Л. Д. Троцкий: pro et contra, антология
СПб.: РХГА, 2016. — (Русский Путь).
H. И. СЕДОВА[править]
Жизнь и смерть Троцкого[править]
<Фрагменты>[править]
«В 1902 году я жила в Париже. Я столовалась в квартире на улице Лаланд, где мы заказывали обеды вскладчину. Там бывал Юлий Мартов. В свои 29 лет он уже приобрёл известность как один из создателей первых российских социал-демократических групп, прошедший суровую ссылку в Туруханском крае. Это он однажды за обедом сообщил о прибытии молодого беглеца из Сибири <…>. Лев Давидович пришёл на улицу Лаланд в день своего приезда в Париж. Ему было 23 года, из них три он провёл в ссылке в Восточной Сибири. Его энергия, живость ума, работоспособность говорили о нём как об уже сформировавшейся личности. В тот раз он мало интересовался Парижем. „Одесса лучше!“ — шутливо восклицал он. Прежде всего, его интересовала русская революционная эмиграция. Но однажды мы вместе пошли на могилу Бодлера у самой ограды кладбища Монпарнас <…>. С тех пор я уже не мыслила своей жизни без него. Мы жили на улице Гассенди, в открытом всем ветрам квартале, где селились многие российские эмигранты. Моя семья высылала мне по 20 рублей в месяц, что составляло примерно пятьдесят франков. Лев Давидович примерно столько же зарабатывал написанием статей: на жизнь едва хватало, но у нас был Париж, друзья-изгнанники, постоянные думы о России, великие идеи, которыми мы жили…»
<…>
«Мы жили так же скромно, как в Париже или Бронксе. Каждый день приносил важные и сенсационные новости и вместе с ними мелкие продовольственные проблемы <…>. Троцкий был, возможно, самым популярным оратором в Петрограде, его постоянно вызывали флотские экипажи, полки, заводы, профсоюзы; ему приходилось выступать по нескольку раз в день, и всё же он старался беречь голос и высыпаться, что удавалось не всегда. В цирке „Модерн“ у него была своя трибуна, сравнимая с трибуной Якобинского клуба в годы французской революции, но публики здесь было больше. Оттуда, из-за широкой ограды, он обращался к людям с улицы и находил в них пылкую, отзывчивую аудиторию, за каждым его жестом следили тысячи горящих глаз».
«Последние два месяца перед взятием власти мы жили у товарищей в буржуазном квартале неподалёку от Таврического дворца. У нас была только одна комната. Люди, располагавшие средствами, уже тогда делали покупки на чёрном рынке, это называлось „спекуляцией“. Мы же покупали продукты по карточкам и по случаю. У Льва Давидовича не было времени ни на отдых, ни на развлечения. Мы не принимали гостей и сами никого не навещали. Личные отношения полностью стирались, уступая место революционным „деловым контактам“. Лев Давидович уходил рано утром. Он работал в своём кабинете председателя Совета в Смольном институте; это была большая квадратная комната с голыми стенами, почти без мебели, которую каждый день посещали сотни делегатов от разных организаций <…>. Лестницы были заплёваны лузгой от семечек, на стенах висели плакаты и написанные от руки извещения. Коридоры заполняла толпа в фуражках и форменных тёмно-зелёных гимнастёрках. Беспрестанно звонили телефоны. Требовалось особое искусство, чтобы отделять правдивые известия от слухов <…>. Лев Давидович пытался беречь силы, но при этом совсем не берёг себя. Он всегда старался бороться с перегруженностью делами, соблюдать трудовую дисциплину, добиваясь „максимальной самоотдачи“. Тогда было модно одеваться с некоторой небрежностью; этой моде он никогда не следовал. Не стремясь выглядеть щегольски, не понимая, как можно подбирать галстук в тон костюму, он обладал врождённым стремлением к порядку и не желал выглядеть как все окружающие. Обедал он в столовой Совета, большом зале, уставленном деревянными столами и скамьями. Обыкновенные щи, уха, каша, компоты, чай. Он не курил. Ростом он был немного выше среднего, стройный, хорошо сложенный. У него был бледный цвет лица, густая тёмная шевелюра, усики, бородка клинышком. За стёклами пенсне сверкали проницательные глаза. 7 ноября 1917 года, в день победоносного восстания, ему исполнилось тридцать восемь лет.
Всё время отдавая работе, он редко видел своих детей. Он замечал в толпе на собраниях старших дочерей Зину и Нину, высоких девушек с сияющими глазами, но на выходе его окружало столько людей, что он лишь мог обмениваться с ними взглядом или улыбкой. Оба наших мальчика посещали школу; после уроков они часто отправлялись в Совет. Я работала в профсоюзе краснодеревщиков и добилась разрешения, чтобы они обедали вместе со мной».
<…>
«Из маленькой комнаты на Таврической улице нас переселили в Смольный институт, поближе к месту работы и из соображений безопасности. Мы заняли две светлые квадратные комнаты с высоким потолком и большими окнами. Помню, не найдя материала на рубашки мальчикам, я воспользовалась разноцветными бархатными скатертями, которые обнаружила на столах. Лев и Сергей обрушились на меня с упрёками, они не хотели носить эти рубашки. Однажды Ленин, вместе с женой и сестрой занимавший комнаты по тому же коридору, зашёл к нам на минутку и увидел ребят в этих рубашках. Он поставил их рядом, отошёл подальше, чтобы полюбоваться, и воскликнул: „Мне очень нравится“… Меня поразило это неожиданное замечание, приятно удивило, что Ленина могут интересовать такие мелочи. И, начиная с того дня, дети без возражений одевали эти рубашки <…>. Во всех соседних помещениях заседали комитеты, здание по-прежнему щетинилось стволами пулемётов».
<…>
«Жизнь стала более упорядоченной. Мы по-прежнему занимали квартиру из четырех комнат в Кавалерийском корпусе Кремля. Как всегда, Лев Давидович работал очень методично; он выкладывался максимально, но не переутомлялся. Еще со времен юности в его привычки вошли пунктуальность, внимательность, соблюдение распорядка дня, того же он требовал и от окружающих. Он не допускал опозданий на заседания и встречи. Терпеть не мог болтовни, разгильдяйства, небрежности в работе, и ему без труда удавалось подобрать себе серьезных сотрудников, так что во время разрухи Наркомат по военным и морским делам, Реввоенсовет и другие учреждения, которыми он руководил, а также его личный секретариат, служили примером хорошей работы, и в Москве об этом говорили порой с восхищением, порой с ненавистью.
Он вставал около половины восьмого утра и приходил в Наркомат по военным и морским делам примерно к девяти. Часто он обедал в Кремле, около половины второго, и иногда после этого ему удавалось недолго отдохнуть. Тогда он позволял себе посмеяться, пошутить вместе со своей семьей — чтобы на какое-то время отвлечься от текущих дел. Вторая половина дня и вечер часто бывали заняты заседаниями и работой в наркомате. Когда председательствовал Ленин, перед ним лежали часы, он направлял дискуссию, у наркомов было по две, три, максимум пять минут, чтобы высказать свое мнение; и пока они говорили, дискуссия продолжалась в письменном виде, при помощи листка бумаги и карандаша, который передавали друг другу. По возвращении с фронта или с заседаний различных комитетов Лев Давидович почти никогда не рассказывал о происходивших там событиях. Охотнее он говорил о людях, их характерах, обыкновенно доброжелательно. Он оценивал людей по их качествам, способностям и даже вынося строгие суждения, когда к тому вынуждали обстоятельства, стремился к беспристрастности и объективности. Во время Гражданской войны он встречался со многими неизвестными или почти неизвестными, но замечательными людьми, и это укрепляло его сознательную веру в массы. Как-то в поезд Троцкого явился знаменитый уральский партизан Чапаев1. Разговор начался со спора и закончился полнейшим согласием. „Будет сделано!“ — сказал партизан, и два человека обнялись. Позднее литература и кино создали образ Чапаева, которого Лев Давидович не узнал. По его словам, партизан был гораздо более живым, лучшим, просто более сильным, способным инстинктивно и хладнокровно идти на самый большой риск. Чапаев погиб на фронте.
Самому Льву Давидовичу не раз угрожали опасности, причём он не искал их и не стремился их избежать, просто делал своё дело с какой-то оптимистичной уверенностью. Он считал, что военачальник должен уметь идти на риск, когда того требует боевой дух войск. Забота о его личной безопасности в боевом поезде была поручена латышу Петерсону, который затем командовал кремлёвской гвардией и организовывал поездки Льва Давидовича. Предосторожности, заранее расписанные маршруты порой возмущали Троцкого. „Я, кажется, становлюсь вещью!“ — жаловался он, но из чувства дисциплины подчинялся. В связи с этим вспоминается забавный случай. Вскоре после того, как мы поселились в Кремле, часовой, не знавший Ленина в лицо, не пустил его в Кавалерийский корпус, где жили мы. Владимир Ильич напрасно пытался уговорить его и в конце концов отправился за пропуском на пост у входа, но история эта привела его в восторг, и он пришёл к нам, смеясь.
Льву Давидовичу часто ставили в упрёк излишнюю сдержанность в общении. Дело в том, что он почти ни с кем не был на „ты“, мы не принимали гостей и сами не наносили визитов — прежде всего, из-за нехватки времени; театр он посещал крайне редко, короче говоря, наш круг общения был узок и обусловлен работой или политической борьбой. Однако при этом складывались и по-настоящему теплые человеческие взаимоотношения. Самые близкие сотрудники Льва Давидовича, более молодые, с которыми он общался только по работе, любили его и знали, насколько он ценит их. Склянский, Бутов, Глазман, Сермукс, Познанский, Виктор Эльцин2 сохранили ему верность до конца и погибли во имя её после долгих лет кошмара. Пятаков советовал Льву Давидовичу демонстрировать „большую общительность“, ибо его манера держаться могла вызвать упрёки в высокомерии и презрении к окружающим. „Вам надо изменить характер“, — настойчиво убеждал Пятаков. В 1926 году Лев Давидович отправился встречать Новый год к Каменеву, этажом выше, рассчитывая, помимо прочего, составить себе представление о настроениях участников так называемой Ленинградской оппозиции. Вскоре он вернулся: „Это невыносимо. Ликёры и вечерние платья! Болтовня. Можно подумать, что мы в салоне…“ Ещё больше не любил он двусмысленных, порой отдающих вульгарностью анекдотов, которые люди охотно рассказывают; Радек, придумывавший их и умевший комично преподнести, замолкал при приближении Льва Давидовича, чьё чувство юмора было иного рода.
Он не курил. Не употреблял спиртного, разве только в исключительных случаях. Его день завершался после полуночи. Единственными его развлечениями были охота и рыбалка, которые он незадолго до того открыл для себя, вместе с Преображенским3, Мураловым, Пятаковым. Оказаться на заре среди бледных вод, в камышах, в компании опытного старого охотника, сына и внука охотников, и подстерегать дикую утку или расставлять силки; пробираться сквозь величественный заледеневший лес, среди моренных гряд и в итоге завалить бурого медведя — это по-настоящему восстанавливало силы соприкосновением с землёй, деревьями, водой, снегом, ветром… Это тоже была своего рода борьба, а также время размышлений».
КОММЕНТАРИИ[править]
Впервые: Serge V. Vie et Mort de Trotsky. Paris: Amiot — Dumont, 1951. Перевод с фр. Ю. Гусевой по изданию: Serge V. Vie et Mort de Trotsky. Paris: La Découverte, 2003. Русский перевод печатается впервые.
H. И. Седова просила не указывать своего соавторства, хотя ее вклад был более значительным, чем вклад писателя и в прошлом единомышленника Троцкого Виктора Сержа. Воспоминания Седовой в тексте книги заключены в кавычки.
Седова Наталья Ивановна (1882—1962) — русская революционерка, вторая жена Троцкого. В 1918—1928 гг. заведующая музейным отделом Народного комиссариата просвещения. С 1928 г. с Троцким в ссылке и эмиграции. В 1951 г. вышла из Четвёртого интернационала из-за разногласий в оценке СССР.
1 Чапаев Василий Иванович (1887—1919) — участник Первой мировой. В 1917 г. вступил в РСДРП (б). С сентября 1918 г. командовал дивизиями в Красной армии.
2 Склянский Эфраим Маркович (1892—1925) — заместитель Троцкого на посту председателя Реввоенсовета РСФСР. Бутов Георгий Васильевич (? −1928) — управляющий делами РВСР, личный секретарь Троцкого, погиб в заключении во время голодовки протеста. — Глазман Михаил Соломонович (? −1924) — секретарь-стенограф Троцкого, был несправедливо исключен из партии в ходе «чистки», после чего покончил с собой. — Сермукс Николай Мартынович (1896—1937) — секретарь Троцкого, в годы гражданской войны — начальник поезда председателя РВСР, погиб в годы Большого террора. — Познанский Игорь Моисеевич (1898—1938) — личный секретарь Троцкого, погиб в годы Большого террора. — Эльцин Виктор Борисович (1900—1937) — участник Гражданской войны, дивизионный комиссар, участвовал в создании Собрания сочинений Троцкого, погиб в годы Большого террора.
3 Преображенский Евгений Алексеевич (1886—1937) — большевик, занимал руководящие партийные, военные и государственные должности, секретарь ЦК РКП (б) в 1920—1921 гг., в 1923—1928 гг. один из лидеров Левой оппозиции. Погиб в годы Большого террора.