H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)
ГИХЛ, «Москва», 1953
ЖУРНАЛИСТИКА
[править]<ИЗ № 5 ЖУРНАЛА «ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ», 1854>
[править]Вторая статья г. Черепанова Воспоминание о ловле зверей в Сибири („Библ. для чт.“ № 4) лишена всякого интереса: ни природы, ни охоты, ни нравов зверей — ничего нет; одни обыкновенные зверопромышленные приемы наполняют целые страницы, и такие занимательные предметы, как ловля лосей, изубрей, лисиц, волков, белок и проч. и проч., уместились на нескольких страницах; нет зверопромышленных похождений — нет и интереса1.
В „Москвитянине“ (№ 5) напечатан Отрывок из семейной хроники С. Т. А.2, на который желали бы мы обратить внимание читателей и литераторов по профессии. В этом „Отрывке“ нет никакого действия, или оно так ничтожно, что и говорить о нем не стоит. В нем описано переселение помещика Симбирской губернии в Уфимское наместничество (следовательно, в „Отрывке“ изображено то время, когда были наместничества) и день, проведенный помещиком в своем новом поселении. Никаких вычур в рассказе, никакого желания, со стороны автора, завлечь читателя хитро придуманным действием. Но что за удивительное впечатление производит этот маленький рассказ! Старинный помещик екатерининского времени стоит перед нами как живой; благодатная природа Оренбургского края чувствуется в каждом слове г-на С. Т. А.; но рассказ преимущественно хорош тем, что в нем много правды. Правда эта чувствуется на каждой странице; ни одной краски не переложит автор при описании природы и лучше умолчит о чем-нибудь, нежели присочинит; правда эта видна и при изображении характера, в котором добро и зло так переплелись, что в них видишь живого, а не сочиненного человека; правда эта видна и в уменье давать словам истинное их значение и избегать всякого набора слов, наводняющего речь большей части наших писателей. Рассказ этот, по всем приведенным нами причинам, будет скорее оценен знатоками дела, литераторами, нежели большинством публики, которая не найдет в нем никакого интересного происшествия. Кто знает уловку наших писателей создавать известные картины природы, вечера, утра или полудня, смотря по требованию действия в романе или повести, кто знает искусство их перемешивать все краски в описаниях, тот поймет, почему большей части этих описаний не веришь, хотя и восхищаешься ими. По опыту знаешь, что писатель имел в виду не природу изобразить верно, а подействовать на читателя, хотя бы и прикрасив ее небывалыми прелестями. Точно то же смешение красок видишь и при изображении людей. Но тут действует другая причина. Начитанность со всеми своими прекрасными результатами приносит с собою, к несчастью, и рутину; ее не заметит и сам автор, а она уже проникла всё его произведение. Вдобавок, мысль, которая дает себе большой простор при уяснении и изображении характера, всегда налагает на изображаемое лицо немного отвлеченный оттенок, обрисовываемый чертами общими. Из соединения всего этого выйдет картина яркая; с первого взгляда она бросится в глаза; но чем больше будешь в нее всматриваться, тем больше будешь открывать всюду искусство автора, а не природу и не человека, в ней изображенных, и такие резкие картины скоро сделаются невыносимы. Под яркостью красок видишь скрытую поверхность знания, замечаешь черты природы северной перенесенными в природу южную, находишь странные неправдоподобности… но в общем все будет казаться хорошо и умно. Между тем в этой повести, в этом описании не будет той правды, той трезвости слов, картин и характеров, о которой мы говорили, хваля „Отрывок из семейной хроники“. — Если мы не ошибаемся, „Отрывок“ этот принадлежит автору „Записок ружейного охотника“.
В 4-м No „Современника“ некто г. Z напечатал Письмо к г. Введенскому по поводу его критики, помещенной в XII книжке „Отечественных записок“ 1853 года3. Письмо это как нельзя лучше показывает, как подробно должно говорить о самых элементарных истинах современной эстетики с некоторыми из людей, писавших (по собственному уверению) очень недурные трактаты „об искусствах“: г. Z страшно ратует против мыслей, высказанных в статье г. Введенского, и между тем чрезвычайно неясно понимает ее сущность, хотя и уверяет, будто бы „начитался до пресыщения всевозможных эстетик“, а потом „читал произведения всех литератур“. Знаете ли, что смутило г-на Z в статье г. Введенского, старающейся объяснить сочинителям теорий словесности, какому методу должны они следовать для того, чтоб писать теории дельные? Г-н Z смутился следующими словами г. Введенского: „Пусть теория словесности, не отступая ни на шаг от сравнительной историко-критической методы, сгруппирует в одну общую систему все факты литературы (которые имеют высокий интерес в развитии человеческой мысли и чувства) и расположит их по родам и видам в стройном естественном порядке: тогда теория словесности, отвечая на современные требования науки, с честью выполнит свое дело“. Но чем же тут смущаться? над чем недоумевать? против чего спорить? Кто же из людей, сколько-нибудь знакомых с современными понятиями о том, что такое теория всякой науки вообще, не признает слов г. Введенского выражением требований, общепризнаваемых ныне всеми образованными людьми (не говорим уже „учеными“, пишущими очень недурные трактаты об искусствах и перечитавшими всевозможные эстетики)? Но г. Z смущается, недоумевает, спорит. И его „Письмо“ действительно открывает нам, что для читателей, подобно г-ну Z, повидимому вовсе незнакомых с нынешними понятиями о науке, статья г. Введенского имеет очень важный недостаток: она не довольно резко и ясно говорит о том, до какой степени жалки те теории словесности, против которых она направлена; статья предполагает, что читателю это известно; не знающие этого, естественно, не понимают и сущности требований г. Введенского; конечно, г. Введенский не предполагал иметь таких, читателей, но каждый из них действительно имеет полное право сказать: „все-таки г. Введенский виноват: зачем он не предполагал, что я буду также читать его статью? зачем он не соображался со степенью даже и моих сведений?“ Постараемся же, приспособляясь к понятиям этих недоумевающих читателей (вероятно, впрочем, очень немногих), объяснить, в чем; дело.
Наши старинные „теории словесности“ составлялись без больших хлопот: составитель учился когда-то словесности по риторике Бургия или Кошанского — чего же больше? Почему же не переделать ему риторики Бургия или Кошанского, обогатив правила ее примерами из Загоскина и Пушкина, которых не читали ни Бургий, ни Кошанский?4
Все это хорошо для домашнего обихода, но вовсе не для современной публики. Теперь от автора теории словесности требуют дельного, ученого труда. Теперь говорят: вы должны быть коротко знакомы с Эсхилом, Софоклом и Эврипидом, а не ограничиваться статейками о них в разных попадавшихся вам в руки журнальцах, иначе вы не напишете ничего дельного о греческой трагедии да и не поймете различия ее от нынешней; Шекспира также вы должны знать не по „Гамлету“ в переделке Полевого5: вы должны прочитать самого Шекспира и лучшие сочинения о нем, иначе вы и о Шекспире не напишете ничего дельного; то же самое говорят вам о Шиллере, Гете и других великих трагиках. Не зная хорошо всех лучших трагиков, говорят ныне, вы не напишете и хорошей теории трагедии; когда вы вникнете в сущность гениальных трагедий, тогда только поймете, что такое трагедия. То же самое говорят вам и о комедии, и о романе, и об эпопее. Коротко и ясно: нынче от человека, собирающегося писать о словесности, о поэзии, требуют основательного знакомства с произведениями, теорию которых он хочет писать. Неужели эти требования несправедливы?
Мы надеемся, что теперь г. Z ясно увидит, чего требует г. Введенский от теории словесности: он требует основательного, ученого знакомства с словесностью; теперь, вероятно, поймет он» почему г. Введенский так сильно восстает против некоторых доморощенных теоретиков. И, вероятно, теперь г. Z не будет «поражаться ясностью и легкостью, с которою статья г. Введенского решает вопросы», в ней рассматриваемые; вероятно, эти вопросы перестанут казаться г-ну Z «чрезвычайно трудными»; они очень просто могут быть приведены к одному вопросу: «нужно ли для того, чтобы написать дельную теорию предмета, систематическое изучение предмета?» Неужели и этот вопрос труден? неужели нужна «необыкновенная смелость», чтоб отвечать: «не зная предмета как следует, нельзя хорошо составить его теории»? Но г. Z, не зная положения дел в вопросе о курсах теории словесности, никак не мог понять и сущности мысли г. Введенского. В самом деле, она так проста, что необходимость подробно доказывать ее целою статьею понятна только тому, кто прочитает, например, книгу г. Тулова (по поводу которой и написана статья) или подобные ей книги; а г. Z признается, что не читал «Руководства» г. Тулова и вообще «давно уж не читает таких книг, с того самого времени, как сошел с ученической скамьи». Не имея понятия о разбираемой книге, конечно, нельзя понять и критики на нее.
Теперь спешим разрешить все остальные недоумения г-на Z. Он не знает, что такое «наука», о требованиях которой говорит г. Введенский. Что такое «наука», вероятно, постигнет он вполне, если прочитает несколько серьезных статей по каким бы то ни было предметам, хотя бы по теории словесности; точно так же найдет он объяснение того, что ныне понимают под «наукою», на первых страницах тех эстетик, которых «начитался он до пресыщения». Имея «много знакомых литераторов, критиков и эстетиков», он также может спросить об этом у каждого из них, н, вероятно, никто не откажет ему в удовлетворительном объяснении. Г-н Z также спрашивает: «эстетики не обращают ли внимания только на обстоятельства жизни?» — нисколько; эстетика вовсе не занимается биографиею писателей: это дело истории литературы. Он думает еще, будто бы «мы не знаем, что такое поэзия», и спрашивает: «не есть ли она нечто вроде тех простых начал, которых химия не умеет разложить?» --нисколько; между кислородом или серою и поэзиею нет никакого сходства; происхождение поэзии давно уже объяснено; основные элементы, из которых возникает она в человеческой душе, давно уже найдены. Чем-то необъяснимым поэзия кажется только людям, не знакомым с «наукою». После этого г. Z недоумевает: необходим ли эстетический вкус для историка литературы? Никто в этом не сомневается, как в том, что астроному необходимы глаза; потому-то именно об этом никто и не толкует. Наконец г. Z спрашивает: справедливо ли «говорят, будто бы один немец, во всех отношениях великий мыслитель, написал философию природы и философию духа человеческого и забыл философию прекрасного в природе внешней и в душе нашей?» Уверяем г-на Z, добрые люди сказали это ему совершенно несправедливо; сколько можно понять, дело идет о Шеллинге — а он именно и был основателем общепринятой ныне теории прекрасного; да и из других «великих мыслителей» никто не забывал теории прекрасного в своей системе философии.
Разрешив недоумение г-на Z относительно поэзии и науки, постараемся разрешить недоумение читателей относительно его статьи, происхождение которой, конечно, кажется им довольно загадочным. Дать положительный ответ на эти недоумения гораздо труднее. Зачем пишет г. Z статью против критики на книгу г-на Тулова? «не затем, чтоб защищать эту книгу от нападений критики»; зачем же? неужели затем, чтобы сказать: «я не знаю, что такое наука», «я не понимаю, что такое поэзия», «я не понимаю, каким образом должно писать историю литературы» и т. д. Но эти признания вовсе не так приятны для самолюбия автора, чтоб статья могла быть написана с целью придать им всеобщую известность. Может быть, г. Z хотел показать необходимость эстетической теории для историка литературы? это всего скорее можно было бы предполагать по вопросу, с которым обращается он к г-ну Введенскому: «не забыли ли вы еще чего-нибудь, необходимого для оценки писателей, кроме исторической критики? например, вкуса, понимания того, что называется поэзией, художеством (художественностью?), красотою?» Но г. Введенский и не думает отрицать необходимость вкуса: это было бы смешно; что признает он и необходимость теории словесности, также не подлежит, вероятно, сомнению, если вся его статья посвящена изложению метода этой теории. Кроме того, г. Z, «пресытившись чтением всевозможных эстетик» (NB курсов эстетики, заслуживающих ныне внимания, всего-навсего только два — Гегеля и Фишера), «решительно возненавидел игру в эстетические идеи», о которых, очевидно, получил он идею только из замечаний г-на Введенского на книгу г-на Тулова. С какою же целью написана его статья? Нам кажется, просто с целью написать полемическую статью. Но полемика имеет интерес, имеет смысл — и смысл весьма важный для науки — только тогда, когда возникает вследствие потребности защитить свои убеждения. А вся статья г-на Z носит грустные следы решительного отсутствия всяких убеждений относительно вопросов, о которых в ней трактуется. Эстетику г-н Z «прежде любил, но теперь возненавидел»; потом он пристрастился к истории литературы — «но и этому убеждению было суждено жить в его душе недолго»: во имя чего же восстает он против «требований современной науки» ? Во имя — ровно ничего, во имя своего «разочарования»; а теперь для меня, говорит он, пришло «разочарование»; но мода на разочарование давно прошла; разочарованность ныне — отсталость, ни для кого не интересная; сомнения и недоумения разочарованных людей перестали быть даже поучительными. Поучительным навсегда остается только правило, защищаемое статьею, на которую нападает г. Z: нельзя написать ничего ясного, дельного, ничего живого о предмете, с которым пишущий не знаком основательно; нельзя даже написать колкой полемической статьи, если предмет, о котором должна в ней итти речь, не по силам автору {Все это уже было нами написано, когда мы получили от И. И. Введенского письмо, которому считаем нужным дать место в нашем журнале и по прочтении которого мы все-таки решились напечатать свою статью в том самом виде, в каком была она до получения письма. Вот письмо г. Введенского:
"М. Г. На этих днях прочли мне из «Современника» небольшую полемическую статью, изложенную в форме письма ко мне. Неизвестный автор, глубоко затаивший свое имя под буквою Z, старается, на основании юмористических соображений, опровергнуть мой взгляд на теорию словесности, который имел я честь представить читателям вашего журнала в декабре прошлого года, в своей статье, написанной по поводу книги г-на Тулова: Руководство к познанию родов, видов и форм поэзии. «Современник» очень хорошо знает, что, соблюдая правила литературной вежливости, я не оставляю без ответа каких бы то ни было возражений, направленных против меня. На этот раз, к великому моему сожалению, весьма легко может статься, что я принужден буду оставить без ответа полемическое письмо г-на Z. Вам известно, что я потерял зрение, почти до совершенной слепоты, и это обстоятельство лишает меня в настоящую минуту физической возможности взяться за перо или книгу.
Не думаю, впрочем, чтобы г. Z, изложивший свое письмо в форме юмористической, мог ожидать от меня серьезного ответа. В самом начале автор этой веселой статейки сознается весьма откровенно, что когда-то в давно минувшие времена, вероятно в первую эпоху своей цветущей молодости, он глубоко изучал умозрительную эстетику. Руководимый юношеской любовью к этой веселой науке, он, по собственному его признанию, даже с жаром написал прекрасную диссертацию о разнообразных гениях на поприще искусства, диссертацию, в которой было доказано, как дважды-два, что Микель-Анджело был гений, Рафаэль был гений, и что все другие гении тоже действительно были самыми гениальными людьми. Вскоре, однакож, в порыве юношеской горячки, он изорвал или предал сожжению эту превосходную, с жаром написанную диссертацию, и, поняв таким образом всю бесплодность эстетико-умозрительно-шарлатанского направления в науке, обратился к современной исторической методе, на основаниях которой должна быть излагаема теория словесности. Но и эта метода, неизвестно почему, не понравилась г-ну Z. По собственному его признанию, он перестал читать всякие исследования по теории словесности, почувствовал какое-то непостижимое разочарование в своей душе и, под влиянием этого разочарования, уж просто, без всякого рационального направления и без всякой методы, принялся рассуждать о явлениях изящного и обо всех дивных красотах в подлунном мире. Это же разочарование и было, по всей вероятности, единственным поводом к тому письму, которое он адресовал ко мне через «Современник».
Что прикажете отвечать такому скромному дилетанту в науке? Вероятно, вы найдете, что письмо г-на Z в строгом смысле не заслуживает ответа; но согласитесь, во всяком случае, что веселый автор письма рассуждает о предмете в высшей степени интересном и важном для всех тех, которые дорожат достоинством науки. Вот почему я искренно сожалею, что не могу теперь же отвечать г-ну Z. Как скоро медицина возвратит мне потерянное зрение, первою обязанностью почту вступить в необходимые объяснения с безыменным критиком-юмористом, который, в настоящем случае, volens-nolens[1], принужден будет извинить мое молчание, быть может, продолжительное.
28 апреля 1854 г.}.
Современные события начинают вызывать статьи в наших журналах, и вслед за «Санкт-Петербургскими ведомостями», уж два месяца печатающими ряд статей о Турецкой империи, «Современник» в 4-м нумере поместил первую статью Сведений о современном состоянии Европейской Турции; в апрельской книжке «Библиотеки для чтения» также находим довольно большую статью г. Сенковского о Турции. Статья, помещенная в «Современнике», — компиляция, очень поспешно составленная по дзум или трем из вышедших в последнее время на немецком и английском языках брошюрам. Если не ошибаемся, главным материалом для нее служило сочинение Унгевиттера6. Начинается она довольно неудачным «географическим обзором Балканского полуострова», кудреватым и тяжелым; но следующие главы проще п лучше первой. Г. Сенковский пользуется заслуженною славою знатока Турции; потому вправе бы мы ожидать от него гораздо более интересных и основательных подробностей, нежели те, какие дает статья, написанная им для «Библиотеки». Но, как часто бывает с г. Сенковским, он увлекся в изложение мнений, лично ему драгоценных, и у него почти не осталось места сказать ничего, относящегося к существенно интересному ныне для нас предмету, — настоящему положению Турции. Сначала преподробно доказывается, что точных сведений о числе жителей в Европейской Турции невозможно иметь, потому что их не имеет и само турецкое правительство; что поэтому должны мы довольствоваться только предположительною, близкою к истине цифрою — да кто же и сомневался в этом? Хорошо по крайней мере, что напоследок принимается число жителей, принимаемое почти всеми — 15 миллионов. Судя по предшествовавшим рассуждениям, мы думали, что г. Сенковский будет восставать против этой цифры и будет утверждать, что жителей в Европейской Турции втрое более или втрое менее, нежели обыкновенно полагают, но если обыкновенная цифра довольно верна по его мнению, к чему же было и доказывать невозможность приблизиться к истине?.. Потом автор пускается в парадоксальные по форме доказательства, что турки в Европейской Турции вовсе не турки, что истинных турок в ней не три миллиона, как полагают, а разве тридцать тысяч, потому что остальные, так называемые турки не коренные турки, а или отуречившиеся албанцы, греки, славяне и т. д., или, если и турки, то принадлежали, до основания могущественного государства Османом, не к тому маленькому улусу, над которым первоначально властвовал Осман7 и его предки, а к другим соплеменным улусам, слившимся с этим первоначальным зерном… Кто же сомневался и в этой простой истине? Незачем только было выражать ее парадоксально и подтверждать оригинальным изложением общеизвестных фактов. Г. Сенковский, вероятно, полагал, что без этой обстановки основная мысль не имела бы никакой эффектности? И то может быть!
Наблюдательный путешественник и даровитый рассказчик, написавший под именем «Саратовского купца Жаркова» интересные записки о киргизах (в «Библиотеке для чтения» 1852 г.), начал печатать продолжение их в апрельской книжке «Библиотеки для чтения» нынешнего года. Но, увлеченный собственным успехом, он слишком запросто стал толковать с читателями обо всем, что вздумается, и наполнил половину своей статьи ни к чему не ведущими отступлениями о том, «что значит попасть в тон» и т. д.; все эти разглагольствования показались ему нужными для того, чтоб представить себя истым купцом, человеком простым, не письменным. Но, пожелав слишком глубоко войти в свою роль, мнимый купец не только растянул свою статью во вред ее живой занимательности, но изобличил себя решительно не купцом: именно те страницы, на которые он хочет наложить печать истинно купеческого тона, написаны языком изысканным, натянутым, неприятным. Пусть мнимый саратовский купец меньше щеголяет перед нами своим купечеством и больше говорит о киргизах — мы будем ему за это очень благодарны, потому что о киргизах он рассказывает в самом деле прекрасно, и последняя половина его статьи очень интересна, между тем как первая производит самое неприятное впечатление.
Но решительно не стоило «Библиотеке для чтения» переводить такие статьи, как Вена, воспоминания Эжена Гино8, в которой нет ничего, кроме ничтожнейшей болтовни мимолетно проехавшего француза, успевшего познакомиться в Вене только с церемонным образом жизни полуаристократического общества, от которого он в несказанном восторге. В аристократическое общество, несмотря на все усилия, ему не удалось попасть, и он чрезвычайно грустит об этом, рассказывая, однакож, и об этом не доступном для него мире очень подробно. Общество, которое описывает г. Гино, везде одинаково: и в Лондоне, и в Берлине, и в Париже; поэтому записки его лишены всякого интереса.
В 3-й книжке «Пантеона» заметим хорошую статью г. Небольсина Ловецкие рассказы о каспийском рыболовстве (о тюленьем промысле). — Христофор Коломб Ламартина, по обыкновению этого писателя, отличается сантиментальною высокопарностью9. — Каким образом чрезвычайно плохая статья Питание человека и животных могла быть заимствована из «Динглерова политического журнала» — трудно понять: вероятно, она испорчена в переделке; но и это предположение не объясняет еще отсталости ее содержания.
В недавно вышедшей (24-й) книжке «Москвитянина» за 1853 год (выпуск которой задержан был, говорят, окончанием перевода «Ада» Данте) помещена статья одного из молодых наших филологов, П. Лавровского 10: Несколько слов о значении и происхождении слова «кмет». Статья эта заслуживает особенного внимания не по содержанию своему, а по тому стремлению, которому обязано своим появлением в печати, и о нем-то, об этом-то стремлении, мы хотим сказать «несколько слов». Много справедливых насмешек было вызвано незрелыми и ничтожными «общими взглядами» на историю, философию, политическую экономию и т. д., «теориями», «опытами» и т. д., которыми в старые годы спешил, бывало, порадовать и просветить ученый мир всякий молодой человек, начинавший заниматься какой-нибудь из тогдашних модных наук. Теперь это время прошло. Вместо «общих взглядов» начало господствовать «подробное изучение материалов», й недозрелые печатные произведения начинающих ученых приняли другой характер. Если я начал заниматься филологиею (одна из модных наук) и открыл, что облако происходит от облекаю, или воз — от возить, или дух — от дышать, я тотчас же спешу передать ученому миру свое драгоценное открытие и посылаю о нем «несколько слов» в какой-нибудь журнал. И если моя статья будет напечатана (чего не случается?), я через неделю отправляю еще «несколько слов» о новом своем открытии, что вера не взято с латинского verus, a есть коренное славянское слово, потому что и по-сербски есть вира (вера), и по-польски wiara, и, наконец, потому, что «вера» имеет сродство с немецким wahr… Все это было бы прекрасно, если б эти старания о печатном сообщении новооткрытых истин не развивали до крайности тщеславия, которое; как известно, в конец губит охоту и потребность солидного изучения предмета. На этом основании мы считаем слишком поспешные извещения о великих, но до невероятности мелочных открытиях, давно известных каждому, не совсем выгодными для дальнейшей ученой деятельности извещающего о них. Так и г. Лавровский, развернув чешский и сербский словари, увидел, что слово кмет общеславянское слово, следовательно, коренное славянское, а не заимствованное русскими или поляками от немцев, с которыми сербы не могли быть знакомы, и спешит предъявить свое открытие нашим ученым. Но, во-первых, это мнимое открытие не имеет, оставаясь одиноким, ровно никакого значения. Если б оно и действительно было открытием, то сообщать его свету можно было бы не иначе, как в примечании к большому исследованию о чем-нибудь, имеющем какое-нибудь значение; во-вторых, все, что говорит г. Лавровский в «нескольких словах» на 14 страницах, давно известно всем без исключения славянистам. Такие открытия должны оставаться закрытыми от ученого мира до тех пор, пока их наберется тысячи, и в том числе несколько десятков будут принадлежать самому автору, а не будут взяты им из различных рукописных тетрадей, находящихся в руках у его знакомых. Тогда, сгруппировав их, он, может быть, напишет что-нибудь в самом деле заслуживающее печати.
В отделе наук 6-го нумера «Москвитянина» помещена коротенькая статейка г. Погодина О политическом равновесии, напечатанная «с лишком двадцать пять лет назад» и теперь перепечатанная без всякой перемены.
В отделе исторических материалов находим О Кулибине (№ 24), дополнения из статьи «Нижегородских губернских ведомостей» к «Воспоминаниям» о Кулябине г. Пятерикова, помещенным в «Москвитянине» прошедшего года11; два маловажные документа: 1) Сведение от Абрама Петровича Ганнибала (предка Пушкина) о том, что в 1727 году Меншиков посылал его на китайскую границу для строения крепости и 2) Письмо княгини Дашковой к иркутскому генерал-губернатору Якоби о том, чтоб он прислал сибирских минералов для минералогического кабинета Академии наук (№ 24); сверх того продолжается «Смесь» Н. М. Карамзина, помещенная в «Московских ведомостях» 1795 года, в издании которых он участвовал (№ 6); начало этой перепечатки было помещено в первых нумерах «Москвитянина» за нынешний год 12. Нам кажется, что совершенно напрасно «Москвитянин» перепечатывает ее вполне: вся «Смесь» состоит из коротеньких статеек, иногда только и то слегка компилированных, а большей частью переведенных без всякого изменения. Потому довольно было бы, составив ее общую характеристику, выписать для примера несколько статеек. Заимствованы они, повидимому, все из французских газет или анекдотических сборников; большей частью это анекдоты из французских нравов, из французской, истории, особенно из жизни французских литераторов.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]Впервые напечатано в «Отечественных записках», 1854, № 5, отдел «Библиографическая хроника», стр. 59—68. Обоснование принадлежности настоящего обзора Чернышевскому см. на стр. 676—678.
1 Отзыв Чернышевского о первой статье Черепанова см. в наст. томе на стр. 24—26.
2 С. Т. А. — Сергей Тимофеевич Аксаков.
3 Предметом критической статьи И. И. Введенского была книга М. А. Тулова «Руководство к познанию родов, видов и форм в поэзии» (Киев, 1853). «Современник» поместил статью «Тонкие критики», направленную против статьи И. И. Введенского. Полемика Чернышевского с Z в защиту Введенского на этом не прекратилась. В статье «Об искренности в критике», напечатанной в № 7 «Современника» этого же года, Чернышевский, излагая основы революционно-демократической критики, завуалированно критикует статью Z (наст. изд., том II, стр. 248—249). Завуалирование Чернышевским полемики по поводу статьи Z объясняется тем, что, будучи совсем недавним сотрудником «Современника», он не хотел, да и, вероятно, не мог открыто выступить против товарища по журналу. В настоящей рецензии Чернышевский защищает более близкие ему эстетические взгляды Введенского и подвергает критике статью Z, содержащую проповедь «чистого искусства». Взгляды Чернышевского, высказанные в полемике с Z, близки к тем, которые вскоре были им развиты в его диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности». — Введенский Иринарх Иванович (1813—1855) — прогрессивный литературный критик и педагог, автор ряда критических статей, сотрудник передовых журналов, был близок к Чернышевскому. — Тулов Михаил Андреевич (1814—1882) — педагог, писатель, помощник попечителя Киевского учебного округа.
4 Бургий (Бурдалу Луи, 1632—1704) — французский церковный деятель, автор распространенных в свое время учебников риторики. — Кошанский Николай Федорович (1781—1831) — профессор русской и латинской словесности и изящных искусств, автор реакционной «Риторики».
5 Полевой Николай Алексеевич (1796—1846) — критик, беллетрист, драматург и журналист. В молодости редактор-издатель прогрессивного журнала «Московский телеграф» (1825—1834), после запрещения которого перешел в лагерь реакции, став соратником Булгарина и Греча.
6 Чеонышевский имеет в виду вышедшую на немецком языке книгу Франца-Генриха Унгевиттера «Türkei in der Gegenwart, Zukunft und Vergangenheit, oder ausführliche geographisch-etnogranhisch. Statistisch-historische Darstellung des Türkischen Reiches, nebst einer Vollständigen und sorgfältig ausgefüllten Topographie der europäischen und asiatischen Türkei».
7 Осман (1259—1326) — находившийся в вассальной зависимости от султанов-сельджуков, объявил себя самостоятельным государем в 1299 г.
8 Гино Эжен (1812—1861) — второстепенный французский литератор.
9 Небольсин Павел Иванович (1817—1893) — этнограф. — Ламартин Альфонс (1790—1869) — французский поэт, публицист, буржуазно-либеральный историк и государственный деятель; в 1848 году фактически возглавлял временное правительство и предал интересы демократии.
10 Лавровский Петр Алексеевич (1827—1886) — славист, профессор Варшавского университета.
11 Кулибин Иван Петрович (1735—1818) — выдающийся русский изобретатель и механик-самоучка. — Пятериков Павел — сотрудник «Москвитянина».
12 Ганнибал Абрам Петрович (1696—1781) — прадед А. С. Пушкина. — Ментиков Александр Данилович (1670—1729) — ближайший соратник Петра I. — Дашкова Екатерина Романовна (1743—1810) — княгиня, президент Академии наук и Российской академии.
- ↑ Хочешь — не хочешь (лат.) — Ред.