26-е апрѣля пришлось какъ разъ въ воскресенье, въ храмовой праздникъ прихода, гдѣ пѣлъ Иванъ Степановичъ. Кромѣ обычной обѣдни была еще отслужена заупокойная литургія, заказанная вдовой именитаго купца Солодова, по случаю мужниныхъ сороковинъ. Пѣвчіе, старавшіеся во всю, были награждены расплакавшеюся купчихой съ неслыханной щедростью (поговаривали, что покойный сильно поколачивалъ въ хмѣлю свою супругу, и что еще при жизни мужа она утѣшалась съ красавцемъ старшимъ приказчикомъ). Послѣ литургіи пропѣли панихиду на дому, а къ поминальному обильному столу, вмѣстѣ съ духовенствомъ и нарочито приглашеннымъ соборнымъ протодіакономъ, былъ позванъ и церковный хоръ.
День закончился въ «Бѣлыхъ Лебедяхъ« настоящимъ разливаннымъ моремъ, и какъ-то само собой случилось, что Цвѣтъ, всегда умѣренный и не любившій вина, выпилъ гораздо болѣе того, что, ему было допущено привычкой и натурой. Но отъ этого онъ вовсе не потерялъ своихъ милыхъ и теплыхъ внутреннихъ свойствъ а, наоборотъ, забывъ о всегдашней застѣнчивости и слегка распахнувшись душой, сталъ еще добрѣе и привлекательнѣе. Съ нѣжной предупредительностью подливалъ онъ пиво въ стаканы то октависту Сугробову, то огромному протодіакону Картагенову, котораго безъ особыхъ усилій компанія затащила въ ресторанный подвальчикъ. Восторженно слушалъ онъ, какъ эти двѣ городскія знаменитости, оба красные, потные, мохнатые съ напружившимися жилами на шеяхъ, переговаривались черезъ столъ рокочущими густыми голосами, заставлявшими тяжело и гулко колебаться весь воздухъ въ низкой и просторной комнатѣ. Обнималъ онъ также и многократно цѣловалъ жеманнаго курчаваго и толстаго Среброструнова, увѣрялъ, что мѣсто ему по его великимъ талантамъ, быть не регентомъ въ маленькомъ губернскомъ городѣ, а, по крайней мѣрѣ, управлять придворной капеллой, или московскимъ синодальнымъ хоромъ, и клятвенно обѣщался подарить къ именинамъ Среброструнова золотой камертонъ съ надписью и къ нему—замѣчательный футляръ изъ краснаго сафьяна, собственноручной работы.
Въ этотъ вечеръ пѣли мало и не по-всегдашнему стройно: сказались усталость и купеческое широкое хлѣбосольство. Но говорили много, громко, возбужденно и всѣ разомъ. Высокія носовыя и горловыя ноты теноровыхъ голосовъ плыли и дрожали на фонѣ струннаго басового гудѣнія, точно сверкающая рябь солнечнаго заката на глубокой полосѣ спокойной, широкой рѣки. И Цвѣту мгновеньями казалось, что онъ самъ среди пестраго говора, въ синихъ облакахъ табачнаго дыма, пронизаннаго мутными пятнами огней тихо плыветъ куда-то въ темную даль, испытывая сладкое, сонное, раздражающее головокруженіе, какую-то пріятную, лазурную съ алыми пятнами одурь. Порою отдѣльные куски разговора вставали передъ нимъ съ необыкновенной, преувеличенной яркой ясностью.
— Я и не скрываю. Чего мнѣ скрывать?—говорилъ смуглый угреватый и мрачный баритонъ Карпенко.—Есть у меня одинъ выигрышный билетъ. Перваго мая ему розыгрышъ. Хоть онъ и заложенный, а все-таки я его сколотилъ на мои кровные труды, и никому до этого нѣтъ никакого дѣла. Вотъ на зло, выиграю 1-го мая двѣсти тысячъ и брошу къ чортовой матери и хоръ, и службу. И заживу паномъ. Положу деньги подъ закладную дома изъ десяти процентовъ. Проценты буду проживать, а капиталъ не трону. Двадцать тысячъ въ годъ. Буду обѣдать у Смульскаго, а за обѣдомъ портвейнъ пить по два съ полтиной бутылка. Попробуйте-ка у меня тогда занять денегъ. А н-ни копейки, ни грошика. Н-никому! Зась!
— Го-го-го,—загрохоталъ оглушительно Картагеновъ.—Я разъ выигралъ на билетъ пятьсотъ рублей.
— Какъ это такъ, отецъ діаконъ? На билетъ отъ конки?
— Ничуть не бывало. Взаправду. Мой батька, какъ вамъ, можетъ быть, извѣстно, былъ, вродѣ меня, соборнымъ протодіакономъ, но только не здѣсь, а въ Москвѣ. И голосомъ онъ обладалъ ужасающимъ, вродѣ царя-колокола, или самолетскаго парохода. Что я передъ нимъ? Моз-глякъ!—рявкнулъ Картагеновъ, и отъ его возгласа заколебались огненные языки въ лампахъ.—Однажды ему за свадебнаго апостола купцы подарили шесть выигрышныхъ билетовъ. Тогда они еще по сту съ небольшимъ ходили. Вотъ, онъ, значитъ, всѣ эти билеты перетасовалъ и раздалъ, какъ карты, не глядя, и потомъ на каждомъ надписалъ имена: свое, маменькино и насъ четверыхъ: мое, двухъ братьевъ и сестренкино. И засунулъ за образа.
Однако, не застраховалъ. Побоялся искушенія. Сказано въ писаніи: «не надѣйтеся ни на князи, ни на сыны человѣческіе«. И положилъ онъ между нами всѣми такой нерушимый уговоръ: если кто выиграетъ пятьсотъ рублей, тому выигрышъ идетъ цѣликомъ—малолѣткамъ ко дню ихъ совершеннолѣтія. А на руки немедленная единовременная премія, въ пропорціи возраста. Мнѣ, напримѣръ, было высчитано рубль сорокъ копеекъ. Если же на чей билетъ падетъ больше, то всѣ деньги дѣлятся между участниками и хранятся по уговору, хотя счастливцу все-таки выдается увеселительный наградной кушъ. За тысячу—три рубля, за пять тысячъ—десять и такъ далѣе, съ благоразумнымъ уменьшеніемъ процентовъ. За двѣсти же тысячъ—пятьдесятъ цѣлковыхъ, по тогдашнему времени—цѣлый корабль съ мачтами и еще груженый золотомъ.
Пришло первое мая. Отецъ нарочно купилъ газету, надѣлъ очки и смотритъ. Глядь—готово. Мой номеръ. Цифра въ цифру. Такъ и напечатано: вышелъ въ тиражъ погашенія нумеръ такой-то, серія такая-то. Что такое за штука тиражъ—никому не было тогда извѣстно: ни отцу, ни знакомымъ. Но, посовѣтовавшись съ кое-какими ближними мудрецами, такъ и порѣшили, что, должно быть, слово это означаетъ тоже выигрышъ, а, можетъ быть,—почемъ знать?—и въ удвоенномъ размѣрѣ? Батька по этому поводу совершилъ обильное возліяніе, а мнѣ на радостяхъ было выдадено въ задатокъ рубль и сорокъ копеекъ. Устроилъ я въ тотъ же день Валтасарово пиршество. Купилъ на улицѣ полный боченокъ грушеваго квасу и весь лотокъ моченыхъ грушъ. Угостился съ пріятелями квантумъ сатисъ[1], даже до полнаго разстройства стомаха[2].
На утро батька поперъ съ газетнымъ листомъ на Ильинку къ мѣняламъ, справиться, гдѣ и какъ получить выигранныя деньги. Ему тамъ и объяснили все его невѣжество. «Плакали, молъ, отецъ дьяконъ, твои сто рубликовъ, а билетъ ты можешь оправить въ рамку и повѣсить у себя въ кабинетѣ, какъ вѣчную память твоей глупости.« Обидѣлся онъ самымъ свирѣпымъ образомъ. Вернулся домой, точно грозовая туча. И прямо ко мнѣ: «скидывай портки!«.—«За что, папенька?«—«А за то, за самое. Не обжорствуй мочеными грушами, въ нихъ бо есть блудъ!« И такую прописалъ мнѣ ижицу ниже спины, что и до сихъ поръ вспомнить щекотно. А остальные пять билетовъ въ тотъ же день продалъ. «Не хочу—сказалъ—потворствовать мошенническимъ аферамъ«. Вотъ и все.
— Маловато,—замѣтилъ кто-то иронически.
— А что же?—возразилъ другой.—Хоть день, хоть часъ, а все-таки счастье. Разные тамъ мечты, надежды, планы…
Всѣ на минуту какъ-то задумчиво умолкли. Первымъ заговорилъ Среброструновъ.
— Если бы мнѣ двѣсти тысячъ, я объѣздилъ бы Россію, всѣ города и захолустья, и набралъ бы самый замѣчательный въ мірѣ хоръ. И пѣлъ бы я съ нимъ въ Москвѣ. А потомъ сталъ бы концертировать по Европѣ. Вездѣ: въ Парижѣ, въ Лондонѣ, въ Римѣ, въ Берлинѣ. И пріобрѣлъ бы я всесвѣтную славу. А Сугробова кормилъ бы сырымъ мясомъ и показывалъ въ клѣткѣ за особую плату. Потому что за границей такихъ звѣрей еще не видывано.
— Вѣ-ѣрно,—протянулъ протодьяконъ низкимъ мягкимъ и густымъ басомъ.
— Да-а,—подтвердилъ Сугробовъ на кварту ниже.—А я бы,—заговорилъ онъ съ оживленіемъ,—я бы сто пятьдесятъ, этакъ, тысячъ отдалъ женѣ и сказалъ бы: «вотъ тебѣ отступное. Живи себѣ, какъ хочешь, пой, играй, пляши, а я—до свиданія. Попилили меня десять лѣтъ, попили моей крови, пора и честь знать«. И ушелъ бы я на волю. За симъ тридцать тысячъ отдѣлю въ общій великій вселенскій пропой, а на остальное куплю хату, на манеръ собачьей конуры, но съ садомъ и огородомъ. И буду возрощать плоды и ягоды. И кор-не-пло-ды…—закончилъ онъ въ нижнее контръ-ля.
Многіе засмѣялись. Имъ было давно извѣстно, въ какомъ рабскомъ подчиненіи держала этого могучаго, черноземнаго, стихійнаго человѣка его жена—маленькая, тощая языкатая женщина, ходячая злая скороговорка, первая ругательница на всемъ Житнемъ базарѣ.
И сразу весь банкетный кабинетъ закипѣлъ общимъ горячимъ разговоромъ. Какъ это часто бываетъ, соблазнительная тема о всевластности денегъ волшебно притянула и зажгла неутолимымъ волненіемъ этихъ бѣдняковъ, неудачниковъ и скрытыхъ честолюбцевъ, людей съ расшатанной волей, съ неудовлетвореннымъ аппетитомъ къ жизни, съ затаенной обидой на жестокую судьбу. И тутъ сказалась, точно вывернувшись наизнанку, истинная, потаенная буднями, натура каждаго. Мечтали вслухъ о винѣ, картахъ, вкусной ѣдѣ, о роскошной бархатной мебели, о далекихъ путешествіяхъ въ экзотическія страны, о шикарныхъ костюмахъ и перстняхъ, о собственныхъ лошадяхъ и громадныхъ собакахъ, о великосвѣтской жизни въ обществѣ графовъ и бароновъ, о театрѣ и циркѣ, объ интрижкѣ со знаменитой пѣвицей, или укротительницей звѣрей, о сладкомъ ничегонедѣланіи, съ возможностью спать сколько угодно часовъ въ сутки, о лакеяхъ во фракахъ и, главное, о женщинахъ, о цѣломъ гаремѣ изъ женщинъ, о женщинахъ всѣхъ цвѣтовъ, ростовъ, сложеній, темпераментовъ и національностей.
Пожилой консисторскій чиновникъ Свѣтовидовъ, умный, желчный и грубый человѣкъ, сказалъ ядовито:
— Ни у кого изъ васъ нѣтъ человѣческаго воображенія, милыя гориллы. Жизнь можно сдѣлать прекрасной при самыхъ маленькихъ условіяхъ. Надо имѣть только вонъ тамъ, вверху надъ собой, маленькую точку. Самую маленькую, но возвышенную. И къ ней итти съ теплой вѣрою. А у васъ идеалы свиней, павіановъ, людоѣдовъ и бѣглыхъ каторжниковъ. Двѣсти тысячъ—дальше не идутъ ваши мечтанія. Но, во-первыхъ, у васъ у всѣхъ въ общей сложности, имѣется наличнаго капитала одинъ дырявый пятиалтынный. Во-вторыхъ, ни у кого изъ васъ не хватитъ выдержки съэкономить хотя бы сто рублей на покупку выигрышнаго билета. Карпенко, навѣрно, пріобрѣлъ свой билетъ, зарѣзавъ родную тетку во время сна. И когда онъ выиграетъ двѣсти тысячъ, то какъ разъ въ тотъ же день его гнусное преступленіе раскроется, и его, раба божьяго повлекутъ въ тюрьму. А, въ-третьихъ даже и съ билетомъ въ карманѣ вѣроятность перваго выигрыша равна одному шансу на десять милліоновъ, т.-е. почти нулю, или безконечно малой дроби. Стало быть, все, что вы говорите сію минуту—одно суесловіе, раздраженіе плѣнной и жалкой мысли. Двѣсти тысячъ! Что за скудость фантазіи!
— Ему бы милліонъ,—сказалъ чей-то недружелюбный голосъ въ концѣ стола.—Извѣстно, консисторія—мѣсто хлѣбное, а глаза у нея завидущіе.
— А что же?—спокойно возразилъ Свѣтовидовъ, даже не обернувшись.—Мечтать о несбыточномъ, такъ мечтать пошире. Милліоновъ десять—это, скажемъ, недурно. Можно прожить умно, полезно и со вкусомъ. Но почему бы вдругъ не сдѣлаться по мановенію волшебнаго жезла, напримѣръ, царемъ? Но и тогда ваши телячьи головы ничего остраго не вообразятъ. Знаете, есть побасенка. Русскаго рязанскаго мужичка спросили: «Что бы ты, Митенька, дѣлалъ, если бы былъ царемъ!«—«А я бы, говоритъ, сидѣлъ цѣлый день у воротъ на заваленкѣ и лузгалъ бы сѣмечки. А какъ кто мимо идетъ—въ морду. Какъ мимо—такъ въ морду«. Ваша готтентотская фантазія не на много дальше хватаетъ. Явись хоть сейчасъ къ вамъ, къ любому, дьяволъ и скажи: «вотъ, молъ, готовая запродажная запись, по всей формѣ на твою душу. Подпишись своей кровью и я въ теченіе столькихъ-то лѣтъ буду твердо и вѣрно исполнять въ одно мгновеніе каждую твою прихоть«. Что каждый изъ васъ продалъ бы свою душу съ величайшимъ удовольствіемъ, это несомнѣнно. Но ничего бы вы не придумали оригинальнаго, или грандіознаго, или веселаго, или смѣлаго. Ничего, кромѣ бабы, жранья, питья и мягкой перины. И когда дьяволъ придетъ за вашей крошечной душонкой, онъ застанетъ ее охваченной смертельной скукой и самой подлой трусостью.
Свѣтовидовъ замолчалъ, и никто не возразилъ ему. Слова его были подобны ледяному компрессу на пылающую голову. Только кто-то, скрытый въ синемъ табачномъ дыму спросилъ изъ угла, обращаясь къ Цвѣту:
— Эй ты Іоанне Цвѣтоносный. А ты бы что бы? А?
— Я?—встрепенулся Цвѣтъ. Онъ блаженными, блестящими глазами уставился на лампу и тотчасъ же отъ ея огня отдѣлился другой огонь и легко поплылъ вправо и вверхъ.—Я бы? Мнѣ ничего не надобно. Вотъ хоть бы теперь… свѣтло, уютно… компанія милыхъ, хорошихъ товарищей… дружная бесѣда…—Цвѣтъ радостно улыбнулся сосѣдямъ по столу.—Я хотѣлъ, чтобы былъ большой садъ… и въ немъ много прекрасныхъ цвѣтовъ. И многое множество всякихъ птицъ, какія только есть на свѣтѣ, и звѣрей… И чтобы всѣ ручные и ласковые. И чтобы мы съ вами всѣ тамъ жили… въ простотѣ, дружбѣ и веселости… Никто бы не ссорился… Дѣтей чтобы былъ полонъ весь садъ… и чтобы всѣ мы очень хорошо пѣли… И трудъ былъ бы наслажденіемъ… И тамъ ручейки разные… рыба пускай по звонку приплываетъ…
— Словомъ—рай!—прервалъ его Свѣтовидовъ.
А протодіаконъ, сидѣвшій рядомъ, обнялъ Цвѣта, крѣпко притиснулъ къ своей исполинской груди и однимъ сердечнымъ поцѣлуемъ обмусолилъ его носъ, губы, щеки и подбородокъ. И взревѣлъ ему въ самое ухо:
— Ваня! Другъ! Ангелоподобный!
Но въ эту минуту появился хозяинъ трактира съ третьимъ и послѣднимъ напоминаніемъ: «Во всемъ ресторанѣ огни уже потушены. Пора расходиться. А то отъ полиціи выйдутъ непріятности.« Стали расходиться.
Цвѣтъ возвращался домой въ самомъ чудесномъ настроеніи духа. Съ нѣжнымъ чувствомъ глядѣлъ онъ, какъ на небѣ среди клубистыхъ, распушенныхъ облаковъ стремительно катился ребромъ серебряный кругъ луны, пролагая себѣ золотисто-оранжевый путь. И пѣлъ онъ на какой-то необычайно-прекрасный собственный мотивъ, собственные же слова акаѳиста всемірной красотѣ: «земли славное благоутробіе и благоуханіе и небеси глубино торжественная, людіе веселіемъ играша воспѣвающе…«
Взбирался онъ къ себѣ на чердакъ очень долго, балансируя между стѣной и перилами. По привычкѣ безшумно отперъ наружную дверь, аккуратно раздѣлся и легъ въ постель, поставивъ возлѣ себя на стулѣ зажженную свѣчу. Взялъ было утреннюю недочитанную газету. Но буквы сливались въ мутныя полосы, а полосы эти принимали вращательное движеніе. Наконецъ, вѣки, отяжелѣвъ, сомкнулись, и сознаніе Цвѣта окунулось въ бездонную темноту и въ молчаніе.
