В. В. Розанов[править]
Звериное число[править]
От читателей и комментаторов Апокалипсиса как-то укрылось, что ведь Иоанн, написатель книги, знал это число и понимал всю мысль его; т. е. тайновидец будущих и возможных судеб человечества, по преимуществу судеб заключительных, имел у себя, так сказать, носил с собою и как бы в себе, по крайней мере в уме своем, странную загадку, сокрытую в числе. Это — «вечное Евангелие», намекнул он в конце книги, «второй, новый» — однако «Иерусалим» же, о котором Тит с Веспасианом так легкомысленно предположили, что его можно разрушить. Разрушить мысль Сиона?..
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Все те же пальмы; все та же зелень. Все вечное — вечно; а что не вечно, уже умерло сейчас. Что такое это, ведомое Иоанну число и которое он мог прямо назвать и удержался назвать?.. Число — «человеческое», он намекнул: что за выделения? Можем ли мы сказать, что 42 есть число «человеческое» или, напротив, «не человеческое»? Что значит «не человеческое число»? Ничего не значит, ибо все числа отвлеченные, и отсюда открывается, что взятое Иоанном число есть какое-то именованное число, при коем подразумевается определяющее его существительное. «Шесть берковцев», «три фута» это уже понятно и тут можем мы воскликнуть: да, это — человеческое число, число, имеющее отношение только к человеку. Но вот «именованную»-то часть, «берковцы» или «футы», Ио: шн и удержал у себя.
Он — знал это число; и добавил: его можно прочесть, «кто имеет разум — сочти». Читали «Наполеон» в XIX веке, в первом «Нерон». Дети боялись детей. Как будто Иоанн не сказал, что это какая-то сладость, за которую вступятся народы и в изумлении заговорят: «что подобно сему», «это огонь с небеси!»
Апокалипсис прилагается как 5-я часть к четырем Евангелиям, и для любителей вечного слова, имеющих настольно Библию, он лежит у нижней правой доски, под самым низом всего библейско-евангельского текста. Последние странички. Если мы откроем конец в самом Апокалипсисе, мы удивимся, что он, в сущности, повторяет, но только кое-что разъясняя и дополняя, изображение Рая во 2—3-й главах Бытия. То есть из-под Святого слова сливается с самою его верхушкою, с тем, что благочестивый читатель находит, отвернув левую доску «запечатанной семью печатями» книги.
Апокалипсическое число — райское число, и именно число, раскрывающее и указующее вновь человеку путь к тому, прикосновение к чему Бог связал со внушением вечной жизни и тайного богоподобия. «В тень образа своего сотворил Бог человека…» И тень образа стала самим «я», от него падает тень. Фотография пропадает, когда выступает фотографируемый. Сотворение человека — это фотографирование с неба на землю. С тех пор человек ходит по земле и держит в руках свою фотографию, не понимая, ни кто он, ни как очутился в руках его таинственный снимок. Но снимок волнует. Волнуется человек фотографией и не понимает — что это, что такое этот небесно-земной способ таинственного наведения луча. Вкуси «древа жизни» — и фотография разобьется, на ее месте останется неисповедимое «я» — с которым странно сольется державший в трепетных руках свой, однако в то же время не свой портрет…
Апокалипсическое число — субботнее число. Делай в остальные дни дела свои, «день же субботний Господу Богу твоему». В этот день Бог почил от труда созидания, вещь творческую передавая последнему своему, заключительному созданию. «Ей, человече, помяни Мои субботы».
— «Ей, Господи, помню твои субботы». От Моисея до Давида, и далее до Тита с Нероном, и далее до наших дней этот «субботний» крик все тот же.
И пальма та жива поныне,
Все так же манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой.
Тит не догадался, что для того, чтобы убить Израиля, нужно не Иерусалим разрушить. О, вовсе нет… Разве камни значат что-нибудь? Вот около фундамента его они, «сыны Салима», молятся, через 2000 лег по разрушении, так горячо, как мы не умеем молиться в наших новеньких храмах, с незасохшею штукатуркою и еще влажными масляными красками. Чтобы «разрушить Иерусалим», или, пожалуй, в нашей транскрипции, «убить жида», нужно бы «убить» его «субботу», ну, например, сделать, чтобы в день сей жиды вдруг начали восклицать:
Эван эвоэ! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Или что-нибудь в этом роде, «праздничное», но «по-нашему». Но они именно не хотят по-нашему, а по-своему, — и замечательно только в «субботу» они решительно не хотят быть «с нами» и «по-нашему», охотно надевая наши перчатки, цилиндры, учась в наших школах, защищая в наших судах и сочиняя в наших журналах. «Шесть дней» с нами и даже, пожалуй, «мы», но в «седьмой» вдруг становятся «колдуны», «святые». За «субботу» именно был 2000 лет тому назад спор: можно в субботу вынуть овцу из ямы? — Нельзя. Нельзя разрушить субботу, тогда весь Израиль рухнет.
Я удивляюсь филологам и богословам. До такой степени очевидно, что «суббота» почти так же многозначительна в юдаизме, как и «обрезание». Они вовсе и никак не толкуют последнего, а с тем вместе и не понимают вовсе «ветхого завета». «Ветхий завет», «ветхий завет», — долбят дятлы кафедр, а что он, и в чем, и какой, — даже попытки разгадать не приложили. Ничего дальше «чистоплотности» и «гигиены», и это у такого специального народа-грязнушки. Но вот «суббота»: ведь надо было бы, т. е. при любознательности, оборотнем подползти в какую-нибудь жидовскую хату, спрятаться в мешок, залезть под кровать: и высматривать все, и подслушивать все, что минута за минутою говорят и делают апокалипсические человеки в этот день. «Суббота» тянется от вечера пятницы лишь до половины собственно субботы и включает в себя ночь:
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом.
И спят, как тупые коровы, — филологи. Но я не спал бы, если бы знал жидовский жаргон; я его слушал бы и слушал бы; подсматривал бы; вероятно, увидал бы странные видения и необычайные слова и, как Иоанн-тайновидец, записал бы в «книжку».
«Ты был в Едеме, был в саду Божием»: единственное место, где «рай» еще раз называется в Библии. Это слова Иезекииля, т. е. через Иезекииля Богом сказанные — Тиру. «Ты ходил среди огнистых камней, ты — благословен в путях твоих от дня сотворения твоего и доныне». Опять же это никак не объяснено. Но мы совершенно отвлеклись от своей темы.
Апокалипсическое число есть субботнее число, и в то же время это число древа жизни, т. е. дополняющее его мысль. Его нужно читать не 666 — «шестьсот шестьдесят шесть», а «6» «6» «6» — «шесть--шесть--шесть». Это специально человеческое число, ибо называет «шестой день» т. е. день «сотворения человека». Ты в сей день получил луч бытия, был фотографирован с неба. День сотворения и, общее, принцип творчества — вот мысль апокалипсического числа. «Не смешивать дня сего со всеми остальными днями», это совершенно особый день, «святой день». «И бысть вечер и было утро — день шестой». Слепорожденного можно исцелить в понедельник и в четверг. Но Израиля, но «дом Иаковлев», но «град Давидов» — пощади их…
А филологи, не подслушав в субботу тайных слов и не подсмотрев тайных действий, думали, что дело идет о филантропическом плюсе, который «почему же» не прибавить к Божьему празднику. Но филантропия все же от «сего мира», а «субботний пост» есть именно успокоение от «сего мира», как бы погребение «сего мира» и погружение в «мир горний», мир «шестикрылатых серафимов» и «многоочитых херувимов». Суббота есть на минуту хождение в Тирский «сад Божий», и съедание одного листка, только одного листочка — почечки, цветочка с «древа жизни». И Жив Израиль! не умер «жид»! «Такой-то грязный»! Без земли, враждебный земле и землепашеству, истый «скотовод» и до сего дня. Что же делается в закат субботы, т. е. в утро нашей субботы, но когда ихняя закатывается: все спешат в храм и благодарят Бога. Так что мы только и видим что закатное: «Благодарю, Боже — за лик человеческий, данный Тобою мне…» — и утреннее по-ихнему, а по-нашему — вечер пятницы: зажжение «святых свеч», которые так напоминают Тирские огни: «Ты ходил среди огнистых камней; ты был в саду Божием; ты благословен в путях твоих от дня совторения своего — доныне».
Когда мы догадаемся о всем и примем только «субботы» от них, конечно, — в огнях и молитвах, вдруг исполнится глагол Апостола — Израиль спасется! «Весь Израиль спасется», приняв все остальные наши истины — без всякого спора. Ибо ведь — «спор» -то только и шел об одной «субботе»… Но это уже Апокалипсические дни… И «огнь, спадший с небеси», «небесный огнь» Апокалипсиса, есть совершенно точное повторение «огней в саду Божием», о которых кратко — тоже без пояснения — сказал Иезекииль.
«И показал мне Ангел чистую реку воды жизни, светлую как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его („Небесного“, сошедшего на землю, „Иерусалима“), и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья древа для исцеления народов… И Дух и невеста говорят: прииди! и слышавший да скажет: прииди! жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду жизни даром».
Трудно […] таким негодованием. Поразили меня […] и подобных слов, могли подыматься речи о «Наполеоне» или «Нероне». В них очевидно содержится иносказательно «принцип», «путь», категории «святого» и «грешного». И «последние судьбы мира» ничего иного не выражают, кроме глубочайших потрясений в сфере этих категорий и, так сказать, перемещения — не «небес» и «земли» в самом деле, но перемещения представлений у самого человека о том, что такое и где «небесное» (идеал), и что такое и где земное (противолежащее идеалу). По-видимому, это «перемещение» и свитие в клубок прежнего «неба» (идеала, алкания) необходимо как условие для открытия «пути к древу жизни», «прямых ворот» в небесный Иерусалим, которым войдут праведники. Вот объяснение, никак не геометрическое и не территориальное, слов: «новое небо и новая земля». До чего это не касается и не имеет в виду обычных для нас представлений о реально-астрономическом преобразовании при «светопредставлении», видно из того, что ведь не земля восходит на небо к «Иерусалиму небесному», но именно он сам опускается, «сходит» на реально недвижную «матушку-землю», «мать-сыру землю». Откроются очи человеку, и он вдруг на «самой матери-сырой земле» увидит невидимое, сокрытое от него дотоль и «древо жизни», и «воду живую»; и уже не от болезни в выздоровление, а от смерти в вечную жизнь воскреснет. «И оживут кости».
Тогда все объяснится, говорит Иоанн. Он знал это «объяснение». Наука и философия тщетно его ищут и в общем одна и другая еле только «гадают» около и в направлении к «древу жизни». — «Бог взял семена из миров иных, и посеял на сей земле, насадил сад Свой, и взошло все, что могло взойти; но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным. Если ослабевает или уничтожается в тебе чувство сие, тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее» — так, устами старца Зосимы, Достоевский выразил чувство древа жизни. Пессимизм, уныние, отчаяние суть симптомы полуперерезанной нити, связующей «я» каждого с «мирами иными», но точнее — с «древом жизни». Радость (безотчетная) есть симптом укрепления и, так сказать, утолщения этой соединительной нити.
Всякая радость на земле («безотчетная», «без видимых причин») есть предчувствие той окончательной и насыщающей вечной радости, коею заключится жизнь человека на земле. Это небесная и райская радость, как предвкушение, в отношении «зари» к «солнцу». Так что «заря» собственно «будущего века», «апокалипсического века» никогда не покидает землю, — и земля этою радостью живет и поддерживается. Отсюда — поэзия, т. е. в смысле «зари» и необыкновенная привязанность к ней человека. Да и вообще вся земля «переводит дыхание» и не может умереть только предчувствием этого, второго «апокалипсического», еще не поднявшегося над горизонтом, покуда — «из-под него», «под землею движущегося», в «ночных странах» солнца, но которое ощущается бедными растеньицами — человеками.
Впервые опубликовано: Северные цветы. М., 1903. С. 85—92.