Н. В. Успенский[править]
Зимний вечер[править]
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60—70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. — М.: Современник, 1986. — (Сельская б-ка Нечерноземья).
Были сумерки. Голопятовка с своими сараями, закопченными избами и овинами утопала в сугробах. На реке у почерневшей проруби стояли бабы с толстыми, завернутыми в тряпки ногами: мимо них, с граблями через плечо, шел мужик, осыпанный мякиной; вдали тихо гудел побелевший лес.
Среди крестьянского двора, во многих местах разрушенного, стояли занесенные снегом, шершавые клячи и овцы, подбирая солому; под навесом жались воробьи, колыхалось замерзлое белье, валялись обледенелые колеса, плетушки и разная рухлядь. Баба в худеньком кафтане, высоко подпоясавшись тряпкой, несла вязанку хворосту; шла метель; с поветей валил снег и крутился по двору.
В голопятовскую улицу въезжал с хриплым криком торгаш. Он остановил лошадь и вошел в темную избу задолжавшего ему мужика. Сняв шапку, торгаш крикнул:
— Кто дома?
На печи раздался удушливый кашель больной старухи; на земляном полу чавкал поросенок.
— Бабка! дома Митрей?
— Чего-о? Нетути его, кормилец…-- шурша соломой, ответила старуха, — четырнадцатый денек уехал в Москву.
И старуха опять закашляла.
Пробираясь сугробами мимо плетней, шла птичница к скотнице посумерничать и застала ее сидевшею с подойником под коровою в кухне, в которой было так тихо, что, кроме сверчка и шумевшего подойника, ничего не было слышно.
— Здорово живешь, Митревна, касатка, — сказала птичница.
Становилось темнее и темнее. Торгаш с заиндевелой бородой все ходил по дворам, отыскивая должников; в избах окна были запушены снегом и "царствовал совершенный мрак.
— Эй, кто здесь? — спрашивал мещанин, пригибаясь под дверью.
Никто не откликался.
— Михей! Ишь, словно всех выбило…
— Анисим! — кричал он в другой избе; но, кроме жевания коровы у печи, ничего не получал в ответ, — чтоб вас совсем!..
Торгаш уходил.
Кое-где в окнах появились огоньки; время от времени по реке, темной полосой, пробегали порожние сани и слышались замиравшие голоса…
В широкой избе, с ручьями на стенах, с снегом на окнах, горела лучина; на лавках сидело несколько баб и старух за пряжей, опуская чуть не до земли жужжавшие веретена; лицом к стене стоял пасмурный, худой шерстобой, громыхая толстой струной; на полатях виднелась черная голова; на печи лежали два солдата, один лицом вверх, другой — вниз; у стола вил веревки парень, часто бросая работу и потирая локтями свои бока. Шел разговор:
— Уж и стыдь, бабы…
— Федосья! ты, чай, уж выткала свои кросна-то?
— Не все… много остачи…
— Посмотрю я на тебя: завистлива прясть, девка… шутка ли, три холста напряла! да и прядево у тебя… Бабушка! погляди-ко у ней холстину-то…
— Ну-ко, — досучивая нитку, отвечала старуха, — сударики мои! миткаль, как есть…
В избу вошла баба с донцем и посиневшим мальчиком. Она подняла вверх руку и проговорила:
— У вас тепло таки! а я пришла посидеть… дома-то у нас никого нет. Что, ваши мужики не приезжали?
— Нет, Антоновна; ждем не дождемся.
— А я сейчас шла — такая-то несет!.. у ваших ворот снегу набило, — никак не пролезешь… да и сиверко!
Баба вздрогнула и стала усаживаться.
— Так-то думаешь, думаешь — господи! хоть бы уж скорее помереть…-- говорила одна старуха, — что живешь? ни тебе радости, ни тебе покою…
— А молиться небось не любишь! — подхватил шерстобой, — охать охаем, а душе помину нет! Вот осуждать — наше дело!
Шерстобой сильно забил струною; один из солдат приподнял голову и посмотрел на него с печи.
Две молодые бабы тихонько говорили между собой:
— Ну, что же золовка-то?
— А золовка-то ей и баяла: ты тепереча в тягостях, ты бы подумала о себе: век жить — не поле перейти.
Рассказчица сняла с нити кострику.
— Ну, а деверь-то?
— Деверь, голубчик ты мой милый, так гонит ее, со света сжил! Уж что: не жизнь — сокруха одна…
— Здравствуй, спешна работа! — заговорила входившая баба с горшком, — а я за огнем к вам… все ждем мужиков… сейчас бежала, глянула туда, к городу-то, не едут ли наши? нет!.. только буря стонет…
— Что прядешь, Марья?
— Да что прясть-то? ни былинки нет… видно, так останемся…
Баба начала зажигать огонь.
— А что-то, я шла, погластилось мне, будто у вас в закуте пищит ровно… отробь взяла; а после подумала: дескать, не поросята ли?
— Эй, эй, Ефим! встань! — заговорила одна баба, тряся за волосы мужика на полатях, — встань, говорят, сходи в закуту!
— Что там еще выдумала!.. — сказал мужик и спрятал голову.
Один солдат спокойно рассказывал своему товарищу:
— Вот и говорит нам: «Выучите вы, удальцы, песню:
Ребята! слава впереди,
Душа кипит в восторге…
У каждого верно на груди
Зависит Георгий…
Потому, давно в вас сугубая готовность к жертвам и насчет отечества дух Минина!» Мы тут как грянем:
Что под дождиком трава,
То солдатска голова!
— А что, бабка, не пора ли нам ужинать? — спросил другой.
— Сейчас, родимой.
— А-их, господи!.. жизнь-то человеческая… Сергевна, посмотрю я…
— Да!.. — насаживая на гребень намычку, сказала одна из старух.
Бабы начали хлопотать об ужине. Компания стала расходиться.
— Пойду, Еремеевна, домой; завтра на барщину надо.
— Пойду и я. Прощайте!
Буря не утихала; на деревне лаяли собаки, и где-то далеко сквозь снежные вихри звенел колокольчик. Все в деревне спало под жалобную голосьбу ветра; разве где-нибудь мерцал огонек и за пряжей сидела бессонная старушка.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Родился в семье священника села Ступино Ефремовского уезда Тульской губернии. Учился в Тульской духовной семинарии. В 1856 г. поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию, потом перевелся на историко-филологический факультет Петербургского университета, но вскоре ушел оттуда и занялся литературной деятельностью.
С 1861 г. становится постоянным сотрудником некрасовского журнала «Современник». При содействии Н. А. Некрасова совершает путешествие по Европе. Начавшийся после 1862 г. спад общественного движения и поворот правительства к консервативному курсу вызывают у Успенского творческий кризис. В 1862 г. преподает в Яснополянской школе Л. Н. Толстого, затем — в уездных училищах и гимназиях. С 1884 г. ведет полуголодное бродяжническое существование, закончившееся самоубийством.
В очерках и рассказах из народного быта Н. Успенского Н. Г. Чернышевский увидел новый подход к изображению крестьянской жизни, свободный от идеализации, свойственной дореформенной литературе о мужике, «правду без всяких прикрас» и критическое отношение к темным сторонам жизни «простолюдинов».
Тексты печатаются по изданию: Успенский Н. Повести, рассказы и очерки. М.: Худож. лит., 1957.
Впервые — Современник, 1861, № 1.