Василий Немирович-Данченко[править]
Жена без портфеля[править]
I.[править]
Эдакий нелепый случай! Для водевиля куда ни шло, хоть уж и затаскано! Я еще в далекой юности помню такие, и не только на сцене, а и в романах забытого теперь Поль-де-Кока. Кстати, вот выцветший герой наших бабушек! Ведь, его когда-то считали чуть ли не пугалом девичьей, супружеской и всякой иной морали, а сегодня такому пугалу и на огород незачем показываться. Воробьи на что уж народ трусливый, и те у него в шапке совьют гнездо. Хоть в распроодобренную хрестоматию для благородных институток! Ни одной им не удивишь. Не порнограф, а прямо родоначальник. Музейная достопримечательность. Кроме почтения и скуки ничего от читательниц не добьешься. Ведь, вся его архаическая дерзость дальше фланелевых панталон дамских не шла, а какие же дамы теперь эти панталоны знают. Хорошую горничную и ту от них воротит!
Было это задолго до войны. Теперь и Париж не тот совсем!
Засиделся я как-то в Feria, есть такой ночной притон в Париже с неизбежными испанками из Батиньоля, неизбежным тоскующим и томным танго и восхищенными до ужаса немецкими утками, воображающими, что здесь, за обязательною бутылкой шампанского, они знакомятся с самым последним словом разврата, хотя у них дома в Берлине он перешагнул давно через все парижские nouveautes для полоротых иностранцев.
Возвращался я усталый, недовольный. Ведь, в самом деле, все эти фабричные веселости в конце концов до того скучны, что рискуешь с ними разорвать рот от зевоты. Так же занимательны, как таблица умножения, и пахнут потом надоевшей работы. Артистки и артисты, танцовщики и плясуньи — ведь это ходячие шарманки, которых ручки вертит кто хочет. Заплати двадцать франков за шампанское и получай свое удовольствие. Весело только гарсонам, которые исподтишка смеются над глупыми растакуэрами, уверенными, что они в этой Франции a vendre и a louer являются чуть не жрецами черных месс и необыкновенно утонченными действующими лицами всяких jardins des delices. А в сущности всему здесь грош цена и все эти судорожные и демонические пред вами госпожи и господа возвращаются домой, как почтовые чиновники, т. е. снимут мундиры, наденут халат с грязною ватой из прорех и делаются необыкновенно пресными и почтенными отцами семейств, Разврат на службе для них казенное дело. Отзвонил и — с колокольни долой.
II.[править]
Жил я за Champs Elisees в скромной гостинице. Там еще по старой памяти — электричество после полуночи сменялось огарками в медных подсвечниках, вручавшихся вам какой-то недреманною бабой вместо швейцара. Подъёмной машины не было. Ею только грозились: «В следующем году, monsieur, непременно!». Я взял общеобязательный огарок и, не зажигая его, поднялся к себе. Комната моя была как раз на площадке лестницы в третьем этаже. Завязавши глаза нашел бы. И сейчас толкнул дверь и по привычке пошел прямо к монументальной постели, занимавшей добрую половину моего номера. На ходу сбросил пальто. Протянул руки… на мгновение остолбенел, потому что в следующее мгновение меня оглушил чей-то полный ужаса, полуподавленный крик. Руки наткнулись на мягкое и теплое… Я попятился к дверям назад, растерянно объясняя: «pardon, madame, ошибся этажом!», и сейчас же турманом к себе наверх… На другой день — вспомнил, что пальто осталось там. Спросил у человека: кто живет подо мною, оказалось — русская дама. Послал свою карточку с просьбой принять меня на минуту. Надо же было извиниться.
Барыня оказалась милей чего нельзя.
Настроила себя на серьезное. Еще бы, все-таки писатель, какой ни на есть! И не выдержала, расхохоталась.
— Это не вы, а я виновата, забыла запереть двери. Пальто ваше нашла горничная и сначала весьма обидно для меня изумилась. Еще бы, отель семейный и вдруг у madame la generale такое обличительное вещественное доказательство. Потом мы обе хохотали. Она, главное, над тем, что вы не объяснились на месте, а опрометью на лестницу, Француз бы, говорит она, воспользовался обстановкой…
Моя соотечественница и сейчас смеялась, и хорошо смеялась. Яркие серые глаза так и горели от этого смеха, падавшего точно «жемчуг на серебряное блюдо». Я невольно вспомнил это сравнение Алексея Толстого.
— Вы собирались куда-то?
Её тонкая гибкая фигура была уже в широких, так хорошо облегающих тело складках модной накидки. Каждое движение давало линию. Моя новая знакомая заметила, что я любуюсь ею, и чуть-чуть покраснела.
— Да. Мне, как всякой русской… По мытарствам.
— От одной портнихи к другой?
— Шляпки, ботинки, чулки. Все, что надобится для московского сезона. Только сначала позавтракаю.
— Слушайте, вы такая милая, позвольте мне с вами. Ведь, мы оба здесь — одни?
— Только вы, ведь, к Дювалю не пойдете?
— С вашего соизволения заменим его — хотя бы Cafe de Paris.
— Это значить кутить?.. Фи!.. Только что познакомились…
— Да, но как интимно!
— Еще бы… Ночью в комнату влез…
Мы расхохотались опять…
— Положим, вы не икс какой-нибудь. Я еще ребенком читала вас… Знала, как писателя. Чего вы морщитесь?
— Терпеть не могу научных экскурсий в области доисторического. Оставим мрак времени профессорам Сорбонны.
— Вы — забавный.
— Благодарю.
— Нет, в самом деле… У вас есть большой плюс!
— Смею спросить, какой?
— Вы такой… седой, почтенный… С вами всюду можно. Это большое преимущество, даже, если хотите, право.
— Оно заставляет меня плакать в бессонные ночи!.. Предпочел бы лишение всех прав и преимущества
Такси-мото было у подъезда. Мы покатили на Avenue de l’Opera…
III.[править]
Бабец оказался славный.
Умная, простая, сердечная. Ведь, если русская женщина хороша — так становись на колени и молись на нее Богу. Всякая другая, напр., француженка, цену себе в таких случаях знает, и если она добродетельна, так точно оподельдоком намазалась — далеко ее слышно. Удастся такая немка — не дай Бог хорошим обонянием обладать, издали детские пеленки с желтыми пятнами почуешь, или понесёт на тебя кухонкой с керосиновою топкой. Англичанку, ежели она примерная, как спаржу вытянет, и высохнет она от собственных достоинств, точно ее в гербарии держат. И шутки не поймёт и на каждую человеческую слабость так оскаливается — за штаны страшно: цап и нет соединённых штатов! То ли дело наша — с ней и посмеешься, и подуришь. Всю красоту жизни поймешь!.. А кому благосклонная судьба послала ее в товарищи — с ней ничего не страшно. Никакие переплеты и изнанки ее не смутят и не собьют с толку. Моя новая приятельница — а мы с ней подружились скоро — вышла именно такая. Ее потянуло было в ночной Париж. Возил я ее по всем его delice’ам, и очень она меня обрадовала.
— Так вот это оно и есть?
— Да.
— Слушайте, ведь скучно… Дома меня пугали: какие ужасы!.. А здесь… Если и разврат, так плохо подогретый. Как в плошке для собаки… Поставят в угол, еще Броська не добежала, а там уже сало белым застыло. И все знаете не от себя, а деланное. Они — точно урок отвечают. Будь у меня дочь, я бы ее сюда повела и нисколько не боялась. Если бы ей воображение и рисовало загодя какие-нибудь соблазны, вот эдакая действительность живо бы вылечила. Знаете, как бы это вам… Ну, вот, — точно что-то тухлое во рту. Выплюнуть неприлично, а проглотить — стошнит. А еще муж волновался. Пожалуйста, напутствовал, подальше от этого Парижа. Соблазна никакого, а вот что я дома сейчас горячую ванну возьму — верно. Точно меня эти глаза и эти слова захватали. Отмыться надо…
IV.[править]
И с театром та же история…
— Послушайте, какие великолепные артисты. Вот бы к нам их. Только зачем они такое глупое играют? Не настоящее. Разве в жизни случается подобное? Знаете, и ведь все кругом: душу выветрило, одни формы остались. Точно футляры без ожерелья. Воображением чувствуешь, что здесь было когда-то, а сейчас — ничего. Выгоревшая жизнь. Только черные фитили в застывшем стеарине лежат… Нет, знаете, поедем лучше в кафе de la Раiх. Там сядешь снаружи и весь город мимо тебя точно на смотру… А из окон чуть музыка слышится…
И в Москве уже она говорила мужу:
— Нашел чем пугать! Да я бы гимназисток восьмого класса посылала туда, чтобы отбить всякую охоту на такую мерзость…
Здесь мы сблизились еще теснее.
Генерал был как генерал. Пороху не выдумал. От дела не бегал, но и не очень к нему стремился навстречу. Моложавый, стройный, с мальтийским крестом на груди — он до сих пор производил впечатление каким-то чудом поседевшего камер-пажа. Служба у него была не особенно обременительная. Когда-то он славился решительностью, а во свидетельство его личной храбрости — у него над мальтийским были с мечами, а с боку скромно висело «золотое оружие» с черно-желтым темляком. Поэтому его имели в виду на случай событий, а пока он ежедневно уезжал куда-то после завтрака с портфелем и возвращался за два часа до обеда, причем этот портфель не распухал…
Во всей этой ясной и понятной, как раскрытая книга, жизни была только одна странность. Каждое после обеда его превосходительство подходил, почему-то с виноватым видом, к жене, целовал ей руку и говорил:
— К чаю буду.
Она чуть сдвигала брови, не отвечая ни слова.
В двери он шел как-то боком и неровно, точно у него внезапно тяжелели ноги. Приостанавливался на секунду, будто ожидая, не позовет ли его Евгения Владимировна. Но та оставалась спокойна, и генерал исчезал в передней.
— Что он — на службу? — спросил я как-то.
— Если хотите, да…
И она улыбнулась.
— Ну, а в праздники?
— Частные занятия… Праздников не полагается.
И почему-то покраснела и торопливо свела разговор на другое.
Как-то я вы шел с генералом.
— Куда вы?
Он точно не слышал и, уже садясь в автомобиль, уронил сквозь зубы: «дела!»… И, вдруг, чего уж я никак не ожидал, эти «дела» раскрыл мне случай.
V.[править]
Когда-то говорили: «люди глупеют, как только их подбивают красной подкладкой».
И этот когда-то обещал многое. В «военной игре» у него не было достойных противников. Академию кончил первым. На маневрах перед маньчжурским разгромом загнал противника в болото, хотя и сам потом не мог объяснить, как это вышло. Написал книгу о воспитании лошади, но когда от него в сферах ждали пышного расцвета, он вдруг увял и надежды на изобретение пороха не оправдал. Намечали его на административные посты, и он пожалуй быль не прочь. Ведь, там, кроме решительности и налета, ничего особенного не требовалось, а пресекать и расточать всякий сумеет, — дело не сложное! Но рожном на этом пути стала Евгения Владимировна. Уступчивая, мягкая и нежная, она вся точно железными шипами обросла. Как за нее генерал ни пробовал схватиться — накалывался до крови. Так обетованная ему для надлежащих воздействий под генерал-губернаторский пресс сатрапия и была передана другому намеченному давно в звездной палате архистратигу.
Как-то встретил я его превосходительство в Петровском парке.
Вышел он из какой-то сплошь обернувшейся в зелень дачки и, наткнувшись на меня, смутился.
— Я здесь так… — ни с того ни с сего пояснил мне, хотя я его ни о чем не спрашивал. — Хороший воздух… И потом вдова сослуживца… Временами навещаю. Знаете, у нас у пажей еще сохранилось старое товарищество, так вот…
И потом вдруг, без всякой последовательности:
— А моя жена — святая… Если есть святые, так она именно.
Из запутанной в зелень дачки показалась тонкая, гибкая фигура, в чем-то ярком. Я не успел рассмотреть, потому что генерал, махнув в ту сторону фуражкой, подхватил меня под руку и увлек в аллею. Осталось в памяти только смуглое цыганское лицо с большими, яркими, как будто испуганными глазами из-под соломенной шляпы.
— Читаешь, нет хороших женщин… А я вам скажу — подлецы.
— Кто?
— А вот эти самые, которые пишут… Или они от девок родились, на девках женились. Я бы их с Евгенией Владимировной познакомил… Да! Только она не захочет. Нашей русской женщиной — отечество держится. И если его сверху Господь Бог в праведном гневе своем еще не истребил, как Содом и Гоморру, так это именно потому, что в каждой фамилии есть своя Евгения Владимировна.
Я было опять хотел оглянуться на соломенную шляпу, да генерал сделал быстрое обходное движение направо и так загородил мне «случайную встречу», что я невольно удивился этому ловкому тактическому приему. Недаром первым военную академию кончил!
И потом вдруг, совсем уже непоследовательно:
— Могу я вас попросить об одном одолжении…
— С величайшим удовольствием… Что прикажете?
— А вот-с…
Он стал краснее своей подкладки. Потоптался…
— Знаете…Даже в истории случались примеры. Недоразумений! Жена сегодня хотела кататься. А мне надо было на службу. Я не мог… Чтобы она не огорчилась, прошу вас, вы, пожалуйста, о нашей встрече… Не то, чтобы я боялся, но, ведь, в самом деле. Я жену боготворю. И ей все-таки будет неприятно… Я здесь, а она, — махнuл он белой фуражкой по направлению к городу, — а она — там…
— О, не беспокойтесь.
— Благодарю вас! — И он так горячо пожал мне руку, точно я ему пообещал целую Голконду.
У меня было шевельнулось в голове: хорош гусь! Но я вспомнил чудесную женщину с горячими большими глазами, остроумную, милую… От неё точно струился свет, и сам я себя мысленно обругал за дикую мысль, что и этот муж такая же дрянь, как и другие…
VI.[править]
Одна из моих бесчисленных слабостей страсть коллекционировать.
Разумеется, я не падал до открыток и почтовых марок, но на полупадении остановился: собирал когда-то башмаки балерин. До сих пор краснею при воспоминании юности. «Мне стыдно идолов моих!» В эту пору я очень интересовался французскими бронзами. Как-то утром читаю в «Русском Слове»: «Продается пять статуэток Барбедиена. Там же за ненадобностью датский фарфор». Накануне со мною едва ли не впервые случилось величайшее чудо: приятель заплатил мне долг на честное слово. Деньги эти казались приобретенными мною не только неожиданно, но даже и незаконно (помилуйте, кто же долги «на ты» платит!). Их следовало во что бы то ни было скорее истратить. День был великолепный. Широкие полосы солнечного света ярко ложились на полу, и в них трепетали шаловливые тени веток и листьев. Голуби на подоконнике у меня курлыкали столь влюбленно, что поездка в Петровский парк показалась мне чуть ли не раем.
Вырезал из газеты адрес.
Накануне дождило весь день. Ни пыли, ни жары — а в аллеях старые деревья вымылись и веяли такою свежестью, точно вас касались нежные ладони только что выкупавшейся девушки. Миллионы солнц сверкали в росинках травы. Слушал и не знал, кто громче: смеются дети или поют птицы.
И нужен же был случай!
Дача оказалась той, откуда вышел генерал несколько дней назад.
Меня встретила именно та женщина, сверкавшая из-под соломенной шляпы нам вслед большими карими глазами. Теперь они уже не казались испуганными. Скорее бесстыдными, так они упорно смотрели на меня особенно после вопроса некстати.
— Я вас помню… Это вы тогда с моим генералом?..
— Я имею честь говорить со вдовою его товарища?
— Что?
Она от хохота села в кресло.
— Ай, умру… Это он вам про вдову… Нечего сказать — да разве я похожа?
— У вас продаются бронзы?
— Да… Они мне ни к чему… Я хочу в этот угол мраморную статую… А бронзы эти скорее к мужскому кабинету.
Мы столковались в два слова. Бронзы она обещала прислать. Я уже уходил, как вдруг хозяйка озабоченно сдвинула красивые черные брови и вскинула на меня длинные ресницы.
— Вот что… Вы знаете и Евгению Владимировну?
— Да. Прикажете ей передать что-нибудь?
— Ах, нет… нет. Совсем напротив. Вы у них часто бываете?
— Сегодня обедаю.
— Если вы порядочный человек… О том, что вы были здесь и видели меня — ни слова…
— Да ведь генерал увидит у меня статуэтки.
— Об этом не беспокойтесь. Я Николаю Федоровичу сумею… Это уж мое дело…
И вдруг:
— А огорчить Евгению Владимировну… Лучше уж я при этих бронзах останусь. Она ведь такая хорошая… Святая…
И уж еще неожиданнее:
— Я-то ее знаю… Я у неё горничной была…
Должно быть уж очень у меня глупое лицо сделалось:
— Чему вы?.. Я чистою горничной была, в роде как в театрах. Переводные с французского субретки… И ведь это она запретила генералу меня выкинуть, напротив, приказала ему взять мне квартиру. Я бы ей, барыне, с утра до ночи руки целовала. Если бы она допустила. Такой, как она — другой нет. Разве в раю, так ведь Бог-то на землю не пускает их. Вот видите у меня её портрет с образами вместе…
— Она знает? О генерале…
— Еще бы… Потребуй она — Николай Федорович меня бы как калошу с ноги скинул… Разве вашему брату жалко… А ей ведь не за что меня жалеть. Она из-за меня монашкой живёт… А хоть она и добрая… А только есть такие добрые, которые жалеть умеют, а прощать — нет… Так мы с генералом и остались вдвоем.
Я не пожелал дальнейших откровенностей и поспешил уехать.
VII.[править]
Переночевал в Сорренто.
Утром едва успел захватить пароход на Капри, чуть не после свистка вскочил на палубу, и сейчас же, точно меня только и ждали, завертелся винт позади, взбивая белые клубы пены и между нами и пристанью зазеленело, все ширясь, море в морщинках от стлавшегося по его поверхности ветерка. Не успел я оглядеться, слышу свое имя. Смотрю.
— Евгения Владимировна!
— Ужасно рада! Вы тоже на Капри?
— Да, дня на три.
— И я.
— Давно в Италии?
— Месяца два жарюсь. Наливаюсь солнцем до краев. Для московской зимы. Так, чтобы до будущего лета хватило. А у вас нечего и спрашивать: вы здесь свой.
— А генерал?
— Дома… Он пока в Петровский парк переехал.
Чёрт меня за язык дернул! Даже сам не сообразил зачем:
— Славная у него дача там… Все в зелени…
И точно меня обрезало. Чувствую, что глупо покраснел…
Она даже привстала.
— А вы знаете?..
И еще вышло глупее:
— Нет… нет… догадываюсь. А впрочем… Ей-Богу ничего, ничего не знаю.
Ее тоже всю заревом обдало. И вдруг она расхохоталась.
— Ну, будет… И я тоже хороша. Поросенка в мешке не спрячешь… Незачем нам играть в прятки. Ведь, я с самого начала аu courant. Для меня в этом ничего нового. Как вы туда попали?
— По газетному объявлению.
Подняла вопросительно брови. Я рассказал.
— Неужели вам все известно?..
— А вас это удивляет?..
Она задумалась.
— Как-нибудь я вам расскажу. А пока забудем всю эту скучную явь. Посмотрите, какая красота…
Белый мираж Неаполя позади… Синий, весь точно в бархате, Везувий… Чуть-чуть курится старый убийца над припавшим к его ногам коралловым ожерельем маленьких, кажущихся такими счастливыми городков. Берега Кастелламаре и Сорренто с этой стороны и мыса Мизен справа нежно-нежно обняли лазурный залив Партенопеи, и между ними весь в аметистовых тонах и темных каменных отвесах Капри… Воздушная причудливая Иския и будто на минуту припавшая к заснувшим водам плавучая змея Прочида…
Солнца, солнца! Пей, не хочу… И небо!.. Светлое небо прерафаэлистов… Ищешь в нем ангелов, и грезится крыло одного из них в сквозном тающем облаке.
— Красота!..
— И как она к лицу вам! — засматриваюсь я на Елену Владимировну.
И тут же на палубе: бродячие певцы, приторные, надоевшие канцоны, рассчитанные на дешевый восторг с самой итальянской границы ополоумевших немок…
VIII.[править]
Мы остановились в одном отеле.
Из моих окон виден был полувосточный, плоскокровельный город со скалами в поднебесье, какою-то одинокою пальмой, точно ее забросил сюда триполийский сирокко. С балкона — расстилалась сверкающая, переливчатая кольчуга моря и сказочные храмы обвитых его утесов I faraglioni… Целые дни на нагретых солнцем белых улицах… Тонешь в их молчаливой неге, любуешься тенью широких листьев инжира на горячей стене; ползаешь по козьим тропинкам, едва-едва ловишь малодоступный тонкий аромат виноградников и ласковое дыханье цветов, раскидавших по камням свои пестрые, эмалевые узоры…
Как-то пошли мы пешком в Анакапри.
На полдороге, там, где голубая мадонна из своей ниши — точно всему миру показывает бога-ребенка, мы сели отдохнуть.
Сегодня Евгения Владимировна была молчалива и нервна. Начинала говорить и обрывала недоконченную фразу, стучала ручкою зонтика по серому камню, пугая зеленоглазых ящериц, не слышала или не хотела отвечать на вопросы. И, когда я совсем уже не ожидал, обернулась ко мне.
— Как вы на это смотрите?
— На что на это?
— Ах, Боже мой… Ну, хоть на положение жены без портфеля.
— Не понимаю…
— Бывают не одни министры без портфеля…
— Ах, вот вы о чем… Хотите правду?
— Если бы не хотела — молчала бы…
— Во всяком случае — странно. Вы, ведь, Евгения Владимировна, от жизни в угол забились. Вот как эта изумрудная ящерица — спрятала голову в скважину… и воображает, никому её не видно, а хвост наружу и весь трепетный…
— Неудачное сравнение!
— Виноват.
— Нет, я не обиделась, а только и вы ничего не понимаете. Не я от жизни в угол, а она от меня точно в решето просыпалась… нет её. Что ж мне по-вашему искать компенсаций от супружеских неудач в дешевке случайных приключений?.. Или завести по-нашему по-московски полузаконный адюльтер с приличным молодым человеком, скромным настолько, чтобы хоть не на каждом шагу компрометировать вас? Есть такие анонимные сотрудники при ответственном редакторе… Глупо и пошло до последней степени… Я не говорю: я не мерзлая стерлядь. Человек, которого тянет к жизни, к ласке, к солнцу… Но, ведь, жизнь нужна за жизнь. В любви, как в солнце, все от неё и все к ней… Ну, а вы знаете хорошо наше общество?..
— Слава Богу. Вижу и слышу.
— Ну, так вот… Где же там такие партнеры для солнечных переживаний? Интересные люди все как в музеях под колпаками. Почтеннейшую публику покорнейше просят не дотрагиваться руками. Как бы не рассыпалось наследие старины…
— Благодарю.
— Не стоит!.. А сегодняшнее?.. Бритая под американца немочь, преждевременно облысевшая разочарованность или жадно раскрытое на купеческий капитал жениховье?.. Еще хуже чиновничьи «как прикажете?», которых карьера, как катар желудка, под ложечкой сосет… Так знаете, в виде воскресного дня, отдыха от будничной недели, я не хочу. На гастроли не пойду. Нет во мне этого… артистического темперамента!.. Ну, а такого, чтобы захватило, ополоумело и в поднебесье кинуло, нет… Да и есть ли они — вихри? Что-то не видела…
IX.[править]
— И вовсе не потому.
Обернулась, точно ее неожиданно ударили.
— Вы мне не верите…
— Не я… Вы сами себе не верите. Даже по счастливой литературности оборотов, смею думать, что вы перед собой (что я вам!) с заранее обдуманным намерением оправдываетесь.
— Вот тебе и на! Как же это?
— Думаю, что вам вашего генерала жаль.
— Мне… Николая Федоровича. Ведь, я сама настояла!
Даже крикнула, как будто споткнулась…
— Когда узнала это… ну, приключение, что ли… Я, я сама, чтобы он взял Стеше квартиру. И больше уже не могла… ну, быть женою с портфелем… Дальше целования рук… Так мне все целуют руки… А впрочем… Она задумалась. Опустила голову. Сама в себя смотрела… Шарила в собственной душе.
— В самом деле… Никогда в голову не приходило. Представьте себе, эта ваша догадка — точно электрическую кнопку повернули вы в темной комнате… жаль. Ведь, и вправду мне его жаль…
И уже вечером, когда я сидел у неё на балконе, любуясь серебряной чешуей моря под луной, и слушал далекий рокот его внизу, Евгения Владимировна вдруг сама заговорила.
— Ведь, как это для меня даже… неожиданно. К Николаю Федоровичу — действительно у меня материнское чувство. Во все его интересы вхожу. Дорог он мне, но только до порога спальной.
— А он никогда не стучался?
— Ну вот… человек — самый правильный. На первых порах пробовал каяться… Да я не пошла на это. Знаете, ведь Мария Магдалина женщиной была. Мужчинам такие роли не идут… Я сразу ему объявила — прошлое отгорело навсегда. Уж очень неопрятно и противно. Делиться всем можно… Даже любовью… Только не телом.
— Любовью?
— Да. Она многообразна… И разветвляется… Часто в дружбу, в это самое материнское чувство… На ней поэтому и грязи нет. Тошнит, когда подумаю…
— И опять не то.
— А что же?
— Ваш час не пробил.
— А вы знаете? Мне уже тридцатый год?
— Значить, у самого занавеса Изиды… Именно вы у порога той осени, когда цыплят считают. Самые опасные паражи придется одолеть вашему кораблю. До сих пор были пассатные ветры, а теперь — на горизонте темная зловещая кайма: берегитесь муссонов и тайфунов. Много они таких судов — килем вверх перевернули.
Она расхохоталась.
— Ну, со мной такого чуда не случится… Повторяю — вы самый опасный человек для меня, но только, на наше общее горе, вы за предел превратных толкований, перешагнули в область благородных отцов.
— Это более верно, чем зло. Ну, да авось мир не клином сошелся, и для вас найдется портфель…
— А вас это порадует?
Я задумался в свою очередь… И немного спустя должен был сознаться, что никакого удовольствия при таком обороте событий я бы не испытал. Терпеть не могу смотреть, как другие едят вкусные блюда. Хорошего им аппетита, только не на моих глазах…
На днях от Евгении Владимировны письмо.
Муж её, наконец, получил назначение на Кавказ. Безобидное… Весьма почетное — но ничьих челюстей ему сворачивать на нем не придется. Хоть и пользы от него там мало, но и членовредительства никакого…
К последним строкам — постскриптум: «Море спокойно. Муссоны не предвидятся. Кораблю кувыркаться килем вверх не угрожает».
Подпись: «нераскаянная жена без портфеля».
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.