Жизнь (Лухманова)/ДО
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
Въ большой комнатѣ, банально обставленной гостинодворской мебелью съ грошевыми бездѣлушками на столахъ и этажеркахъ, съ громадными вѣерами, замѣнявшими на стѣнахъ картины, было тихо, — той жуткой говорящей тишиной, которая чуется тамъ, гдѣ присутствующіе люди затаили дыханіе, замерли подъ наплывомъ объявшаго ихъ чувства.
Вдвинувшись глубоко въ кресло, какъ трусъ, готовый вдавиться въ стѣну, сидѣлъ мужчина лѣтъ сорока двухъ, и растерянно, темными, широко открытыми глазами смотрѣлъ на остановившуюся передъ нимъ дѣвушку. Онъ только-что сдѣлалъ ей предложеніе, которое вырвалось изъ его накипѣвшей души какъ-то сразу и совершенно неожиданно для него самого. Дѣвушка, давно ожидавшая это предложеніе, давно разсчитывавшая на него, теперь коварно молчала и, какъ бы взятая врасплохъ, пораженная, съ пылающими щеками стояла передъ нимъ, опустивъ глаза… А на подоконникѣ крайняго окна, за темной спущенной портьерой, сидѣла другая дѣвушка — вся блѣдная, захваченная чужой страстью; закрывъ глаза, крѣпко прижавъ къ груди скрещенныя руки, она ждала отвѣта.
Среди мѣщанской обстановки, тускло освѣщенной двумя керосиновыми лампами, въ сыроватой атмосферѣ плохо отапливаемой квартиры, разыгрывалась старая и вѣчно юная, простая и глубоко потрясающая драма человѣческой любви.
— Петръ Николаевичъ, — тихо и нѣжно зазвучалъ голосъ дѣвушки, — я не ожидала, не знала, не вѣрила, чтобы кто-нибудь полюбилъ меня и… просилъ моей руки…
— Почему? — тихо, едва выговаривая, спросилъ сидѣвшій въ креслѣ.
— Мы бѣдны и я… обманула ожиданія своихъ, не принята въ драматическую школу и потеряла охоту и вѣру въ свое призваніе къ сценѣ.
— Тѣмъ лучше, Екатерина Николаевна, именно это-то разочарованіе, это горе, которымъ вы подѣлились со мной, и дало мнѣ силы вызсказать вамъ свою любовь.
— За что вы меня любите? — въ голосѣ Кати звучала странная нотка.
Петръ Николаевичъ не замѣтилъ ее… «За что?» Отвѣты самые бурные, самые страстные рвались съ его губъ, ему хотѣлось крикнуть ей: «За все! За твою молодость! За твою бѣлокурую красоту! За то, что ты, какъ весна, полна очарованія и нѣги! За то, что я снова живу и страдаю!..» Но ни одно изъ этихъ словъ не слетѣло съ его губъ, онъ только нагнулъ голову и вяло, глухо проговорилъ:
— Не знаю!
Катя чуть-чуть дернула плечикомъ.
— У меня характеръ живой, впечатлительный, я очень своевольна, рѣзка… Вы будете меня баловать?
— Я?!. Васъ?.. — Петръ Николаевичъ всталъ съ кресла и выпрямился во весь свой высокій, тяжеловатый ростъ. — Значитъ, вы позволяете мнѣ любить себя? Значитъ, эта рука — моя?
Катя поглядѣла въ его сѣрые, серьезные глаза, на всю его статную, красивую фигуру, отъ которой вѣяло силой и спокойствіемъ, и безъ колебанія протянула ему свои обѣ руки.
Петръ Николаевичъ вздохнулъ полной грудью, лицо его ожило, застѣнчивая мука вызсказаннаго предложенія, мука ожиданія отвѣта, оставили его; чувство побѣды наполняло гордостью его грудь. Съ сіяющими глазами, влажными отъ набѣгавшихъ слезъ, онъ привлекъ къ себѣ дѣвушку, властно, но нѣжно прижалъ къ своей груди ея головку.
— Я вѣдь бѣжалъ отъ васъ, я цѣлую недѣлю пробылъ вдали отъ вашего дома. — Онъ нагнулся къ ея уху, пушистые завитки ея волосъ дотрогивались до его губъ. — Я хотѣлъ забыть дѣвушку, отъ которой зависитъ и мое счастье, и мое горе, — дѣвушку вотъ съ этими ясными, лучистыми глазами, которые околдовали меня. Я тосковалъ, я рвался назадъ, не выдержалъ своей добровольной ссылки, и вотъ, едва вернувшись, я снова здѣсь, чтобы спросить: позволитъ ли она мнѣ любить ее, лелѣять, беречь, обожать, пока бьется мое сердце?.. Мнѣ сорокъ два года, дитя, я стою на рубежѣ старости… Мысли мои уже начали усваивать себѣ эгоистичный покой приближающейся старости и — вдругъ… встрѣча съ вами пробудила во мнѣ жажду быть еще разъ молодымъ… и не зрителемъ, а гостемъ, — веселымъ, активнымъ гостемъ жизни. Подъ вліяніемъ вашего очарованія во мнѣ воскресаютъ давно забытыя слова и мысли, все кругомъ получаетъ вновь глубокій смыслъ, логику и жизненную правду. Я точно былъ слѣпъ и глухъ, и вновь прозрѣлъ и сталъ слышать…
Онъ молодо, весело засмѣялся и чуть-чуть дотронулся губами до ея виска.
Снова наступило молчаніе. Полузакрывъ глаза, припавъ къ нему въ граціозной, застѣнчивой позѣ, Катя стояла разочарованная. Сцену объясненія она представляла себѣ совсѣмъ не такъ. «Онъ» долженъ былъ сперва броситься на колѣни передъ нею и страстно цѣловать ея ножки, потомъ схватить ее на руки и душить въ объятіяхъ, осыпая «страстными поцѣлуями». Она должна была вся и горѣть, и млѣть, и дрожать отъ неизвѣстнаго страха. А этотъ — держитъ ее какъ отецъ, говоритъ какимъ-то возвышеннымъ слогомъ и едва дотрогивается губами до волосъ.
А дѣвушка, сидѣвшая за портьерой, едва сдерживала рыданія; каждое слово, каждый тихій звукъ голоса Петра Николаевича входилъ ей въ душу, отвѣтная любовь, глубокая, чистая, наполняла до боли ея грудь. Слова рвались и замирали на ея побѣлѣвшихъ губахъ. И только крупныя, свѣтлыя слезы бѣжали изъ ея карихъ, печальныхъ глазъ и впитывались въ ея простенькое коричневое платье.
Катя, видя, что страстныхъ порывовъ ждать нечего, тихонько выпрямилась и взяла за руку Петра Николаевича.
— Пойдемте къ мамѣ.
По жениху пробѣжалъ холодокъ, — поэзія кончилась, начиналась любовная страда объясненій съ маменькой, папенькой, а далѣе — гости, жадные до всего, нарушающаго обычную скуку, а тамъ обѣды, балы и шумная свадьба въ какой-нибудь модной церкви, съ неизмѣннымъ баломъ до утренней зари, словомъ — цѣпь мѣщанскихъ неизбѣжныхъ церемоній.
Онъ подалъ Катѣ руку, оба вышли изъ комнаты и дверь за ними затворилась. Портьера угловаго окна откинулась и, съ легкимъ стукомъ каблучковъ, на полъ соскочила молодая дѣвушка.
Тусклый свѣтъ ближайшей лампы нервно освѣтилъ ея темное платьице, облегавшее маленькую, нескладную, горбатую фигуру. Одно плечо ея было выше другаго, тонкія, изящныя руки, безжизненно висѣвшія теперь по бокамъ туловища, казались несоразмѣрно длинными и только маленькая головка держалась прямо и гордо на тонкой, нѣжной шеѣ.
Черные, какъ бы крытые лакомъ волоса, просто раздѣленные проборомъ, закручивались на затылкѣ въ массивную косу. Большой гладкій лобъ былъ правильной, красивой формы, черныя брови почти сходились на переносьѣ, подъ ними лежали большіе каріе глаза, обыкновенно сухіе и слишкомъ пристальные, теперь же влажные, добрые, съ искрой безконечной грусти въ глубинѣ расширенныхъ зрачковъ, большой ротъ съ узкими красными губами и слишкомъ острый подбородокъ кончали непріятнымъ угломъ красивое, умное личико.
Дѣвушка, какъ во снѣ, подошла къ креслу, на которомъ сидѣлъ женихъ ея сестры Кати, машинально дотронулась рукою до мягкой спинки, къ которой, полчаса тому назадъ, такъ прижималась его голова, и вдругъ засмѣялась странно, тихо, незамѣчая, какъ переливы смѣха переходили въ рыданья и трясли ея худенькія, неправильныя плечи.
— Варя! — послышалось въ корридорѣ, — Варя! да чего ты опять прячешься?
«Мама!» — беззвучно прошептала Варя, замерла на мѣстѣ и вдругъ неслышно, какъ мышь, скользнула къ окну и снова вскочила на подоконникъ.
Въ залъ вошла хорошенькая, толстая женщина, живая, моложавая, съ необыкновенно вычурной прической; она оглядѣла комнату свѣтло-голубыми глазами и ушла ворча: «Никогда ее нѣтъ, когда надо!»
Варя снова скользнула съ окна и выбѣжала въ противоположную дверь.
Вечерѣло. Громадный темный кабинетъ замеръ въ массивной неподвижности тяжелыхъ портьеръ и старинной мебели.
Въ пушистой медвѣжьей шкурѣ лежали подушки; на нихъ, въ утомленной позѣ, сидѣлъ Петръ Николаевичъ Варгутинъ и глядѣлъ въ топившійся каминъ. Груда каменнаго угля, какъ фантастическій огненный гротъ, видоизмѣнялась каждую минуту, то замирая въ черныхъ пятнахъ, то оживая въ огненныхъ языкахъ, то разсыпаясь столбомъ мелкихъ красноватыхъ искръ.
Варгутинъ такъ сильно усталъ за послѣднее время, такъ много новаго, страннаго совершилось съ нимъ, что иногда, въ минуты одиночества и отдыха, онъ ясно сознавалъ какъ бы распаденіе самаго себя. Душа его вступала въ распрю съ разумомъ и, какъ двѣ самостоятельныя силы, они громко бесѣдовали между собою, а самъ онъ, Варгутинъ, впадая въ сонливую апатію, прислушивался къ ихъ голосамъ.
Какъ дерево, уже терявшее листву, вдругъ теплой осенью вновь покрывается густою зеленью, такъ и его сердце еще разъ ожило, согрѣлось и раскрылось для любви. Разумъ же говорилъ ему о безвозвратно прожитыхъ годахъ, о непостижимомъ чудѣ, въ силу котораго человѣкъ можетъ произвести на свѣтъ другое существо, передъ которымъ лежитъ кипучая, свѣтлая юность, а для себя не можетъ цѣною всей остальной жизни купить года молодости. Любимой дѣвушкѣ нищій можетъ обѣщать добиться милліоновъ, слабый и трусъ — завоевать міръ, но никто, никто, никакими жертвами въ мірѣ не можетъ вернуть себѣ цвѣтущую, беззаботную, самонадѣянную молодость… Огненная башня въ каминѣ рухнула, снопы искръ взлетѣли и разсыпались въ черной пасти камина. Варгутинъ очнулся, вскочилъ на ноги и безсознательно проговорилъ конецъ фразы:
— Цвѣтущую, беззаботную, самонадѣянную молодость… Да, этого не вернешь!
И онъ заходилъ по комнатѣ.
Вѣдь, въ сущности, вся семья Комковыхъ была для него чужая и, за исключеніемъ Кати, не симпатичная. Онъ познакомился съ ними четыре мѣсяца тому назадъ и уже мѣсяцъ какъ считался женихомъ. Это было у Жабриныхъ на вечерѣ. Онъ пріѣхалъ, какъ всегда, повинтить и скептически улыбнулся, услышавъ отъ хозяйки, что затѣвается артистическій вечеръ. Читать будетъ Екатерина Николаевна Комкова, дочь небогатаго чиновника, приготовлявшаяся на сцену въ виду ея несомнѣннаго таланта. Партія винта такъ и разстроилась въ этотъ вечеръ, хозяйка конфисковала карты. И вотъ, стоя въ рамкѣ входной двери, тоскливо прислонившись къ полузакрывавшей его портьерѣ, Варгутинъ увидѣлъ, какъ на импровизированную эстраду вошла молодая дѣвушка. Онъ сразу охватилъ ее взглядомъ и замѣтилъ, что она — бѣлокура, стройна и, несмотря на высокую грудь и здоровый цвѣтъ, лица, смотритъ хрупкой и нѣжной лиліей. Вся въ бѣломъ, волнистомъ и пышномъ, какъ пѣна, съ прической прошедшихъ годовъ, обрамлявшей ея бѣлый, открытый лобъ, она однимъ своимъ появленіемъ на этой эстрадѣ точно освѣжила и согрѣла всю залу. Опущенныя вѣки ея дрогнули, длинныя рѣсницы взмахнулись, и темный, точно ушедшій въ глубину, взглядъ скользнулъ впередъ и, какъ бы случайно, остановился на стоявшемъ въ дверяхъ Петрѣ Николаевичѣ.
Варгутинъ сразу поддался чарамъ. Бѣлая дѣвушка, мягко освѣщенная сверху молочными шарами люстры, напомнила его сердцу все: и пѣснь жаворонка, и трепетную тѣнь перистой зелени надъ озеромъ, и полетъ бабочки, и робкое весеннее солнце — словомъ все, что пробуждаетъ въ человѣкѣ дремлющую потребность поэзіи и идеала.
Прямой и честный, осторожный съ людьми и строгій съ собою, далекій отъ свѣта и женщинъ, Варгутинъ не могъ подозрѣвать, что дома передъ всѣми зеркалами, при всякомъ освѣщеніи, эта дѣвушка, жаждавшая театральныхъ подмостокъ, подолгу изучала свои эфекты: позы и взгляды.
Чтеніе Кати нѣсколько расхолодило Варгутина; выборъ стихотворенія и дикція — все было напыщенно, поэтическія картины теряли въ ея передачѣ свое значеніе, отдѣльныя слова безсмысленно подчеркивались и звенѣли, переливаясь въ пустыхъ звукахъ. Раздались аплодисменты, дѣвушка наклонила головку и, не улыбнувшись, съ усталымъ, но вдохновеннымъ видомъ покинула эстраду.
Варгутинъ не танцовалъ, но, когда онъ стоялъ у окна зала и слѣдилъ за мелькавшимъ бѣлымъ облакомъ, видѣніе приблизилось, и на пустой стулъ, за спинку котораго онъ машинально держался, опустилась Екатерина Николаевна Комкова. Снова ея странный глубокій взоръ медленно поднялся и остановился на немъ. Завязался разговоръ; потомъ онъ повелъ дѣвушку къ ужину, познакомился съ ея ничтожнымъ отцомъ и пустою матерью, на другой день сдѣлалъ визитъ Комковымъ, а черезъ три мѣсяца, придя въ ихъ неуютную, холодную гостиную, засталъ Катю въ слезахъ — отъ потерянной надежды поступить въ театральную школу, и — сдѣлалъ ей предложеніе.
Съ тѣхъ поръ прошелъ рядъ минутъ, блестящихъ, какъ счастье, и часовъ, оскорбительно глупыхъ, пустыхъ, внесшихъ сумбуръ въ его жизнь и въ его понятія и впервые расшатавшихъ его нервы. Счастье было чисто физическое — отъ взгляда, улыбки, нѣжнаго слова, робкой мимолетной ласки; утомленіе было нравственное, — отъ фальши, лжи и напыщенности всей мѣщанской семьи Комковыхъ. Расходы были громадные и никакія суммы не спрашивались у него просто: онѣ выпрашивались низко, подъ разными предлогами и шли всегда не на то, на что были взяты. Но отрезвленіе еще не начиналось, и Петръ Николаевичъ былъ убѣжденъ, что стоитъ вырвать Катю изъ семьи — и она сдержитъ то, что обѣщаютъ ея глубокіе глаза, что скрывается подъ ея бѣлымъ гладкимъ лбомъ, что онъ видитъ сквозь ея нѣжную улыбку на самомъ днѣ ея дѣтской души. Его мучило только то, что свои 42 года онъ считалъ не соотвѣтствующими ея 19-ти; но онъ готовъ былъ на всѣ жертвы, лишь бы она приняла за твердую землю тотъ мостъ иллюзій, который онъ перекидывалъ отъ своей осени къ ея цвѣтущей нѣжной веснѣ.
Сестру Кати, горбатую Варю онъ почти не зналъ. Весь ослѣпленный Катей, онъ даже не останавливался на мысли, что это дѣтски-маленькое существо — уже взрослая, 22-хъ-лѣтняя дѣвушка, въ которой искусственно убиты всѣ порывы молодости, всѣ нормальныя требованія жизни.
Присутствіе Вари до того не замѣчалось въ семьѣ, что часто за обѣдомъ мать забывала передать ей тарелку супу или жаркаго и уже только потомъ со смѣхомъ говорила:
— Молчи больше, и безъ ѣды останешься!
Варя много молчала; въ своихъ всегда темныхъ и плохо сшитыхъ платьяхъ она неслышно двигалась среди семьи, но чаще всего сидѣла по угламъ или на своемъ любимомъ мѣстѣ, — въ глубокой нишѣ окна, за портьерой, почти всегда съ какой-нибудь книгой.
Едва ли Варя была особенно добра. Взглядъ ея сухо и строго останавливался на всѣхъ; рука, протянутая для привѣтствія, не умѣла пожать тепло и дружески. Голосъ у нее былъ рѣзкій и ея отвѣты и замѣчанія выходили особенно ѣдки и отрывисты. Только однажды…
Варгутинъ, пріѣхавъ не въ назначенный часъ и не заставъ никого дома, прошелъ въ крошечный кабинетъ своей невѣсты написать ей два слова. Спиной къ нему стояла Варя. Черезъ ея голову онъ видѣлъ на столѣ открытый большой картонъ и въ немъ подвѣнечный флеръ-д’оранжъ[1]. Варя стояла съ руками, стиснутыми за спиной, какъ бы затѣмъ, чтобы избѣжать искушенія тронуть цвѣты.
Варгутинъ видѣлъ, какъ вздрагивали ея плечи, и вдругъ услышалъ тихое, невыразимо грустное рыданіе дѣвушки и невольно сдѣлалъ шагъ впередъ.
— Варя!
Варя рванулась, увидѣла его и съ широко раскрытыми, прекрасными глазами, полными слезъ, пробѣжала мимо. Она больше въ этотъ день не показывалась…
Каминъ догоралъ, а Варгутину не хотѣлось звонить, чтобы подали лампу, и онъ все ходилъ по широкому кабинету. Сумерки сгустились; въ окно, съ неопущенной шторой, глядѣлъ, мигая, уличный фонарь. Въ сердцѣ Петра Николаевича чувствовался какой-то тревожный, нервный страхъ; иллюзіи и мечты разлетались; онъ вспомнилъ какъ сегодня, когда по обыкновенію пріѣхалъ со службы обѣдать къ Комковымъ, его встрѣтили какимъ-то шушуканьемъ, переглядываньемъ, точно подталкивая другъ друга сказать ему что-то особенное, и какъ, наконецъ, Катя, наливая ему рюмку вина, спросила:
— Вы гдѣ сегодня вечеромъ, Пьеръ?
— Я? Сегодня?
Онъ опѣшилъ, такъ какъ наканунѣ еще Катя просила его этотъ вечеръ ѣхать съ нею въ Александринскій театръ. У него даже не хватило памяти сказать, что онъ взялъ ложу, онъ только могъ на вопросъ отвѣтить вопросомъ:
— А гдѣ же вы сегодня?
— Мы? — Катя заглянула ему въ глаза. — Я огорчу васъ. Я вѣдь помню, что мы хотѣли ѣхать въ театръ, но моя тетя больна и мы всѣ отправимся сегодня къ ней на весь вечеръ.
Варгутинъ никогда не слыхалъ ни о какой теткѣ.
— Больна? Какая тетя?
— Мамина двоюродная сестра, старушка, вы ее не знаете… она у насъ рѣдко бываетъ… но передъ свадьбой… я бы хотѣла, Пьеръ, у всѣхъ побывать, у всѣхъ своихъ, чтобы не говорили, что я горжусь.
— Да, ужъ и то говорятъ, — перебила мать нѣсколько путавшуюся Катю, — говорятъ, что мы подцѣпили себѣ богатаго зятя, такъ и занеслись.
Какъ всегда, пошлость будущей belle mère[2] сразу подрѣзала у Варгутина всякую охоту разговаривать, и онъ всталъ изъ-за стола.
— Сейчасъ уѣзжать, или можно выкурить сигару? — спросилъ онъ, улыбаясь, Катю.
— Ахъ, конечно, курите, мы не спѣшимъ.
Въ это время въ прихожей раздался громкій звонокъ. Катя вздрогнула и кинула взглядъ на мать. Комкова встала и поспѣшно вышла въ прихожую, а Варя, сидѣвшая въ сторонѣ съ книгой, вдругъ громко и неестественно расхохоталась.
— Кто это звонитъ? — какъ-то глупо, не обращаясь ни къ кому собственно, спросилъ Варгутинъ.
Катя, вся красная, что-то горячо и рѣзко выговаривала Варѣ. Старикъ Комковъ, пережевавъ послѣдній кусокъ, проглотилъ и, медленно утираясь салфеткой, отвѣтилъ, хихикая:
— Много будете знать — скоро состаритесь. Вотъ женитесь, будете понимать женскія перевертки, а теперь трудненько вамъ… трудненько!
И, посмѣиваясь, онъ ушелъ въ свою комнату.
Въ прихожей кто-то глухо и быстро говорилъ, слышался мужской смѣхъ, звякнули будто шпоры и вновь хлопнула дверь.
Комкова появилась обратно и вдругъ затараторила о совершенно постороннихъ предметахъ. Петръ Николаевичъ скоро простился, уѣхалъ домой и сѣлъ у топившагося камина. Глядя на фантастическій гротъ горѣвшаго угля, неясныя мысли бродили въ его мозгу, несознанная тревога сжимала его сердце.
— Это же пустяки, пустяки, моя фантазія! — шепталъ онъ, останавливаясь у стола и барабаня по немъ пальцами. — Неужели все ложь? Меня выпроводили, какъ лишняго, грубо, безъ церемоній!.. Чьи же шпоры звенѣли?.. Мальчевскаго?.. Того самаго нахальнаго богача-юнкера, котораго онъ просилъ, ради приличія, не принимать въ домъ своей невѣсты?..
Онъ подошелъ къ окну, открылъ форточку. Рѣзкій ночной холодъ ворвался въ комнату. Деревья сквера, на противоположной сторонѣ улицы, стояли, какъ бы покрытыя фосфорической пылью. Полный мѣсяцъ медленно плылъ по темному небу. Засыпавшій городъ досылалъ къ нему смутный гулъ замиравшей жизни. И вдругъ боль сомнѣнія захватила съ такой силой его сердце, что онъ пошатнулся и, не думая уже больше бороться съ сомнѣніемъ и ревностью, захлопнулъ форточку, схватилъ шляпу, перчатки, вышелъ на лѣстницу и позвонилъ у своей двери, чтобы ее заперли за нимъ.
Выйдя на улицу и вдохнувъ грудью воздухъ, онъ нѣсколько успокоился. Передъ нимъ развернулась нескончаемая вереница электрическихъ огней. Бѣлый тротуаръ съ блестящей искрой бѣжалъ изъ-подъ ногъ серебряной лентой, безшумно скользили сани. И онъ вдругъ безсознательно протянулъ впередъ руки и чуть не крикнулъ: «счастья! счастья!» Вскочивъ въ первые попавшіеся сани, онъ поѣхалъ къ Комковымъ.
На его звонокъ ему отворила Варя и остановилась въ прихожей, глядя въ упоръ на его блѣдное, взволнованное лицо.
— Вы дома?
— Какъ видите! — отвѣчала она безъ улыбки на наивный вопросъ.
— А Катя… мама… еще у тети?
— Никого нѣтъ дома, — уклончиво глухо отрѣзала дѣвушка.
Варгутинъ снялъ шубу, шапку, сбросилъ калоши, самъ заперъ за собою входную дверь и вдругъ, вернувшись, взялъ Варю за обѣ руки.
— Гдѣ Катя?
Глаза дѣвушки широко открылись, въ нихъ мелькнулъ страхъ, затѣмъ злость; она вырвала руки и повернулась къ нему спиной.
— Я почемъ знаю! Вамъ сказали.
Варгутинъ положилъ руку на плечо дѣвушки.
— Варя!
Въ одномъ этомъ словѣ было столько муки, мольбы, такой страхъ, что дѣвушка подняла на него глаза и съ выраженіемъ тоски на всемъ своемъ умномъ, красивомъ лицѣ молча прошла въ залу.
Варгутинъ пошелъ за нею и, по ея жесту, покорно сѣлъ снова въ кресло, въ которомъ сидѣлъ въ тотъ день, когда сдѣлалъ предложеніе.
Варя стала противъ него.
— Что вы хотите знать?
— Все.
— Значитъ, вы не вѣрите «ей», если спрашиваете меня?
— Не вѣрю.
— А мнѣ повѣрите, что бы я ни сказала?
Варгутинъ посмотрѣлъ ей въ глаза и снова схватилъ ея обѣ тоненькія холодныя ручки.
— Только не жалѣйте меня; поймите, мнѣ нужна правда, безусловная правда; я чувствую, что сбился съ пути, я перестать понимать себя и ее.
— Уходите отсюда и не возвращайтесь болѣе.
— Почему?
— Потому что Катя васъ не любитъ и… не любила. Мать навела справки о вашей службѣ и о вашихъ средствахъ еще раньше, чѣмъ Катя увидѣла васъ. Въ этотъ вечеръ, когда Катя декламировала у Жабриныхъ, ей уже указали на васъ, какъ на выгодную партію; васъ обманываютъ на каждомъ шагу, васъ обираютъ и считаютъ скупымъ, потому что вы не догадываетесь давать сами и больше того, чѣмъ у васъ спрашиваютъ. Ни больной, ни здоровой тетки у насъ нѣтъ. Катя и мать уѣхали кататься на тройкахъ съ кутящей молодежью.
— Не можетъ быть! Надъ вами посмѣялись!
— Поѣзжайте на Крестовскій, вы найдете ихъ всѣхъ тамъ.
Варгутинъ всталъ съ кресла; его вдругъ охватила безсмысленная, безумная злость, онъ готовъ былъ задушить урода, изорвавшаго его сердце.
— Зачѣмъ вы мнѣ все это сказали? Изъ зависти къ красивой сестрѣ? Теперь, когда онѣ вернутся, вы такъ имъ и скажете все, что произошло между нами?
— Такъ и скажу.
Варгутинъ вдругъ закрылъ лицо руками.
— Ахъ, что мнѣ за дѣло до того, что вы имъ скажете и что онѣ вамъ отвѣтятъ!
Онъ зарыдалъ. Стеклянный храмъ его любви разбился, осколки рѣзали его сердце. Мечты, иллюзіи, уходившая молодость, которую онъ страстно хотѣлъ задержать, — все рухнуло…
— О чемъ вы плачете? — тихо начала Варя, дотрогиваясь до его рукава.
Онъ продолжалъ рыдать, не стѣсняясь присутствіемъ ничтожной, горбатой дѣвушки.
— Какъ вы смѣете плакать передо мной?! Какъ смѣете говорить мнѣ, что вы несчастны? Вы, — сильный, здоровый, богатый человѣкъ? Вы, испытавшій уже въ жизни и любовь, и счастье, и ласку! Вы плачете? Да взгляните же на меня, — мнѣ 22 года, и я въ жизни еще не видѣла ничего, кромѣ страданій. До 6-ти лѣтъ я не говорила и только ползала, а съ тѣхъ поръ, какъ встала на ноги и начала понимать, — что говорятъ окружающіе меня? Я слышала только насмѣшки, презрѣніе; слова «уродъ, горбунья, вѣдьма» были первыя, которыя я выучилась понимать отъ людей. Съ трудомъ я отвоевала себѣ право учиться… Я все понимаю, я люблю жизнь, у меня есть свои идеалы, — а на что они мнѣ? Или вы думаете, я не хочу счастья? Мнѣ не нужна ласка, что я не хотѣла бы любви? Поймите, той самой любви, которую вы встрѣчали уже столько разъ и которую еще требуете отъ жизни…
Варгутинъ поднялъ голову и глядѣлъ на Варю. Дѣвушка, вся блѣдная, съ дрожащими губами, говорила не ему, а кому-то другому, въ пространство. Впервые, можетъ-быть, накопившееся горе выливалось у нея въ словахъ. Грудь ея дышала часто, неровно, она сухо рыдала безъ слезъ.
— Никогда, поймите, никогда я не буду знать материнства; всѣ люди пройдутъ мимо меня и ни одинъ изъ васъ, мужчинъ, ни самый бѣдный, ни самый глупый, не захочетъ назвать меня своей женой. Съ 16 лѣтъ, когда всякая дѣвушка начинаетъ мечтать о счастіи, мнѣ отецъ и мать твердили, что кромѣ отвращенія, я не могу вселять ничего. За что же это? За что? Кто мой судья? Кто мой палачъ? Кто отвѣтитъ мнѣ за мою муку? Зачѣмъ же въ этой исковерканной груди таится жажда жизни, потребность любить, какъ мать, какъ жена, какъ женщина?!
Варя упала на полъ у кресла и, обвивъ голову руками, неудержимо рыдала.
Варгутинъ нагнулся надъ нею, положилъ руку на спину, встрѣтилъ подъ ладонью странный костлявый бугоръ и невольно отдернулъ руку.
— Варя, послушайте, Варя!
Дѣвушка подняла голову; прямыя пряди черныхъ волосъ висѣли вдоль ея лица, покрытаго красными пятнами. Глаза сухо, злобно блестѣли.
— Ступайте вонъ! Вонъ отсюда! Требуйте отъ жизни еще счастья, еще, черезъ край, до пресыщенія и — оставьте тѣхъ, у кого нѣтъ даже иллюзій! Ступайте вонъ!
Варгутинъ попятился къ двери, накинулъ въ прихожей на себя шубу, машинально надѣлъ калоши, шапку и вышелъ изъ дома.
Снова ночной холодъ охватилъ его, снова мѣсяцъ серебрилъ передъ нимъ дорогу, беззвучно шмыгали сани; онъ шелъ домой пѣшкомъ тяжелой походкой. Сердце его болѣло, грудь ныла, трудно было разстаться съ мечтой о молодой любви и счастіи. Но ужасъ передъ тѣмъ, чѣмъ могла бы быть семейная жизнь его, человѣка отживающаго, связаннаго навсегда съ пустой, безсердечной дѣвушкой, смягчала рану.
Да, несчастная Варя была права, — онъ былъ еще слишкомъ здоровъ, силенъ и дѣятеленъ, чтобы вмѣстѣ съ разбитыми иллюзіями разбилась и его жизнь.