Глеб Иванович Успенский
ЗЕМНОЙ РАЙ
1
В числе знакомых Нади было, между прочим, семейство Печкиных. С этим
семейством Надя познакомилась, во-первых, потому, что Софья Васильевна,
жена Печкина, оказалась подругою ее детства, а во-вторых, потому, что
сваха, уже начавшая свои посещения, отозвалась о Печкиных почти с
благоговением.
— Пройди ты всю подвселенную, нигде ты этого рая земного не сыщешь!.. —
говорила она Наде: — Софья-то Васильевна — вот как ты же сирота, еще голей
тебя была, а теперь глядь-кось!.. Ровно принцесса живет… Да что ей)
Ни о чем заботушки нету, живет за мужем, ровно за каменной горой, даром
что за не очень-то молодого выскочила…
В словах свахи скрывалась тайная цель сосредоточить внимание Нади на
пожилом телеграфисте с рыжими волосами и с полупольским выговором. Но Надю
главным образом интересовало видеть подругу, с которой она не видалась с
тех пор, когда еще маленькими девочками они катались на санках, и которая
теперь живет в земном раю; да и скука, требовавшая чего-нибудь нового,
кроме бормотаний Михаила Иваныча о грабежах, тоже в достаточной степени
помогла скорейшему посещению земного рая. Михаил Иваныч, знавший Печкина
как посетителя трифоновской лавки, взялся ее проводить туда.
Узенький переулок, где был рай, приветствовал наших путников, помимо
пустынности и тишины летнего полдня, длинными заборами, тянувшимися по
одной стороне его, и несколькими домами, смотревшими в эти заборы с другой
стороны; наглухо захлопнутые и мертво молчаливые ворота дома Печкиных, с
своей стороны, прибавили некоторую дозу тяжести к тому тяжелому
впечатлению, которое производил переулок. Но скука Нади, жаждавшая
какого-нибудь исхода, сумела перетолковать эту смерть, носившуюся по
переулку и веявшую от ворот, в смысле плотной ограды, окружающей более
спокойную, нежели ее, жизнь.
Помощью веревки, протянутой через забор к колокольчику, из недр рая
были извлечены предварительно несколько собак, оскаленные, захлебывающиеся
рыла которых внезапно появились в десятках не замеченных до сих пор дыр:
в заборах, в подворотнях, на вершине заборов и проч. Стараниями Михаила
Иваныча и кухарки, отворившей ворота, полчища, охранявшие райские двери,
были разогнаны.
— Дома барыня? — спросила Надя кухарку.
— Где им быть… Стал-быть, дома…
— Что она делает?
— Что ей делать? Почивают, поди, либо так..,
— Делать ей нечего, обнаковенно! — подбавил Михаил Иваныч.
— Обнаковенно! — согласилась кухарка: — Делов у них нету никаких. Чего
ей еще?
Говоря так, она между тем с большими усилиями отнимала от двери сеней
довольно толстую палку, которою двери эти были приперты, и когда палка
была брошена на землю, кухарка прибавила:
— Ишь вогнал как, насилушки одолела…
— Кто это? — сделав шаг в сени, не могла не спросить Надя.
— Да это наш… барин!.. — улыбаясь, отвечала кухарка. — Бережет ее…
чтоб не было ей беспокойства…, Тоже боится, не ушла бы!..
— Как не ушла?
— Да так ему взбрело: не ушла бы, мол!.. А куды ей уйти-то?.. Коли бы у
нее дело… а то… куды ей?.. Ей и так некуда… Никакой заботы нету,
ровно царица…
Михаил Иваныч не упустил случая поддакнуть при словах кухарки «кабы
дело». Но Надя сначала посмотрела на них на обоих и, словно задумавшись,
тихо пошла вдоль пустынных сеней. Шаги ее сделались еще тише, как будто
даже боязливее, когда тяжелая дверь, обитая войлоком, ввела ее в переднюю,
в которой, кроме темноты, со всех сторон пахнул на нее спертый, тяжелый
воздух с запахом сырой гнили. Наде хотелось кашлянуть. Но тишина
остановила ее от этого. Та же тишина и тот же воздух преследовали ее в
двух-трех комнатах, по которым она шла вслед за кухаркой и где декорация
рая состояла из продавленных стульев, пыли на пошатнувшихся столах,
зеркала с какимто рисунком вверху рамы, картин, вроде схимника,
посещаемого Александром благословенным, зеленых стор, пожелтевших снизу и
в десять раз уменьшавших то количество света, которое за минуту ощущала
Надя на улице. Словно туча вдруг нанеслась на ясное небо, когда она вошла
в этот рай, и она совершенно испугалась, вместо того, чтобы обрадоваться,
когда кухарка вдруг довольно громко произнесла:
— Вот они… Пожалуйте… Почивали!
На широкой кровати с измятой периной и множеством толстых подушек
восседало какое-то растрепанное существо с развязавшейся косой, спутанными
на лбу волосами и необыкновенно испуганными глазами. Из-под желтой,
покрытой пятнами блузы, с распахнутым у горла разрезом, высовывались ноги,
из которых на одной чулок спускался почти до полу, а на другой его не было
совсем; королевна или принцесса, словом — обитательница земного рая,
упиралась руками в перину, что вместе с сонным выражением глаз напоминало
человека, над которым внезапно раздался выстрел. При виде этого существа
Надя остановилась в некотором изумлении, и в комнате некоторое время
царствовала бы мертвая тишина, если бы не залегший во время сна нос
королевны, который прорезывал эту тишину разнотонными отрывистыми звуками.
— Соня… Сонечка! — с робостью начала Надя; но прежде, нежели ей
удалось расшатать это райское спокойствие, ей нужно было не робким, но
усиленно громким голосом повторить, что «помнишь ли… Надя!.. Я — Надя
Черемухина… На санках-то…» Нужно было также потрогивать Софью
Васильевну за плечо, за руку… Но когда Софья Васильевна, наконец,
поняла, в чем дело, и несколько раз поцеловалась с Надей, крепко ее
обнимавшей, испуг ее с внезапною быстротою заменился слезами, которые
хлынули целым потоком, как вода на прорвавшейся плотине…
Лицо и тело Софьи Васильевны, продолжавшей сидеть на кровати, как-то
вдруг осели, раздались в стороны, сделались шире, и по всей их ширине
бушевал поток рыдающего трепета.
Надя глядела на это трепещущее и рыдающее существо, слушала ее
захлебывающиеся слова: «Надя!., милая… Надя!» — и вдруг ей стало
досадно. Во всем этом не чуялось ею даже и того ничтожного интереса и
смысла, которые все-таки были в захолустье, где жила Надя. Эта досада,
уменьшавшаяся по мере того, как слезы начали мало-помалу пересыхать на
распухшем и раскрасневшемся лице Софьи Васильевны, вдруг была еще более
усилена появлением нового лица. Среди новых всхлипываний Софьи Васильевны
донесся из передней крикливый, рассерженный, но старческий и дребезжащий
голос ее супруга.
— Кто такой? Ты что? Что такое? Это что? Что это такое?.. — бормотал
он, натыкаясь на растворенные двери крыльца, на валяющуюся палку и с
изумлением встречая в передней фигуру Михаила Иваныча.
— Что ты? Что ты орешь? — донесся до Нади не менее негодующий ответ
Михаила Иваныча, который не мог относиться к Печкину равнодушно, зная его
мнения по трифоновским беседам. — С барышней пришел, что орешь-то?..
Хапнуть не дали?
— Что мне с барышней? Что такое — с барышней?
Я болен… С барышней… с барышней! Все росперто!.. Что такое?
Софья!.. Что это такое?..
Слова эти, раздавшиеся почти одновременно в передней, в зале, гостиной,
вместе с торопливыми звуками шагов, наконец раздались и вблизи Нади, в
спальне, где на пороге появился Печкин, длинный и дряблый чиновник, с
растерянным, кислым и осерженным лицом. Не обращая на Надю никакого
внимания, он бросил шапку, фильдекосовые перчатки, скинул сюртук и все
время вопил:
— Что это такое? Акулина! Соня! Болен! я! господи…
— Дай ей с барышней-то повидаться, — усовещивала Печкина кухарка.
— Что такое? Барышня! Что мне барышня? С барышней, с барышней… Я
болен… Говорю вам, меня баба сглазила… Господи!.. Росперто…
растворено… Да сделайте милость… Софья! Спрысни!.. Спрысни, ради
Христа!
Сердитая чушь, которую Печкин сыпал не переставая, и сопряженный с этою
чушью гвалт заставил Надю уйти в другую комнату. Отсюда она с большим
испугом глядела на этих людей, обитателей рая, кропивших и брызгавших друг
друга святой водой, сердившихся, кричавших, испуганных и в помрачении ума
натыкавшихся один на другого.
Все это до того изумило ее, что она, издали сказав Софье Васильевне
«прощай», «приду», бегом бросилась вон из комнаты.
— Михайло Иваныч! — крикнула она ему в каком-то изнеможении, и тот,
отвечая на отчаяние, слышавшееся в ее голосе, бросился вслед за ней.
Очутившись на улице, Надя перевела дух и, взглянув на Михаила Иваныча,
сказала:
— Господи! что это?..
— Черти! — отвечал Михаил Иваныч. — Облопались…
Сглазила! Ишь ведь что выдумает! сглазить этакого дьявола… Ему
зацарапать нечего в ла-апу!..
На этот раз обыкновенные бормотанья Михаила Иваныча насчет грабежей не
казались Наде скучными; напротив:
они освежали ее голову, пораженную сценами райской жизни, обставленной
припертыми воротами и одуревшими людьми.
2
А в сущности будущность Нади едва ли могла быть лучше участи Софьи
Васильевны, которая действительно пользовалась самым лучшим положением,
какое только возможно в том кругу, где живут не трудясь. До замужества с
Печкиным, полтора года тому назад, Софья Васильевна имела решительно те же
самые шансы на самостоятельную жизнь, как и скучавшая в настоящее время
Надя. По выходе из пансиона она, как сирота, жила у вдовой пожилой тетки,
где занятия ее состояли в том, что она тихонько ходила из комнаты в
комнату, тихонько читала «Юрия Милославского», тихонько поливала цветы.
Были ли у нее какие-либо планы насчет будущности — решительно неизвестно;
пансионская наука, представлявшая смешение Гибралтаров с заповедями и
Мамаев с перешейками, особенно определенных целей в жизни ей не дала,
сделав из нее существо, о котором, при самом тщательном наблюдении, можно
было сказать только, что она румяная и добрая! Все это, так сказать,
обязывало Софью Васильевну отнюдь не делать шагу на том пути, где ничего
не могут сделать перегоревшие в огне руки Михаилов Иванычей, и идти только
туда, куда ее поведут и где ей помогут. И вот является какой-нибудь
руководитель, которому нужна жена, берет ее, ведет в свой дом и наполняет
пустой сосуд собственными интересами. И каковы бы ни были они, всякая
Софья Васильевна должна быть несказанно благодарна за них, ибо чем бы
могла наполнить она свое существование, если бы у мужа не было охоты
водить кур, если бы он не любил драться, напиваться, если бы не направил
взятого им автомата к интересам толкотни на базаре, крика с торговками,
дебоша с кухаркой по случаю пропавшего куска сахару?
И если принять в расчет, что путь, по которому должны идти все имеющие
в запасе один только румянец, усеян дебошами супругов, увечьями и прочими
ужасами захолустной тишины, то положение Софьи Васильевны делается
действительно райским, ибо Павел Иваныч Печкин, взявший ее для собственной
надобности, избавил ее от всех вышеупомянутых терний, ибо женился на ней в
то время, когда всякая возможность к интересам, вращающимся между курами и
пьяными драками, была устранена.
До сорокапятилетнего возраста Павел Иваныч не чувствовал крайней
необходимости в супруге, так как, принадлежа к числу людей, успевших по
службе, и не употребляя водки, он один вил свое гнездо, при самой
незначительной помощи толстой и жирной бабы, которая жила у него
единственно только для порядка. Тщательность, с которою Павел Иванович
вникал в целость кусков сахара и копеек, придержанных бабою у себя во
время покупки провизии, делала его самого более похожим на бабу, нежели на
чиновника! Благодаря этой рачительности у него вырос собственный дом,
собственное хозяйство, и благосостояние вообще достигло до такой степени
совершенства, что в помощнице или жене не чувствовалось ни малейшей
надобности. Только некоторые порывы жирной бабы, норовившей по временам
отправить в деревню «к своим» какую-нибудь ложку или носовой платок ценою
в гривенник, заставляли от времени до времени вступать в разговоры со
свахой насчет невест; но благодаря находчивости бабы (у которой в Москве,
в воспитательном доме, было несколько ребят) все неприятности с барином
улаживались, устранялись, и переговоры со свахой оканчивались ничем. И
Павел Иваныч никогда бы не задумался насчет женитьбы серьезно, если бы
руководствовался интересами исключительно хозяйскими и если бы дух времени
не ворвался в среду его установившегося миросозерцания. Необходимо
заметить, что внутренний мир Павла Иваныча был до сего времени тоже в
полном благосостоянии: он никогда не думал о том, почему, например,
начальство может получать двойные прогоны, распекать, выгонять, гнуть в
бараний рог и почему в то же время он, Павел Иваныч, ничего этого делать
не может?
Почему он, отправляясь на службу, должен строчить разные бумаги, брать
взятки, вытягиваться перед советником и почему должны ему давать эти
взятки, требовать вытяжки и проч.? Павел Иваныч принял все это с тем же
спокойствием, с каким люди убеждаются, что солнце светит, что под ногами —
земля, а над головой — небо; об этом даже и не думают. Павел Иваныч делал
все это исправно и жил поэтому весьма счастливо до тех пор, пока время не
пошатнуло этого миросозерцания. С некоторых пор стало оказываться, что
взятка — вещь гнусная и что Павел Иваныч — подлец, тогда как он считал
себя честным человеком.
«Разве я что украл?» — говорил он в подтверждение этого.
Начальство, которое прежде только распекало, которое прежде отличалось
опытностью и дряхлостью, стало заменяться какими-то щелкоперами, которые
носили пестрые брюки, курили в присутствии сигары, не брили бород,
выгоняли вон без суда и следствия, не желали видеть доказательства
честности в беспорочной пряжке. Все это и множество других либеральных
реформ, похожих на снисхождение к пестрым брюкам, вломились в умственный
мир Павла Иваныча и произвели в нем потрясение. Павел Иваныч впервые стал
ощущать тоску, возвращаясь из должности в лоно своего благоустроенного
хозяйства; впервые под ее влиянием он стал ощущать, что разговоры после
обеда с бабой о разных разностях, которые в прежнее время он так любил, не
идут к делу и не помогают. Как человек набожный, он возлагал большую
надежду на помощь божию, надеясь, что все эти брюки, честности и бороды
«прейдут», ибо посылаются в наказание народам за беззакония и блудную
жизнь; но в сущности это были только самые легкие удары начинавшегося
землетрясения. За бородами пришли времена, когда вдруг мужики перестали
давать взятки. В былое время Павел Иваныч напишет бумажку и знает — что
ему сейчас дадут и что потом это даяние он положит в карман; а тут пришло
так, что он только пишет бумажки, а в карман ничего не кладет и не знает,
чем занять оскорбленную руку. Затем пошли новые суды, неповиновение в
народе (а в том числе и в кухарке).
И все это вместе внесло в душу Павла Иваныча множество самых
непримиримых вещей; не говоря о существе этих вещей, можно указать только
на силу их томительности, исходившей из того, что Павел Иваныч принужден
был всеми этими новизнами к размышлениям о чем-то таком, о чем он прежде и
не думал. Ради забвения этой тоски, с которою непосредственно соединялись
боль в спине и крестце, ломота костей, нытье рук и ног, Печкин стал
шататься в лавку Трифонова, которая уже успела прославиться своими
успокоительными свойствами. Но у Трифонова хотя и было очень много вещей,
совершенно не напоминавших современности, однако же не получалось и
полного успокоения, потому что и сюда от времени до времени залетали слухи
о новых судах, о честности, о железной дороге… В конце концов все это до
того повалило Павла Иваныча, до того уронило его в собственном уважении,
что требовалось какое-нибудь решительное средство для того, чтобы привести
в порядок его душу и оживить ее.
Он решился жениться, обновить свою жизнь; для этого он пошел и взял
Софью Васильевну, которой самой некуда было идти и которая без посредства
Павла Иваныча должна бы была погибнуть, как муха, или весь век потихоньку
поливать цветы и утрачивать румянец. Румянец этот первоначально был
«поражен» «счастием», видя его в сорокапятилетнем Павле Иваныче, и стал
громко и горько плакать; но когда был поставлен под венец и спрошен:
«согласны ли», — то отвечал, что «согласен». После этого он перестал
плакать, сказал себе «ну, что ж!», окаменел, одеревенел и, в качестве
пустого сосуда, начал наполняться интересами супруга. Окаменение и
одеревенение являются прямым результатом житья под чьею-либо властью.
Софья Васильевна не могла избегнуть его, но зато самая власть, взявшая ее,
была изумительно ничтожна: она требовала только одного, и именно только
того, чтобы Софья Васильевна признавала ее за эту власть в то время, когда
все считают ее за ничто. Софье Васильевне незачем было беспокоиться, что
муж пьян и разобьет голову, прибьет ее и проч.: Павел Иваныч не пил ни
одной капли; незачем было ей тревожиться хозяйством, устройством спокоя,
благоденствия:
все это было устроено прежде ее прихода; ей нужно было только слушать
ропот Павла Ивановича на современность, и лучше ежели бы она не понимала
его. Софья Васильевна была счастлива и в этом отношении, ибо ропот Павла
Иваныча был лишен всякой логики. Разозленный, например, сразу множеством
новых явлений, он в бешенстве ходил по комнате и вопиял:
— Железная дорога! Ну что такое железная дорога?
Железная дорога, железная дорога! А что такое? в чем дело?., неизвестно!
Отвечать что-нибудь на такие фразы или возражать на них — вещь весьма
не безопасная, ибо Павел Иваныч и сердится на железную дорогу собственно
только потому, что она, наряду с другими явлениями, тоже как будто
возражает ему и мешает с прежнею ясностью видеть кругом себя. Софья
Васильевна не понимает ничего и молчит.
А Павлу Иванычу легче: его слушают.
Таким образом, у Софьи Васильевны не оказывалось никакой заботы, кроме
заботы слушать брюзжания Павла Иваныча, и, следовательно, румянец ее и
знакомство с перешейками нашли самый подходящий приют для себя, тем более
подходящий, что одеревенение Софьи Васильевны уничтожило и ту тень труда,
которая для нее могла заключаться в заботе слушать Павла Иваныча. Она
слушала его и не слыхала ничего, и это было отлично.
Так и пошла ее райская жизнь.
Избавленная от всяких забот и трудов, Софья Васильевна могла спать,
просыпаться, обедать и опять спать: окаменение ее росло и делалось
способным воспринять самые раздражающие брюзжания Павла Иваныча, делало их
даже незаметными, несмотря на то, что, согласно с беспрестанным наплывом
новых явлений, они делались как-то бестолковее и длиннее. Разоренный ум
Павла Иваныча, ободренный сначала появлением Софьи Васильевны, с течением
времени снова почувствовал потребность подкрепить себя чем-нибудь новым,
помимо Софьи Васильевны. Загроможденная железными дорогами, новыми судами,
нотариусами и проч., мысль Павла Иваныча выводила его то к необходимости
лечиться, ставить банки, пиявки, то к необходимости усерднее прибегнуть к
богу и, наконец, совершенно неожиданно для него самого, привела его к
убеждению в необходимости построже смотреть за женой. Это было до того
ново и до того во власти Павла Иваныча, что ему снова стало покойнее и
легче, если он, возвратившись из должности, шепотом спрашивал кухарку:
— Что моя жена… ничего?..
Кухарка передавала об этом барыне; но ей было все равно. Точно так же
ей было все равно после того, как Павел Иваныч, в видах нового ободрения
самого себя, выказал намерение запирать ее снаружи, упирая дубинкой в
дверь, и проч. Она продолжала прозябать, теряла человеческий лик и нрав,
теряла с каждым днем даже потребность опрятности, и таким образом
получились те результаты райской жизни, которые повергли Надю в величайшее
изумление.
3
Раздумывая над положением Софьи Васильевны, Надя постепенно додумалась
до того, что Сонечка достойна величайшей жалости. Под влиянием этой мысли
она снова отправилась к ней, снова перенесла все эти преграды, слезы,
объятия и добилась все-таки того, что увела Софью Васильевну с собою.
Больших трудов ей стоило уговорить ее не трепетать и не вздрагивать от
уличного шума, который весь и состоял только в том, что какой-то мужик вез
куда-то песок; не бросаться в стороны от прохожих, не ахать, хватаясь за
грудь, при крике лавочного сидельца и проч. Коекак, наконец, Софья
Васильевна была приведена в дом Черемухиных и обласкана; успокоить ее
тревогу относительно того, «что скажет муж», — не было никакой
возможности, несмотря на одинаковые старания Черемухиной, Нади и Михаила
Иваныча.
— Да что ты, матушка? — уговаривала ее Черемухина: — велика беда — раз
из дому в гости ушла!
— Что вы уж очень-то? — успокоивал Михаил Изаныч. — Велика фря!.. Да
шут с ним! пущай-кось подумает, не чем кольями-то припирать!
Никакое из подобного рода увещаний не могло хоть на вершок поколебать
страха, который вдруг стала чувствовать Софья Васильевна к мужу, не
внушавшему ей до сих пор ничего, кроме полного равнодушия. Надя водила ее
по саду, по двору, знакомила с хозяевами, показывала людей, спавших за
заборами на перинах, и проч. Софья Васильевна как-то вдруг начинала
радоваться всему, что ни показывала ей Надя, и тотчас же впадала в уныние.
К концу вечера эти старания сделали то, что вместе со страхом к мужу в
сердце Софьи Васильевны воспиталось уже крошечное зерно упрямства; ей уже
не хотелось домой; а когда Надя предложила ей остаться и ночевать, говоря
насчет Павла Иваныча: «пусть его», то Софья Васильевна только залилась
слезами, но в ужас не приходила.
Успокоивая ее, Надя шла с ней из саду и тоже несколько испугалась,
встретив кухарку Печкиных, которая за минуту пред этим, запыхавшись,
вбежала в ворота.
— Матушка, Софья Васильевна! Пожалуйте скорей домой! — испуганно
говорила она. — Павел Иваныч такой сделали шум, такой шум!
И тут испуганным, как говорится, «насмерть» голосом она рассказала, что
Павел Иваныч, не найдя дома жены и не зная, где она, распушил ее, кухарку,
и хотел тотчас же объявить полиции о розыске сбежавшей с офицером жены.
Кухарке нужно было много времгни, чтобы убедить барина, что никакого
офицера тут не было и в помине, а приходила «барышня». Павел Иваныч никого
не слушал, кричал на весь дом: «Барышня, барышня? что мне с барышней? что
такое? в чем дело?» и стал бегать по лавкам, рассказывать всем, что
«пришел домой, а жены нету», расспрашивал всех: «не видали ли?», заглянул
даже в некоторые кабаки и трактиры. Наконец кухарка, благодаря скуке и
наблюдательности обитателей тех улиц, по которым Надя и Софья Васильевна
достигли дома Черемухиных, отыскала их и требовала немедленного
возвращения.
Досада охватила сердце Нади при этом рассказе и при виде убитой фигуры
Софьи Васильевны, которую тащат в какую-то берлогу.
— Она не хочет! Она не пойдет! — сказала она кухарке довольно
решительно.
— Как это можно не идти? Где это видано! — в ужасе отвечала кухарка. И
ее слова были подтверждены хором нескольких зрителей, в числе которых были
хозяин, хозяйка и солдат.
— Да она хочет быть здесь! — убеждала Надя публику.
— Мало чего нет? Она хочет тут, а муж хс-чет там!..
Нет, уж это что же?.. Нет, уж иди!.. Как жена может уйти?.. — говорила
публика.
— Он, пожалуй, осерчает да прогонит еще! — прибавила кухарка. — Они
вон, Павел Иваныч-то, чаю не пьют без них… Этого нельзя!
— Да он один напейся, разве не все равно? — отстаивала Надя Софью
Васильевну.
— Супруг желает, чтобы вместе! Сударушка! — со всем усердием объясняла
ей кухарка: — такое его желание, должна же супруга ему сделать по вкусу!
— А она здесь желает быть, должен он ей позволить!
— Матушка! — продолжала кухарка: — такое его желание, чтобы чай с
нею… Он так желает… Должна она себя же приневолить!
Толпа подтверждала справедливость рассуждений кухарки. Старушка
Черемухина, выглянувшая из комнаты, тоже не была против общего мнения, но
высказала это довольно осторожно, сказав «вообще», что, мол, конечно,
жаль, а все-таки… Но самое полное доказательство правды этих мнений было
внезапное появление самого Павла Иваныча. Он торопливыми шагами направился
к жене в самую середину толпы, и вслед за тем из разгневанных уст его
полилась дребезжащая и крайне сердитая дичь и чушь.
— Это что такое?.. Что это такое?.. — захлебываясь от усталости и
волнения, задребезжал он, глядя на Софью Васильевну: — я чаю не пил! Ведь
это, ведь…
— Я с Надей! — едва внятно произнесла Софья Васильевна.
— «С Надей»? — почти вскрикнул Павел Иваныч, выпячивая грудь вперед и
растопыривая руки. — Что такое:
«с Надей»? Что мне «с Надей»? «С Надей», «с Надей», а я… я чаю не пил!
— Ваша кухарка… — начала было Надя…
— Кухарка! — еще громче вскрикнул Печкин и еще больше качнулся назад. —
Что мне кухарка? позвольте вас спросить: что такое кухарка? а между тем…
а-а… Ведь это невозможно!..
Сердитая чушь, сыпавшаяся из уст Печкина и произносимая довольно
громким и крикливым голосом, в соединении с шумными суждениями публики с
каждой минутой привлекали все новых зрителей и праздных наблюдатели.
Еще две или три минуты, и на дворе Черемухиных собралась бы толпа.
Старушка Черемухина, знакомая с нравами захолустьев, поспешила
предупредить образование формальной сцены и пригласила Печкиных в комнату.
Здесь она объяснила Павлу Иванычу, в чем дело, уговорила его не
беспокоиться и затем ласково проводила супругов за ворота. Надя с грустью
рассталась с Софьей Васильевной и долго нe могла успокоиться насчет того,
чтб значит в ру"
кэх супруга такое ничтожное обстоятельство, как «я не пил чаю»!
По уходе Печкиных захолустье, разбуженное супружеским вопросом,
продолжало обсуждать его, и Надя принимала в этих рассуждениях живейшее
участие. Желая уронить в общих глазах значение Павла Иваныча, она
высчитала перед хозяйской кухаркой, с которой шли разговоры, все его
злодеяния в виде кольев, ворчанья и заключила тем, что если бы ей пришлось
с этим человеком пробыть один день, то она бы умерла или уж, по крайней
мере, ушла бы прочь.
— И, матушка, — ответила ей кухарка: — ушла! Куды пойдешь-то, посуди
сама? Ведь ты дня без супруга-то не продышишь! Повертишься, повертишься на
крылечке, да и придешь опять! Кабы вы были простого звания, он бы, муж-то,
так-то не привередничал… А то вы благородные:
по этому случаю вам надыть исполнять его приказ.
— А простого звания? — спросила Надя: — а ты?
— Я-то? Мой муж этак-то не посмеет… ему не расчет надо мной потехи
потешать. Потому он знает, что ежели ему рубь серебром занадобится, я ему
дам, помогу из своих трудов, из своих достатков, а ежели он пьян напьется
да придет ко мне шуметь, — так я его тоже могу и в часть посадить! Потому
я сейчас взяла из своих денег гривенник, дала его будочнику, он его так-то
ли прекрасно в часть запрет! Так-то-с!
— Да ведь и он тоже может будочнику дать гривенник?
— С чаво ж не даст? — даст: только ему же хуже…
В чужих людях той помочи-добра не сыщешь, что в жене муж, а в муже
жена… Мы не допущаем себя до этого…
К примеру сказано… А у благородных-то этого нельзя; благородный-то
хоть «что хошь» — мудри над женой, ей и будочник помочи не окажет, потому
как он барина в часть потащит? Так она и должна себя потрафлять по мужу…
Потому ей без мужа не с чем взяться!
Почти то же самое высказывали и другие лица, обсуждавшие этот вопрос:
Михаил Иваныч, и солдат, и хозяин, и хозяйка, и во всех их речах
непременно упоминалось о каком-то «своем труде», «своих деньгах» как
единственных средствах, с помощью которых можно избежать всех этих
безобразий.
Вечером Надя долго думала обо всем, что пришлось видеть, и решительно
не могла прийти к иному выводу, кроме того, что кухарке действительно
лучше жить, нежели барыне или барышне.
Успенский Г. И.
У77 Теперь и прежде. М., «Сов. Россия», 1977. 384 с.
На обороте тит. л. сост., автор предисл. и примеч. А. П. Ланщиков.
Писатель-демократ Глеб Иванович Успенский начал свою литературную
деятельность во второй половине XIX века.
Сборник включает наиболее известные произведения писателя-демократа как
городского, так и деревенского циклов, получившие в свое время горячее
одобрение демократической критики: «Нравы Растеряевой улицы», «Власть
земли», «Заграничный дневник провинциала», «Выпрямила» и другие. Сборник
составлен в хронологическом порядка, снабжен вступительной статьей и
примечаниями.
70301 — 143
У ------------- 98 — 77
М — 105(03)77
Издательство «Советская Россия», 1977 г., составл., предисл.
Глеб Иванович Успенский
ТЕПЕРЬ И ПРЕЖДЕ
Редактор В М. Курганова
Художественный редактор Э, А. Розеи
Технические редакторы И. И Капитонова и Т. С. Маринина
Корректоры Э. В. Сергеева, А. 3. Лазуткина и М. Е. Барабанова
ИБ Љ 702
Сдано в набор 28/IX-76 г. Подп. к печ. 16/IV-77 г. Формат бум 84Х108
1/32. Физ. печ. л. 12,0 + 1 вкл. Усл. печ. л. 20,26. Уч. изд. л. 22,15.
Изд. инд. ЛХ-46 Тираж 100000 экз. Цена 2 р. 04 к. Бум Љ 1 тнпогр.
Зак. Љ Т500.