее этой «пошлостью»… «Но так и нужно — назло, назло», — твердил я сам себе минутами.
Как видишь, я остался жив.
За день до ее свадьбы я, передав ей с тобою свое нелепое пожелание, бежал без оглядки из А. Я скитался по Италии, по Алжиру, нелегкая занесла меня в Египет. И только там, в эти безлунные таинственные ночи, под шатром мистического неба, у подножия пирамид, я оценил Ванду. Мне казалось, я понял ее неудовлетворимые порывы и в то же время я примирился с мыслью, что для меня Ванда навсегда потеряна.
Это было тогда, два года тому назад… Теперь, мой друг, случайно разбередив старую рану, я испытываю только одно бешенство… Возвращаюсь к своей просьбе. Ты поедешь к Ван-де и скажешь, непременно скажешь ей в глаза следующее.
«Рыцарь белых цветов» пережил давно позабытое мгновение. Он пережил то, что не повторится. И он решил, что он любит ужаснейшую, безумнейшую, ненавистнейшую из женщин. Но он останется верен себе и ей — никогда, никогда ни одной встречи! Всю свою жизнь, во всякой обстановке, среди «забот и треволнений», в объятиях других женщин, он будет носить в себе и видеть впереди себя недосягаемый и ненавистный образ, но ни на мгновенье он не обманется, не поверит ему. Так и скажи ей! Это ложь, это истерия, извращение чувственности, все что угодно, но не особая «форма любви». «Рыцарь белых цветов» желает здравствовать выходцу из «другого мира», нянчащему полдюжины детишек и в свободную минуту штопающему мужнины чулки. Ложь, тысячу раз. Все ложь! Белые цветы налгали! Жасмины налгали! И бедный рыцарь поддался этой лжи; он не сумел взять то, что ему принадлежало по праву, и глубоко раскаивается в этом. Вот и все, дружище! Вся цель твоей поездки в этом. Да, да, скажи ей, что я раскаиваюсь, рву на себе волосы от досады… Я был размазней, я прозевал счастливое мгновение.
Больше ничего, мой друг! Потом, если у тебя останется время и лишняя четвертная в кошельке, ты даже можешь заехать ко мне в Питер и сам, лично, не прибегая к мертвым строкам, рассказать мне, что отразилось на ее лице.
А славно она тебя выпроводит за дверь — воображаю! Ну-ка, любитель оригинальных приключений, собирайся, брат, в путь-дорогу! Никаких отговорок.
Источник текста: Степные голоса. Рассказы. 1903.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.