Странныя и маловѣроятныя событія, о которыхъ сейчасъ будетъ разсказано, произошли въ началѣ нынѣшняго столѣтія въ жизни одного молодого человѣка, ничѣмъ не замѣчательнаго, кромѣ, развѣ, своей скромности, доброты и полнѣйшей неизвѣстности міру. Звали его Иванъ Степановичъ Цвѣтъ. Служилъ онъ маленькимъ чиновникомъ въ Сиротскомъ Судѣ, даже, говоря точнѣе, и не чиновникомъ а только канцелярскимъ служителемъ, потому что еще не выслужилъ перваго громкаго чина коллежскаго регистратора, и получалъ 37 руб. 24½ коп. въ мѣсяцъ. Конечно, трудно было бы сводить концы съ концами при такомъ ничтожномъ жалованьи, но милостивая судьба благоволила къ Цвѣту, должно быть, за его душевную простоту. У него былъ малюсенькій, но чистенькій, свѣжій и пріятный голосокъ, такъ себѣ, карманный голосишко, тенорокъ-брелокъ,—сокровище, не Богъ вѣсть, какой важности, но все-таки, благодаря ему, Цвѣтъ пѣлъ въ церковномъ хорѣ своего богатаго прихода, замѣняя иногда солистовъ, а это, вмѣстѣ съ разными пѣвческими холтурами, вродѣ свадебъ, молебновъ, похоронъ, панихидъ и пр., увеличивало болѣе, чѣмъ вдвое его скудный казенный заработокъ. Кромѣ того, онъ съ удивительнымъ мастерствомъ и вкусомъ вырѣзалъ и клеилъ изъ бумаги, фольги, позументовъ и обрѣзковъ атласа и шелка очень изящныя бонбоньерки для кондитерскихъ, блестящіе котильонные ордена и елочныя украшенія. Это побочное ремесло тоже давало небольшую прибыль, которую Иванъ Степановичъ аккуратно высылалъ въ городъ Кинешму своей матушкѣ, вдовѣ брандмейстера, тихо доживавшей старушечій вѣкъ на нищенской пенсіи въ крошечномъ собственномъ домишкѣ, вмѣстѣ съ двумя дочерьми, перезрѣлыми и весьма некрасивыми дѣвицами.
Жилъ Цвѣтъ мирно и уютно, вотъ уже шестой годъ подрядъ, все въ одной и той же комнатѣ въ мансардѣ надъ пятымъ этажемъ. Потолкомъ ему служилъ наклонный и трехгранный скатъ крыши, отчего вся комнатка имѣла форму гроба; зимой бывало въ ней холодно, а лѣтомъ чрезвычайно жарко. Зато за окномъ былъ довольно широкій внѣшній выступъ, на которомъ Цвѣтъ по веснѣ выгонялъ въ лучинныхъ коробкахъ настурцію, резеду, лакфіоль, петунью и душистый горошекъ. Зимою же на внутреннемъ подоконникѣ шарашились колючіе бородавчатые кактусы и степенно благоухала герань. Между тюлевыми занавѣсками, подхваченными синими бантами, висѣла клѣтка съ породистымъ голосистымъ кенаремъ, который погожими днями, купаясь въ солнечномъ свѣтѣ и въ фарфоровомъ корытцѣ, распѣвалъ пронзительно и самозабвенно. У кровати стояли дешевенькія ширмочки съ китайскимъ рисункомъ, а въ красномъ углу обрамленное шитымъ стариннымъ костромскимъ полотенцемъ, утверждено было Божіе Милосердіе, образъ Богородицы-Троеручицы, и передъ нимъ подъ праздники сонно и сладостно теплилась розовая граненая лампадка.
И всѣ любили Ивана Степановича. Квартирная хозяйка—за порядочное, въ примѣръ инымъ прочимъ, буйнымъ и скоропреходящимъ жильцамъ, поведеніе, товарищи—за открытый привѣтливый характеръ, за всегдашнюю готовность услужить работой и денежной ссудой, или замѣнить на дежурствѣ товарища, увлекаемаго любовнымъ свиданіемъ; начальство—за трезвость, прекрасный почеркъ и точность по службѣ. Своимъ канареечнымъ прозябаніемъ самъ Цвѣтъ былъ весьма доволенъ и никогда не испытывалъ судьбу чрезмѣрными вожделѣніями. Хотѣлось ему, правда, и круто хотѣлось—получить завѣтный первый чинъ и надѣть въ одно счастливое утро великолѣпную фуражку съ темно-зеленымъ бархатнымъ околышемъ, съ зерцаломъ и съ широкой тульей, франтовато притиснутой съ обоихъ боковъ. И экзаменъ былъ имъ на этотъ предметъ сданъ, только далеко не блестяще, особенно по географіи и исторіи, и потому мечты носились пока въ густомъ розовомъ туманѣ. Давно заказанная фуражка покоилась въ картонкѣ, въ нижнемъ ящикѣ комода. Иногда, придя изъ присутствія, Цвѣтъ извлекалъ ее на свѣтъ Божій, приглаживалъ бархатъ рукавомъ и сдувалъ съ сукна невидимыя пылинки. Онъ не курилъ, не пилъ, не былъ ни картежникомъ, ни волокитой. Позволялъ себѣ только разумныя и дешевыя удовольствія: по субботамъ, послѣ всенощной—жаркую баню съ долгимъ любовнымъ пареньемъ на полкѣ, а въ воскресеніе утромъ—кофе съ топлеными сливками и съ шафраннымъ кренделемъ. Изрѣдка совершалъ онъ прогулки на Вербы, на Троицкое катанье, на балаганы, на ледоходъ и на Іордань и разъ въ годъ ходилъ въ театръ на какую-нибудь сильную, патріотическую пьесу, гдѣ было побольше дѣйствій, а также слезъ, криковъ и порохового дыма.
Была у него одна невинная страстишка, а, пожалуй, даже призваніе—разгадывать въ журналахъ и газетахъ всевозможные ребусы, шарады, ариѳмографы, картограммы и прочую путаную белиберду. Въ этой пустяковой области Цвѣтъ отличался несомнѣннымъ, выдающимся, исключительнымъ талантомъ, и много было случаевъ что онъ для своихъ товарищей и знакомыхъ, выписывающихъ недорогія еженедѣльныя изданьица, разгадывалъ, шутя, сложныя премированныя задачи. Высокимъ мастеромъ былъ онъ также въ чтеніи всевозможныхъ секретныхъ шифровъ, и объ этомъ странномъ дарованіи Ивана Степановича наша правдивая, хотя и неправдоподобная повѣсть разсказываетъ не случайно, а съ нарочитымъ подчеркиваніемъ, которое станетъ яснымъ въ дальнѣйшемъ изложеніи.
Изрѣдка, въ праздничные дни, подъ вечерокъ, заходилъ Цвѣтъ—и то по особо настойчивымъ приглашеніямъ—въ одинъ трактирный низокъ подъ названіемъ «Бѣлыя Лебеди«. Тамъ иногда собирались почтамтскіе, консисторскіе, благочинскіе и сиротскіе чиновники, а также семинаристы и кое-кто изъ соборныхъ пѣвчихъ—голосистая, хорошо сладившаяся, опытная въ хоровомъ пѣніи компанія. Толстый и суровый хозяинъ, господинъ Нагурный, страстный обожатель умилительныхъ церковныхъ пѣснопѣній, охотно отводилъ на эти случаи просторный «банкетный« кабинетъ. Пѣлись старинныя русскія пѣсни, кое-что изъ малорусскаго репертуара, особенно изъ «Запорожца за Дунаемъ«, но чаще—церковное, строгаго стиля, вродѣ «Чертогъ Твой вижду«, «Егда славніи ученицы« или изъ бахметьевскаго обихода греческіе распѣвы. Регентовалъ обычно великій знатокъ Среброструновъ отъ Знаменія, а октаву держалъ самъ знаменитый и препрославленный Сугробовъ, бродячій октавистъ, горькій пьяница и сверхъестественной глубины басъ. Хозяину Нагурному пѣть разъ навсегда было строго запрещено, вслѣдствіе полнаго отсутствія голоса и слуха. Онъ только дирижировалъ головой, дѣлалъ то скорбное, то строгое, то восторженное лицо, закатывалъ глаза, хлюпалъ носомъ и—старый потертый крокодилъ—плакалъ настоящими, въ орѣхъ величиною, слезами. И часто, разнѣжившись, ставилъ выпивку и закуску.
На этихъ любительскихъ концертахъ Иванъ Степановичъ, случалось, не могъ отказаться отъ стакана-другого пива, отъ рюмочки Сантуринскаго или Кагора. Но пріятнѣе ему было все-таки скромно угостить хорошаго знакомаго, чаще всего—волосатаго и звѣроподобнаго октависта Сугробова, къ которому онъ питалъ тѣ же почтительныя, боязливыя, наивныя и влюбленныя чувства, какія испытываетъ порою пылкій десятилѣтній мальчуганъ передъ пожарнымъ трубникомъ въ сіяющей мѣдной каскѣ.
