Александр Саввич Панкратов[править]
Жизнь не прекращается[править]
Н. Ф. Федоров: pro et contra: В 2 кн. Книга вторая
СПб.: РХГА, 2008.
Мне противна всякая борьба. Бороться со смертью я не могу потому, что смерти нет. Не с чем бороться.
…Студентом я приехал домой на лето. Веселился, гулял в городском саду, устраивал пикники. А дома лежал мой брат, прелестный мальчик Володя. Он был пригвожден к постели недугом. Годы болел он и ходил в гимназию. Слег, потому что открылась глубокая рана на бедре. Однажды я вернулся домой часов в 11 вечера и попросил мать, чтобы она разбудила меня в два часа ночи, так как я должен встретить на вокзале одну московскую знакомую, проезжавшую мимо нашего города. Когда меня разбудили и я одевался, то услыхал голос Володи: «Саша! Принеси мне с вокзала конфету!» Голос был веселый и ласковый. — «Хорошо», — отвечаю я. — «Смотри, не забудь!» — «Не забуду, дорогой!» Я ушел, потом пришел, лег и заснул. Утром над своим лицом я увидал наклонившуюся мать. Она плакала: «Володя умер!» Я бросился в другую комнату и увидел брата, лежавшего спокойно, с открытыми глазами. «Это смерть? — спросил я себя мысленно. — Как проста она». И я не мог поверить, что Володя умер. Провожал его в могилу, как в отъезд. И теперь я не верю, что он умер, т. е. исчез с телом и душой.
Он жив в моей душе, и я буду жить в чьей-нибудь душе. Все мы живем: и живые и мертвые — общей жизнью. Нет разделения, нет бездны между жизнью и смертью. Внешняя грань — тело — совершенно не ценно и не существенно, как не ценна внешность в религии духа, к которой стремится человечество.
…Потом умер мой отец. Также просто. Как будто ушел в другую комнату. Он хорошо поужинал. Потом что-то почувствовал, послал за женой — моей матерью и хотел встать на колени перед иконой. Встал и… скончался. В гробу лежал простой и ясный. Когда его хоронили, мне казалось, что он жив, стоит здесь около меня и с любопытством смотрит, как закапывают в могилу его тело.
Бросился мне тогда в глаза наш православный заунывный чин похорон. Его составляли люди, цеплявшиеся за эту жизнь и страшно боявшиеся смерти. Нужна радость, а не печаль. Нужно напутствие души человека, освободившейся от тела, и усиленная просьба к ней чаще входить в общение с душами людей, оставшихся на земле. Словом, горе мы выдумываем, напускаем. Плачем нервами, а не душой. «Смерть» же проста, ясна и радостна, потому что она — жизнь!.. Впрочем, похоронное горе наше скоро проходит, мы забываем — и это одно уже говорит о том, что мы насилуем душу. Горюем нервами…
…Умерла потом и мать. Я застал ее в бессознательности, в агонии. Потом она стихла и протянулась. В гробу лежала такая же ласковая, милая, святая, какой была в жизни. Вот только напрасно закрыла глаза — стала от того казаться безучастной к нашим, ее детей, волнениям и нуждам. Я яснее ясного сознавал, что она здесь, около нас, и вечно будет около нас, а мы будем около нее. Поэтому — я не понимаю, зачем так громко плакала сестра? Что же такого произошло?..
Почему мы не плачем, когда скверним свою душу грязью, пороками? И плачем — когда провожаем душу родного человека в мир, где нет греха и грязи? Потому, что мы о душе никогда не думаем и в то, что она живет после распада земляной оболочки, не верим. Если бы верили, не было бы «надгробных рыданий». Погребение для нас то же, что исповедь, крещение, причастие, — мы механически относимся ко всему и о смысле никогда не думаем.
…Когда я прихожу на кладбище, я вхожу в свой дом, где вижу Володю, отца и мать. В суете жизни я редко о них помню, а здесь, на кладбище, я весь отдаюсь им, оттого я люблю кладбище более, чем музей, библиотеку, театр, свою квартиру. Почему кладбища удаляют от строений — я не знаю. В Москве кладбище должно быть на Театральной площади. Нужно стремиться к тому, чтобы душа человека чаще соприкасалась с душами ушедших, чтобы трамвайная суета жизни не заглушала в нас росток Божьего семени. Кладбище не безобразно и не жутко, а красиво и радостно.
Я сижу и думаю всегда, куда они — Володя, отец, мать — от меня спрятались и молчат. Но я ясно чувствую их присутствие здесь. Спрятались за деревом — и смеются: Найди-ка! — «Ау, Володя!» Если бы членораздельной речью отвечала душа, а не тело, то я услыхал бы ясно: — «Ау! Я здесь, под березой!..» Но речь ушедших иная — речь духовная. Мы ее не слышим, а чувствуем…
Когда душа облечена в тело — она, вероятно, находится на низшей ступени развития. Потом погасает внешность, и жизнь переходит в область духа. Все на свете от земли стремится в небо. Зачем же мы будем задерживать дух на земле и мучить его в несовершенной обстановке?
…Я очень люблю читать книги о прошлом, где говорят люди уже ушедшие, люблю старые церкви, где стояло и молилось столько ушедших от нас людей, — старинные портреты и заросшие травой ветхие дома, где жили люди, от нас теперь ушедшие… Везде я чувствую присутствие душ этих смолкнувших людей. Они — здесь, в этих домах и церквах, живут своей высокой, для нас непонятной и таинственной жизнью, воздействуют на наши души. А наши души влияют, вероятно, на их души.
Если бы люди верили в непрекращающуюся жизнь, было бы меньше зла на земле. Люди были бы тоньше и мягче. Зло родится в неблагородной, грубой обстановке жизни тела и его оторванности от души. Масса учений, к сожалению, — поддерживают и распространяют эту оторванность. Тем способствуют злу. Между тем только благородная мысль о вечном духе может уничтожить зло и горе на земле.
Облагородить жизнь — «вселенское дело».
Я так чувствую. А мое чувствование для меня выше всего на свете. Оно есть истина.
Но это только мой путь к Духу и Богу. Путей тысячи. И все они правильны, если ведут к Духу и Богу.
Так как я чувствую, то вечно сомневаюсь…
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Печатается по: Вселенское Дело. Вып. 1. С. 43—44.
Об А. С. Панкратове см,: Pro et contra. Кн. 1. С. 1042—1043.