Алексей Николаевич Толстой.
Иван Грозный
[править]Часть первая.
Орел и орлица
[править]Действующие лица
[править]Царь Иван Васильевич [1].
Марья Темрюковна, черкесская княжна, затем царица [2].
Михаил Темрюкович, ее брат.
Василий, блаженный [3].
Филипп, игумен Соловецкого монастыря, затем митрополит московский [4].
Малюта Скуратов [5].
Василий Грязной [6].
Федор Басманов [7].
Князь Курбский Андрей Михайлович [8].
Князь Воротынский Михаил Иванович [9] } воеводы.
Юрьев Никита Романович [10]
Сильвестр, поп, правитель государства во время юности Ивана [11].
Авдотья, жена Андрея Михайловича Курбского.
Ваня, Андрюшка } его сыновья.
Козлов Юрий Всеволодович. Шибанов.
Князь Оболенский-Овчина Дмитрий Петрович [12].
Князь Репнин Михаил Дмитриевич [13].
Княгиня Старицкая Ефросинья Ивановна, тетка царя Ивана [14].
Князь Старицкий Владимир Андреевич, двоюродный брат царя Ивана ][15].
Юрген Ференсбах, ливонец.
Магнус, принц датский [16].
Висковатый [17], Новосильцев [18] } дьяки
Новодворский, городской воевода [19].
Лекарь.
Скоморох.
Слуга.
Первый бирюч [20].
Второй бирюч.
Третий бирюч.
Первый купец.
Второй купец.
Третий купец.
Первый ремесленник.
Второй ремесленник.
Купчиха.
Мужик из Раздор.
Толмач [21].
Двойна, полоцкий воевода.
Женщина с узлами.
Ремесленник.
Молодой шляхтич.
Толстый пан.
Босой монах жители Полоцка.
Богатая шляхтянка.
Пожилой купец.
Первый латник.
Второй латник.
Третий латник.
Старая женщина.
Бояре, опричники, воины, скоморохи, слуги.
Картина первая
[править]Репнин. Колдуна повели.
Оболенский. Ничего теперь не поможет. Соборовать надо.
Репнин. Омыть да в гроб. А гроб-то забыли сделать. Ах, ах, слава земная: Казанское царство покорил [27, Астраханское царство покорил [28], а в смертный час гроба некому сколотить. Господь-то мог бы помочь, да, видно, не захотел.
Оболенский. Не дал, не дал господь ему покняжить. Волчонок, весь в отца, а лучше сказать — в деда [29]. Да и весь-то род Ивана Калиты — скаредный, кровопийственный [30]. Покняжили, напились человечьей крови, теперь запустеет род Ивана Калиты… Аминь. (Живо оборачивается к боярам.) Вот князь Андрей Курбский, — прапрадед его кто? Святой Ростислав [31] — третий сын великого князя Мстислава; а он, Андрей, как холоп, стоит у двери… А род Ивана Калиты — от последнего, от младшего сына Мономаха, от Юрия Долгорукого…[32] Милые мои! Юрию дали Москву в удел. В те поры в Москве дворов-то всего десяток было худых да тын гнилой на ручье Неглинном. Князю Юрию зипунишки крашеного не на что было купить. Поставил он на реке Яузе кабак да на Мытищах другой кабак — торговать хмельным зельем, брать с купцов десятую деньгу. С того он, Юрий, и Долгоруким прозываться стал [33], что руки были долги к чужой мошне.
Репнин (начинает трястись от смеха). Подарил, подарил…
Курбский. Не смеяться, князья, ризы разорвать, рыдать нам бог повелел…
Оболенский. Рыдать? Нечем. Слез-то нет, высохли, князь Андрей Михайлович.
Репнин. Далее что же про род Ивана Калиты?
Оболенский. С тех пропойных денег и пошел сей худой род. В Золотой Орде ярлык купил на великое княжение! Мимо старших-то родов! Иван Третий, дед этого волчонка, зная свою худость, в жены взял византийскую царевну [34], чтоб ему от императоров греческих крови прибыло… И бороду сбрил себе [35]. Да не быть Москве Третьим Римом [36], не быть этому! От голи кабацкой Москва пошла, голью и кончится.
Репнин. Церковь близко, да идти склизко, кабак далеко, да идти легко.
Из соседней палаты выходит лекарь, немец в черном коротком платье, на котором нашиты астрологические знаки. Вынимает платок, подносит к глазам.
Курбский. Ну что? Скажи, лекарь…
Лекарь. Хофнунгслос [) Безнадежно (нем. hofnungslos)].
Курбский. Без надежды?
Лекарь. Готт аллейн кан им хельфен [Только бог может ему помочь (нем. Gott allein kann ihm helfen)].
Курбский. Он жив еще? Слышу, стонет, вскрикивает…
Лекарь (махнув рукой, уходит в дверь, что в глубине палаты). Пускай царю русский кольдун помогайт.
Репнин. Собака, нехристь. Прошел, и дух от него скорбный.
Оболенский. Не быть Москве деспотом. От Владимира святого и по сей день навечно господь поставил княжить на уделах [37] князей Ростовских, Суздальских, Ярославских, Шуйских, Оболенских, Репниных…
Репнин. Стой, князь Оболенский-Овчина! Не хочу тебя слушать. (Боярам.) Невзначай, в пустой речи, — ишь ты, — место наше утянул [38] — Оболенские, а потом Репнины. Мы, Репнины, от Рюрика — прямые. Мои племянники твоему второму сыну в версту [39].
Оболенский. Твои племянники ровня моему сыну? Слезь с печи, я сяду, а ты постой — у двери.
Репнин. Это я слезу — тебе место уступлю? Оболенский. Слезешь, уступишь. Репнин. Ах, вор, ах, собака!
Входит Сильвестр, высокий, сутулый, постный, с пристальными глазами, одет в широкую лиловую рясу.
Сильвестр. Князья, местничать-то нашли бы палату где-нибудь укромнее, подалее. Государевой душе покой дайте.
Курбский. Сильвестр, поди, послушай…
Сильвестр. Кончается государь?
Курбский. Хрипит так-то страшно… Как брат он мне был, вместе книги читали при восковой свече. Ради славы его тело мое изъязвлено ранами. И все то червям могильным брошено… Ум мутится…
Сильвестр. Смутны твои речи, князь Андрей… От тебя жду, чтобы ты был тверд. (Нагнувшись, -- шагает в дверь, ведущую в соседнюю палату.)
Оболенский (Репнину). Слезь! Ай за бороду стащить?..
Репнин. Эй, Митрий, я вцеплюсь — не оторвешь тогда…
Сидящий среди бояр игумен Соловецкого монастыря Филипп — строгий, истощенный постами человек лет шестидесяти, в узкой рясе с заплатами, поднял посох и стукнул о дубовый пол.
Филипп. Аки бесы бесовствующие, псы бешеные, лаетесь из-за места на печи! Князья удельные, умалилась ваша гордость, приобычась лизать царские блюда. Быть вам холопами царя Московского.
Оболенский. Боже мой, малый на великих глас поднял!
Репнин. Не кричи на нас, Филипп, ты хоть и Колычев, да место свое знай. Мы перед тобой — не на исповеди в Соловецком монастыре. То-то.
Из соседней палаты появляется Сильвестр, нахмурен, решителен.
Сильвестр. У государя уже пена на устах. И ворожба не помогла. Очнулся царь Иван и вымолвил одно слово: «Крестоцелование» [40]. Князья, бояре московские, и думные дворяне, и ты, игумен Филипп, думайте — час дорог: кому будете целовать крест на царство? Сыну царя Ивана, младенцу, за коим стоит весь род дворян московских Захарьиных [41], не любых нам, да Воротынские, да Юрьевы… Или крест целовать двоюродному брату его, князю Старицкому Владимиру Андреевичу, который живет и думает по отчей старине?
Оболенский. Себе! Крест на княжение каждый себе будет целовать, чтоб каждому на вотчинах своих сидеть и государить, отныне и навечно.
Сильвестр. Князь Дмитрий Петрович, люби слово не сказанное, бойся слова сказанного. Я бил челом княгине Ефросинье Ивановне, смиренно просил ее с сыном, князем Старицким Владимиром Андреевичем, прийти к нам на совет и думу.
Репнин. Думать нам недолго. Князь Старицкий — кроток и старину почитает, пусть сидит на Москве царьком.
Сильвестр. Князю Старицкому — первому крест целовать, пусть он нас и рассудит в нашем великом смущении.
Оболенский. Князь Старицкий пойдет ко кресту по своему месту, — одиннадцатым.
Репнин. Истинно так.
Оболенский. И первому идти мне.
Репнин. Тебе?
Оболенский. Мне.
Репнин. Место твое седьмое.
Оболенский. Чего? Чего? Ах, собачий сын, досадник! Дайте мне разрядную книгу, вон в печурке лежит.
Один из бояр встает, отсунув кверху рукава, обеими руками с бережением берет из печурки большую книгу в коже с медными застежками и подает ее Оболенскому. Тот так же отсовывает рукава и, сев на скамью, отстегивает застежки, раскрывает книгу и, мусля палец, медленно листает ее. Курбский подходит к Сильвестру.
Курбский. Поп, ты сам-то тверд?
Сильвестр. Господь меня не вразумил еще: и так и эдак. Что лучше для твердыни власти? Скорблю, плачу, лоб разбил молясь.
Курбский. Издревле в великокняжеской избе собирались удельные князья с великим князем, как единокровные, как равные, — думали и сказывали, — войну ли, мир ли. За такое благолепие целую крест.
Сильвестр. Ты — непобедимый воевода, будь смел, скажи про древний-то обычай князьям и боярам, тебя послушают.
Курбский. Клятву дал царю Ивану на том, чтобы его сыну помочь возвысить царскую власть — по примеру византийскому, примеру императоров римских. Ужаснулся я, но дал клятву. Поп… В силах тебе клятву мою разрешить? Разорвать ее, как грамоту кабальную? Сильвестр. Клятву разрешает бог да совесть… А я — червь малый.
Входит княгиня Ефросинья Ивановна Старицкая с с ы н о м. Она тучна, в широких одеждах и в накинутой шубе темного шелка; голова и щеки ее туго обвязаны златотканым платом; в руке — посох, другой рукой она держит за руку сына Владимира Андреевича, -- ему лет под тридцать, он среднего роста, нежный, с блуждающей улыбкой. За Ефросиньей — дьяк с кошелем.
Ефросинья. Преставился? Помер?
Репнин (сполз с лежанки, поклонился и опять сел). Будь здорова, матушка Ефросинья Ивановна, нет, не помер еще, томится и нас томит.
Ефросинья. Что за напасть! Третьи сутки не спим, не едим… Кто его душу держит? Уж не когтями ли? Чего ж она не летит ко господу? А я уж поминки принесла. Как быть-то? (Дьяку.) Ивашко, отдай кошель игумену Филиппу, он раздаст, кому надо. Сына моего привела к вам, князья и бояре. Володимир, сядь на печь. Князь Михайло, уступи место сыну моему.
Репнин. Ефросинья Ивановна, не утягивай моего места.
Голоса бояр. Не надо, не надо.
Оболенский (показывая книгу). Ты вот с чего начинай, Ефросинья Ивановна, — с нашей чести…
Ефросинья. Сядь, Володимир.
Владимир Андреевич. Матушка, я еще молод, перед старыми людьми постоять — отечеству моему порухи большой не будет.
Оболенский, Репнин и другие бояре. Добро, добро, добро!
Ефросинья. Будь по-вашему. Володимир, стой без места. Пришли мы сказать вам, князья и бояре, что ни я, ни Володимир, сын мой, целовать креста Иванову сыну не хотим… Хоть голову на плаху. Голоса бояр. Добро, добро.
Ефросинья (указывая на дверь). При его, Ивана, малолетстве давно ли ваши головы летели прочь, на Москве Шуйские да Глинские ваши дворы разбивали [42], шубы с ваших плеч обдирали. Опять того ж хотите? Нужен вам вот какой царь: ты ему шепнул в ухо или ты шепнул. А царь-то кроток, милостив, царское ухо приклончиво. У тебя, князь Ухтомский, али у тебя, князь Мосальский, вотчины-то захудали, обезлюдели. Ай, ай, бедные! На то и царская казна, чтобы своим подсобить. Шепнул, глядь, и опять зажил на вотчине волостелем…[43] Плавай, как блин в масле.
Голоса бояр. Добро, добро.
Ефросинья. Филипп, а ты раскрой кошель, не стыдись. Кто возьмет хоть рубль, хоть пятьдесят руб-лев — я на том памятки не беру.
Входят Михаил Иванович Воротынский и Никита Романович Юрьев — воеводы. Боротынский — с умным, открытым и суровым лицом. Юрьев — средних лет, дородный.
С чем, воеводы, пришли?
Воротынский. А тебе, матушка Ефросинья Ивановна, надо бы сначала поклон вести по-ученому да вперед меня слова не молвить.
Ефросинья. Ох, князь Воротынский, ты, чай, не в поле на коне, а я не татарин. Как напужал.
Юрьев. Государыня, выдь в сени, послушай: Москва гудит, как бы чего не вышло. Люди царя Ивана любят.
Ефросинья. И ты с ними заодно?
Воротынский. Мы с Никитой Романовичем Юрьевым пришли крест целовать сыну царя Ивана. Служили царю Василию и царю Ивану и сыну его будем служить своими головами. А ты, Владимир, не хоронись за материнский подол, служить тебе не хочу… А придется — и драться с тобой готов.
Ефросинья. Холоп! Смерд смердящий! Вор! Шпынь ненадобный! Как у матери твоей утробу не разорвало!
Воротынский (отталкивая ее). Пошел молоть бабий язык!..
Ефросинья. Видели? Убил, убил меня… Что же вы… Бояре!..
Сидящие в палате зашумели, поднялись с лавок.
Оболенский (наседая). Воротынской, Воротынской… За чьи деньги крест целуешь?
Репнин. Захарьиных да Юрьевых денежки. Христопродавец!
Оболенский. Мятежники!
Ефросинья. Ободрать обоих да выбить прочь!
Репнин. Их ко святому кресту нельзя допускать. Юрьев, крошки мясные с бороды смахни, пост ведь.
Ефросинья. Псарям их отдать! Псарей зовите! Псарей!
В правой двери появляется царь Иван. На нем длинная белая холщозая, будто смертная, рубаха. Он высок ростом, плечи его подняты. Лицо его с горбатым, большим носом, с остекленевшими глазами пылает и все дрожит.
Курбский (громким голосом). Царь! Царь Иван!
Иван. Кого псарям кинуть? Терзать чье тело? Меня кинуть псарям? Сына моего, младенца, из колыбели взять, — псарям, псам на терзание? Настасью, жену, волшбой извели… Меня с сыном, сирот горьких, заживо хороните? Не вижу никого… Свечей зажгите. (Идет к светцу, берет несколько свечей, зажигает, вставляет в светец. Голова его кружится, ноги подкашиваются, он садится на лежанку.) Сильвестр, светец души моей [44]. Ты здесь? Не откликается. Придешь, когда третьи петухи закричат [45]. Воротынский, князь Михаиле Подойди ко мне, стань о правую руку… Никита Юрьев, пришел крест целовать? Я тебя любил. Стань о левую руку. (Нагнув голову, покачиваясь, разглядывает лица, и они, видимо, плывут в глазах его.) Уста жаждут, губы высохли, язык почернел… Пустыня человеческая суха… Душа моя еще здесь, с вами, а уж горит на адском огне злобы вашей. (Опять вскинув голову, глядит.) Курбский, ты здесь? Подойди ко мне, друг. Дай испить последний вздох любовной дружбы.
Глаза всех устремляются на Курбского. Он кивает кудрявой головой и подходит к Ивану.
Курбский. Дай на руки тебя возьму, отнесу в постелю.
Иван. Вынь меч. Сей час нужен меч! (Увидев протискивающегося к нему Сильвестра). Гряди ко мне, гряди, поп…
Сильвестр. Молился я, государь, и господь тебя воздвиг. Велико милосердие…
Иван (исказившись, встает во весь рост, бешеным движением срывает крест с груди Сильвестра. Протягивает крест перед собой). Целуйте крест по моей близкой смерти — сыну моему… На верность государству нашему… Володимир, подходи первым… Ефросинья, подводи сына.
Бояре в смятении. Все молча придвигаются к Ивану.
Картина вторая
[править]Сильвестр. Садись, Филипп. Что поздно пришел?
Филипп. Живу далеко, на подворье. Шел пеший. Зачем ко мне послали? Зачем понадобился царю?
Сильвестр. Не знаю.
Филипп. Царь, говорят, смирён?
Сильвестр. Смирён… Ужаснулся смерти. Она, проклятая, бездну разверзла перед его очами, в тьме смрадной все грехи свои прочел… Как встал от одра болезни, наложил на себя сорокадневный пост.
Филипп. Дешево свои грехи ценит.
Сильвестр. Строг ты, Филипп… А здесь язык надо бы прикусить.
Филипп. Чего государь держит меня в Москве? Проелся я на подворье. Впору милостыню просить. Домой хочу, на Соловки…
Сильвестр. Чай, на Москве каждый боярский двор тебе родня. Только постучись в ворота.
Филипп. Невместно это мне.
Сильвестр. Гордыня колычевская — вот где у тебя щель, Филипп.
Филипп. Ты, поп, знай свое место! Чин на мне ангельский.
Сильвестр. Прости.
Филипп. Царь, говорят, войну новую затевает?
Сильвестр продолжает писать.
Мало ему вдов горемычных, мало ему сирот… Нужна ему потеха кровавая… С Ливонией война [46], что ли?
Сильвестр. Не быть этой войне… И казны у нас нет, и лето было дождливое, весь хлеб сгнил, людишки и без того мрут… Бояре стеной супротив войны стали.
Филипп. Это хорошо. Жить надо тихо. Пчела ли зазвенит, или птица пропела — вот и весь шум. Да бей себя в перси, не переставая, — кайся… Вот как жить надо.
Сильвестр. Войны не допустим.
Слышен заунывный звон колокола. Сильвестр встает.
Поди, Филипп, посиди в сенях. Царь спросит — я тебя скличу.
Филипп уходит налево. Из двери в глубине выходят Иван и блаженный Василий. У Ивана темная бородка и усы выделяются на бледном лице. Он в смирном платье. Блаженный Василий — согнутый старичок в рубище.
Иван. Входи, входи, блаженный, не бойся… (Сильвестру.) На паперти, — вышел я, народ раздался, пропустили ко мне блаженного… Он мне: «Царь, царь, на денежку…» И подает мне милостыню. (Показывает.) И люди все закричали: «Василий блаженный царю денежку подал».
Василий (оглядывая палату). Высоко живешь, родимый… Солнце красное, месяц ясный, звезды частые — все твое… Красно, пестро… Могучий наш-то… Ай, ай, ай… Наш-то-о, хо-хо.
Иван. Пожалуй меня, блаженный, откушай со мной хлеба.
Василий. Ох, как бы твой кусок на моем горбу не отозвался, ты ведь хитрой.
Иван. Грешен, грешен, хитрый, двоесмысленный.
Василий. Ну, врешь, ты умной. (Садится.) Ты гордой.
Иван. Грешен. (Ломает хлеб.) Прими для бога. Посоли покрепче. Я ем хлеб несоленый.
Василий. Я соль люблю. Дорого соль продаешь, родимый. Слезами куски-то солим.
Иван. Соль ныне будет дешева.
Василий. Дешева? О, хо-хо… Соль дешева! Ой, врешь.
Иван. Я сказал.
Василий. Ты меня не обманывай… Я ведь все расскажу людям.
Иван. Блаженный, ты на что мне денежку подал?
Василий. А я — дурак, я не знаю.
Иван. Ты меня давно на паперти поджидаешь. Мне все ведомо. Скажи.
Василий. Боюсь вон энтого.
Иван. Это — поп. Духовник мой.
Василий. Духовник! А под рясой хвост у него…
Сильвестр. Государь, прикажи меня не срамить всякому юроду…
Иван ударил руками о стол и засмеялся.
Этот Васька — вор на Москве известный, черный народ дурачит, бегает по площадям, по торговым рядам, нашептывает на добрых людей… Каждую ночь с кабацкой теребенью пьян валяется по кабакам.
Василий. Обидели.
Иван. Не ругай его, Вася — мудрый. (Гладит его по голове.) Не пужайся, я в обиду не дам… Скажи, зачем денежку дал?
Василий. Мне люди велели… Подай, сказали, царю денежку — мимо бояр.
Иван. Мимо бояр? Так сказали?
Василий. О, хо-хо…
Иван. А на что мне денежка?
Василий. Царь воевать собрался, ему денежка пригодится.
Иван. Сильвестр, слушаешь?
Сильвестр. Слушаю, государь.
Иван (блаженному). С кем я воевать собрался?
Василий. О, хо-хо…
Иван. Что люди говорят? (Взял его за плечи, притянул.) Скажешь?
Василий. Какой ты грозной… Я уйду лучше… Пусти.
Иван. Что на Москве шепчут?
Василий. Сам догадайся, родимый, сам… сам… Иван оставляет его, стремительно встает и уходит в правую дверь.
Сильвестр. Вор, сучий сын, рвань подворотная… Язык тебе отрежу!..
Василий. Ой, ой! А я ничего не вымолвил… Не режь мне язык, поп, — без языка я страшнее буду.
Иван возвращается с шапкой, полной денег, подает ее Василию.
Иван. Шапку прими в дар, милостыню раздай людям — кои ко мне с любовью.
Василий. Денежек полный колпак!.. О, хо-хо…
Иван. Иди с миром.
Василий. Преклони ухо. (Шепчет ему на ухо.)
Иван криво усмехается.
Вот как на Москве говорят: наш-то Иван — большая гора.
Василий блаженный уходит. Иван, нахмуренный, садится у стола.
Сильвестр. Государь, бояре ближней думы тебя ждут, съехались давно… Ты велел приготовить грамоту к великому магистру ордена Ливонского [47]. Грамоту я набело переписал. Сам будешь читать в думе или прикажешь мне?
Иван. Пусть бояре ждут. А скучно станет — пусть едут по дворам.
Сильвестр (страстно). Зачем отсекаешь ветви древа своего? Зачем кручину возвел на ближних своих? Чем тебя прогневили? Чем не угодили? Между князей, бояр, верных слуг, — стоишь ты, как сосуд пресветлый в облацех фимиама славословия…
Иван (с усмешкой). В облацех фимиама суесловия и празднословия…
Сильвестр. Ум твой стал как щелок и уксус. Где смирение твое, где кротость? Каким еще несытством горит твое сердце? К совету мудрых ухо твое стало непреклонно, гневно лицо твое даже и во смирении… Ты — победитель, как Иисус Навин, рукой остановил солнце над Казанью и месяц над Астраханью… Все мало тебе… Жить тебе в кротости да в тихости, как бог велел… Ты ж замыслил новую потеху кровавую… И уже ты страшишься совета мудрых.
Иван. Молчи, поп, не вводи меня в грех… Не подобает священникам царское творити… Филипп пришел?
Сильвестр. В сенях ждет.
Иван. Поди позови.
Сильвестр уходит. Иван берет одну из грамот, читая, качает головой. Присев к столу, пододвигает медную чернильницу, выбирает перо, вытирает кончик о кафтан и начинает черкать грамоту и надписывать. Из левой двери входит Федор Басманов — красивый ленивый юноша с женскими глазами.
Чего тебе?
Басманов. Посланный твой Малюта Скуратов прибыл из Пскова. Ждет. Я ему сказал, чтоб шел в баню, уж больно черен с дороги-то.
Иван. Зови, зови…
Басманов. Воля твоя.
Иван (вслед ему). Федька… Скажи, чтоб дали фряжского вина [48] да еды скоромной.
Басманов. Скажу. (Уходит.)
Иван (продолжая писать). Ах, поп, поп… Все перекроил, елеем смазал.
Входит Малюта Скуратов — широкий, красный, со всклокоченной бородой, в валенках, в дорожном сермяжном кафтане. Кланяется в пояс. Иван встает и обнимает его.
Иван. Малюта… Друг, здравствуй на много лет.
Малюта. Тебе на много лет здравствовать, Иван Васильевич.
Иван. Ты вовремя приехал. Я здесь — один, равно как в заточении, меж лютых врагов моих… Видишь, в смирном платье: смирение на себя наложил, чтобы псы-то притихли до времени… Тогда, в смертный час, все понял, все увидел, — у человеков сердца стали явны в груди их, алчность злобную источая…
Малюта. Что ж Сильвестр твой?
Иван. Сильвестр мне более не помощник… Он — с ними… Позавчерась в думе говорю: несносно нам более терпеть обиды от магистра ордена Ливонского, от немецких рыцарей, от польского короля да литовского гетмана…[49] Куда там! Думные бояре уперлись брадами в пупы, засопели сердито… Собацкое собранье! Князь Ухтомский отвечает: «Нет-де между нами единения, чтоб начинать войну с Ливонией, то дело несбыточное…» Князь Оболенский-Овчина предерзостно говорит мне: «Сидели-де мы века смирно, бог нас за то возлюбил, все у нас есть — сыты, а ты, царь, по младости лет жить торопишься…» Я и те слова стерпел… Ибо яда и кинжала боюсь…
Малюта. Что напраслину говоришь на себя, тебе ли бояться, государь… Ты — орел…
Иван. Верные люди нужны для замыслов моих… Тогда обид мне не терпеть…
Малюта. А я тебе, Иван Васильевич, обиду новую привез, горше прежних…
Иван (удивленно, настороженно). Это хорошо. Это — радость. Кто еще нас обидел?
Входит Федор Басманов и слуги с едой, питьем, миской для мытья и полотенцем.
Басманов (слугам, держащим миску, кувшин и полотенце). Приступите к нему, кланяйтесь.
Малюта (Ивану). Ты послал Ганса Шлитена в германские города [50] сведать и промыслить добрых людей, искусных в ремеслах, в пушечном и литейном деле, в зодчестве… (Обернувшись к слугам, сурово.) Отстаньте. Идя к царю, я руки мыл.
Басманов (слугам). Приступайте ближе, кланяйтесь ниже.
Малюта (покачав головой, засучивается, моет руки). Ганс Шлитен двести семьдесят добрых искусников нашел и отправил их через Ревель в Москву. (Махнув на слуг.) Идите прочь.
Басманов. Государь, стол накрыт, — фряжское вино и еда скоромная, перец, уксус, мушкатный орех… Иван. Садись, ешь, пей, Малюта. Басманов. Мне быть кравчим аль уйти? Иван. Налей вина ему и мне.
Басманов. Тебе — грех пить, государь, Сильвестр заругает.
Иван. Федька, ударю. Басманов. Воля твоя.
Малюта (садится за стол). Нанятых по твоему приказу искусников и ремесленников — двести семьдесят добрых людей — в Ревеле на морском берегу били и платье на них драли и велели им опять сесть на корабль и плыть обратно, в Любек.
Иван. По чьему приказу была обида моим людям? Малюта. По приказу великого магистра Ливонского ордена рыцаря Фюрстенберга. Иван. Ну, что ж, это — радость. Малюта. По его же письму в городе Любеке твоего верного слугу Ганса Шлитена заковали в железо и посадили в яму.
Иван. Радость мне привез… Ну, что ж… Будем и мы в решении тверды! (Взял нож и вдруг с диким криком всадил его в стол.)
Басманов (обернулся к нему, блуждая улыбкой). Давно бы так. А то все — квас да хлеб без соли…
Малюта. Государь, уж не хотел тебя кручинить. Слушай: из Ливонии перебежчики мне сказывали, — в Ревеле великий магистр после обедни говорил рыцарям гордые слова: московскому-де войску только на татар ходить, а против нас, рыцарей, оно слабо, пусть к нам сунутся московиты — мы их копейными древками до Пскова и до Новгорода погоним.
Иван. Дурак!.. Чего меня гневишь? (Закрывает лицо рукой, встает и уже спокойный подходит к аналою [51], где прикреплена свеча и лежит книга. Страстно втиснув пальцы в пальцы, взглядывает на образ. Глаза его снова возгораются, он оборачивается к столу.) А вам, собакам, то и потеха, то и радость, что огонь из глаз моих и речи с языка несвязные. (Возвращается к столу.) Гнев ум туманит, то-то вам веселье, бесам. (Наливает себе вина.) А нож всадить надо бы в тебя было, Малюта. Впредь остерегайся разжигать мой гнев, я — костер большой, опалю. (Жадно пьет.)
Басманов. Откушай, государь, на голодное брюхо захмелеешь…
Иван. Поди скажи думному дьяку, что с боярами говорить буду завтра… Пусть съедутся до заутрени.
Басманов уходит. Иван разрывает грамоту, которую только что писал, подсаживается к Малюте.
Тебе откроюсь… Тому пятьсот лет, как прародитель наш, князь Святослав киевский, объехал на коне великие границы русской земли. Нерадивы были правнуки его, измельчили землю, забыли правду. Один род Ивана Калиты ревновал о былом величии. Ныне на меня легла вся тяга русской земли… Ее собрать и вместо скудости богатство размыслить. Мы не беднее царя индийского, бог нас талантами не обидел. О нашей славе золотые трубы вострубят на четыре стороны света… А я, убогий и сирый, мечусь в этой келье… Душно мне, душно, Малюта…
Малюта. Бог тебе дал ум, и талант, и ревность великую. А уж мы — слуги твои — не поленимся, подсобим…
Иван. Мало, мало… Мне мудрость змия, лисы лукавство, свирепство пардуса [52] и — члены его… Магистр Фюрстенберг гордо сказал: русских одними копейными древками погоним в дремы лесные да степи песчаные, вранам на съедение… Так они хотят, чтоб с нами было, хотят и на Неметчине, и в Польше, и в Литве. Так не будет… Казань и Астрахань — начало… Коней наших будем поить в Варяжском море 53], где я захочу! Малюта, не мешкая, надо везти пушечное зелье, свинец, солонину и сухари в Новгород и Псков, ставить ратные запасы близ украин литовской и польской… Новгородским кузнецам — ковать ядра для великих стенобитных пушек… Пошлешь в Казань за войлоком — шить ратникам тегилеи [54], в Астрахань пошлешь за добрыми татарскими луками…
Малюта. Так и впрямь — война, государь?
Иван. Язык свой прибей к нёбу гвоздем… А я покуда боярскую неохоту буду ломать. В Ливонию поведет войско Андрей Курбский. Я сам пойду на Полоцк [55], добывать нашу древнюю вотчину [56].
Входят Сильвестр и Филипп. Сильвестр с недоумением глядит на скоромные яства и вино.
Сильвестр. Государь, ты ел сие и пил?
Иван. Бес попутал… Уж как-нибудь отстучу лбом грехи-то… Будь здоров, Филипп, садись.
Филипп. С тобой не сяду.
Иван. Ну, сядь на лежанку, оттуда скоромного не слышно. Ах, ах, постническое пребывание! Как птица — не сей, не жни и в житницу не собирай… Ушел бы я к тебе в монастырь, Филипп, скуфеечку [57] бы смирную надел, — так-то мило, в унижении просветлел бы.
Филипп (грозит пальцем). Гордыня!
Иван. Куда податься-то, Филипп? Душу свою надо положить за други своя, не так ли? А другое у меня от Уральских гор до Варяжского моря, все мои чады. Вот и рассуди меня с самим собой. Душонку свою скаредную спасу, а общее житие земли нашей разорится. Хорошо или нет мимо власти царствовать? На суде спросят: дана была тебе власть и сила — устроил ты царство? Нет, отвечу, в послушании и кротости все дни в скуфеечку проплакал. Хорошо али нет?
Филипп. Плачь, плачь, Иван. В грехе рождаемся, в грехе живем, в грехе умираем. Дьявол возводит нас высоко и мир пестрый, как женку румяную, грешную, ряженую, показывает нам. Хочешь? Нет, отыди, не хочу! Глаза свои выну, тело свое раздеру.
Иван. Спасибо, Филипп. Суровый такой ты мне и нужен… Хочу, чтоб ты сел в Москве на митрополичий престол…
Филипп (с ужасом замахал на него руками). Отступи, отступи!
Иван. Не плюй на меня, я не дьявол, митрополичий престол — не ряженая девка.
Малюта засмеялся. Все обернулись к нему.
Малюта. Филипп, не берись с государем спорить. Мы из Неметчины привозили спорщиков преславных, лютеранских попов, и тем он рот запечатал.
Филипп (страстно). Отпусти меня с миром, Иван Васильевич, дай умереть в тишине.
Иван. Власть тебе даю над душами человеческими. Терзай их, казни казнями, какими хочешь. В Москве, знаешь, как живут бояре? Ни бога, ни царя не боятся. В мыслях — вероломство, измена, клятвопреступление… Угодие плоти и содомский грех, обжорство да пьянство… В храме стоят, пальцами четки перебирают, ан по четкам-то они срамными словами бранятся. Ей-ей, сам слышал. Бери стадо, будь пастырем грозным.
Филипп заплакал. Сильвестр кашлянул в руку.
Сильвестр. Слаб он, государь, власть не под силу ему.
Иван. А меня, помазанника божия, яко младенца неразумного, держать посильно вам было? А ныне — зову доброе и нужное творити — у вас уж и сил нет? Отведи его в митрополичьи покои, пусть поспит, а наутро подумает. Уходите оба с глаз моих.
Сильвестр. Идем, Филипп.
Филипп. О, печаль моя…
Иван. Веди его бережно.
Филипп и Сильвестр уходят.
Малюта. Спасибо за хлеб-соль, Иван Васильевич. Пожалуй, отпусти меня домой. В баню сходить с дороги да жену, вишь, не видал полгода…
Иван (внезапно оборачиваясь). Кого не видел?
Малюта. Жена у меня молодая… Ждет, чай, соскучилась, коли дружка не завела…
Иван (глаза его становятся пустыми, темными, напряженными). Меня не ждет жена… На жесткой лавке сплю. Не ладно одному, не хорошо… Вечер долог, сверчки в щелях тоску наводят. Возьмешься читать, — кровь шумит и слов не разбираю в книге. Виденья приступают бесовские, бесплотные, но будто из плоти…
Малюта. После смерти царицы Анастасьи срок положенный прошел. Ожениться надо тебе, государь.
Иван (резко). Иди… Отнеси поклон твоей государыне. Иди!
Малюта. Спасибо, государь. (Уходит.)
Иван (один). Жена моя, Настасья, рано, рано оставила меня. Лебедушка, голубица… Лежишь в сырой земле, черви точат ясные глаза, грудь белую, чрево твое жаркое… Холодно оно, черно, прах, тлен… Смрад… Что осталось от тебя? Высоко ты. Я низко. Жалей, жалей, если ты есть. Руки мои пусты, видишь. Лишь хватают видения ночные. Губы мои запеклись. Освободи меня, ты — жалостливая… Отпусти… (Идет к столу, наливает вина, оглядывается на дверь.) Кто там? Входит Басманов.
Басманов. Прости, побоялся войти, слышу — говоришь сам с собой. Дьяк Висковатый прибежал с посольского двора, сказывает — великие послы приехали.
Иван. Откуда?
Басманов. Из Черкесской земли.
Иван. Сваты?
Басманов. Сваты. Два князя Темрюковичи. Пришли по твоей грамоте. Полсотни аргамаков [58] привели под персидскими седлами, гривы заплетены, хвостами землю метут. Наши хотели отбить хоть одного, украсть. Драка была с черкесами. И княжна Темрюковна — с ними же. Висковатый сказывал: чудная юница. В штанах широких девка, глаза больше, чем у коровы, наряжена пестро — чистая жар-птица.
Иван. Беги на посольский двор. Скажешь князьям: государь-де велел спросить о здравии, да с дороги ехали б ко мне ужинать, просто, в простом платье. Тайно. Бояр-де не будет, один я. С сестрой бы ехали, с княжной. Мимо обычая.
Басманов. Воля твоя.
Картина третья
[править]Скоморох. Посторонитесь, посторонитесь, ребятушки, дай слугам пройти… Ну, что, все ли тут, все ли живы?.. Ой, страшно! Как его будем тешить, чем его потешать? (Услышал дудки). Слушайте, слушайте… Вон его тешат-то чем… Ай, ай, ай, — худо, плохо… Ребятушки! А ведь это — Сеньки-кривого, скомороха, дудошники… Ей-богу — его… Дурак, бродяга! Гляди ты, во дворец пробрался! Обида, ребятушки!
Из левой двери быстро выходит Басманов.
Басманов. Чашник! Меду больше не надо, не велено. Давай еще романеи [60], скажи ключнику, чтоб старой выдал. (Увидел скоморохов.) Здравствуйте, скоморохи, разбойнички, воровская дружина!
Скоморох. Не занимаемся такими делами, боярин. Мы сказки говорим, старины поем, пляшем да промеж себя смешно бьемся. Мы — дружина добрая, спроси хоть всю Арбатскую слободу.
Басманов. А что невеселы?
Скоморох. Ели мало. С пустого брюха легли спать на подворье, да, вишь, нас разбудили, в сани покидали, мы испугались.
Басманов. Испугаешь вас, дьяволов, — калачи тертые.
Скоморох. Да уж, терли, терли, боярин, больше некуда.
Басманов (указывая на левую дверь). Идите туда смело.
Скоморох. Какое уж там смело, вот страх-то… (Громким, веселым голосом.) А вот они, вот они, дорожные старички, добрые мужички, в пути три недели, гораздо поспели, прямо с дороги князю с княгинюшкой в ноги… И-эх!
Все скоморохи ударили в бубны, заиграли на дудках, на домрах, на гуслях.
Скоморохи.
И-эх! На улице — дождь, дождь,
А в горнице — гость, гость.
На улице — тын, тын,
А в горнице — блин, блин.
Приплясывая, скоморохи уходят в левую дверь, в палату, где пирует царь.
Басманов. И-эх! «А в горнице — блин, блин!..»
Входит Василий Грязной, сотник, молодой, сильный, равнодушный; он — в колонтарах [61], с кривой саблей на бедре, на левой руке — небольшой щит.
Грязной. Федор!
Басманов. Грязной, вот диво-то, — черкесы здоровы пить, их нашим медом не увалишь. Турьи рога потребовали. Государь мне только подмигивает: подливай. А сам — из чаши да под стол. По правую его руку — черкешенка, ни кусочка, ни глоточка, только ресницами махает. Царь ее глазами так и гложет.
Грязной берет у бегущего слуги ендову.
Слуга. Сотник, оставь, нельзя!
Грязной. Стукну — умрешь. (Наливает из ендовы в щит и пьет.)
Слуга убегает.
Басманов. Это — романея, не захмелей. Ты чего пришел?
Грязной (выпив все). Кислятина заморская. Тьфу… Бояре в сенях шумят, так-то бранятся, в латы мне жезлами бьют. Да на крыльце их более полета, — крик-та! Да челяди боярской с ножами, рогатинами бежит за ихними санями во все ворота. Не знаю — что и делать. Драться с ними? Как царь-то велит?
Басманов. Никого не пускать строжайше. Пусть думные бояре идут в палату, там ждут.
Грязной. Ладно. У меня юношей добрых десятка полтора, — справимся как-нибудь.
Басманов. А чего бояре всполохнулись?
Грязной. Черт их знает, — проведали, что царь пирует один с черкешенкой.
Из левой двери входит Иван. На нем светлое платье, золотая тюбетейка и вышитые сапоги. Хватает подсвечник со свечой, подает Басманову.
Иван. Свети. (Уходит вместе с Басмановым направо.)
За дверью налево слышна песня скоморохов. В двери — прямо — появляется князь Репнин.
Репнин. Не пожар ли? Что за притча? Ночь вызвездила ко вторым петухам, во Кремле все спят, а у государя в окнах свет. Здоров ли государь? Чего так поздно бодрствует?
Грязной. Иди, иди, князь Михайло, тебя не звали.
Репнин. Грязной, сотник! Отвечай вежливо, я ближний человек.
Грязной. Ближний, хоть дальний — пускать не велено.
Репнин. Как ты меня не пустишь, холоп? (Поднимает жезл.)
Грязной (начинает засучиваться). Стукну — умрешь. Ушел ай нет?
Репнин. Конюх! С тебя голову снимут, а я еще и в глаза плюну. (Скрывается за дверью.)
Входит Иван, за которым Басманов несет свечу. В руках Ивана — медвежье одеяло и несколько парчовых, шитых жемчугом подушек. Все это он сам стелет на лежанке. В двери, в глубине, появляется Сильвестр. Иван увидел его, содрогнулся и — сквозь зубы.
Иван. Не вовремя пришел.
Сильвестр (в мрачном исступлении). Согрубил еси богу… Кайся, кайся, трехглавый змий — еще даю тебе срок покаяния. В отчий храм среди нощи ввел блудницу и упоил ее, и она хохочет и свищет, и сам упился, аки жук навозный. Кайся! Кому уподобился ты?
Иван. Сильвестр, в моей душе свет. Не хочу тебе злого. Уйди с миром…
Сильвестр. Не уйду… Иван Васильевич, твою совесть мне бог велел стеречь.
Иван. Моей совести ты не сторож. Ее некому стеречь, ниже тебе [62], собака, дура.
Сильвестр. Не уйду… Пострадать за твою душу хочу…
Иван. Грязной… Вели отнести его в сани. Пускай везут подальше от Москвы, прочь с глаз моих…
Сильвестр. Опомнись, государь…
Иван. Я опомнился, поп… И видеть тебя более не хочу… Ты, ты от юности моей держал на узде мою волю. По твоему скаредному разуму мне было и есть, и пить, и с женою жить… Ты, аки бес неистовый, благочестие поколебал и тщился похитить богом данную мне власть… Прочь от меня, — навеки… (Усмехаясь.) Бумаги, чернил тебе пришлю, пиши себе в уединении книгу «Домострой» [63], аки человеку жити благопристойно.
Грязной. Идем, поп.
Сильвестр. Государь, не вели!
Грязной. Не выбивайся, — стукну, поздно будет. (Уводит Сильвестра.)
Иван идет в палату.
Басманов. Государь, народу полон дворец, во все щели лезут.
Иван. Пусть Грязной умрет на пороге, — никого не пускать. (Быстро уходит.)
Басманов спешит к двери в глубину, затворяет ее за собой, и там сейчас же начинается возня и злые голоса. Из палаты выходит черкесская княжна, она в широких шароварах и в пестром тюрбане, из-под которого выпущены косы, поверх платья на ней узкий черный казакин [64]. За ней идет Иван.
Присядь или приляг. Здесь тихо, поговори со мной.
Княжна Марья оглядывается, садится на подушки. Иван стоит перед ней.
Чего боишься? Я не варвар, не обижу.
Марья. Тебя — бояться! Будешь ножом резать, руки ломать, косы рвать — не заплачу.
Иван. Ну, что уж так-то закручинилась, касатка?
Марья. Отец, братья меня продали, увезли за тысячи верст, — мне же не кручиниться? Чего стоишь, как холоп? Прилично тебе сесть.
Иван. На змею похожа, что ни слово — вот-вот ужалишь.
Марья. То — касатка, то — змея. Хотела бы я орлицей быть. Выклевала бы тебе глаза, расправила бы крылья, полетела бы на мои горы.
Иван. А я бы кречетом обернулся и настиг тебя, прикрыл. Вот беда с девками норовистыми! А царицей хочешь быть? Пойдем в чулан — покажу тебе сундуки, коробья, — откроешь один — полный жемчуга, откроешь другой — бархаты из Мадрида. Откроешь еще — соболя, бобры, лисы. Чье это? — спросишь. Твое, скажу, царица, для твоего белого тела, для твоих черных кос, для твоих легких ног. А ты: уйди, постылый. Так, что ли? Чем же я тебе уж так-то не мил?
Марья. Уж не из-за твоих ли сундуков с жемчугами да соболями будешь мил?
Иван. Станом я не тонок и не ловок, и нос у меня покляп [65], и разговор тяжел. А на коня сяду, охотского сокола на красную рукавицу посажу, да колпак сдвину, да завизжу! Румянцем зальешься, глядя на меня. Мой-то, скажешь, суженый — чисто вяземский пряник. Марья. Поскачешь, да упадешь, как мешок. Иван (засмеялся). А хочешь — покажу, как со зверем бьются один на один? Велю привести медведя. Ты на печку залезь, а я пойду на него с одним ножом. Марья. Врешь.
Иван (засмеялся). Нет, не вру.
Марья. Не знаю, зачем ведешь простые речи, смешишь меня. Напрасно меня в такую даль завезли, чтобы дурака слушать.
Иван вспыхнул, глядит на нее, сна не спускает глаз.
Иван. Ты — умна… Смела… А думал — дикая черкешенка!
Марья (с гордой усмешкой). Я в Мцхете в монастыре училась книжному искусству и многим рукоделиям. В Тбилиси при дворе грузинского царя мне подол платья целовали. А тебя мне слушать скучно.
Иван. Это хорошо. Это — удача. (Встает и ходит кошачьей походкой. Берет подсвечник и переставляет его, освещая лицо черкешенки.) Добро, добро, что не хочешь со мной шутить. Послушай другие речи. К твоему отцу, Темрюку, послал я сватов не за твоей красотой.
Марья. За черкесскими саблями послал. Свои-то, видно, тупые.
Иван. Московские сабли остры, Марья Темрюковна. Добро, добро, дразни меня, я мужик задорный. На Москве — в обычае на кулачках биться, а в большом споре и на саблях. А с такой красивой девкой — выйти на поле — уж не знаю, чем и биться. Слушай, Марья. Я еще младенцем был — мою мать, царицу Елену, отравили бояре [66]. В этих палатах, тогда еще они голые были, меня, царенка, держали пленником. По ночам не сплю, голову поднимешь с подушек и ждешь: вот придут, задушат. Бедного, бывало, за сутки один раз покормят, а то просвирочку съем, тем и сыт. Что передумал я в эти годы! Не по годам я возрос, и сердце мое ожесточилось. А был я горяч и к людям добр. Великое добро искал в книгах, — едва слова-то складывать научился. Ночью свечечку зажгу, книгу раскрою, и будто я и участник и судья всем царствам, кои были, прошумели и рушились. Вот и вся моя забава, вся моя отрада. Гляжу на огонек, босые ноги стынут, голова горит, и вопрошаю: нет более Рима [67], отшумела слава Византии под турецкими саблями? [68] В камни бездушные, в прах и пепел обратились две великие правды. Остались книжные листы, кои точит червь. Да суета сует народов многих. Попы-то римские отпущением грехов торгуют на площадях. А что Мартын Лютер! [69] Церкви ободрал, с амвона [70] ведет мирские речи, како людям в миру жити прилично. Ни дать ни взять мой поп Сильвестр. Спорил я с лютеранами [71] — тощие духом. У заволжских старцев, да хоть у того же еретика Матвея Башкина, в мизинце более разума, чем у Лютера. Любой заморский король или королишка всю ночь играет в зернь и в кости [72] да ногами вертит и с немытой рожей идет к обедне. Где ж третья правда? Ибо мир не для лиси и суеты создан. Быть Третьему Риму в Москве. Русская земля непомерна.
Марья (с изумлением). Царь, зачем говоришь мне тайные мысли? Разве я тебе друг?
Иван. Не гложет быть друзей у меня. Был другом Андрей Курбский, и тот нынче в глаза не глядит. Дел моих устрашатся друзья и отстанут в пути.
Марья. Что я тебе? Девка злая, глупая, укусить не могу, не посмею. А ты — щедр.
Иван. Верю в твою красоту, Марья. Не хочу обнять на свадебной постели бездушную плоть твою. Как жену любезную хочу. Царицей прекраснейшей в свете вижу тебя. Сходишь по лестнице и милостыню раздаешь из рук, и милостыня в глазах твоих, и милостыня на устах твоих. Исповедницей будь моим мыслям, они в ночной тишине знобят, и кажется, и руки и ноги становятся велики, и весь я — широк и пространен, и уже вместил в себя и землю и небо. Оторвав лицо от груди твоей, привстану и скажу: дано мне свершить великие дела.
Марья. Дано. (Слезает с печурки и, подойдя, целует у него край кафтана.)
Иван. Сядь, как прежде, а я сяду у ног твоих. Завтра пришлю сватов. Колымагу венчальную велю обить соболями… Край подола твоего поцеловал бы ловчей грузинского царевича — штаны на тебе, подола-то нет.
Марья. Царь, будешь любить меня?
Иван. Запугаю ласками, — что делать-то? А то невзначай и задушу.
Марья. Прими наш обычай. (Прижимает руки к груди и, закрыв глаза, целует его.)
Иван вскакивает, отходит. Входит Малюта.
Малюта. Прости за помеху, государь. Народ бежит к Кремлю, кричат: бояре-де собираются тебя извести. Как бы драки не вышло.
Иван. Я выйду на крыльцо, покажусь. Вели принести фонарь.
Малюта. Трудно через сени пробиться. Бояре стеной ломят. Васька Грязной пьян.
За дверью шум. В дверь ломятся. Малюта обнажает саблю. Марья, соскочив с лежанки, вынимает из-под казакина маленький кинжал, Иван, смеясь, берет ее за руку.
Иван. Спрячь. У нас ножи найдутся. Уйди, голубка, в спальню, это — дела мужские. (Отводит ее направо, в спальню, быстро возвращается и прикрывает левую дверь в палату. Малюте.) Впусти.
Дверь, что в глубине, распахивается, и в палату катится Васька Грязной и тотчас вскакивает на ноги. За ним вваливаются бояре, впереди всех Оболенский. Наливаясь злостью, он кричит, и бояре угрожающе поддакивают ему.
Оболенский. Государь, о здоровье твоем скорбим… За тем пришли…
Бояре. За тем пришли к тебе…
Оболенский. Поп Сильвестр закричал, как в сани-то его понесли, будто черкесы тебя зельем опоили…
Бояре. Зельем тебя опоили…
Оболенский. Тайно от нас басурманку сватаешь… Срам!..
Бояре. Срам… Срам…
Репнин. А мы-то во студеных сенях зубами стучим, ждем, когда государь пировать кончит… Более на пир-то нас не зовут.
Бояре. Срам!.. Срам!..
Курбский. Государь, для чего к пороховой башне обозы подходят?.. Ядра грузят, бочки с зельем? Про войну, будто бы, нам ничего не известно…
Иван (махнул на него рукой). Молчи, молчи… (Боярам.) По какой нужде пришли ко мне?
Оболенский. Отошли девку площадную, идем с нами в думу, будем говорить…
Бояре. В думу, в думу… Говорить хотим…
Оболенский. Ты нам рот не зажимай… (Указывая на бояр.) Гляди, не ниже тебя Рюриковичи стоят… Каки таки дела у тебя мимо нас… Самовластия твоего более терпеть не хотим!
Иван (кидается к Оболенскому и вытаскивает у него из-за голенища нож). Нож у тебя, князь Оболенский-Овчина! (Кидается к другому и выдергивает у него нож из-за пазухи.) Нож у тебя, князь Мосальский… (Ударил рукоятью ножа третьего в грудь.) Кольчугу зачем надел, князь Трубецкой? Изменники! Наверх ко мне с ножами пришли! Псы! Холопы! Царенком меня не задушили, теперь — поздно! В руке моей держава русская, сие — власть. Советов мне ваших малоумных не слушать… Неистовый обычай старины, что я — равный вам, забудьте со страхом… Русская земля — моя единая вотчина. Я — царь, и шапка Мономахова на мне — выше облака… Сегодня думе не быть… Ступайте прочь от меня! Малюта, возьми фонарь — проводи Рюриковичей черным крыльцом…
Из левой двери появляются два брата Темрюковичи, у них в руках — рога. За ними толпятся скоморохи.
Михаил Темрюкович. Царь Иван Васильевич, что же ты нас бросил одних на тоску, на кручину и сестру нашу увел? Скучно нам без тулумбаша… [73] (Скоморохам.) Играй, зови на пир царя с невестой…
Иван (засмеялся). Скоморохи, а ну — ударьте в ложки, в бубны… Стойте… Воеводы, Курбский, Юрьев, Морозов, Шуйский, вы останьтесь, опосля с вами буду говорить. Грязной, потешь князей и бояр, чтоб не скучно им было с моего крыльца в сани садиться…
Грязной (скоморохам). Слухай меня, теребень кабацкая. (Запевает.) «Как по морю, как по морю, морю синему, плыла лебедь, плыла лебедь с лебедятами…»
Скоморохи грянули в бубны, в ложки. Выйдя из правой двери, на них, на пятящихся князей и бояр, с изумлением глядит Марья Темрюковна. Иван хохочет.
Картина четвертая
[править]Женщина. Матерь божья, пощади нас… Матерь божья, пощади нас…
Женщины громко плачут.
Ремесленник. Большие у московитов пушки, таких пушек, пожалуй, никто еще не видал…
Молодой шляхтич (другому). Ядра по сто фунтов весом, матерь божья! Стенам не выдержать…
Толстый пан (с багровым носом). Чума его возьми, схизматика [74] проклятого! Чтоб его черт уволок в самое пекло!
Босой монах (подходит). Прогневался господь, вострубили трубы Иисуса Навина, пали стены иерихонские… Молитесь, молитесь, уж зверь жаждет мяса человеческого…
Крики ужаса.
Богатая шляхтянка. Иезус-Мария, царь московский шею младенцам перегрызает, кровь пьет…
Женщина. Лицо у него, как у быка, в шерсти, — видели…
Крики ужаса.
Босой монах. Раздавайте имение свое, ризы разорвите, одну душу спасайте…
Пожилой купец (другому в меховом плаще). Пустое болтают бабы… Царь Иван, говорят, суров, но разумен. Нарву повоевал, церкви и купеческие амбары не тронул, и суд оставил прежний, и купцам пожаловал беспошлинно пять лет торговать в Московском царстве…
Пушечный выстрел.
Молодой шляхтич. Эка двинули, — башня зашаталась…
Женщина. Стены, стены падают…
Толпа затихает.
Пожилой купец. У датского короля купил он несколько кораблей и хочет очистить Балтийское море от немецких и шведских пиратов, — поступок добрый царя Ивана.
Входят воевода Двойна и Козлов, за ними — трубач.
Двойна (кричит толпе). Готовы уж встречать царя Ивана! Уж стремя его готовы целовать! Прячьтесь, бесовы дети, в подполья, в погреба. Прочь отсюда!
Толпа расходится. К воеводе подходит латник.
Первый латник. Воевода, в стене — великий пролом, московиты идут на приступ, нужна подмога…
Двойна. Послать немецкий полк… Вот булава моя, покажи полковнику, пусть ударят на московитов да пробьются к шатру царя Ивана… А голову его мне принесут, — сто червонцев тому храбрецу.
Козлов. Позволь мне попытать счастья…
Двойна. Нет, Юрий Всеволодович… Ты нужен нам для иного дела… Покуда, слава богу, западные ворота в наших еще руках… Уходи, со всем поспешением скачи в Москву… Чего б ни стало — увидь князя Владимира Андреевича Старицкого… Все, о чем говорили мы с тобой, — перескажи ему… Вдохни в него решимость… Сам господь милосердный посылает ему такой случай… Пусть лень московскую князь переборет, да не робеет пусть: под Полоцком царя Ивана мы задержим… Противу силы его медвежьей хитрость выставим политичную, — на польскую рогатину напорется Иван. Так чтоб в Москве не мешкали…
Козлов. А что велишь передать моему господину?
Двойна. С князем Андреем Михайловичем Курбским сносится гетман Радзивилл [75], они договорились… Спеши, час дорог. Ступай…
Козлов. Будь на меня надежен… Прощай, великий воевода. (Уходит.)
К воеводе подходит другой латник.
Второй латник. Московиты приступают к городу со всех сторон. Лестницы несут и осадные щиты…
Двойна. Лить на головы им свинец расплавленный, смолу горящую…
Второй латник. Воевода… На московитах — войлочные кафтаны и колпаки, смоченные водой… Не поможет…
Двойна. Трус! Иди и умри достойно рыцаря литовского. Позор, позор!..
Второй латник уходит. Подходит третий латник.
Третий латник. Воевода! Пушкари перебиты, пехота отступает, конница повернула коней…
Двойна. Кто отступает? Кто повернул коней? (Бьет его плетью.) Собака! Московиты должны поворачивать коней от нас…
Женщина (бежит с узлами). Ратуйте… Московиты уж в городе…
Двойна. Поднять мою хоругвь…[76] (Трубачу.) Труби… Латники, за мной, на стены…
Трубач трубит. Двойна уходит. Горожане снова осторожно появляются из-за домов, из дверей.
Богатая шляхтянка (протягивая руки из окошка). Спасите души наши…
Молодой шляхтич. Эк ее разбирает, как свинью под ножом…
Толстый пан (выскакивает из двери, размахивая саблей, за ним — испуганные челядинцы с рогатинами). Не пройдут проклятые схизматики! Не позволим! Коли их — вот так! Руби их — вот так! Чтоб головы летели прочь!
Старая женщина (из окошка над дверью). Пан Сбигнев! пан Сбигнев! бросьте на землю вашу сабельку, идите спрячьтесь в чулан…
Толстый пан. Брысь, старая ведьма! Научу я московитов рубиться на саблях!
Молодой шляхтич (смеясь). Кварту [77] водки со страху вытянул пан Сбигнев, ишь бесится…
Женщина (бежит обратно с узлами). Татары… Спасайтесь…
В толпе волнение. Босой монах катит бочонок, за ним бежит ремесленник.
Ремесленник. Стой, стой, отец, куда же ты у меня из кухни бочонок подхватил?
Босой монах. Брат, гони от себя суету, молись в час страшный…
Ремесленник. Какая суета! В бочонке ж мед добрый!
Босой монах. В бочонке этом — адская бездна и тартарары! Молись, молись, грешная душа. (Укатывает бочонок.)
Ремесленник стоит, чешет в затылке. Молодой шляхтич смеется.
Молодой шляхтич. Молодец монах! Отважным людям сегодня будет добрая пожива… Затрещат погреба, вспенятся меды столетние…
Близится шум битвы. Выходят, сражаясь, рыцарь в латах и двое русских. Толпа с криками разбегается.
Грязной (появляется, вслед сражающимся). Не так, не так бьетесь, сиволапые… А ну-ка, расступись… Стой крепче, рыцарь… (Выходит против него.) Сдавайся, чего там! Э, какой ты сердитый, — немец — знатко… Как желаешь, — сразу тебе душу выпустить или только половину, а за другую червонцами? (Наседает на него, отбивая щитом удары меча.) Держись крепче!
Изловчась, ударяет его шестопером [78] по шлему, рыцарь шатается, роняет меч, падает.
Я и говорю: стукну — умрешь… (Ратникам.) Обдирай с него латы, неси в мой шатер…
Ближе звон оружия. Несколько русских латников пробегают, сражаясь. Входит Малюта с огромным волнистым мечом. Тяжело дышит, глаза его блуждают, борода стоит торчком. Идет прямо на Грязного, тот пятится.
Малюта! Ты чего? Это я, Василий…
Малюта. Тебе где сказано быть, гулящий? Тебе что государь приказал?
Грязной. Так я же вот для чего…
Малюта. Охотничаешь! За рыцарями гоняешься, дерешься? Латы обдираешь!
Грязной. Да лопни глаза, ей-ей, дьявол этот невзначай подвернулся. Я тут зачем? Гляди… (Указывает на башню.) Отсюда на ладони — и замок и ворота… Вели, сбегаю за большой пушкой, отсюда и ударим… Вот я зачем отлучился…
Малюта. Велю. Беги. Проворней.
Грязной. А ты — латы обдираю… Этих лат у меня…
Грязной живо уходит. Малюта стоит, опершись на меч. Из-за домов, из дверей и окон глядят на него горожане. Одни вскрикивают, другие осторожно кланяются. Толстый пане пищалью просовывается в дверь. Малюта грозит ему пальцем. Пан роняет пищаль, его утаскивают в дверь.
Появляется Грязной, за ним много ратников тащат большую пушку.
Давай, давай, давай, голуби… Навались, навались, ангелы небесные…
Пушку утаскивают в глубину. Входит Басманов.
Басманов. Малюта, государь велел тебе сказать, что воевода Двойна с войском отступает к замку…
Малюта. Знаю.
Звуки рожков и литавр. Появляются стрельцы с бердышами и становятся на страже.
Входят воеводы — Юрьев и Морозов. Воины несут хоругви, среди них большую, царскую, на которой изображен Георгий в огненном плаще. На коне, которого ведут под уздцы двое татарских царевичей, въезжает царь Иван. Он — в кольчуге и золотых латах, в островерхом шлеме, на плечи накинута чернособолья шуба. Остановившись, глядит в сторону замка. Оттуда доносится пушечный выстрел и крики наступающих. Польское знамя на башне опускается.
Государь, дело твое свершилось, — Полоцк наш!..
Иван. Остановить ярость воев, да никого не язвят ни мечом, ни копьем…
Воеводы уходят.
Глашатаям кричать по городу: мир всем.
Малюта (обернувшись к горожанам, которые снова начинают появляться). Государь велел быть миру, подходите бесстрашно.
Кое-кто выносит из дверей хлеб, соль, вино. Женщина, бегавшая с узлами, опять появляется, бросив узлы, всплескивает руками, глядя на царя Ивана.
Молодой шляхтич (бросается на колено, протягивает Ивану саблю). Государь, я твой слуга.
Еще несколько молодых шляхтичей протягивают сабли.
Иван. За добро — спасибо, службу вашу принимаю.
Богатая шляхтянка (толстому пану, который вышел из двери и гордо крутит усы). Пан Сбигнев, поклонись страшному московиту, отдай сабельку.
Толстый пан. Не поддамся.
Подходят купцы. Среди них — красивая девушка с коромыслом и ведрами. Купеческие слуги стелют перед царским конем алое сукно.
Пожилой купец (девушке). Не бойся, подходи смело.
Девушка подходит, присев, ставит ведра и, взяв одно, поит царского коня.
Иван. Спасибо, девица, что дала моему дорожному коню испить воды полоцкой.
Пожилой купец (указывая на расстеленное перед конем сукно). Государь, здравствуй на много лет, входи в город с миром и любовью.
Иван. Спасибо, торговые люди добрые, что постлали моему коню красную дорогу.
Татарские царевичи ведут коня по сукну и останавливаются. Из глубины выходят Грязной, воевода Двойна — без шлема, с опущенной головой; несколько рыцарей несут польские и литовские знамена и на щите — ключи от города.
(Гневно.) Воевода Двойна, зачем с оружием встал против нас! Иль похваляешься, как мышь, льва победить? Раб лукавый, безумный, оберегал от нас похищенную землю нашу дедовскую и кровь нашу пролил!
Двойна. Государь, я верно служил моему королю Сигизмунду Августу, я исполнил долг…
Иван. Подай мне ключи от города.
Двойна замешкался, закрыл лицо, вздрагивая плечами. Грязной взял щит с ключами и поднес ему. Двойна взял ключи.
(Негромко, внятно.) На коленях, на коленях подай ключи владыке и царю земли русской.
Литавры, рога. Склоняются знамена.
Картина пятая
[править]Ефросинья. Володимир, все ли в сборе?
Владимир Андреевич. Все, матушка.
Оболенский. Все, все пришли, кого государь за бороду хватал, — обиды помним крепко…
Ефросинья. Нет с нами одного — князя Андрея Михайловича Курбского… Нарочного посылала к нему в Ливонию, да он сказался недосугом, — города, вишь, воюет государю Ивану Васильевичу. Государь от тех городов спесью раздувается, а нам — слезы…
Репнин (Филиппу). От слез глаза вытекли. Москва-то уж не наша, Кремль уж не наш… Во дворце ведьма сидит, Марья Темрюковна. Крови нашей жаждет. Не сыта. Филипп, ты поверх глядишь, ты под ноги погляди, — крови-то уж по щиколотку, как бы нашей крови по колено не стало…
Оболенский (Филиппу). Знаешь, какие на Москве опалы? Каждый день дворцовые шалуны с Мишкой Темрюковым ворота ломают у опальных-та… Рюриковичей в медвежью яму сажают…
Ефросинья. Помолчите, владыке все известно… Прости, владыко, что докучаем тебе ради мирских дел… Да мимо тебя нам не думать, ты — один, наш столп древний…
Филипп. Дел мирских не бывало, мирская суета есть…
Ефросинья. Снизойди к нам. Собрались мы слезно молить тебя: разрушь крестоцелование князя Андрея Михайловича Курбского, жернов на шее его — клятва царю Ивану, сними ее.
Оболенский. Без твоего благословения князь Андрей решиться не может. Ты ему вели, чтоб он полки свои от ливонских городов повернул на Москву…
Репнин. У Ивана когти в Литве увязли… Москва пуста, последний стрелецкий полк уходит… Курбский шутя войдет в Москву-та…
Ефросинья (вытаскивая за руку Владимира Андреевича перед Филиппом). Вот он, жданный Москвой, кроткий, смиренный… По ночам личико у него светится. Спрашиваю: «Володюшка, что во сне видел?» — «Ангелов, матушка, все ангелов вижу». Ответствуй, Володимир, не врет мать?
Владимир Андреевич. Разное во сне вижу, всякое, маменька, часто и ангелов вижу…
Ефросинья. Князья, не это ли блаженство и умиление!..
Репнин. Филипп, и обвился бы сей юноша, как виноград, вокруг твоей святости…
Оболенский. А мы бы при нем расселись тихо, немятежно, Избранной радой, как в прежние-то времена…
Князья. Добро, добро, добро…
Филипп (глядя поверх). «Власть тебе даю над душами человеческими, терзай их, казни казнями многими…» Ох, не мне ли ты уготовил терзание и казнь… Где пресветлая тишина моя? Где чистота моя, невиноватость моя? Уж стоял, чист, у врат вечных и поворотил вспять… В грех и в смрад. (Князьям.) Что вы хотите от меня, безжалостные? Взять грехи ваши на себя и обременить совесть мою? Вопию: отступите, отыдите от меня прочь…
Ефросинья. Пустое! К твоей святости пятна не пристанет, Филипп… (Князьям.) Сходите кто-нибудь, скличьте Козлова, он в сенях стоит. (Филиппу.) Князя Курбского постельничий [80] Юрка Козлов прибежал из-под Полоцка с великими вестями. Выслушай его, владыка.
Входит Козлов в крестьянском армяке, в лаптях. Низко всем кланяется, встряхивает волосами, останавливается перед Филиппом.
Целуй крест у владыки — говорить правду.
Козлов (целует крест наперсный у Филиппа, который подставляет ему Владимир Андреевич). Целую крест на правде, не покривить в слове ни в едином.
Ефросинья. Говори.
Козлов. Короли польский, свейский и датский, великий гетман литовский и великий магистр ордена Ливонского встают войной [81] на царя Ивана, негодуя на дерзостные замыслы его. Но к вам, князьям и боярам, у них злобы никакой нет. Буди на Москве царь иной — смирный и старозаветный — будут у них с Москвой дружба и мир…
Ефросинья. Стыда нечего таить — мы не крест на верность целовали царю Ивану, а хвост бесовский.
Князья. Истинно, истинно…
Оболенский. Филипп, одним своим словом раз-рении: мир или войну…
Репнин. Мир, чтобы сиротам-то, вдовам-то сухие куски слезами не обливать…
Филипп. О, совесть… Горько нам плакать с тобой. (Владимиру Андреевичу.) Подойди. (Крестит и целует его в голову.)
Князья. Целование дал Володимиру…
Ефросинья. Аминь… И второе благословение, владыка, — князю Курбскому… Вот грамотка ему от тебя… Приложи перстень к печати… Козлов ему отвезет…
Козлов. Коней загоню насмерть — через два дня доставлю моему господину…
Ефросинья. Приложи перстень.
Оболенский. Стукни вот тут в воск…
Князья. Приложи перстень, владыка…
Владимир Андреевич (услышав тяжелые шаги). Матушка, поостерегитесь.
Входит Малюта. Все отшатываются от Филиппа. Малюта подходит к нему под благословение. Оборачивается к князьям и глядит на них с недоверием, с подозрением.
Ефросинья. Опоздал, батюшка, митрополит вечерню отслужил, мы отстояли… Милости прошу в столовую избу, ужинать…
Малюта. Ужинать тебе одной придется, Ефросинья Ивановна… Владыка Филипп, и вы, князья, и ты, князь Владимир, собирайтесь в поход. Государь идет из Полоцка с победой и большим полоном. Ночевать будет в Коломне. Быть вам во сретенье государя без отговора… А тебе, Филипп, придется перед государем печаловаться [82] за князя Андрея Михайловича Курбского… Такая беда с ним случилась, с прославленным-то воеводой, — руками разведешь… Глупость или измена… (Внезапно — Козлову.) А ты что за человек?
Козлов начинает мычать, трястись, кричать дурным голосом.
Ефросинья. Юродивый, Юрко, вслед за митрополичьим возком прибежал, — божий человек… Малюта. Сумнительно…
Картина шестая
[править]Шибанов. Спускайся, князь Андрей Михайлович.
Появляется Курбский с фонарем в руке. Он без шапки, в дорожной шубе.
Шапочку-то забыл, что ли, впопыхах, — надень мою, холопью, сделай милость…
Курбский. Где стража?
Козлов. А вон, лежат спокойно, двое…
Шибанов. А которая стража на стенах, не услышат — ишь вьюга как кричит, угрюмая, ливонская…
Курбский. Кони где мои?
Козлов. Кони стоят в овраге, недалече… Все припасено в сумах переметных,83 будь без сомнения… Да и скакать нам только ночь, на заре будем у поляков…
Шибанов. Князюшка, а грамоту охранную королевскую не забыл?
Курбский. Шапку одну только забыл… Юрий Всеволодович, так ли я поступаю? Непривычно мне — спросонья, натянув шубенку, бежать в ночь, как вору. Как в омут головой…
Козлов. А лучше будет, Андрей Михайлович, когда тебя в простых санях, закованна, в Москву повезут? Да придет к тебе в застенок худородный тиран зубы скалить. Решайся… Отворять ворота?
Курбский. Подожди…
Шибанов. Андрей Михайлович, как бы городской воевода не вернулся с объезда…
Курбский. Мне еще и Мишку Новодворского бояться! На кол его велю посадить! Я еще владыка в Ливонии…
Козлов. Велеть-то велишь, а сажать будем мы, что ли, с Шибановым? Только всего твоего войску и осталось…
Шибанов (Козлову). Воевода Новодворский, знаешь ты, вредный человек, — не дал нам подвод и коней! Врет, кони и подводы у него есть. А сам тайно в Москву нарочного погнал, сказать, что князь-де неведомо куда хочет отъехать с семьей и рухлядью [84].
Козлов. Знаю… (Курбскому.) Не ошибся ли ты, Андрей Михайлович? Надо ли было тебе войско подводить под сабли гетмана Радзивилла? [85] Не лучше ли было, соединясь с ним, идти прямо на Москву — ссаживать царя, покуда тот стоял под Полоцком? А ты бежал от своей же силы…
Курбский. Не тебе меня учить, дурак! Ставленников да блюдолизов царя Ивана у меня в войске была половина. Под польские сабли им и дорога. Войско было негодное. Любой король или курфюрст [86] мне войско даст… Не хотелось бы только приходить в польский стан одвуконь, с одной сумой переметной. Не так надо Курбскому отъезжать от московского царя… (Шибанову.) Достань мне людей ратных, лошадей, телег под рухлядь… Достань тотчас… Велю…
Шибанов. Поздно, Андрей Михайлович.
Козлов. Чего стыдишься бежать одвуконь!.. В Литве и Польше вельможи между собой тебя не Курбским зовут, но величают великим князем Ярославским… А в Москве царь Иван, вернувшись из-под Полоцка, великих-то князей стал за седые бороды хватать…
Курбский. Лев-кровоядец! Пузырь, раздутый яростью! Скудоумец многоречивый! Посадский царек! Вишь — Москва ему тесна! Нужно ему великое царство! Уделы наши ему нужны, богом данные. Род Курбских — от святого князя Ростислава Мономаховича, стол наш в граде Ярославле был и пребудет вовеки… Он меня, что ли, как собаку хочет согнать? Не верю тебе, Юрий Всеволодович, не пошатнуть Ивану с конюхами своими, с посадскими да безродными людишками вековые столпы — князей Мстиславских род, и Шуйских род великий, и Оболенских, и Репниных, и Воротынских… О нас летописи глаголют. Царство Иваново, как марево в пустыне, как прелесть бесовская, развеется и будет местом пустым, лишь ветер подует с запада…
Козлов. А покуда для тебя уж кол поставлен на Красной площади, Андрей Михайлович…
Шибанов. Решайся, князюшка…
Курбский. Холопы! Живот мой заботитесь спасти… А царь Иван, развалясь за яствами да чашами, уж посмеется, ехидна, над убогим бегством моим… Блюдолизы меня трусом и собакой назовут… Царский шут, взлезши на шута верхом да погоняя его по заду пузырем с горохом, закричит, что-де то князь Курбский от тебя отъезжает… Этого хотите? Ох, стыд! Ох, мука!.. (Шибанову.) Ступай, разбуди княгиню, пусть придет сюда с детьми.
Шибанов. Свет мой, князюшка, не надо…
Курбский. Ступай, ступай… Не могу уехать, не благословя детей.
Шибанов. Будь так… (Уходит тем же ходом — в боковую дверцу.)
Курбский (Козлову). Я написал эпистолию царю Ивану…[87] Пусть не смех — желчь выступит на устах его… Будет ему больно… Схватится царапать писалом своим ответ, — знаю, знаю, — да со злости нагородит нелепицу на позор всему свету… С кем отослать эпистолию?
Козлов. Пошли Шибанова, он смел, передаст письмо царю в руки [88].
Курбский. Жаль верного раба, замучают в Москве.
Козлов. На то и раб, чтоб за господина принять муки.
Из боковой дверцы выходят Шибанов, княгиня Авдотья и два мальчика.
Авдотья. Батюшка ты мой! Чего ж ты среди ночи-то на ветру стоишь? Да в чужой шапке… Ай беда какая? (Увидела в глубине трупы, вскрикнула.) Ой, господи помилуй!
Курбский. Тихо, тихо… Беда большая, Авдотья… Государь опалился на меня… Отъезжаю от его службы…
Авдотья. Хорошо, батюшка… Отъезжай, батюшка… Тебе, чай, виднее…
Курбский. Еду одвуконь… Тебя и детей взять с собой не могу…
Авдотья. Хорошо, батюшка… Ты бы у нас жив-то был…
Курбский. Авдотья, мы с тобой пожили, слава богу… В чем виноват — прости…
Она было заголосила.
Тихо, тихо. Буде заточат тебя в монастырь — претерпи, ешь хлеб черствый, муки телесные прими, пострадай уж за весь род наш…
Авдотья. Хорошо, батюшка, исполню, как ты сказал…
Курбский. Сыновей береги больше своей души. Заставят их отречься от меня, проклясть отца, — пусть проклянут… Этот грех им простится, лишь бы живы были…
Авдотья. Да что ты говоришь-то! Да страсти-то!..
Курбский. Не вечно царствие царя Ивана… Три короля поднялись на него в защиту Ливонского ордена… Скоро, скоро конец варварскому царству московскому. Подведи сыновей…
Авдотья (подводит мальчиков). Ванюшка, касатик, стань на коленочки, попроси у батюшки благо-словеньица.
Ваня. Родной батюшка, прошу у вас родительского благословеньица…
Авдотья. И ты, меньшенький, на коленочки встань, лапушка, Андрюшенька…
Курбский (обнимает, крестит сыновей. Вытирает глаза). Бог вам поможет… Помните отеческое благословение, — будут вас гнать и терзать, пойдете вы босы и голы, помните: вы — князя Курбского сыновья и враг у вас один — царь Иван. (Шибанову:) Василий, стань под благословение…
Шибанов кидается перед ним на колени.
Благословляю тебя, нелукавый раб, поспеши к царю Ивану в Москву и в руки самому отдай сию эпистолию… (Передает ему свиток.) Да письмецо вот это передашь тайно княгине Ефросинье Старицкой и поклон… (Передает другой свиток.) Сначала — письмо княгине, потом — царю эпистолию, ибо будет тебе тяжко.
Шибанов. Будь спокоен, князюшка, исполню твою волю…
Козлов. Князь Андрей, пора…
Курбский. Ступайте, дети, господь вас храни…
Авдотья. Батюшка, перекрести уж ты и меня…
Курбский. Прощай, жена… Прости, бога ради…
В ворота резкий стук. Козлов кидается к воротам и глядит в щель.
Козлов. Воевода!..
Курбский (махает руками на жену и детей). Идите, идите… Проворнее…
Авдотья с детьми спешит к железной двери. Снова стук в ворота.
Голос Новодворского. Стража… Отворяй…
Курбский (Козлову). С ним — ратники?
Козлов. Нет… Один…
Курбский. Отвори…
Козлов отворяет ворота. Входит воевода Новодворский.
Новодворский (Козлову). Ты что за человек? (Шибанову.) А ты кто?.. А, княжий холоп… (Увидел Курбского.) И князь здесь… Чего не спишь-то, Андрей Михайлович? Под воротами будто бы тебе не место… За город — я государю отвечаю… А ты — лежи на лавке, отдыхай после бранных трудов. (Засмеялся.) Ничего, и на старуху бывает проруха… Хоть ты и великого роду и вельми преславный воевода, а наперед помни: идешь в поход — не вози ратников в санях вповалку, ратник — не пьяная баба на масленицу… Растянул обоз на десять верст, пушки — в санях, под рогожами, и оружие в сено попрятано, и пищали не заряжены… Эх, великородные! Тебя так ленивый не побьет… Пойдем, князь, пойдем — медку выпьем, коли не спится в такую ночь… Тьма проклятая, зги не видать… Поехал в объезд — в какой-то овраг нечистый меня занес, конь ноги сломал, стремянный убился… Эй, стражники! Надо людей из оврага выручить… (Увидел трупы, быстро оглянулся, попятился, берясь за саблю.) А-а! Вот вы здесь по каким делам… Грех-то какой! (Кричит.) Стража!
Курбский. Кончай его!
Шибанов с ножом, Козлов с саблей кидаются на воеводу, который отбивается саблей.
Холоп царский, черная кость, собака! (Ударяет воеводу кистенем.)
Воевода падает.
Открывай ворота…
Картина седьмая
[править]Девушки.
Ты стучи, трещи, лют мороз,
Ты крути, мети злой метелицей.
По лесам звери попрятались,
Галочье, вороночье понахохлилось,
Стары люди на печи кряхтят.
Одной девице не холодно.
Красной девице мороз — не мороз,
Снега белые расступаются,
Буйны ветры преклоняются,
Душа-девица свово ладу ждет.
Быстро входит Михаил Темрюкович. Он бледен, дорогая шуба на нем накинута на одно плечо. Марья Темрюковна, оставив струны, вскрикивает.
Марья. Брат!
Михаил Темрюкович. Государыня, прости, я с челобитьем…
Марья. Девы, отойдите.
Девушки отходят в глубину спальни.
Михаил Темрюкович (полувытаскивает саблю из ножен). Сестра, взгляни.
Марья. Кровь! Чья?
Михаил Темрюкович. Наскочили на меня холопы княгини Ефросиньи Старицкой.
Марья (расширяя глаза, страстно). Где?
Михаил Темрюкович. На Воздвиженке. С ножами, да много их… Стремянного моего стащили с коня, задавили. Одного я зарубил, да не стал более биться, ушел через мост.
Марья (изумленно). Не стал биться?
Михаил Темрюкович. Сестра, заступись перед государем. К нему уж побежали с оговором на меня…
Марья. Ах, враги, враги! Что ни день — смелее, наглее. Трус ты, Михаила, тебе бы наехать на людишек, да саблей их, да конем потоптать. Ах, руки мои слабые!
Михаил Темрюкович. Сестра, плохо в Москве… Боярские холопы да площадные подьячие грамоты на базарах мечут, а где и кричат, что ливонская война проклята богом, теперь-де три короля на нас поднялись, царскому войску тех королей не побить, а будто уж началось: большой полк князя Курбского пропал весь…
Марья. Ложь! Тебе, Мишка, стыдно грязь площадную ко мне заносить!..
Михаил Темрюкович. Сестра, где сейчас Андрей Курбский?
Марья. Курбский? — в Ливонии…
Михаил Темрюкович. В Ливонии ли? А может, в Литве? Говорят, он тайные письма прислал в Москву князьям, боярам…
Марья. Слушать тебя не хочу! Дурак ты! Князь Курбский нам верный слуга и друг…
Михаил Темрюкович. Экая ты горячая… Ох, смутно… Вчерась последний стрелецкий полк ушел в Ливонию… Около государя нас кучка осталась… Зарежут нас в Москве, как баранов… Сестра, слушай… В Москве шепчут, что-де стоит только взорвать пороховую башню, что в Китай-городе, у государя пушечного зелья не будет, и тогда войне конец… И как-де подожгут пороховую башню — с этого-де и начнется резня…
Марья. Ты подлинно пьян, Мишка… Государю только на Лобное место выйти да очами повести, перед его очами грозными Москва упадет ниц…
Михаил Темрюкович. Упадет ли? Сестра, ведь на площадях кричат, что ты — всему зараза, ты-де царя волшбой извела и разума лишила…
Марья. Я его волшбой извела, разума лишила! Враги, враги! Уж меня с мужем моим разлучают. Каждую ночь Иванушко мой придет, бедный, обнимет жарко. А проснусь среди ночи — и нет его на постели. Одна до утра мечусь, как наложница.
Михаил Темрюкович. А где же спит государь?
Марья. Где читает, пишет — там и спит, одинешенек, на лавке. Подремлет до первых петухов и уж зовет дьяка Висковатого или дьяка Фуникова и думает с ними. С лица осунулся, глаза провалились. Прежде ел много и вино пил, теперь — чуть ущипнет хлеба — и сыт…
Голос за дверью. Пусти меня к ней, пусти, холоп!
Марья Темрюковна снова садится на стул, берет тар, перебирая струны, оборачивается к девушкам.
Марья.
Ты приди, приди, ладо милое,
Ладо милое, желанный мой…
Девушки.
В темной улице, в переулочке
Заждалась я, дева, соскучилась.
Снег летучий мне щеки выщипал,
Белу грудь мою злой мороз остудил.
Врывается Ефросинья Старицкая. С посохом, в шубе, с порога кланяется царице.
Ефросинья. К тебе, государыня.
Марья. Что поздно пожаловала, я — почивать отхожу.
Ефросинья. Мне во дворец двери не заказаны. А ты все песни поешь? По нашему-то обычаю тебе на ночь надо богу лбом стучать.
Марья. Перечить мне будешь — опалюсь гневом.
Ефросинья. На мужнину-то тетку? Не бывало этого, не в обычае. (Села плотно на стул.) Челом не бью, прости, ноги слабы. Пожалуй меня, царица, я к тебе с обидой.
Марья. Тебя не жалую, Ефросинья Ивановна, не с добром приходишь, — глазами шаришь по углам, как мышь, да по Москве ссору плетешь…
Ефросинья. Спасибо тебе, государыня, что меня мышью обозвала. Да берите меня, да казните меня! Утянули нашу честь, — батюшки, что же это!
Марья (гневно). Пришла на моего брата жаловаться? Он — вон — стоит, бей на него челом.
Ефросинья (увидела Михаила Темрюковича, всплеснула толстыми руками, тихо заголосила). Ох, ох, святые заступники, как зрит-то он на меня, разбойник, душегуб. Да как жива-то я еще, батюшки!
Марья. Девы, прочь идите, спать ложитесь.
Девушки уходят.
Михаил Темрюкович (Ефросинье). Что же ты, — говори на меня, облыгай.
Ефросинья. Не вращай, батюшка, бельмами, не испугаюсь. (Царице.) Братец твой да с товарищами: с князем Афонькой Вяземским, да с князем Андрейкой Овцыным, да с князем Васькой Темкиным, да с Ванькой Зубатовым, да с Сашкой Суворовым — всю Москву разбили. А этот их атаман, — лютой пардус.
Михаил Темрюкович. Врет.
Марья. Молчи, пусть она скажет.
Ефросинья. Горячего вина напьются да, как бесы, кресты-то с шеи рвут и прочь мечут, и давай по Москве гонять, народ саблями сечь, конями топтать!
Михаил Темрюкович. Врет, старая чертовка!
Ефросинья. Да я ему и говорить не дам. В кабаках кругом задолжал. По Суконным рядам с товарищами пойдет, — купчишки-то лавки закрывают, бегут кто куда. Смущение в народе. А он, знай, похваляется: я — царский шурин, мне только царице шепнуть. Царская казна — моя казна.
Марья (гневно, брату). Говорил? Оправдывайся…
Ефросинья. Рта ему не дам раскрыть. Да ты, что ли, не слышала воплей-то на Воздвиженке, как они моих верных людей били, меня, старую, из саней вытащили в сугроб.
Михаил Темрюкович. Ох, змея, врет!
Ефросинья. На истине Евангелие поцелую. (Слезает со стула и бьет челом.) Государыня, выдай мне головой Мишку Темрюкова, разбойника, и товарищей его, воров, душегубов.
Михаил Темрюкович. Государыня, здесь измена явная. Они замыслили, чтобы около государя ни одной верной сабли не осталось.
Ефросинья. Врешь, гордый пес!
Михаил Темрюкович. Вели пытать ее и меня! Под пыткой скажем правду.
Ефросинья. Палачом меня не пугай, наезжий черкес.
Михаил Темрюкович. Вели нас вести в застенок.
Входит царь Иван. Он мрачен, угрюм. Останавливается перед Михаилом Темрюковичем. До половины вытаскивает его саблю, усмехается.
Иван. Гуляка, пьяница, дурак, прямой дурак. (Подходит к Ефросинье.) Обесчестили тебя, бедная. Мишкиной головы просишь?
Ефросинья. От вдовьей слабости, государь, уж лишнее что сказала, — ты не гневайся.
Иван. Погоди, не такое еще вам всем будет бесчестие. Как черви капустные, пропадете. Слушал я тебя за дверью — душа изныла. Волчица овцеобразная.
Ефросинья. Батюшка, государь, да что ты… Я, может, сдуру покричала маленько.
Иван. Скоро, скоро поставлю вам в Москве земскую волю. Тогда и не маленько покричите. Пошла прочь!
Ефросинья. Ахти, я глупая, ахти, неумелая! Прости, государь, прости, государыня. (Торопливо ушла.)
Царь Иван опять ходит, опустив голову.
Иван. Славу державы моей доверил ему… Могутность воинскую вручил… Тайные думы мои сказывал ему просто… Уж и не знаю… Чарой его обнес, что ли? Шубейкой его, убогого, не пожаловал? Грозил ему? Не помню. Отступил он от Ревеля, простояв до зимы напрасно, — я ногти с досады грыз, а ему отписал так-то ласково, отечески. Что он томил наше войско без славы, я и то ему простил, щадя его гордыню.
Марья. Прилег бы ты, ладо мое, дай — сапожки сниму…
Иван (дико). Заплатил мне за все… Ехидны ядом изъязвил он мое сердце. Ум мутится!.. Больней не мог он ужалить меня…
Марья (гладит ему голову). Ладо мое, затихни. Я здесь, с тобой. Просияй. Вымолви, кто твой обидчик?
Михаил Темрюкович (гремя саблей, вращая глазами и усами). Кто обидел тебя? Имя скажи.
Иван. Андрей Курбский бежал от нас. Отъехал к польскому королю.
Марья. Ладо мое, то — добро для нас, — Курбский был вором, собакой, от века дышал на тебя изменой…
Иван. Позором нашим купил себе отъезд… Под Невелем, уговорясь, дал разбить себя гетману Радзивиллу… Войско утопил в болотах. Сам одвуконь бежал… За все то польский король ему — на место ярославских-то вотчин — город Ковель жалует с уездами… Воля ему теперь без моей узды… Княжи стародедовским обычаем. Томлюсь — казни ему не придумаю… (Вынимает из кармана свиток.) С Васькой Шибановым эпистолию мне прислал вместе с Васькиной головой… (Тыча пальцем в свиток.) «Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню…» Ему царство наше — адова твердыня! А уж я-то — сатана — на московских пустошах пью кровь человечью!.. А он-то за королевским столом меды пьет, гордый ростиславич, а меды покажутся кислы — в Германию отъедет и дважды отечество продаст… «Почто, царь, поморил еси казнями многими единородных княжат от роду великого Владимира, кого твой дед и отец еще не разграбили и не казнили?..» Каких княжат? Выдай мне их, Андрей, поименно… Да мы и без него пальцем в окошко все их дворы пересчитаем… Вот они, вон, — крыши медные… Стонут княжата! Служба им — неволя! Неохота в кольчугу влезать — брюхо толсто… Ах, бедные! Дремать бы им немятежно по вотчинам своим! Да царь-то, с совестью прокажённой, хочет царство свое в одной своей руке держать, рабам своим не давать над собой властвовать… Противно разуму сие… Это ли православие пресветлое? — мне быть под властью рабов! Я есмь русская земля! Почто я казни на них воздвиг! А я еще казней на них не воздвигал… Еще не воспалился разум мой…
Марья. Брат, государю бы до первых петухов поспать безбурно. Уйди, оставь нас.
Михаил Темрюкович. Государь, голова моя и сабля эта — твои.
Иван (отмахнулся). Поди, поди, гуляка.
Михаил Темрюкович уходит. Марья снимает покрывало с постели.
Марья. Взгляни на меня ласково, ладо мое.
Иван (подходит, усмехаясь). А что, Темрюковна, — побьют меня три короля, побьют и царство разорят?
Марья. Ты их сам, батюшка, на-полы [90] разобьешь. (Идет к поставцу и из кувшина наливает чару вина.)
Иван. Подвяжем мы лапотки с тобой и побредем в чужие земли — куда глаза глядят, Христовым именем, былые царь с царицей. Где хлебца дадут, где кваском напоят, — вот и хорошо.
Марья. А ну, пойдем, мне и горя мало. Выпей, месяц мой ясный.
Иван (берет чашу и, не отпив, ставит ее). Не короли мне страшны, — Москва. Толща боярская. Им на разорении земли — богатеть да лениветь! Им государство — адова твердыня! Замыслил я неведомое, Марья Темрюковна, — небывалое. Да, видно, еще слаб да робок. С малых лет боярами пуган. А ждать нельзя. Побьют меня три короля. Вот ум и бьется о стены.
Марья (опять подает ему чару, и он пьет). Отгони черные мысли, развесели сердце, пожалуй меня любовью, чтобы нынче постелю нашу тихий ветер качал, румяная заря в лицо ладу моему светила.
Иван (целует ее). Не сыт я тобой. До гроба сыт не буду. Ярочка белая, стыдливая… Глаза дикие, глаза-то угли. Ну, что, что дрожишь? Косами меня задушить хочешь? Задушусь твоими косами, царица. (Отстраняет ее и глядит ей в лицо.) Нарумянилась сегодня али заждалась? Что за наваждение? Что с тобой, Марья? (С испугом видит, как лицо ее розовеет, выделяется все отчетливее.)
В дверь стук.
(Бешено кидается к двери.) Кто посмел?
Михаил Темрюкович (просовывается в дверь). Государь, пожар великий в Китай-городе. Горит кругом пороховой башни. Как бы не случилась беда!
Иван. Кто во дворце?
Михаил Темрюкович. Все ближние: Грязной, Вяземский, Суворов…
Иван. Беги за ними! Буди! Да пошли за Малютой.
Михаил Темрюкович убегает, Иван надевает кафтан.
Жена, подай саблю.
Марья. Государь, кольчугу надень.
Иван. Не надо. Набат слышишь? Не одному мне Курбский письма прислал. Завтра с Лобного места поговорю с Москвой опричь [91] всего… Опричь всего… (Отрывает от себя руки Марьи.)Ложись, да не спи, — жди, вернусь.
Картина восьмая
[править]Голос первого бирюча. Закрывай лавки, бросай торговать, государь сказал идти на Лобное место!
Голос второго бирюча. Мужики деревенские, люди слободские, посадские, айда на Лобное место!
Голос третьего бирюча. Князья, бояре, окольничие и всяких чинов дворцовые и приказные люди, идите на Лобное место!
Басманов (поманивает вниз — туда, где шумит толпа). Поближе, поближе, торговые люди, ничего не бойтесь, — самые добрые — выходите по одному.
Купцы и за ними ремесленники поднимаются на пригорок и кланяются Басманову.
Первый купец. Купец скобяного ряда, Шестопалов, где стать-та?
Басманов. Колпачком прикройся, кушачок отсунь, стой весело.
Первый купец. Да уж как можем…
Второй купец (с лицом и бородой, как пишут на иконах). Мы — купцы Алексеевы, нитошники, канительщики.
Басманов. Эва, какой ты старый.
Второй купец. Бяда! Татарское иго помню. А я еще ничего…
Первый ремесленник. Мы — оружейники с Арбата.
Второй ремесленник. Кожевенники от Мясницких ворот…
Басманов. Ремесленникам стоять отдельно.
Ругань, крики. Выбегает толстая румяная женщина в двух шубах и трех платках.
Купчиха. Как — зачем бабу вперед? Как — зачем бабу? Купчиха я добрая. Здравствуй, боярин.
Басманов. Здравствуй, печь.
Купчиха. Уж и печь! А я вправду, что — печь, на мне хоть блины пеки.
Басманов. Чем торгуешь, добрая?
Купчиха. Да что ты, батюшка! Да в обжорном ряду да я первая купчиха. Да ты ел ли пироги-то мои? Пресвятая богородица, да в лавке у меня, что хошь, спрашивай, и отказу нет, и ходить тебе больше некуда…
Первый купец. Расступись, народ, суконная сотня идет.
Третий купец. Кланяюсь тебе, боярин, — суконной сотни купец Калашников.
Басманов. Живешь поздорову, Степан Парамонович?
Третий купец. Торгуем помаленьку.
Купчиха. Живем по-божьи: кто кого обманет.
Третий купец (строго). Вдова?
Купчиха. Вдова.
Третий купец. И видно, что бить некому.
Басманов (мужикам, которые подходят). Христиане, подходите, подходите, не бойтесь. Откуда?
Мужик. Мы — мужики из деревни Раздоры.
Басманов. А что высоко подпоясались? Али драться собрались?
Мужик. Само собой — не для шуток народ сгоняют.
Крики, щелканье кнутов.
Басманов (кричит в ту сторону). Не пускай их близко! Князья, бояре, из саней вылезайте, идите пешие…
Скоморох (выскакивает из толпы, размахивает бумагой). А вот я — с челобитьем на нашего воеводу, большого боярина — такого-то доброго да милостивого, что зажили мы богато, есть стало нечего, скота много — две кошки дойных да мышь на сносе, медной посуды — крест да пуговица, а в огороде — репей да луковица.
Хохот. Вдали шум и ругань. Размахивая длинными рукавами, полами шубы, спешит князь Оболенский-Овчина, чтобы стать первым у Лобного места. За ним несколько бояр.
Оболенский. Куда хочу — туда еду, где хочу — там из саней вылезаю. Шубу на мне всю ободрали. Четыреста лет мы, рюриковичи, пешком-то не ходим. Обида!
Басманов. Князья, бояре и всяких чинов приказные люди, — становитесь по левую руку.
Оболенский. Это ты тут главный, Федька? Дожили! Он — лапотник — наверху, я — внизу… Обида!
Басманов. Вытрись платочком, князь, прохлади спесь, — лопнешь.
В толпе смех.
Оболенский. Сгинь, смерд! (Кидается на него с посохом. Бояре с приговорож: «Уймись, уймись», — оттаскивают его.)
Появляются княгиня Ефросинья и Владимир Андреевич, затем князь Репнин.
Ефросинья. Народу-то черного, подлого! Да кто их, страдников [92], пустил к Лобному месту?
Владимир Андреевич. Недоброе государь задумал. Не уйти ли нам, любезная матушка?
Ефросинья. Ничего не бойся, стой кротко, — мать за тебя все сделает.
К ней подходит Репнин и — тайно.
Репнин. Человек найден.
Ефросинья (перекрестясь). Кто таков?
Репнин. Из немцев. На Варварке вино курил и пиво варил. Царь велел шинок его разбить. Оттого он зол.
Ефросинья. Достаточно ли зол?
Репнин. Мстить хочет.
Ефросинья. Надежен ли?
Репнин. До денег жаден. Ловок и увертлив.
Ефросинья. Здесь он?
Репнин. Вон — стоит.
Оболенский (боярам). В храм пресвятой богородицы нас никого, ближних, не пустили. Не хочет царь Иван с нами молиться богу. Не достойны! С кем же он обедню стоит? Сам-третей: он, царица да — тьфу! — третий с ним — поганый татарин, касимовский царенок, Симеон Бекбулатович…
Среди бояр смущение, ропот: «Несбыточно это… Небывало…»
Оболенский. У него на Воздвиженке на дворе стоят два десять кобылиц дойных. Симеон Бекбулатович кобылье молоко пьет и жеребячье мясо ест, а царь — его крестный отец — жалует его нам на бесчестье.
Перезвон колоколов. Люди снимают шапки, крестятся.
Басманов (народу). Царь и государь Иван Васильевич вышел!
На переднем плане — безмолвная сцена: Ефросинья и Репнин проходят мимо человека в кожаных узких штанах, в широкой бархатной куртке, в плоской шапочке с пером. Репнин кивает Ефросинье на человека, она улыбается ему, немец понимающе подмигивает и приоткрывает полу куртки, под которой у него спрятаны лук и стрела. Ефросинья роняет кошель. Немец быстро поднимает Мимо проходит Василий блаженный.
Василий (Ефросинье). Копеечку дай, дай, добрая.
Ефросинья. Нету, нету, нету ничего.
Василий. Все отдала, милостивая?
Репнин. У царя проси копеечку, ну — пошел, пошел… (Толкнул его.)
Василий. Пожалели бояре копеечки… Ох, ох!
В толпе ропот: «Не трогайте, не трогайте блаженного». Особенно громко зашумели мужики.
Мужик. Эх, боярин-ста, ты нашего не замай…
Первый ремесленник. Зачем толкаешь блаженного, ай разуму нет!
Первый купец. Иди к нам, Васенька.
Второй купец. На, божий человек, поешь просвирочку.
Василий (идет, взмахивая руками). Кыш, кыш, кыш. На куполах-то вороны, кыш! На крышах-то вороны, на деревьях-то вороны. Кыш! От вороньих крыл свету не видно… Кыш! Кыш!
На Лобное место всходит Василий Грязной. Он в черном кафтане, в черной шапке, к поясу привязана метла. Положив руку на рукоять сабли, оглядывает толпу.
Грязной. Московские люди, государь хочет с вами говорить.
Сейчас же у подножья Лобного места становятся с бердышами [93] Михаил Темрюкович, Темкин, Суворов и другие.
К ним Басманов подводит юношу лет восемнадцати, также одетого в черное.
Басманов. Не робей, становись с ними. Грязной. Кого привел? Басманов. Царь велел ему стоять. Грязной. Кто таков?
Басманов. Борис, окольничего Федора Годунова сын [94].
Грязной. Пусть стоит.
На Лобное место всходит Иван. Толпа затихает. Позади него Грязной и Симеон Бекбулатович — толстый, круглолицый, без бороды, с висячими усами, в парчовой золотой шубе, высоком колпаке с лисьей опушкой. Иван кланяется на три стороны.
Иван. Прощайте, прощайте, прощайте!
Толпа разом вздохнула и затихла. На Лобное место вскарабкался Василий блаженный и сел пригорюнясь.
Жития нам в Москве более не стало… Сколь ни грозил я и ни вразумлял, враги мои, недоброхоты людские, — князья и бояре мои, и окольничие, и все приказные люди, а с ними вкупе епископы и попы, держа за собой поместья и вотчины великие да жалованье государское получая к тому же, обо мне, государе, о государстве нашем, обо всем православном христианстве радеть не захотели… От недругов, с кем ныне ведем войну, государство оборонять не хотят… Ищут расхищения казны. Мучительства ищут всем добрым христианам. Попирают благочестие душ своих ради сребролюбия, ради сладости мира сего, мимотекущего. А захочу я кого казнить, — милые мои! Да крик-та, да шум-та! Епископы да попы, сложась с боярами да с князьями, начнут печаловаться о воре-то. Уж я для них — лев-кровоядец, я для них — дьявол злопыхающий… Твердыня адова — им самодержавное государство наше… Хотят жить по-старому, — каждому сидеть на своей вотчине, с войском своим, как при татарском иге, да друг у друга уезды оттягивать… Разума нет у них и ответа нет перед землей русской… Государству нашему враги суть, ибо, согласись мы жить по старине, и Литва, и Польша, и немцы орденские, и крымские татары, и султан кинулись бы на нас черезо все украины, разорвали бы тело наше, души наши погубили… Того хотят князья и бояре, чтобы погибло царство русское… Увы! Рассвирепела совесть моя. С князьями и боярами и наперсниками их жить в согласии более не можем. С великой жалостью сердца надумали мы оставить Москву и поехать куда-нибудь поселиться опричь [95].
Опять вздох в толпе, плач и опять тишина.
Василий. Так, так, батюшка, так, так…
Иван. Хотим жить по-новому, на своих уделах [96] и думать и скорбеть о государстве нашем опричь земщины [97]. Вам, гости именитые, купцы посадские, и слобожане, и все христианство города Москвы и деревень московских, сомнения в том на меня никакого не держать. Гнева и опалы на вас у меня никакой нет.
Крики: «Горе нам! Горе нам! Останься! Останься!»
На расхищение вас не отдам и от рук сильных людей вас избавлю.
Мужик. Батюшка, не тужи, надо будет, — мы подможем.
Третий купец. Ты, государь, только спроси, а уж мы дадим…
Иван (кланяется налево — боярам). Не люб я вам. Хочу рубища вашего али еще чего худого? Припала мне охота есть вас, кровь вашу пить? Так, что ли? Прощайте. А как вам, князьям и боярам, без царя жить не мочно, жалую вам царя. (Дернул за руку и вытащил вперед себя Симеона Бекбулатова.) Вот вам царь всея земщины [98]. (Кланяется ему.) Жалую тебя, государь Симеон Бекбулатович, князьями и боярами моими, уделами и уездами ихними и градом Москвой.
Симеон Бекбулатович, сопя и вращая глазами, поправляет на голове высокий колпак. Бояре пятятся, закрываются руками, ахают, начинают кричать: «Бес, бес».
Оболенский. Черт в него вошел, черт!
Репнин. Государь головой занемог!
Ефросинья. Царица его зельем опоила!
Иван. Отходите от меня, изменники, в земщину. (Берет у Грязного метлу.) А мы идем опричь, не щадя отца и матери, брата и сестры, не щадя рода своего, этой метлой мести изменников и лиходеев с земли русской.
Василий (вдруг поднялся, заслоняя собой Ивана). Не надо, не надо! Не отнимайте дыхания его.
Тишина. Звон стрелы. Пронзительный женский крик.
Купчиха. Убили!
Василий падает, пронзенный стрелой. Иван наклоняется к нему, схватывает его повисшую голову, прижимает к себе и глядит в толпу страшными глазами.
Картина девятая
[править]Басманов. Висковатый — здесь. Новосильцев — здесь. Юрко Ференсбах.
Тот вскакивает.
Сиди, сиди смирно. Списки принес?
Ференсбах. Так, так, — списки рыцарей я принес…
Воротынский (заслоняясь рукой). А ты не слепи фонарем в глаза-то, шалун.
Басманов. Мне же отвечать, Михайло Иванович, — государь накрепко приказал прийти всем пораньше.
Новосильцев. Когда он спит только?
Басманов. А почитай, совсем не спит.
Входит Малюта.
Малюта. Здорово. (Садится.)
Басманов. По-здоровому тебе, Малюта.
Малюта (Басманову). Ефросинья Ивановна опять к царице пошла?
Басманов. Не одна, с внучкой. Царица пожелала осмотреть княжну.
Малюта. Подлинно ли царица пожелала видеть Ефросиньину внучку?
Басманов. Княжну нынче будут принцу Магнусу показывать, не знаешь, что ли…
Входит Грязной прямо с мороза, трет уши, топает ногами.
Грязной. Ох, братцы! Опричнина — потрудней монашеского жития. Полсуток с седла не слезал.
Басманов. Ты, невежа, на конюшню пришел ногами стучать?
Грязной. Да ведь мороз жа. До костей пробрало и в брюхе со вчерашнего дня петухи поют.
Малюта. А ты привык воевать вокруг ендовы с медом, опричник.
Грязной. Не цепляйся ко мне, Скуратов. Взгляни лучше, каких я коней отобрал двенадцать тысяч голов. Один иноходец, сивый, с черным хвостом, — ну, колыбель.
Малюта (с усмешкой). Колыбель.
Басманов (мигнув ему). Василий, сегодня возвеселимся.
Грязной. Что ты говоришь! Эх, вот бы… Давно что-то не веселились.
Басманов. Приказан большой стол.
Грязной. По какому случаю?
Басманов. Обручать будем принца Магнуса с княжной Старицкой.
Грязной. Ох, я и напьюсь до удивления… Басманов. Да государь-то что-то суров.
Входит Иван со свечой. Взглядывает в окна, гасит свечу и садится на стул у стены — напротив лавки, с которой вскакивают сидящие на ней. К нему подходит Басманов.
Иван. Собаки выли всю ночь.
Басманов. Это замечалось, государь.
Иван. С чего собаки выли?
Басманов. Зверя чуют, государь. Мороз очень крепок, зверь из лесов вышел.
Иван. Зверя чуют. Зачем Ефросинья ночевала во дворце?
Басманов. Ты сам приказал княжне Старицкой с бабушкой быть наверху.
Иван. А тебе б стать против меня да спросить смело, если чего не понял… Думать ленивы стали…
Басманов. Да где же Ефросинье с княжной ночевать? Все подклети у нас забиты опричниками. Да она нынче тише воды, ниже травы.
Иван. Так, так, вы все правы, один я крив. Давеча кричали громко у ворот и с фонарями бегали, — что случилось?
Басманов. Умора, государь, — из Москвы бояре пожаловали целым обозом, да заблудились в лесу-то. Я их от ворот повернул в слободу — стать на мужицких дворах. Здесь, говорю, не Москва, здесь — опричнина. Так-то обиделись.
Иван. Обедать их позови, а посадить за нижний стол.
Басманов. Воля твоя, — только крику будет много, государь…
Иван. Дьяки…
Бисковатый и Новосильцев поспешно подходят к нему, кланяются. Иван достает из кармана два свитка.
Два послания написал ночью, — императору Священной Римской империи [99] и аглицкому королю [100]. (Висковатому, передавая грамоту.) Тебе ехать в Вену… (Новосильцеву.) Тебе — в Лондон… Пустые слова стали говорить про меня при королевских дворах. Я, вишь, головой занемог… Царство свое разоряю потехи ради… Сажусь пировать — за столом у меня девки срамные песни кричат, а я, распаляясь похотью, им груди ножом порю, кровь пью… Князья и бояре, восстав единодушно, меня за то из Москвы прогнали, как пса бешеного… Укрылся я здесь, в Александровской слободе, с опричниками, сиречь — ворами, скоморохами, разбойниками… Вот и поднялись на меня три короля совершить божеское правосудие. Воеводы мои вместе с Андрюшкою Курбским разбежались, и войска у меня более нет, по лесам хоронится… Ах, ах, как такого царя земля терпит…
Висковатый. Кто же сказкам таким поверит, государь!
Иван. Верят! Свидетели моим злодеяниям пересылаются из Москвы в Варшаву и далее. Слухи, как птицы, летят… Грузны седалища у князей удельных, непомерны чрева у бояр моих, языки их остры для клеветы. (Новосильцеву.) Как ты станешь говорить с аглицким королем?..
Новосильцев. Скажу, что ты, государь, скорбишь о великих трудах аглицких торговых людей, за то, что им далеко плыть из Лондона в Архангельск, и хочется тебе, чтоб плыли они коротким путем — через Варяжское море в Нарву, в Ревель и Ригу…
Иван. Так, так, так…
Новосильцев. И только любви ради и дружбы к аглицким торговым людям начал ты ливонскую войну…
Иван. Не поверят, дьяк. Они люди умные… Про короткий путь в Москву они лучше тебя знают… Скажешь: воюю я со шведским королем [101], который запер проливы в Варяжское море, и воюю с польским королем, которому помогают немцы и в Ригу аглицких кораблей пускать не хотят. Не лучше ли будет аглицкому королю не сидеть, сложа руки, дожидаясь конца моих бранных трудов, а послать бы свои корабли — подмочь мне с моря… Вот тогда и заговори с ним о любви-то…
Новосильцев. Понял, государь.
Иван. И еще скажешь: третий король, Христиан Датский, который аглицкому королю больше других досадил, нынче со мной в любви и мире, и я выдаю племянницу мою за сына его принца Магнуса… Вот какой я человекоядец… (Висковатому.) Твоя служба в Вене будет труднее… Как станешь говорить с императором?
Висковатый. Двоесмысленно, государь…
Иван. Так, так… В Вене люди коварны. Там надо пужать да собольими шубами одаривать. Говори, что у нас с императором один враг — турецкий султан, случится беда — ему никто не поможет, помогу один я. А турецкому послу, подарив шубу с моего плеча, скажешь невзначай, что ныне у меня на коней посажены двадцать тысяч опричников, искусных к бою…
Висковатый. Государь, а буде в Вене станут спрашивать, что за диковинка — опричнина?
Иван. Скажи, — бранная сила моя. Скажи, — перестали мы терпеть старый обычай — сидеть царем на Москве без своего войска, а случись война — кланяться удельным князьям, чтоб шли на войну со своими мужиками, с дубьем да рогатиной… Захотели мы — великий государь — войско свое, великое иметь, ибо земля наша велика и замыслы наши велики… И такое войско, опричь всего, мы завели… А впрочем, этого императору не говори, зачем ему знать… Скажи только: государь нынче правит государством один, собирает доходы в одну казну и нашел молодых воинов, любящих смертную игру, и их припускает близко к себе, и во всем им верит. То есть опричнина…
Висковатый. Так, государь.
Иван. Да не уставай повторять турецкому послу, что ныне мы хана Девлет-Гирея не боимся, наш степной воевода Михаил Иванович Воротынский всю Дикую степь сторожами преградил [102] от крымских татар, у него в степи сто тысяч станичников с коней не ссаживаются. (Воротынскому.) Так ли, князь Михаила? (Подходит к Воротынскому и обнимает его.) Михайло Иванович, здравствуй… Здоров ли?
Воротынский. Здоров, государь.
Иван. Экий ты какой седатый стал. Княгиня, княжата, княжны — все здоровы ли?
Воротынский. Здоровы, государь.
Иван. А ты печален? Нужды у тебя нет ли какой?
Воротынский. Есть у меня нужда.
Иван. Говори, проси…
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Что ты? В келью хочешь? На покой? А крымский хан пускай лезет через Оку, жжет Москву?
Воротынский. Стар я. Телом еще силен, но головой немощен. Не уразумею, — что творится. К чему, зачем это? Приехал из степи в Москву, иду во дворец, — на твоем отчем троне сидит татарин пучеглазый, усами шевелит, как таракан. И которые бояре ему — царскому чучелу, страшилищу — уж кланяются, деревенек просят.
Иван (громко, весело и злобно засмеялся). А ты не поклонился?
Воротынский (гневно). Нет!
Иван. Обидел, обидел великого царя Симеона. Он же ваш, земский. А я только князек худородный на опричных уделах.
Воротынский. Не пойму! Плач и стенание в Москве: у монастырей земли отбирают, вотчинных князей с древних уделов сводят и с холопами гонят на Дон и далее. Зачем?
Иван. И твой стольный град Воротынск мы в опричнину взяли, прости, Христа ради, да — нужда. По смоленской дороге до Литвы, и по ржевской, и по тверской до самой Ливонии все города и уезды опричникам моим розданы малыми частями. Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова [103]: «Вельможи-то мои выезжают на службу цветно и конно и людно, а за отечество крепко не стоят и лютою против недруга смертною игрой играть не хотят. Бедный-то об отечестве радеет, а богатый об утробе». Вот — правда. (Указывает на Ференсбаха.) Вот, поверил ему, пленнику. Он из Ливонии мне семь тысяч юношей привел с огненным боем.
Ференсбах. Так, так. Воины добрые.
Иван. Васька Грязной двадцать тысяч молодцов собрал по уездам, да таких, что и на кулачки против них не становись, одел их, обул и смертному бою научил. То есть опричнина. Ну, ну, прости, Михаила Иванович, что кричу и ядом слюны на тебя брызгаю. Люблю тебя. Таких-то богатырей у нас мало. Не серчай, на — прими, — теплое с моего тела, — отцов крест медный. (Снимает с себя крест, надевает Воротынскому, целует его в голову.) Поди отдохни. За обедом сядешь со мной.
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Курбский в Польшу бежал, ты — к святым старцам? Ужалил, ужалил… Скорпия! Вот вы как ненавидите меня… (Садится на стул, закрывает рукой глаза.) Содрать с него кафтан, дать рубище ему. Нищим захотел быть, — лишь не служить нам. Изменник!
Воротынский. Не изменник я!
Иван. Врешь! Смрад от тебя. Труп живой. Иди от меня прочь! Напяль клобук, сиди на гноище. Не замолить тебе сегодняшнего греха. А я тебя забыл.
Воротынский (стоя перед ним, опустил голову, расставя руки). Трудами, ранами и кельи не заслужил?
Малюта. Уходи, чего стоишь?
Басманов. Уходи, князь, не гневи государя.
Воротынский, со всхлипом, поклонился Ивану, который и не взглянул на него, и, пошатываясь, вышел. Малюта тихонько рукой помахал на дверь Висковатому, Новосильцеву, Ференсбаху; они молча, поклонившись, тоже ушли; за ними вышел Басманов.
Иван. На что тогда сказано: возлюби? На что тогда умиление сердца? На что ночи бессонные? У лучшего и храброго поднялась рука поразить меня, когда ему на шею крест теплый с груди надевал.
Малюта. Все они таковы, государь. Свой — за своего; разворошил древнее гнездо, так уж довершай дело.
Иван. Так, так, Малюта… А я — робок? Доверчив? Да плаксив, что ли? Письма врагам пишу, когда плаха нужна и топор? Чего глаза отвел? Договаривай.
Малюта. Не мне тебя учить, ты — в поднебесье, мы — в днях сущих рассуждаем попросту. Да вот хотя б Василия-то убили на Красной площади. По розыску будто бы ничего не найдено, а ведь дело это большое, тайное, боярское.
Иван (подскочил к нему). Что ведомо тебе о Васильевой деле?
Малюта. Государь, нынче ничего тебе не сказку, жги меня огнем.
Иван отходит к окошкам, в которые уже пробился солнечный свет.
Грязной. Эх, государь, дал бы ты мне сотни три опричников, — чесанули бы мы боярскую Москву. Такой бы испуг сделали.
Иван. Врещь, лукавый раб. То добро, чтоб верить человеку. А что ж, и обманут. Девять обманут — казни их. Десятый не обманет. За десятого бога благодари. Десятый — найден, люби его. Достаточно у меня темных ночей да собачьего воя, допросов к совести моей. Не для кровопийства утверждаем царство наше в муках. Ты не смей усмехаться, что я много писем пишу врагам моим. К письменному искусству страсть имею, ибо ум человеческий — кремень, а жизнь мимо-текущая — огниво. Жизнь я возлюбил. Я не схимник [104]. (Толкнув в грудь Грязного.) Ну, ты — становись на кулачки.
Грязной. Что ты, государь, я ударю, — умрешь жа…
Иван. А ну — выдержи. (Ударяет его в грудь.)
Грязной отлетел на несколько шагов. Иван засмеялся. Входит Басманов.
Басманов. Государь, дозволь. Время тебя наряжать. Принц скоро будет.
Грязной. Постой, давай, что ли, додеремся.
Иван. Ну, ну, знай свое место… Поди скажи дьяку, чтобы тебе указ написали — ехать тебе вместо князя Воротынского в степь воеводой [105].
Грязной. Мне, конюху, большим воеводой в степь? Да батюшки… Честь-та!..
В глубине дворца слышен женский крик, встревоженные голоса, топот ног. Иван весь вытягивается, слушает. Вбегает Михаил Темрюкович.
Иван. Царица?
Михаил Темрюкович. Нет, нет!.. Девка ближняя, любимая царицы, упала вдруг да белая стала, забилась, и пена у ней на губах. Падучая, что ли?
Иван. Ефросинья была наверху?..
Картина десятая
[править]Иван. Хлеба, мяса и плодов земных у нас достаточно, хотим мы делать со всеми народами любовь. Мужик — паши ниву, понукай лошадку, — с богом! Купец — садись на кораблик, плыви по синему морю, торговых городов для всех хватит, — выноси товары, сняв колпак — зазывай добрых людей, — святое дело. (Кончил накладывать куски на тарелку.)
Басманов понес ее принцу и — с поклоном.
Басманов. Принц датский Магнус, государь тебя жалует блюдом — лосиной губой в рассоле с огурцами.
Магнус, которому толмач все время переводит на ухо, встает и кланяется Ивану.
Магнус. Благодарю, великий государь, за блюдо…
Иван (вытирая полотенцем руки). Ужаснулись мы, услыхав, как французский король тешился в ночь на святого Варфоломея [106]. В стольном граде Париже по улицам кровавые ручьи текли. Это ли не варварство! В угоду вельможам надменным, князьям да боярам своим зарезать, как баранов, тысячи добрых подданных своих. А вина их в чем? По Мартыну Лютеру хотят богу молиться. Эва, — их грех, их ответ. С богом у них и будет свой расчет. Варвары, ах, варвары — европейские короли!
Магнус (толмачу, который быстро ему переводит). Чего он все проповеди читает! Пил бы да ел спокойно, говорил бы о деле.
Иван (Новосильцеву). Чем недоволен принц?
Новосильцев. Не терпится — о деле хочет слышать.
Иван. Потерпит, пускай привыкает к русскому чину. (Магнусу.) Обижаются на меня короли, будто я хочу Ливонию положить из края в край пусту и копытами коней моих берега Варяжского моря вытоптать… Варвары, варвары, на свою меру меряют меня! На что мне Ливония пуста и безлюдна? Ливония — издревле русская земля, но люди в ней живут нерусские, так что же мне их резать, как французскому королю подданных своих в ночь на святого Варфоломея? Всякая тварь бога любит по-своему, и бог всех любит. Пускай молятся по Мартыну Лютеру, лишь бы жили мирно и исправно. И суд, и расправу, и обычай, и торговое дело оставлю — какие были в Ливонии. Будь ливонское королевство под твоей, Магнус, державной рукой [107] — наш меньшой брат.
Магнус (толмачу). А про деньги на почин моего двора он ничего не сказал?
Толмач. О деньгах не вымолвил.
Магнус (встает — Ивану). Если велишь мне быть королем и правителем Ливонии, — хочу оправдать доверие, завоевать Ревель одной своею шпагой. Отдай мне Ревель.
Иван (Новосильцеву). Экий петух долговязый и глуп к тому же… (Магнусу.) Возьмешь приступом Ревель — отдам город тебе в столицу.
Магнус (которому толмач перевел слова Ивана). Спасибо, спасибо, великий государь… Твой слуга…
Иван. А для начала любовного согласия между нами хотим закрепить его союзом естества, по примеру предков человеческих Иакова и Лии… [108]
Магнус (толмачу). Что за черт, не хочет ли он мне подсунуть дурную да старую девку?
Иван (Новосильцеву). Чего он всполохнулся?
Новосильцев. Испугался, что обманем с девкой.
Иван (засмеялся). А стоило бы его на козе женить. (Громко.) Что же не видно, не слышно суженой-ряженой, или заспалась крепко, или еще чулочки не надела на белые ноги?
Владимир Андреевич (встает). Государь, вели мне пойти за дочерью.
Иван. Поди, поди, скажи: суженый уныл сидит, не пьет, не ест, ножом всю скатерть испорол.
Владимир Андреевич. Иду, государь. (Поклонившись, уходит.)
Иван (Марье). Чего глаза опустила, слова не молвишь, сидишь, как на поминках?
Марья. Государь, прости, буду весела.
Иван. А чего бледна, смутна-то чего?
Марья. Не гневайся на меня, ладо мое.
Иван. Или младенец, что ли, томит тебя?
Марья (тихо, со страхом). Нет, младенец как будто покоен.
В глубине появляются Оболенский и Репнин. За ними несколько опричников.
Оболенский. Что хотите ее мной делайте, — не сяду и не сяду за нижний стол…
Репнин. С мужиками, с конюхами нас посадили, спасибо тебе за честь, за место, великий государь.
Оболенский. Господи! Куда же теперь деться-то, свет клином, все под твоей властью, Иван Васильевич. (Заплакал.)
Магнус. Чего они кричат? Кто эти люди?
Иван. Мои шуты. Великие искусники, — уж рассмешат, так до слез.
Оболенский. Воистину шутами сделал ты нас. Выйдешь на двор-та, измахнешь рукавами, — над опустелой Москвой одни вороны тучами. Добился своего. (Становится на колени.) Делай с нами, что хочешь, только убери от нас царя Симеона. Вернись в Москву.
Репнин. Насмешил Москву. Весь свет насмешил… Уж будет!
Магнус. Мне не смешно, и никто не смеется.
Иван (Оболенскому). Шут, плохо веселишь гостя. (Репнину.) Ну, а ты чем позабавишь?
Опричники подталкивают Репнина к столу.
Басманов. Петухом покричи или в чехарду попрыгай, ну-ка, чего заробел, князь…
Репнин. Вот я сел, вот я сел! (Шлепается на пол и, оскалясь, глядит на всех.) Тут мое крайнее место. Уносите меня отсюда, вперед ногами.
Иван (Магнусу). Не смешно?
Магнус (захохотал). Очень смешно.
Иван. Еще смешнее будет. (Опричникам, указывая на князей.) Унесите их, нарядить обоих по чину.
Опричники с хохотом подхватывают брыкающихся князей и уволакивают их из палаты. Магнус катается от смеха. Иван зло кусает конец шелкового платка.
Мы люди простые. Забавы у нас невинные.
Появляются Владимир Андреевич и Ефросинья, которая ведет княжну под покрывалом.
Ефросинья. А вот и суженая-ряженая наша.
Владимир Андреевич. Принц Магнус, по обычаю, тебе встать, да у юницы покрывало поднять, да в уста ее поцеловать, да чару за ее здравие пить.
Магнус (толмачу). Черт меня возьми, будь что будет!
Ефросинья. Принц-батюшка, девки у нас на Москве красивые, а эта — внученька моя — как ландыш лесной, как ясный месяц среди звезд.
Владимир Андреевич (наливает чару). Принц Магнус, прими-ста от дочери моей поцелуй и чару.
Магнус. Готов исполнить волю великого государя и царя всея России.
Иван (кусая платок). Еще бы ты попятился.
Магнус поднимает на княжне покрывало и отшатывается, пораженный ее красотой.
Магнус. Несказанная красота! Иван. Не обманываем, торгуем честно.
Магнус. Хорош русский обычай! (Целует княжну.)
Княжна, обмерев от страха, как кукла, подставляет губы.
Ефросинья. Довольно и одного разика, батюшка, сладкого понемножку.
Магнус. О, я счастлив!
Марья встает, держа обеими руками чашу.
Марья. Принц Магнус, хочу пить здравие твое и нареченной невесты. (Идет к принцу и княжне.)
В это время к Ивану подходит встревоженный Малюта и — на ухо.
Малюта. Государь, ничего не пей, не ешь и царице не вели ни пить, ни есть.
Иван. Что?
Малюта. Девка, которая кричала утром, померла. Была отравлена.
Иван сходит с трона и идет к Марье.
Марья (принцу). Кинжалу подобно красота женская сердце пронзает, и нет покоя сердцу уязвленному, нет ему исцеления, лишь одна ему любовь исцелительница.
Иван (Марье — тихо). Не пей.
Марья. Вино, чистое, государь… За любовь пью эту чашу. (Выпивает, кланяется, идет к столу.)
Иван идет за ней.
Иван. Девка твоя умерла.
Марья. Марфуша умерла? (Покачнулась.) Смерть бродит около нас. Я утаила от тебя… Давеча, гляжу, яблочко на столе откуда-то взялось. Надкусила его и Марфуше отдала… Она и съела… (Покачнулась.) Кружится голова моя, от вина, что ли… Иванушко, я лишь кусочек съела маленький, и не понравилось мне яблочко… Горькое такое… (Упала на стул.) Страшно… Дитя не шевелится во мне, лежит, как мертвое… Не забывай меня, ладо мое.
Иван. Царице плохо!
Ефросинья. Господи, что это с ней?
Владимир Андреевич. За врачом пошлите, эй, кто-нибудь, за врачом!
Магнус (толмачу). Царица беременна, дело пустое, от этого не помирают. (Отходит в глубину.)
Марья. Ладо, возьми лицо мое в руки… Видеть тебя хочу… Где глаза твои Страшные? Наклонись ближе, что же ты… Месяц мой ясный, муж мой, батюшка мой… Орел мой сизокрылый… (Вскрикнула.) Плохо мне!.. Прощай! Прощай! Не забывай…
Иван (падает на колени около нее). Очнись! Марья! С тобой в гроб велю себя положить. Слышишь ты меня?
Марья. Слышу.
Иван. Дыханья у нее нет больше. Уста холодеют. Уходит в тьму без возврата. (В отчаянии падает на пол, реет на себе волосы.) Покинула, покинула, покинула… Ушла, любезная… Где ты, Мария? Дайте умереть мне… Быть не хочу! Смерть, смерть проклятая!
С хохотом опричники приволакивают Оболенского и Репнина, одетых в шутовские кафтаны и колпаки.
Малюта (всем).Уходите прочь! Государь хочет быть один.
Картина одиннадцатая
[править]Магнус (замешкался у гроба, всплеснул руками, жалобно сморщился). О, государь!..
Иван помахал ему кистью руки, чтобы принц не нарушал тишины, проходил бы.
Михаил Темрюкович (шумно бросился к гробу, приник, зарыдал). Сестра, сестра!..
Иван (сквозь зубы, негромко). Проходи, не мешкай…
Оболенский, со всклокоченными волосами, тяжело дышит всходя по ступеням. Поднес персты ко лбу; затряс распухшим лицом. Встретился с неподвижным, испытующим, холодным взглядом Ивана, захлебнулся от волнения и страха. Иван коротким кивком приказывает ему пройти. Малюта истово прощается, медленно, сурово взглядывает на Ивана, который шевелит губами, читая по книге. Проходит.
Ефросинья (еще издали видит насторожившиеся глаза Ивана. Идет смгло, со сжатым ртом, с платком для слез в левой руке. Перекрестясь, взглядывает на покойницу, закидывает голову, заламывает руки и начинает голосить так, что невыносимо слушать этот вопль). Ах, да зачем… зачем ты нас покинула… Ах, да на кого ты нас оставила… Ах, да не с нами, не с нами душенька твоя голубиная…
У Ивана задрожало все лицо, он вытянул шею, вслушиваясь. Ефросинья грохнулась на колени, поклонилась гробу и, тяжелая, плачущая, сползла со ступеней.
Репнин (движения его озабоченны, торопливые, мелкие. Исполнив обряд прощания, хочет отойти, но, притянутый взором Ивана, поворачивается к нему и — горестно, просто). Жертва злобы нашей, жертва окаянства нашего. Перед успением красоты этой — все шелуха, ветром гонимая, все — суета сует.
Иван (с тихой ненавистью, раздельно). Проходи.
Ведут под руки митрополита Филиппа. Иван вытягивается, будто ему не хватает дыхания.
Филипп (преклоняется перед гробом, дает последнее целование и, опираясь на посох, глядит на Ивана). Зачем ты стоишь у гроба? Не молишься ты. Не скорбь, не покорность воле божией, не кротость червя земного в душе твоей! Как тигр, ты ищешь жертвы. Отмщения алчешь. Доколе же тебе лютовать? Смирись, не оскверняй великой тишины успения.
Иван (весь сотрясаясь от гнева, но сдерживаясь). Молчи. Только молчи, одно говорю — молчи, Филипп. Молчи и благослови ее.
Филипп благословляет покойницу и широким размахом креста осеняет Ивана. Царь отшатывается. Ко гробу на помост грузным шагом всходит Малюта. Филипп повернулся к нему, потом взглянул на Ивана, тяжело вздохнул через запекшиеся уста.
Филипп. Брезгаешь, государь? Иван. Да…
Филипп. Прощай, государь. Иван. Прощай…
Малюта помогает свести митрополита с помоста. Под сводами движение, шепот. Ко гробу идет Владимир Андреевич. Он бледен, лицо опущено, в руке, так же как у матери, шелковый платочек. Владимир Андреевич поднимается, закрыв глаза, медленно крестится, чуть прикасается к покойнице и сейчас же, будто от обильных слез, подносит платок к лицу. Иван поднимает руку и отрывает платок от его лица. Губы Владимира Андреевича растягиваются в блуждающую жалобную улыбку. Иван, потрясенный, вплоть придвигается к нему.
Ты?.. Ты?.. (Схватывает Владимира Андреевича за руку, вместе с ним спускается с помоста и садится на последнюю ступеньку.)
Владимир Андреевич, не сопротивляясь, опускается рядом с ним.
Владимир, брат, — ты убил ее?
Владимир Андреевич. О чем спрашиваешь? Не пойму я, братец Иван.
Иван. Ты на ухо мне сказывай, тихонько. Яблочко царице ты положил на стол?
Владимир Андреевич. Господи, господи, ничего не знаю.
Иван. И вино было отравленное? Ты, что ли, за столом отраву подсыпал? (Гладит его по голове.) Отвечай, не бойся. Беда-то больно большая. На Красной площади Василия ты убил?
Владимир Андреевич. Нет, нет, нет!
Иван. Братец, Владимир, не говори — нет, говори — да. Я все знаю. (Указывает на гроб.) Она перстами незримыми вдруг мне глаза открыла.
Владимир Андреевич ударил себя в лицо ладонями, плечи его затряслись.
Поплачь, поплачь, ты уже стоишь у врат смерти, Владимир. А совесть-то ведь больше жизни, знаешь. Стыд-то — страха смерти сильнее…
Владимир Андреевич. Братец, опутали меня.
Иван. Знаю… знаю…
Владимир Андреевич. Не хотел я престола твоего, ни казны твоей… Страшился я, говорил им.
Иван. Кому? Кому говорил?
Владимир Андреевич. Братец, да как их перечислю-то? Все ищут твоей погибели… Ты вот казначею Фуникову веришь…
Иван. Ну? Ну?
Владимир Андреевич. Он в Варшаву да в Вильну тайно подарки посылает, чтобы король-то нам всем помог.
Иван. Врешь… Ох, врешь!
Владимир Андреевич. Чего мне врать, я теперь всех тебе выдам. Чай, знаю, — у митрополита Филиппа в келье собирались. Я не хотел, плакал, как Филипп-то благословил меня на царство [109].
Иван. На царство русское тебя благословил? Как же так? А ведь я еще жив. И яблочко он тебе дал?
Владимир Андреевич. Господи, тоска-то какая! Нет, нет, не давал! Да вот еще, братец, в Новгороде заговор большой.
Иван (схватил его за плечи). Сейчас уж ты не ври…
Владимир Андреевич. Крест святой поцелую.
Иван. Сейчас, сейчас дам тебе святой крест… (Отпустил Владимира и начал шарить у себя на груди.)
Владимир Андреевич. Новгородский-то епископ Пимен да с боярами переговариваются с Литвой [110], чтоб Новгороду от тебя отпасть…
Иван. Владимир, страшными пытками тебя буду пытать.
Владимир Андреевич. Дай, дай крест, поцелую.
Иван. Креста нет, другому предателю на шею надел. Ах, зачем же я щадил вас? (Ударяет себя в голову.) Убогий… Сонливый… Нерадивый… (Стремительно встает, поднимается к гробу и горестно прощается с Марьей.) Прощай, прощай, красота моя… Прощай, орлица моя. (Закрывает покрывалом гроб, оборачивается к опричникам.) Малюта! Вели стучать в литавры и трубить в рога!
Среди опричников движение.
(Закрывает лицо рукой, мгновение так стоит, опускается на колени, страстно прижимает руки к груди, поднимает голову.) Гол и нищ перед тобой, господи… Отнял у меня веселие, теплое гнездо души моей… Более я не человек… Хлеб и вода — пища моя, жесткая доска — ложе мое… Умер я, умер, господи… И восстал слуга твой нелукавый, несу тяжесть непомерную царства… Исполни меня ярости хладной… Не отомщения хочу… Но да не дрогнет моя рука, поражая врагов пресветлого царства русского… Да свершится великое… (Встает, спускается с помоста.)Опричники, в поход… Басманов, саблю мне подай…
Часть вторая.
Трудные годы
[править]Действующие лица:
[править]Царь Иван Васильевич.
Анна, княгиня Вяземская.
Афанасий Вяземский [111].
Малюта Скуратов.
Годунов Борис Федорович.
Василий Грязной, Федор Басманов } опричники.
Суворов.
Темкин.
Челяднин Иван Петрович, ближний боярин.
Князь Оболенский-Овчина Дмитрий Петрович.
Князь Мстиславский Иван Федорович [112].
Юрьев Никита Романович.
Князь Шуйский Василий Иванович.
Козлов Юрий Всеволодович.
Пимен, митрополит новгородский.
Князь Острожский, воевода новгородский.
Василий Буслаев.
Сигизмунд Август, король польский.
Кетлер, великий магистр Ливонского ордена.
Константин Воропай, посол литовский.
Магнус, принц датский.
Девлет-Гирей, крымский хан.
Мустафа, великий улан [113].
Висковатый Иван Михайлович, дьяк.
Переводчик у литовского посла.
Толмач у крымского хана.
Касьян, писец.
Мамка Анны, княгини Вяземской.
Хлудов, Путятин, Лыков, Калашников. } купцы.
Первый мужик.
Второй мужик.
Опричники, бояре, дворяне, митрополиты, купцы, посадские, мужики, писцы, служки, немецкие рыцари, магистр Фюрстенберг, воевода Двойна, турецкий посол.
Картина первая
[править]Шуйский. Нате, нате, безвинно обиженные… Нате, нате, сироты божьи… Нате, нате, молельники наши.
Нищие вопят и теснятся к нему.
Ну вот и — пуст кошель… (Идет по мосту, сняв колпак, кланяется Годунову, который с усмешкой следил, как он раздавал милостыню.) Здравствуй, Борис… Или вас, опричников, с «вичем» сказывать велишь? Борис Федорович, поздорову…
Годунов. Молод, гляжу ты, Василий, а разумом не обижен.
Шуйский. Погибнешь нынче без разуму, Бориска. Мне бы, недорослю, без печали прохлаждаться за батюшкиной спиной… А я уж саблей опоясался. Нынче знатным родом да высоким тыном у себя на дворе не отгородишься… Да ведь и ты, Бориска, одним разумом дышишь, — чай, и твое житие на ниточке висит…
Годунов. Чего ты ко мне привязался, ступай к себе на земский конец…
Шуйский. Бориска, Бориска, собачья голова, чай, у тебя у седла осталась, не кусайся… Вспомни-ка, давно ли мы, бывало, Бориска да Васютка, так-то дружили, — водой не разольешь… Что из того, что на тебе черный кафтан, на мне — зеленый… Кафтан к телу не приклеен, — сорву его с плеч да брошу в Неглинную… Ей-ей…
Годунов. Никогда у нас с тобой дружбы не было, врешь…
Шуйский. Ну, будь так, не серчай… Ах, тяжела клятва опричная, — отрекохся от отца с матерью и друга забудь… Бориска, почему нас, Шуйских, великий государь не жалует, чем мы провинились?
Годунов. Великий государь праведных жалует, а неправедных казнит.
Шуйский. А мы неправедные? Господи! Вернее Шуйских нет слуг у государя… Бориска, улучи время — шепни ему: Васька, мол, Шуйский хоть молод, да зорок, — ох, как служба его может пригодиться… Меж удельных князей я — свой и с боярами — свой…
Годунов. Не буду о тебе шептать государю.
Шуйский. Ну? А как за это государь да и спросит с тебя, — знал-де, да не сказал…
Годунов. Чего знал? (Схватил его за грудь.) Лиса коварная…
Шуйский. Государь будет отходить ко сну, ты наклонись да и шепни: Васька-де многое знать может… На нас люди смотрят, Бориска, отпусти кафтан… Что буду знать — скажу тебе, а ты — ему… Тебе от того — власть, а мне — покой… Дай в уста поцелую.
Годунов (отталкивая его). Не верю я тебе, пошел прочь…
Шуйский. А ты все-таки мои слова запомни.
На звонницу поднимаются опричники в скуфейках и черных подрясниках, под которыми видны сабли: Малюта, Афанасий Вяземский, Василий Темкин, Федор Басманов, Александр Суворов.
Суворов. Не спешат что-то великородные, — растрезвонились…
Басманов. Служит митрополит Пимен новгородский, он любит древний чин…
Суворов. Как бы за такую докуку не осерчал государь…
Басманов. Для того Пимен и томит со службой, чтобы государь осерчал…
Темкин (Вяземскому). Гляди, посол литовский пеший идет.
Вяземский. Посол литовский две недели добивался, чтобы ему к воротам на коне подъехать, только и выторговал — пройти под руки по сукну.
Суворов. Ишь, с досады-то как спесью надулся…
Басманов. Ах, кафтаны на них хороши! Что-что, а кафтаны хороши…
Из ворот Кремля выходит литовский посол Воропай, его ведут под руки рыцари, перед ним люди из его свиты стелют сукно. Годунов, подбоченясь, становится в конце моста, у Опричных ворот.
Годунов. Что за люди идут?
Посол остановился. Среди свиты его — смущение. Вперед выскакивает переводчик.
Переводчик. Великий посол литовский Константин Воропай шествует к великому князю Московскому.
Суворов (Басманову). Это — как так! К великому-де князю! Ах, собака, — «царя» не хочет выговорить…
Темкин. Малюта, слышишь — бесчестье государю…
Малюта. Слышу, слышу, — выговорит он все положенное…
Годунов. Великого князя Московского мы не знаем; про такого не слыхали…
Опричники на звоннице громко засмеялись.
Суворов. Годунов ответит! Ох, зубаст!
Годунов. В царствующем граде Москве пребывает — божьей милостью — государь Иван Васильевич, царь всея России, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Ливонский, царь Казанский, царь Астраханский и других земель оттич и дедич…
Переводчик (послу). Московиты велят сказать полный титл…
Воропай. Будь так. Пусть отворят ворота.
Переводчик. Великий посол литовский шествует к божьей милости государю Ивану Васильевичу, царю всея России, Московскому, Киевскому, Владимирскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому…
Годунов. Царя Ливонского пропустил…
Суворов. Годунов-то! Вот крючок! А!
Воропай. Ничего не опускай… Русские упрямы… Скажи…
Переводчик. Царю Ливонскому и других земель оттич и дедич…
Суворов. Выговорил, собачий сын…
Годунов (ударяет в ворота рукоятью сабли). Великий посол литовский пришел.
На звонницу к опричникам поднимается царь Иван. Черная борода его с проседью на скулах. На худощавом лице резкие морщины и тени под глазами. Держа на ладони, он щиплет и ест просфору.
Переводчик (Воропаю). Сам царь вышел на звонницу…
Воропай. Который из них — царь?
Переводчик. Вот — тот, в одеянии монашьем.
Иван (звонарю-опричнику). Замолкни! (Глядит вниз на Воропая, и тот с изумлением глядит на царя.) Отворите ворота.
Ворота отворяются, выходит стража — опричники в черных кафтанах. Посол со своей свитой проходит в ворота.
Малюта. Государь, двинулся Земский собор… [116] Сойди вниз, как бы люди не увидали тебя в простом платье…
Иван. А увидят — в рукав смеяться, что ли, станут?
Малюта. Смутятся, государь, смутятся люди…
Иван. Я стою высоко… Плохонький мой подрясник ризами золотыми покажется им, скуфеечка — солнцем ярым на моей голове… Не так ли?
Малюта. Нет, не так… Не всем так покажется, государь.
Иван. Душа у тебя, Малюта, как дождь осенний… (Указывая на выходящий из ворот на мост Собор.) Укажи перстом… Кто из них мой враг? Епископ Пимен новгородский, что ли? Скажешь — Челяднин? Или князь Мстиславский? Ножи у них, ядом напитанные, за пазухой? Нет, Малюта, враги нынче со мной примирились… Хоть и тяжел я для них. Чада мои, спесивые, строптивые, как агнцы, шествуют на Опричный двор… (Звонарю.) Звони в большой, звони гласом грома небесного… (Передает Малюте просфору, схватывает конец веревки от колокольного языка и, поднимая длинные руки, с яростью начинает звонить.) Так надо, так надо встречь русской земле…
Малюта (опричникам).Заслоните государя…
Картина вторая
[править]Воропай. Королевство Польское и Великое княжество Литовское, божьим вразумлением соединясь унией [118], столь великую силу возобладали, что не только турецкого султана и крымского хана, но и твое, государь, бесчисленное войско можем одолеть…
Среди опричников, стоящих за троном и сидящих на скамьях, ропот.
Иван (с усмешкой). Ошибся ты, Константин Воропай, — в грамоте того не сказано, что-де «можем одолеть…».
Воропай. Воистину сказано, великий государь.
Иван. В грамоте к тем высокопышущим словам прибавлено: «можем-де одолеть с божьей помощью»… Разверни, прочти… Ан бог-то, глядишь, по-своему рассудит: вам ли даст победу али мне, грешному, с моими худыми людишками.
Воропай (держа развернутую грамоту). Прибавлено — «с божьей помощью», точно.
Иван. Читай далее…
Воропай. Мой всемилостивейший король Сигизмунд Второй Август, радея о душах христианских и в нежелании пролития невинной крови человеческой, хочет с тобою, государь, сказать дружбу и мир на десять лет…
Оболенский (сидя на лавке, вздохнул всей утробой). О господи, наконец-то…
Иван быстро обернулся к нему.
(Оболенский замотал лицом.) Молчу, молчу, государь, разумею…
Иван (Воропаю). Видишь — чашу меда жаждущим принес, — весели сердца далее…
Воропай. Всемилостивейший мой король Сигизмунд Второй Август ради дружбы и мира готов не спорить с тобой о городе Полоцке, взятом тобой на саблю. Ин Полоцк будет твой. Готов признать твоими повоеванные тобою немецкие орденские города Нарву и Юрьев.
Иван. К чтению книг ты прилежен, Константин?
Воропай. Прилежен, государь.
Иван. Дьяк принесет тебе летописи русские и свечу потолще. Пободрствуй над старинными письменами. Прощаю тебе на первый раз твое невежество.
Воропай. Но города Ригу и Ревель и повоеванные тобой ливонские города Венден, Вольмар, Раненбург, Кокенгаузен, Марьенбург с поветами [119] и городками признать твоими не можно, зане королевство Польское и великое княжество Литовское взяло те города у немецких рыцарей орденских под защиту и на том стоит крепко. И тебе из тех городов ливонских уйти и за них не спорить. Да будет на том божье благоволение. Аминь. (Свертывает грамоту.)
Иван (обернувшись к опричникам). Приведите пленников.
Малюта уходит.
Константин Воропай, не казнил бы ты смертью страшной раба, кто в безумии расхитил именье твое, так что дети и внуки, нищенствуя, пошли бы меж двор куски собирать? Ответь…
Воропай. Так, государь, казнил бы того раба…
Иван. Подними на меня глаза. Вопроси… Перед тобой — раб лукавый, трижды окаянный? Убоясь мук душевных да скорой седины в бороде, ища себе чаши сладкого вина да сладчайшей забавы с женкой, — отеческую землю хочу расхитить? Так ли? Что есть Ливония? От времен Владимира Святого — наша древняя вотчина. Прочти сие в летописях наших. Могу ли я, нож взяв, отрезать от груди кусок мяса да послать брату моему Сигизмунду Августу, прося мира? Приблизься, потрогай меня перстами: изменник я отечеству моему? Ах, тогда придумывайте мне страшную казнь!
Воропай. Государь, я говорил лишь, что вручено мне…
Иван. Срам и бесчестье тебе вручено! Рукой безумца написано послание твоего короля!
Воропай. Неслыханное дело, государь, гневно кричать на посла королевского…
Иван. Кричать? Ты смел, да прост… (Вонзает посох в помост.) Недалеко ты был сейчас от немоты вечной.
Малюта вводит пленников В оковах: великого магистра Ливонского ордена Фюрстенберга, полоцкого воеводу Двойну, немецких, литовских и польских рыцарей.
Малюта. Государь, привел пленников…
Воропай (взглянув на них). О господи, боже милостивый!
Иван (Воропаю). Грозишь одолеть меня с божьей помощью. Гляди… Перед тобой — великий магистр ордена Ливонского, преславный рыцарь Фюрстенберг. Спроси его, — кому в этой войне бог помогает? Чьи седины срамом повиты? Мои или его? Спроси славного воеводу полоцкого Двойну, не он ли передо мной землю целовал, прося живота? (Указывая на остальных.) Рыцари! Да дюжие какие! Где уж нашим людишкам с ними справиться без божьей-то помощи… Константин, спроси еще великого магистра: цепи, что на нем, взяли мы не из его ли разбитого обоза? Для меня, для воинов русских вез он те цепи… Да кованы-то как ладно, крепко. На звене на каждом — клеймо: Магдебург… А я курфюрсту магдебургскому не раз отписывал, прося с кротостью — прислать книг латьхнских добрых. А он наместо книг послал врагу моему цепи для меня… Цепи для меня! Воистину греха не боитесь вы, живущие на закат солнца… Курфюрсты да короли скудоземельные… Как паучки, сидя в городках своих, раздуваются злобой да коварством… Стыдно мне за род человеческий… Уйди, Константин, иди, дабы не сказать мне лишнего…
Воропай. Прими, великий государь, слова мои не во гнев, но в милость. (Низко кланяется.)
Иван, протягивает ему руку для поцелуя. Воропай, пятясь, уходит вместе со свитой.
Годунов подносит Ивану таз и кувшин, Шуйский — утиральник. Иван моет руки.
Малюта. Перебежавший к нам рыцарь тебе челом бьет, государь, на службе к жалованье. Искусен всякому бою.
Иван. Который?
Малюта (указывая). Вот этот.
Иван. Имя его?
Малюта. Генрих Штаден из Ганновера [120], бывалый человек.
Иван. Покормить мясом — будет зверь?
Малюта. Зверь будет, государь…
Иван. Покорми, опосля приведи на двор, — погляжу, попытаю. Дьяк… Висковатый…
Дьяк Висковатый подходит.
Магистру Фюрстенбергу милости не будет.
Висковатый. Государь, обещано ему снять цепи…
Иван. Не будет… Скажи ему: не выручат его три короля — ни польский, ни свейский, ни датский… Сказано: прощай врагам своим. Не умею… Грешен… Уведите пленников…
Висковатый. Слушаю, государь.
Пленников уводят. Иван, вытерев руки, бросает утиральник. Челядин и Мстиславский в то же время уносят скипетр и державу и затем занимают места на скамье.
Иван (обращаясь к Собору). Что скажете, отцы духовные? Что скажете, князья, бояре? Что скажете, добрые люди московские и других городов? Кончать ли нам войну или будем биться далее? Воюем четырнадцать лет. Преклонили под нашу державу царства казанских и астраханских татар, томивших нас прежде под игом, и тем возвратили древние границы княжества Святослава — прародителя нашего. В жестоких наездах побили мы броняносные войска Ливонского ордена, томившего под игом русские земли по Неве, и Нарове, и Чуди, и Двине, и вывели коней наших на берег Варяжского моря… Короли — недоброхоты мои, — негодуя о славе русской, — не хотят мира, но хотят пролития крови нашей и оскудения нашего… Стонет русская земля… Как быть нам?..
Шуйский (Челяднину, который проходит мимо него). У государя глаза веселые, Иван Петрович, будь сторожек…
Пимен. Новгородская и псковская земля пусты лежат, как от чумы. Где было сто дворов — стоит один. Людишки о хлебе забыли, как звери лесные — едят кору с дерев, а иные разбрелись врозь. Втуне звонят колокола церковные. Мир есть елей на язвы наши. Хватит тебе, государь, чести от Полоцка, Нарвы да Юрьева… И те не стоят крови, за них пролитой. Мира жаждем…
Бояре, переглядываясь и взмахивая пестрыми платками для пота, заговорили: «Мира, мира хотим». Среди купечества и посадских — смущение.
Мстиславский. Не под силу нам война. Уж как-нибудь сдержи сердце-то. Поторгуйся с польским королем, может, уступит… Как воевать дальше? Отписал мне управитель: по деревнишкам меж пустых дворов одни лисы да зайцы скачут. Истину сказал митрополит Пимен новгородский: мира жаждем…
Оболенский. Обнищали, оскудели, обезлюдели, обезлошадели… Последнее отдали на эту прорву… Землицу-то уж бабы пашут…
Голоса на скамьях: «Бабы, бабы пашут…»
Иван. И то все, что можете сказать о великом деле, для коего мы живем и трудимся и пот кровавый проливаем? Иван Петрович Челяднин, возлюбленный слуга наш, скажи ты, порадуй…
Челяднин. Не неволь, государь, — ум мутится в таком деле, уста запечатаны…
Суворов. Когда надо — у земских уста запечатаны.
Малюта. Ибо изменой дышат… Вяземский (Малюте). Замолчи, сатана, Иван Петрович честный человек.
Малюта. Я всегда молчу, князь Афанасий… Челяднин. Оттого литовский посол замерил высоким безмерием слова твои, что весь свет поднялся против тебя, государь… Короли идут с запада. Крымский хан топчет конями Дикую степь; плывут в Азов корабли султана турского; ногайские татары, и Астрахань, и Казань только и ждут его помочи… Спрашиваешь — как быть? Мы давно уже думать-то перестали… Не знаю… Думай ты… А нам — умирать покорно, коли велишь умирать…
Малюта. Гиена лукавая… Ах, гиена… Вяземский. Правда-то, видно, как рыбья кость тебе — поперек горла воткнулась…
Малюта. Дал ему бог ума и пронырства, а не дал совести, — так-то, князь Афанасий…
Иван. Жду, Иван Петрович, каков твой будет аминь?..
Челяднин. Аминь, государь, — твоя воля… Иван. Огорчил меня, Иван Петрович, опечалил… Моя воля — не для смерти вам, но для жизни… Господен разум вращает солнце и звезды и бытие дает червю и человеку. Кто восстал против господнего порядка? Сатана! По злобе к живому и сущему. И ввергнут сатана в ад, в пепел безобразный. Волю мою утверждая, — уподобляюсь миродержателю, и в том вижу добро и порядок добрый, укрепление земли, изобилие плодов и благочиние людем. Волю мою утверждаю по совету с совестью моей в тревоге и в трепете вечном… Аз есмь единодержатель и ответ держу даже за каждую слезу вдовью… Некто, повергающий меня в прах, как Давид Голиафа, всю землю русскую повергает… Мне — срам и бесчестье — вся земля русская стыдом закрывает лицо свое… Позвал я вас для совета и дела, как отец, ибо трудны дела наши… Пусть скажут опричники. Сабли у них изострены, кони под ними пляшут… Знаю, знаю — черные кафтаны с метлой да собачьей головой для иных из вас — хуже чумы… Опричный двор — здесь на Воздвиженке — преужасное звериное логовище, недаром на воротах-то — львы дыбом поставлены… Потешается-де царь Иван, глумится над Москвой… Любезных опричников землей верстает, а вотчинных князей да бояр с земли сводит… Чего потупились? Правду говорю… Не ради потехи завели мы опричнину… Спросите их: отдавать ли немцам наши древние, кровью возвращенные, ливонские города, как нам велит Константин Воропай?.. Быть ли стыдному миру? (Суворову.) Скажи ты…
Суворов (земским). Вы — люди пешие, мы на конях сидим… Вы много речей слушаете, — мы одно слушаем… (Подносит саблю к уху.) Подруга верная, укажи дорогу… (Свистнул саблей по воздуху.) Она прямую дорогу скажет… Чего там!
Среди опричников — одобрение.
Басманов. Вот что, земские люди, — нам не только городов — десятины одной не отдавать ливонской земли… Аминь!
Суворов. Турки под Азовом али татары в Дикой степи, — потеха любезная… Гуляй! Чего там!..
Одобрение.
Темкин. Где мне скажет государь стать — там стану, хоть тридцать три короля с нами бейся… Велено одолеть — одолеем…
Оболенский. Гляди — беснуется княжонок! Родословец-то свой пропил, в чужом кафтане ходишь. Стыдно, князь Темкин.
Темкин. Я — опричник, хоть не ниже тебя сижу, князь Оболенский-Овчина.
Оболенский. Сядь, сядь рядом — я тебя спихну с лавки, щенок…
Малюта. Земские люди… Государь у вас не спрашивает — отдавать ли города немцам… Государь у вас спрашивает — любите ли вы его? Любите ли его, как мы любим? Для того мы, опричники, черные кафтаны надели, чтоб не жену, не детей, не отца с матерью любить, а любить одного государя… Ну, простите…
Иван (Вяземскому). А ты что молчишь, Афанасий? Тебе бы первому подать голос… Или хлеб, что ли, мой недостаточно солон? Или саблю на молодую жену променял, — скучно тебе с нами?
Вяземский. Государь, я твой слуга… Умру, где прикажешь…
Иван (махает на него платком). Стань на место. (Годунову, который во время этого разговора подошел к чему.) Привезли?
Годунов. Только что, государь… Везли без отдыха, — я подставы до самой Твери выслал… Уж больно страшны, не знаю, как их и показать. Я им по ковшу вина поднес…
Иван. Веди.
Годунов. Веду, государь. (Уходит.)
Иван. Обидно нам было видеть великую тесноту наших торговых людей в Варяжском море… Задумали мы позлатить былую славу Великого Новгорода, и Пскова, и Нарвы… Да как позлатишь, когда прямой разбой кораблям русским. Послушайте, поглядите, что сделали они с нашими торговыми людьми…
Годунов открывает дверь. Слуги вводят троих ободранных людей. Раны их открыты, лица распухли, волосы и бороды дико взъерошены. Они вопят, простирая руки.
Купец Хлудов. Князья, бояре, люди московские, глядите, что с нами сделали.
Движение ужаса среди посадских.
Купец Путятин. Ох, лихо, лихо… Мертвы ли мы, живы ли мы — не знаем сами…
Купец Лыков. Убили нас, убили, убили, до нитки ограбили…
Купец Хлудов. Тело наше терзали, кровь нашу лили… Знаете ли, кто сделал это над нами, кто нас при-мучил?
Купец Калашников (поднимается со скамьи, всплескивает руками). Господи! Это же — Хлудов, Кондратий, первой сотни московский купец.
Купец Хлудов. Это я, я, Степан Парамонович… С того света вернулся, и мать родная не узнает.
Купец Калашников. Кто же вас, купцы, при-мучил и ограбил, какой вор?
Купец Путятин. Плыли мы, видишь, из Нарвы, на датском корабле в Англию мирным, честным обычаем…
Купец Лыков. Убили нас, убили, убили, до нитки ограбили.
Купец Хлудов. Немцы ливонские налетели на нас в море, — топорами рубили, ножами резали, с корабля нас в морскую пучину ввергли… За то лишь, что московские мы купцы.
Купец Путятин. Тем только и спаслись, что рыбаки нас подобрали…
Купец Лыков. Волны морские нас топили, рыбы нас кусали, птицы нам власы рвали…
Купец Хлудов. Люди московские, князья, бояре, купцы тороватые, скажите, как нам быть теперь, скудным человечишкам, у кого милостыню просить, как нам с голоду выть на холодном дворе? Государь, помоги нам, заступись…
Купец Путятин. Отец родной, помоги, пожалей…
Купец Лыков. Пожалуй нас милостыней твоей, убиты, ограблены…
Иван. Мы вас жалуем кораблями, и товарами, и кафтанами добрыми с нашего плеча…
Хлудов, оба его товарища и купец Калашников закричали: «Спасибо, великий государь».
А что толку? Отплывете из Нарвы, — опять обдерут вас немцы и в море покидают. Такого ли мира с королями хочет Земский собор?
Купец Калашников. Государь, я суконной сотни купец Калашников, дозволь сказать…
Иван. Тебя мы станем слушать, Степан Парамонович, как глас колокольный.
Купец Калашников. Люди московские, купеческая кровь льется, купеческие слезы в груди кипят… Истину сказал нам государь Иван Васильевич, — такого мира нам не надобно…
Иван (перебивая его). Уныние, а не благое строение в царстве нашем будет прежде, покуда не установится наша бранная сила. О ней забота гложет мои ночи. Ты, епископ Пимен, гневно велишь нам мира… А в былые времена монахи-то кольчугу надевали и мечом опоясывались… Вспомни-ка, Пимен, как многие попы да монахи, яро не даваясь врагу, в церквях сжигались… А ты, бедный, задремал на лавке… Вложи персты в раны порубленным, посеченным, дай им целование, благослови на отмщение…
Пимен (встает). Веселись, государь, на скоморошьем игрище, а я пойду ко двору… (Идет к двери.)
Тишина. Иван обводит взором собрание. Раздается легкий треск — с рукоятки его посоха, которую он стиснул в руке, сыплются и падают на ступени драгоценные камни. Шуйский кидается поднимать их.
Оболенский (Челяднину). Ишь зверь в нем клокочет…
Челяднин. Хорошо, хорошо, пускай Москва видит зверя-то в нем.
Иван. Владыка, вернись…
Пимен. Напрасно ты посмеялся надо мной… Буду яр… Нам с тобой добром не сговориться, Иван Васильевич…
Суворов (Басманову). Это как надо понимать?
Басманов. На рожон лезет владыка.
Малюта идет и становится в дверях на пути Пимена.
Иван. Еще прошу — вернись…
Пимен (Малюте). Отступи от двери.
Малюта. Подобает тебе смириться… Смирись…
Пимен. Прочь! Прочь, нечистый!
Шуйский (со всхлипом в наступившей тишине). Ах, да страшно-то как!
Иван (сходит с трона и медленно идет к Пимену). Взгляни, Пимен, как люди со стыда глаза опустили… Утри пену с уст… ибо уста у человека для благоухания… На, утрись. (Подает ему платок.)
По палате проносится общий вздох облегчения.
Видишь, как люди добра хотят. Дай мне доброе целование…
Картина третья
[править]Басманов. Не люблю я, когда ты в опочивальню ходишь. Опять не дашь ему спать. Бес в тебе, что ли, сидит? Что ты за человек, — не пойму…
Малюта. Чего масло трещит? Доброе масло не должно трещать. Опять воды подмешали?
Басманов. Я воду подмешал, я масло ворую… Это масло прислано в дар от султана турского, прямо с Афона, две бочки. А из Вены от императора пять бочек прислали, но масло вонючее. Мы его по худым монастырям роздали.
Малюта. Император — пять бочек, а султан — две… Так и будем отдаривать… Зря ты сказал, что во мне — бес… Дурак ты, Федька… Такой дурак, — только около постели тебя и держать… Перед смертью блаженной памяти митрополит Макарий взял с меня клятвенное целование: жену и детей своих забудь, о сладостях мира забудь, о душе своей забудь… Обрек на людскую злобу…
Басманов. Чтобы ты при государе, как цепной пес…
Малюта. Я и есть пес… Государь доверчив, нежен, без меры горяч… Совершит — потом головой бьется… Устал я, Федька…
Басманов. А ты подремли, я окликну, когда надо…
Малюта. И он тоже ведь обречен на людскую-то злобу. Чего легче, — пил бы, да ел бы, да прохлаждался, а бояре бы за него думали, а на уделах бы князья княжили… Жили бы, не тужили, как при царе Горохе… А он ворота на хребет взвалил да и понес…
Басманов. Какие ворота?
Малюта. Ворота от града нам с тобой невидимого, — от града Третьего Рима, сиречь — от русского царства…
Басманов. Да… Напрасно это все, по-моему…
Малюта. Чего напрасно?
Басманов (смахнул слезу). Не видишь, что ли, — он, как свеча, горит… Разве человеку вытерпеть этакой жизни…
Малюта. Единодержавие — тяжелая шапка… Ломать надо много, по живому резать… А другого пути ему нет… А еще чего турский султан прислал?
Басманов. Фиников.
Малюта. Дай горстку.
Басманов. Ей-богу — в чулане, идти далеко… Да и ключи у государя…
Малюта. Врешь… Уж кто собака, так это ты…
Басманов (достает из кармана горсть фиников). На, что ли…
Малюта начинает медленно есть финики.
Слушай, а ведь у него опять на уме женщина… Ей-ей… Мучается как… Знаешь кто? Сказать?
Малюта. Нет, не говори. Я и без тебя знаю. Нехорошо это. Добром это не кончится…
За низенькой дверью, едва различимой в полумраке, голос Ивана: «Наклонись, наклонись, голову зашибешь».
Малюта встает и отходит в тень, так же отходит в тень и Басманов. Входят Иван и Воропай.
Иван. Возлюбил я тебя, Константин, хоть и осерчал вчера, а нынче возлюбил…
Воропай. Теснота в моей гортани… Молчать не могу… Великий государь… Молва о тебе шумит по всей Литве и Польше… Шляхта саблями рубится [121], — оные за тебя, оные против… Все горячие головы за тебя…
Иван. Вот дивно-то! С чего бы?
Воропай. Сигизмунд Август стар и немощен, — ждем его смерти… Кому быть королем? Прости… Захмелел я от твоих речей, то ли от меду твоего… Ехал я к тебе, ждал зверя увидеть во образе человеческом…
Иван. Зверя-человекоядца — так Андрей Курбский тебе говорил обо мне…
Воропай. Истинно, — Андрей Курбский много ругал тебя, и Радзивилл, и Мнишек, и Сапега. На смерть меня провожали в Москву. Зачем черная слава о тебе летит? Или велик ты слишком?
Иван (резко). Кого прочат в польские короли?
Воропай (шепотом). Не выдавай… Тебя, великий, тебя, грозный.
Иван. А нам о том и заботы нет… (Быстро уходит в темноту и сейчас же возвращается с костяным ларчиком.) За то, что вышла у нас с тобой любовь, — прими, Константин, от души к душе.
Воропай. Великий государь, спасибо…
Иван. Жену твою Катериной зовут? Здесь щепа от колеса великомученицы Катерины.
Воропай. Матерь божья!
Иван. Вспомни-ка Писание, — ангел поразил мечом огненным римлян, кои терзали на колесе чистое тело Катерины, и колесо разбил… Не терзаема ли — подобно так — земля русская. Прими щепу. На ней кровь запеклась.
Воропай преклоняет колено, целует полу его кафтана.
Воропай. Истинно ты щедр и велик, пресветлый государь.
Иван (поднимает, целует его). Прощай, Константин, нелегко тебе было с нами… То ли дело на западе: весело живут и короли, и вельможи, — странишки махонькие, делишки махонькие… А у нас дела — великие, трудные… И мы — люди трудные… Иди с миром…
Воропай уходит. Иван останавливается посреди палаты, нахмурясь, усмехается. К нему подходит Малюта.
Опять приступил когтями рвать мою совесть, рыжий…
Малюта. Он тебе не друг. Он недруг… Ты ему святыню отдал…
Иван. Нет, я ему святыни не отдавал… Щепа как щепа… За обман — бог простит… Константину и его людям пришли завтра столетнего меду бочку… Шляхта из-за меня саблями сечется, слышал? Не откажемся, коли выберут в польские короли… Королей-то у них выбирают, слышь, как у нас губных старост [122] да целовальников…[123] А, Константин, Константин, двуликий Янус… [124] Нет… Ни за литовский княжеский стол, ни за польскую корону — равно Ливонии им не отдам. (Малюте.) Что у тебя ко мне? (Отходит к окошку.)
Малюта. Опять хлопоты с зятем твоим, с принцем датским Магнусом, — топчется около Ревеля, не может его взять, а вернее, не хочет. Просит еще денег и войска в подмогу, а сам тайно ссылается со свейским королем.
Иван. Кому известно это?
Малюта. Мне известно.
Иван. Еще что?
Малюта. Годунов говорил со мной о Ваське Шуйском, — что де Васька многое знает и хочет быть полезен…
Иван. Еще что?
Малюта молчит.
Завтра потолкуем. Спать хочу. Светает.
Малюта. И то бы лег спать, чем в окошко глядеть на голубей… Иван Васильевич, борода-то уж с проседью. Ты думаешь — никто не видит, как ты чуть свет тайком пробираешься в Успенский собор?.. Стража отворачивается, люди с дороги окорачь лезут со страху… Как ты греха не боишься? Душа у тебя бездонная, что ли?
Иван. Будешь за мной тайно следить — убью своими руками…
Малюта. Ты велел мне правду говорить, — терпи…
Иван (подходит, глядит в глаза). Напугать меня хочешь? Ты сильнее меня хочешь быть? Малюта! А ну-ка — уйди…
Малюта. Ах, боже мой, боже мой… (Уходит.) Иван (один). Спина согнется, коленки застучат, повиснет мясо на костях, — тогда, что ли, покой?.. Плоть алчная! (Садится на постель.)
Появляется Басманов, приседает, чтобы стащить с него сапоги.
(Иван отпихивает его.) Ты мне еще руки, ноги свяжи, повали меня на постель, — подушку грызть… Сговорились с рыжим?
Басманов. Да ничего я с ним не сговаривался… Пойдем, если хочешь.
Иван. Куда — пойдем?
Басманов. Ах ты, господи…
Иван. В Успенский собор на голубей глядеть?
Басманов. Ну да, на голубок…
Иван. Ты меня к ней подвел, ты мне на нее указал, отравил мое сердце… Искуситель…
Басманов. Государь, чего маяться-то. Э-ва, — полюбилась чужая жена… Мы все твои… Мигни, приведу, хоть сейчас.
Иван (тихо, с ужасом). Кого приведешь?
Басманов. Да ее жа… Она, чай, уж там, у ранней… А князь Афанасий, пьяный, спит здесь, на Опричном дворе… Самое удобное…
Иван. Молчи, молчи…
Басманов. Да государь жа, не стоит она твоих мук… Приведу, ей-ей… Ломаться станет — припужаю… Султан нам фиников прислал — финиками ее заманю. Сдастся. Я здесь — лавку еще одну приставлю, постель помягче приберу, — пошалишь с ней, успокоишься…
Иван. Напугаешь ее, искусишь, — и придет краса моя?
Басманов. Ей-ей, придет, — бабы все одним лыком шиты.
Иван. Придет краса моя… Горе ей тогда. Ах, горе мне будет!.. Не верю тебе, пес желтоглазый… Не придет она сюда… Грозить будешь, — обомрет, упадет, умрет — она же, как яичко голубиное в пуховом гнезде… А у меня — клочья седые… Не любит меня, не хочет… Афонька, пьяный, ей люб…
Басманов. Вот наказанье привязалось!.. Хочешь, с Афонькой Вяземским поругаюсь, зарублю его?
Со вдовой легче справишься… Ладно? А то приворотного зелья достану, ей-ей… Вели.
Иван. И приворотным зельем не хочу ее неволить. Скажи лучше, как жало вырвать из сердца? Плачу, душу разверзаю перед рабом последним, — не стыдно ли? Дай простой кафтан, колпак, плат темный — лицо закрыть. Постою около нее. Она вздохнет, молясь, я вздохну, она припадет, я припаду… Она глаза на купол поднимет, я загляжусь на нее… Не испугаю, чай, уродством-то моим? (Надев кафтан, взяв шапку, платок, уходит.)
Картина четвертая
Едва озаренные румяным рассветом сквозь окна столбы Успенского собора, покрытые живописью. Откуда-то из глубины слышен голос дьячка, читающего часы [125].
У одного из столбов стоят Анна — княгиня Вяземская и старуха мамка.
Анна. Не буду больше сюда ходить… Столбы какие страшные… Лики святых глазастые… Хорошо в церкви низенькой, — здесь и святого духа на кумполе не видно. Чего молчишь, мамка?
Мамка. Слушаю тебя, княгинюшка, слушаю, дитятко.
Анна. Боюсь я Москвы… В деревеньку хочу… Прохлаждалась бы там век без печали… В Москве и кукушка-то не кричит, одни разбойники свистят по ночам… А у нас на Истре сейчас — заря румяная, туман над речкой, кукушка в роще проснулась… Мамка, почему меня муж не любит?
Мамка. Любит он, моя княгинюшка, любит, касаточка.
Анна. Любил бы — дома ночевал…
Мамка. Служба царская неволит его, сердешного…
Анна. Голубиться хочу, ласкаться хочу… Жила без печали с батюшкой, с матушкой, с подруженьками… Для чего тогда замуж выдали?.. Глаза выплакивать у косящата окошка, на постылых воробьев глядеть? А он худой какой стал, мамка, бледный… Тоска у меня, не будет мне в Москве счастья…
Появляется Иван, в простом кафтане, руку с платком он держит у лица, закрывая лицо до глаз.
Мамка, опять этот человек, что за наказанье!
Иван по-положенному прикладывается к иконе, потом встает близко от Анны.
Мамка, у него глаза черные…
Мамка. А ты гляди на огоньки, лапушка, думай про доброе…
Анна. Помнишь, — нагадала мне про черные глаза?.. Мамка, а может, это — Кудеяр-разбойник, уйдем-ка лучше…
Мамка. Он смирно стоит, и кафтан на нем хороший, — купец какой-нибудь…
Анна. Мамка, как дышит, боюсь…
Мамка. Чай, горе какое, вот и дышит, бога просит.
Анна. Он на меня дышит, да глядит, да жарко…
Иван. Анна, не бойся меня…
Анна. По имени назвал…
Мамка. Господи помилуй!
Иван. Голубка… Сердце себе ножом вырежу, тебя не трону, не страшись…
Анна. Ох, грех какой, чего тебе надо-то? Помочь, что ли?
Иван. Дитя безгрешное… Вели мне уйти, вели, вели.
Анна. Лучше я уйду от тебя… Ты не хмельной ли?
Иван. Любовным зельем опоен…
Анна. Ой! Отойди от меня, бесстыдник…
Иван. Огонь чрево пожирает, — сердце стонет… Искушение мое… Заря прекрасная… Царство небесное променивают на такую красу…
Анна. Постой, ты про кого говоришь-то?
Иван. Про тебя, невинная…
Анна. Про меня? Ой, мамка, уйдем скорее…
Мамка (Ивану). Бесстыжий ты человек, а еще одет чисто…
Анна и за ней мамка уходят вперед, за колонны.
Иван. Пойди, пойди, умойся росой, утрись светом…
Входит Мстиславский. Иван быстро проходит вперед, за колонны, вслед за Анной.
Мстиславский (оглядывается). Поздненько, поздненько, надо бы уж им быть… (Подпевает голосу дьячка, прикладывается к иконам.)
Входит Оболенский, также осматривается, крестится.
Оболенский. Ты один, князь Иван Федорович?
Мстиславский. Человек какой-то еще здесь, — не наш…
Оболенский. Отойдем к притвору… Ах, ах… Ночь я не спал, ворочался, — истома, докука…
Мстиславский. Всех нас думы гложут, Дмитрий Петрович…
Оболенский. Ты посуди: село Бородино у меня отняли под опричнину, можайские вотчины на куски поделили, опричникам пожаловали, из города Дмитрова меня выбили. Ныне сижу, как пес голодный, на двух деревеньках, и те не отческие, а купленные… Землю мне, видишь ты, царь отвел за Рязанью, — пустоши великие в степи… Не поеду я за Рязань!
Мстиславский. Тише гуди, Дмитрий Петрович, тайну соблюдай…
Оболенский. Князя Репнина царь вконец разбил и оголодил, да и зарезал потом…[126] Мне что остается? Плюнуть ему в глаза, как князь Репнин, — разорил, на теперь — режь меня…
Мстиславский. А тебе бы делать, как делает братец твой двоюродный, Иван Петрович Челяднин.
Оболенский. А как это?
Мстиславский. Он вотчины свои жертвует монастырям и жертвенные листы пишет особенные, — не навечно, а на небольшой срок…
Оболенский. Кто же его так надоумил?
Мстиславский. Князь Курбский ему письмо прислал, так посоветовал…
Оболенский. Ох ти!
Мстиславский. Хоть не Ивану Петровичу, а уж детям его вернутся вотчины-то.
Входит Челяднин.
Челяднин. Князь Иван Федорович, князь Дмитрий Петрович, просил я вас быть к обедне поранее ради великого дела. Тайно приехал один человек с письмами от короля Сигизмунда Августа и князя Андрея Михайловича Курбского [127]. Я эти письма читал и готов вам показать, да и сжечь их нужно…
Оболенский. Приехал-то что за человек?
Челяднин. Надежный. Он с Курбским тогда отъехал в Польшу, — Юрий Всеволодович Козлов, княжий постельничий… Послушайте его и удостоверьтесь, — воистину ли хочет Сигизмунд Август нам помочь.
Входит Козлов, одетый в суконный купеческий кафтан. У него сухощавое, злое, презрительное лицо с плоскими усиками и небольшой бородкой. Подойдя к Челяднину, он, не здороваясь, прикладывается к иконам.
Оболенский. Он?
Челяднин. Он.
Козлов (говорит, глядя на икону). Все еще думаете, князья, бояре! А царь вам по одному головы сечет. На Земском соборе не могли отстоять мира, войну приговорили. Спасибо! Московские купцы уж деньги собирают царю в кошель… А вы — потомки князей удельных — только рукавами машете, — ахти да ахти… Смеются над вами в Польше и Литве…
Оболенский. Что ты! Над нами смеются?.. Врешь!
Мстиславский. Вольной шляхте легко смеяться. У нас рот запечатан.
Козлов. Все вы стали смердами царя Ивана, в шутовские колпаки обрядились…
Оболенский. Опомнись! Кому ты говоришь!.. Пес!..
Челяднин. Не кричи на него, Юрий Всеволодович от великой обиды говорит… Правду говорит…
Козлов. Хожу по Москве, земля сапожки жжет. На Красной площади — плахи да колеса на шестах — в чьей крови? В вашей, князья. Вами сыты вороны, галки московские, — крик-то какой птичий — уши заткнешь да прочь бежать! Один волостель на Москве — царь Иван с опричниками! Ах, стыдно! Ах, обидно!
Мстиславский. Творится небывалое, — все мы ждем конечного разорения.
Оболенский. Постыдил — и будет, без тебя сыты стыдом-то. Дело говори.
Козлов. Сигизмунд Август послал меня к вам и велел сказать: королевское ухо преклонилось к вашим страданиям, король готов помочь, ежели вы сами начнете…
Оболенский. Чего мы начнем?
Козлов. Мятеж.
Оболенский. Ахти! Мятеж!
Мстиславский. Трудное дело, опасное дело…
Челяднин. Не так, князья, не так. В одной Москве тысячи детей боярских можно посадить на коней; холопов, охочих погулять с ножом да кистенем, на каждом дворе — тьма… Только крикни: «Бей черные кафтаны!» Великий Новгород и Псков против Ивана встанут поголовно… Они давно к Литве тянут, таить нечего — Литва для нас не чужая. (Указывая на Василия Шуйского, который медленно подходит.) Хотя бы за Шуйским, пойдут единодушно все замоскворецкие посады.
Шуйский. Как знать, как знать, пойдут ли, — не спрашивал… (Зажигает свечечки.)
Оболенский. Исполать тебе, Иван Петрович, если так говоришь, — тогда дело святое… Только надо — дружно в колокола-то ударить… Ты как, Иван Федорович, думаешь?
Мстиславский. Дружки мои, а ведь и в Византии императоров свергали, и ослепляли, и на растерзание черни бросали… Нам, чай, и бог простит…
Оболенский. От бога же издревле у власти стоим… А ему — Ивану худородному — кто власть давал?.. Черт ему власть дал… На Опричниках сидит, — против этой скверны всю Москву поднимем.
Шуйский. А не поднимется Москва — как отвечать станем?
Оболенский. Как отвечать станем?
Челяднин. Что ты, Василий, пустое несешь. Поднимется Москва.
Козлов. А не подымется Москва, — я и один с тираном управлюсь, — при отъезде я благословение получил… (Показывает нож.)
Из глубины, из-за колонн, быстро выходят Анна и мамка.
Анна. Боюсь, боюсь, домой пойду, и не проси меня…
Мамка. Вот — люди, с ними побудем… Как же ты — не отстояла обедню-то?
Анна. Это — искуситель, мамка, — сроду я таких речей не слыхала… Ноженьки мои не стоят, головушка кружится… Нет, нет, не буду стоять обедни, на волю хочу…
Анна и мамка уходят. Во время их появления Челяднин, Козлов, Оболенский, Мстиславский, и Шуйский осторожно, по-одному, уходят вглубь, за колонны. Запевает хор. Появляется Иван, глядит вслед Анне. Из-за другой колонны быстро идет Козлов. Увидев Ивана, останавливается, пораженный. Рука его лезет за пазуху.
Иван. Что глядишь на меня, человек? Слушай, слушай… (Указывая в глубину, где поет хор.)Возлюбим и умилимся. Ибо живем для любови… И мучаемся, и мучаем, и душу свою надрываем, и бьем себя в грудь, и власы раздираем, и так хотим, ибо в великих страстях жизнь наша и нет иной… Се человек…
Картина пятая
[править]Сигизмунд. Не обращайте на меня внимания, пан Константин, я не обрываю золотой нити нашей беседы, я лишь слежу за этим проклятым филином, — всю ночь он не давал мне закрыть глаз… Продолжай…
Воропай. Царь Иван Васильевич умен и просвещен, как никто другой. Его ум — особенный, русский, трудный для нашего понимания. Царь готов сидеть без сна за книгой всю ночь при тоненькой свече, и даже соколиная охота не часто прельщает его… Царские кладовые полны сокровищ не меньших, чем у царя индийского…
Сигизмунд. Черт возьми, я всегда ему завидовал! Откуда у него столько денег?
Воропай. Царь стал полновластным хозяином неизмеримых земель бывших вотчинных княжеств, которые он взял в опричный удел. Ему принадлежат два завоеванных татарских царства…
Сигизмунд. Он ловко устраивает свои дела, не то что мы с вами, магистр Кетлер.
Воропай. Все мытные сборы [128], солеварни, торговля пенькой, дегтем и корабельным лесом, вывоз икры в католические страны — все идет в его казну… Сам же он часто довольствуется в обед звеном печеной рыбы, несоленым хлебом и ковшиком кваса… Сигизмунд. О, варвар!..
Воропай. Движения души его, как все в нем, — своевольны, — он предается иногда разгулу и тогда особенно и непонятно опасен.
Сигизмунд. С ним это тоже бывает? Т-с-с-с… (Подумает самострел.) Птица дьявольски любопытна, сейчас я отлично ее вижу… Продолжай, пан Константин.
Воропай. Он завершает дело, завещанное отцом и дедом: собрать и укрепить русскую землю. Он раздвинул границы московские от Урала до Варяжского моря; он создал новое войско из служилых людей — опричников и окружил себя преданными псами… Он возвысил царскую власть, уподобляясь византийским императорам, и на пути к самовластию его не останавливают ни родственные связи, ни святость старины. Одна мечта владеет его разгоряченным умом…
Сигизмунд. Стать новым Тамерланом [129], завоевателем вселенной… Старая сказка… (Стреляет под своды.) Ранен!..
Кетлер. Убит, — весьма меткий выстрел, ваше величество…
Сигизмунд. Вы мне льстите, магистр, — я, как всегда, промахнулся… (Бросает самострел.) Лучше выпьем вина…
Воропай наливает вина ему и магистру.
Какая же мечта владеет нашим любезным братом царем Иваном?
Воропай. Он верит, что Московское царство должно стать источником добродетели и справедливости. Он неимоверно горд тем, что он — русский царь…
Кетлер. Хотел бы я заживо содрать с него кожу, да и возить по ярмаркам на потеху просвещенным народам…
Сигизмунд. Вы забываете, магистр, что царь Иван — помазанник и мой брат, и мечтать в моем присутствии о содрании с него кожи — не совсем учтиво. Итак, пан Константин?
Воропай. Царь Иван — умный и опасный враг, великодушный и верный друг…
Сигизмунд. И мой великодушный друг снова послал в Ливонию сто тысяч опричников и татар и заставляет меня дрожать от холода в дырявом замке… Он не хочет мира, черт возьми!
Воропай. За миром, сказанным тобой, царь Иван увидел лишь острие германского меча…
Кетлер. Разрази меня господь бог — ничего не понимаю… Я велел бы повесить такого посла…
Сигизмунд. Тогда — уйди от греха, пан Константин… Да пришли ко мне Юрия Всеволодовича Козлова, если он способен ворочать языком…
Воропай уходит.
Скучно, магистр…
Кетлер. Король, наш орден отдал Ливонию под твою державную руку не для того, чтобы московские гарнизоны продолжали осквернять наши замки и города…
Сигизмунд (мешая кочергой угли). Несомненно, несомненно…
Кетлер. Тысячи рыцарей стекаются со всей Германии на помощь нам… Сегодня мы сильнее, чем десять лет назад. Мы отвоюем у варвара святую Ливонию и нанесем ему такой удар, что Европа навсегда избавится от восточной угрозы…
Сигизмунд. И Европа будет тебе рукоплескать, — браво, браво… Разгром Московского царства развлечет многих. Увы, за последние годы история стала беззубой старухой… После ночи святого Варфоломея ничего как будто не случилось занимательного…
Кетлер. Король, приезжие рыцари требуют денег и кормов…
Сигизмунд. Мой денежный сундук к твоим услугам, магистр, — черпай из него, покуда не увидишь дно… Увы, я не так богат, как царь Иван… К тому же в жизни все пустеет — и сундуки с казной, и душа с ее желаньями… Скучно, скучно, магистр…
Кетлер. Благодарю, король… Позволь привести к тебе трех храбрых рыцарей, прибывших сегодня из Бранденбурга и Швабии.
Сигизмунд. Они голодны?
Кетлер. Им не терпится испытать крепость мечей на головах московитов. (Отворяет дверь.) Войдите, благородные рыцари…
Входят три рыцаря. На них грубые железные латы, неуклюжие сапоги и пыльные плащи, порыжелые от непогоды.
Сигизмунд. Великолепные бродяги!
Кетлер. Рыцарь фон Розен, рыцарь фон Штейн, рыцарь фон Вольф.
Рыцари подходят к королю и преклоняют колена.
Сигизмунд. Рыцарь фон Розен, бедный искатель приключений, по вашим сапогам и панталонам я вижу, что у вас больше желаний, чем золотых цехинов… И у вас дела не лучше, фон Штейн и фон Вольф. Не беда, вы молоды, тысяча чертей! За стол, рыцари!.. (Встает, идет к столу.) Набивайте желудки ветчиной и колбасами, заливайте вином адский пожар в кишках… Рассказывайте, скольких купцов вы ободрали ночью на лесных перекрестках, скольким девушкам развязали пояс на юбке, сколько раз и в каких именно магистратах вас собирались повесить? Пью за ваши волчьи зубы.
Кетлер. Рыцари, за здравие нашего короля!
Рыцари (вскочив, кричат). Хох, хох, хох [Ура, ура, ура (меж. Hoch, hoch, hoch)] нашему королю Сигизмунду Августу…
Сигизмунд. Великолепная здравица! Не задумываясь, они признали меня своим королем. А ведь проезжай они немного далее на восток, — чего поди, кричали бы здравицу моему брату, царю Ивану.
Кетлер. Никогда, храни нас бог!
Рыцари. Никогда, храни нас бог!
Кетлер. Король! Верность — святое знамя германского рыцаря…
Рыцари. Верность.
Кетлер. Ты посмеялся над ними, вспомнив, должно быть, о несчастном рыцаре Генрихе фон Штадене, ставшем опричником у царя Ивана. Король, вот письмо от Штадена. Он предлагает мне помощь [130]. Будучи приближенным к царю, он узнал все входы и выходы, — как пройти через леса и болота к Москве и как всего проще побить московское войско. Для завоевания Московского царства понадобится не более десяти тысяч рыцарей, хорошо закованных в броню. Генрих фон Штаден пишет о сказочных сокровищах царя Ивана, которыми мы можем завладеть…
Рыцари. Хох, хох, хох…
Кетлер. Он предлагает для устрашения русских превращать в пустыню их землю, а пленных привязывать кверху ногами к бревну и, насадив их, как на вертел, по сорока и более человек, бросать с бревном в реку…
Рыцари хохочут.
Сигизмунд. Остроумно придумано… Чем еще позабавите меня?
Кетлер. Мы споем тебе славную песню рыцарей, идущих на восток.
Кетлер и рыцари (поют).
Солнца адский огонь…
Шагает мой верный конь…
Рыцарю путь на восток…
Боже, как путь далек…
Стой! — зазвенел мой меч…
О шпору звенит мой меч…
Рыцарь, очнись — враг.
Шли ему вечный мрак.
И снова шагает конь.
Крепка у рыцаря бронь.
Входят Воропай и Козлов с обвязанной головой, в изодранном платье.
Сигизмунд. Продолжайте, продолжайте, рыцари, не обращайте на меня нимало внимания, шумите и пейте, как в придорожном трактире. (Встает и отходит на свое место к очагу.) Здравствуй, Юрий Всеволодович, — долго ты гостил в Москве.
Козлов (бросаясь к его ногам). Всемилостивейший король, в Москве меня опознали, я скитался по лесам, умирая голодной, озябая студеной смертью… С боем перешел границу.
Сигизмунд. Что скажешь о нашем брате любезном?..
Козлов. Царь Иван обрядил опричное войско новым оружием, привезенным из Англии и Голландии. Как чума, его войско несется по Ливонии. Он жаждет ныне всего христианского мира разорения. Гордости его и самовластия нет предела. Дьявол вселился в него. Опасность велика. Он — коварен, хитер, кровожаден…
Сигизмунд (Воропаю). Кому мне верить, — ему или тебе?
Воропай. У людской молвы — глаза крота, уши осла и язык змеи.
Сигизмунд. Так будем верить тому, чему мы хотим верить. (Козлову.) В Москве перед самовластием царя Ивана склонились покорно — удельные князья и великовельможные бояре? Так ли?
Козлов. Нет, всемилостивейший король… Господь уже занес руку над бесчинством царствия его… В Москве, и Новгороде, и Пскове люди на площадях кричат: «У опричников-де собачьи головы у седла, то слуги антихристовы…» Князья и княжата сабли наточили и в пищали свинец забили, готовясь к мятежу… Многие тысячи холопей их, как верные псы, рвутся с цепи… Мы ждем только знака, знаменья твоего…
Сигизмунд. Юрий Всеволодович, и я ждал обещанного знамения, да и ждать перестал…
Козлов. Прости… Казни… Был я близко от него, — лишь руку протянуть… И нож зажал… Не смерти испугался, не лютых пыток… Из очей его вышел свет столь ужасный, как будто передо мной предстал Егорий Храбрый!
Сигизмунд. Кто?
Воропай. Святой Юрка. Так русские зовут Георгия-победоносца, поразившего змия…
Козлов. Колени мои застучали, нож выпал… Прости… Вели еще раз посягнуть… Выполню… Верь…
Сигизмунд. Я тебе ничего не велел, раб… Ниже греха брать на душу… Ступай на поварню… (Встает, идет к столу.)Рыцари, дарю мой кошелек тому, кто застрелит филина, мешающего вашему королю покойно спать… Позабавимся охотой. Затягивайте песню и — начнем…
Картина шестая
[править]Шуйский. Сбесились новгородцы! Весь день спокойно было, — на тебе: вдруг лавки закрыли, в набат ударили и — драка на мосту…
Челяднин. Как бы на башню сюда не влезли, — обдерут шубу, да и побьют еще, — ах, разбойники, ах, воры!
Шуйский. Мост трещит, как бьются… Эка сила ломит силу… Потеха!..
Челяднин. Чернь проклятая!.. Кто их мутит противу нас?..
Шуйский. Не в нас дело, Иван Петрович. Подожди, кричат…
Челяднин. Чего кричат?
Шуйский. За шумом плохо слышно…
Входит разъяренный митрополит Пимен, за ним — три служки. Он останавливается около зубцов и глядит вниз.
Челяднин. Владыка, из-за чего спор поднялся?
Пимен. В Новегороде от века повелось — дела и споры на мосту решать кулачным боем меж стороны Торговой и Софийской…
Шуйский. Ломит наша сторона… София ломит!
Челяднин. Владыка, не для того мы в Новгород пришли, чтобы кулачными боями тешиться… Единодушия хотим от вас… Скажи им высокое слово, уйми брань…
Пимен. Единодушия нет… Люди соблазнены. Вышли из воли нашей… (Тихо.) Прокляну…
Шуйский. Про Литву кричат… Из-за Литвы у них спор…
Челяднин. Что им до Литвы?.. Сидели б смирно…
Шуйский. Кричат — «измена»…
Пимен. Измена? Кому измена? Богу? С богом денно и нощно мы пребываем… Лишь в бесовском Ивановом царстве не хотим быть…
Быстро входит воевода — князь Острожский.
Острожский. Мятеж! Вся Торговая сторона встала за Москву… Черт им какой-то в уши нашептал…
Челяднин. Да чего хотят-то они?
Острожский. В Софию пробиться, к собору… Чтоб им мощи святого Антония показали…[131] (Челяднину.) И жернов, великий камень, на коем святой Антоний в мимо прошедшие времена приплыл по Волхову, — и жернов им подай…
Шуйский. С Торговой стороны еще бегут, да дюжие какие… «Мощи, кричат, мощи покажи…»
Челяднин. Владыка, подними мощи святого Антония, пусть чернь узрит…
Острожский. Нет мощей в соборе… Увезены…
Челяднин. Святыня новгородская увезена из Софии! О, господи! Куда? В Литву, что ли?
Острожский. Куда увезены — то дело тайное…
Пимен. Пусть царь Иван в смолу кипящую ввергнет меня, — мощей святого Антония ему не отдам…
Челяднин. И жернов, великий камень, увезен?
Острожский. Утоплен в знаемом месте.
Челяднин. Ай, ай, ай, поторопились вы…
Острожский. Иван Петрович, у нас уже и грамоты польского короля и гетмана литовского под алтарем положены… Ждали — вот-вот придет князь Курбский с войском вызволять нас из московского ига…
Челяднин. Литва не поможет сейчас, — связана войной… Надо начинать самим, не мешкая. В Ильин день [132] ударим в набат единодушно в Москве, в Новгороде и Пскове… Мы готовы, вы не робейте…
Шуйский. К мосту человек идет, — здоров, ох здоров! — подпоясан, рукавицы натягивает, плечами переваливается… Этот позабавится на мосту…
Острожский (глядит вниз, с тревогой). Владыка, Васька Буслаев подходит… За ним — его ватага… Не выдержим…
Пимен (оборачиваясь к служкам). Ванюша, Костка, Микитушка, снимите-ка подрясники да скуфейки, сбегите вниз, подсобить нужно, — потешьтесь.
Трое служек торопливо кланяются в ноги Пимену, приговаривая: «Благослови, владыка», -- и, на ходу стягивая подрясники, сбегают через пролом башни. Крики и шум драки сильнее.
Шуйский. Буслаев стену ломит, дьявол!
Челяднин. На вашей стороне неужто нет богатыря?..
Острожский. Владыка, благослови закрыть ворота… Придется раздать оружие…
Пимен. Делай по совести.
Острожский идет к пролому. В это время взрыв криков. Из пролома на площадку башни выскакивает Буслаев в разорванном кафтане и собольем колпаке, сбитом на ухо.
Острожский (отступая перед ним). Буслаев, Васька! Не озоруй!
Буслаев. Кого тут бить?
Пимен (поднимая крест). Пади ниц, шалун!
Буслаев (валится ему в ноги. Поднявшись, целует крест, вырывает крест из руки Пимена и сует Шуйскому). На, княжонок, подержи. (Пимену.) Теперича бить можно тебя? Чертушка! Зачем Новгород продаешь?
Острожский (кидается на него с шестопером). Давно я тебя ищу!
Буслаев (вырывает у него шестопер и также сует Шуйскому). Подержи. (Острожскому.) Давай рассудимся на кулаках, по чести. Бей первый, воевода.
Острожский. Вор! (Со всей силой ударяет его.)
Шуйский во время драки скрывается в пролом.
Буслаев (пошатнувшись от удара). Ой, светушки, не могу, ступил комар на ногу. А ну! Вдарь еще, князь Острожский. Боишься? Теперича, аз, купец молодой, буду тебя судить по-божьи. Эх, что-то плечико мое не разворачивается… (Замахивается.) А ну-ка, перед смертью скажи, воевода, за сколько серебреников святыню продал?
Острожский. Не глумись, бей, ушкуйник! [133]
Пимен (встает между ними). Что уподобляешься бесоподобным опричникам яростивого царя Московского? Чадо неразумное! Не о вас ли, не о Новгорода ли мимошедшей славе плачем мы кровавыми слезами. Вольные! Неволя уготована вам, топор да плаха.
Буслаев. Ох, светушки, испугался-то я как, владыка. Это кто же меня на плаху пошлет?
Пимен. Царь Московский! Уготовил он всем истому вечную… Что вы, малоумные, о Польше и Литве шумите? Вертоградом [134] зеленым зацветет Новгород под Литвы державной дланью. Вкусим от мира и благолепия… Опричников ждете? Укусят они вас больно песьими зубами… Не шали, Василий… Иди-ка на площадь, кричи, собирай ватагу… Копья изострите, щитами прикройтесь, становитесь крепко в воротах новгородских… Забудем, братия, междуусобие, един у нас враг.
Челяднин. Аминь!
Буслаев (Пимену). Шалун не я, — ты шалишь, владыка… Вот тебе мой ответ: мощи святого Антония и его каменную лодку покажи тут же, сейчас, либо тебя будем метать с этой башни в Волхов и воеводу Острожского и бояр московских покидаем туда же. (Подходит к пролому, свистит.) Ребятушки, детушки, сюда, наверх, в детинец! (Возвращается к Острожскому.) Стой теперь крепко.
Острожский (схватывает из кучи оружия алебарду [135]). Ребятушки твои за воротами остались. (Кричит.) Ко мне! На помощь!
Из пролома выскакивают служки: Ванюша, Костка и Микитушка, дети боярские и Шуйский.
Вяжи ему руки!
Буслаев. Да ну? А ведь я дался… Ой, горе горькое, побили, связали купца молодого, растрепали ему русые кудри. Берите меня… (Кидается на вооруженных, расталкивает их и через зубцы спрыгивает с детинца.)
Внизу рев толпы.
Шуйский (кидается к зубцам и глядит вниз). Дьявол! Прямо в Волхов прыгнул.
Острожский. Стреляй! (Выхватывает у одного из вооруженных лук и несколько стрел и, подскочив к зубцам, стреляет.)
Челяднин (останавливает его).Князь Григорий, не гоже так, не надо, уйми гнев, не дразни чернь…
Картина седьмая
[править]Юрьев (Висковатому). Крепость-то мы осадили кругом, да начинать опасно, — видишь, какой туман, своих побьешь. Вот — прояснит — тогда ударим из больших пушек и полезем на стену…
Висковатый. Эх, Ливония, — одна-то сырость. И лагерь же выбрали где поставить… Ни сесть, ни лечь, ни богу помолиться…
Юрьев. А что в Москве слыхать, Иван Михайлович?
Висковатый. В Москве — смирнехонько… (Подьячим.) Рты разинули! Пишите… (Диктует по грамоте.) «Ногайские татары [137] — наги и бесконны и тебе не помогут, напрасно нам грозишь ногайцами. И султан турецкий тебе не помощник, — султан ходил в прошлом году на Астрахань, да ни с чем и вернулся, только войско притомил и людей приморозил». (Стукает одного подьячего тростью по голове.) Чего язык высунул! Пиши — татары — твердо-аз-твердо-аз-рцы-еры, — татары…
Юрьев. Крымскому хану пишете?
Висковатый. Хану, хану… Ссорим его с турским султаном и с польским королем. Как вы опять в Ливонию полезли, — польский король ему, Девлет-Гирею, — тридцать шесть телег прислал всякой рухляди и просит дружбы. Девлет-Гирей написал поносное письмо государю, — требует, чтобы мы посадили в Казани царьком его сына Адыл-Гирея, а не посадим — грозит прийти на Оку и Москву сжечь…
Юрьев. Крымский хан любит того, кто больше ему даст, — тот ему и друг…
Висковатый. Истинно, Никита Романович… (Диктует.) «…Тебе, хан Девлет-Гирей, об Астрахани да Казани нам не поминать. Бог нам эти царства дал в бережение, и мы — сам знаешь — сидим на коне, и сабля наша изострена. Мы государи великие и бездельных речей слушать не хотим. Государи между собой ссылаются поминками, а городами да царствами не ссужаются, — этому статься нельзя. Польский король тебе послал поминки, как холопу своему. Зачем ты их взял? Попросил бы у меня, чего тебе не хватает, — я бы дал без корысти как другу…»
Юрьев (смеется). Письмо государь творил?
Висковатый. Никому не доверяет, все сам. (Подьячим.) Пишите… Девлет, — добро-есть-веди-люди-есть-твердо-ер…
В глубине появляется Годунов и, обернувшись, кричит в туман.
Годунов. Пушкарям, когда стенобитные пушки поставят на месте, по чарке водки… (Висковатому.) Иван Михайлович, меня спрашивали?
Висковатый. Обожди… Букя-он-глагол-ер — бог…
Годунов (Юрьеву). Никита Романович, дозволь молвить.
Юрьев. Ты, опричник, чего спрашиваешь?
Годунов. Будто бы к нам Васька Шуйский ночью пришел с мужиками — конно и оружно? Дивлюсь…
Юрьев (кивая в туман). Вон он — тебя ищет.
Годунов отходит в том направлении.
Висковатый. Кого нам в Дикую степь послать большим воеводою? [138] Точат, точат сабли в Бахчисарае. Войска у нас в степи мало, нужен человек тяжелый.
Юрьев. По родословцу [139] большим воеводой в степь ехать князю Ивану Федоровичу Мстиславскому.
Мстиславский. Нынче не по роду честь, а кто побойчее — тот тебе и на шею сел, тот и величается. Велели быть в степи воеводой Ваське Грязному! Мужику! Конюху! Мы и руками развели. Спасибо хану, что Грязного в плен взял. Да я, да после Васьки? Смеешься надо мной, Никита Романович.
Юрьев. Мы все строптивы, князь Иван Федорович, да сила солому ломит.
Мстиславский. Не поеду в степь…
В глубине сцены Шуйский, подходит к Годунову.
Шуйский. Здравствуй, Борис Федорович.
Годунов. Ты зачем приехал в лагерь?
Шуйский. Погулять на коне с вострой саблей, Борис Федорович.
Годунов. Ишь, какой прыткий. Сидел бы лучше дома со своими князьями-то…
Шуйский. С удельными мне не по пути стало, Борис Федорович. Смердят. А я жить хочу. У государя выслужиться хочу какой ни на есть службой… Был я в Новгороде. Вот страх-то. Едва ноги унес. Да оттуда, проезжая батюшкиными вотчинами, пригнал вам полтораста мужиков добрых в помочь.
Годунов. Ох, не знаю, кого ты перехитрить хочешь…
Шуйский. Верь мне, Бориска… Хитрые-то вам нужны, глупые — не нужны… Помнишь, у Опричных ворот ты на мне кафтан рвал… А ведь мы тогда с тобой договорились, — счастье вместе искать…
Годунов. Ну? Ты чего знаешь? Говори…
Шуйский. Да — говорить ли? Ведь руки, ноги дрожат. Про Москву, про Новгород ничего здесь не слыхали, — какие там чудеса готовятся?
Годунов. Какие чудеса?
Шуйский. Отойдем подальше.
Уходят. В тумане вспыхивает тусклое пламя, раздается пушечный выстрел.
Юрьев. С крепости ударили.
Мстиславский. Взяли крепость, отдали, опять возьмем и опять отдадим… О господи, когда конец-то?
Со стороны шатра появляется Иван. У него поверх кольчуги накинута баранья шуба. Поднимает голову.
Иван. Ветерок?
Юрьев. Нет, государь, тихо. Это ядро пролетело, и ветви зашумели.
Иван. Воевода, мне ветер нужен!
Юрьев. Ждем, — солнышко повыше поднимется, тогда потянет.
Иван. Вели готовиться. Чтоб лестницы осадные в руках держали. У гуляй-города колеса смазать, а то дюже скрипят. У каждой пушки поставить бочку уксуса и поливать, не уставая, — стрелять будем докрасна… Войска благословили?
Юрьев. Нет еще, государь.
Иван. Благословить войска…
Юрьев. Слушаю, государь. (Уходит.)
Иван (останавливает Мстиславского). Князь Иван Федорович, помирись со мной. Перед смертным часом рубаху чистую надень, и душа будь чиста…
Мстиславский. Пригинаешь ты нас, государь, как ветер сухую траву.
Иван. Нужно пригинать-то вас, Иван Федорович… Вам трудно, и мне — трудно… Вернемся в Москву, — опять будешь первым, а здесь уступи Юрьеву…
Мстиславский. Государь, в родословце будет отмечено, что я ниже Юрьева был…
Иван. Сам в родословце помечу, что ты выбивался, а я волю твою сломал…
Мстиславский. Ломай, ломай древний лес, государь… Тебе виднее… (Уходит.)
Иван (Висковатому). Скорописца мне.
Висковатый (одному из подьячих). Касьян!
Касьян живо кланяется в ноги Ивану, поправляет висящую на шее чернильницу, ловко из-за уха достает свежее перо, из-за пазухи — свежий свиток пергамента.
Иван (Висковатому). Иван Михайлович, выкупать мне у хана воеводу Ваську Грязного, или пускай еще потомится в плену?
Висковатый. Человек-то он храбрый и верный.
Иван. Храбрость — дорога, а верности и цены нет, так, что ли? Много ли у меня верных? Их бы всех собрать, как лалы [140] и алмазы, — украсить ими державу нашу. Души человеческие в тумане вокруг нас бродят… В тумане путь наш… (Подходит к скорописцу.) Пиши: «Ты мне отписываешь, Грязной, что по грехам взяли тебя крымцы в плен. Надо бы тебе, Васюшка, без пути средь крымских улусов [141] не ездить; ты, что ли, думал: в объезд поехал с собаками за зайцами? Или думал — в Крыму будешь шутить, как у меня, стоя за кушаньем. Ты сказываешься великим человеком; что греха таить, — мы вас, мужиков, к нам приблизили, надеясь от вас службы и правды. Только, видно, крымцы не так крепко спят, как вы, умеют вас, неженок, ловить. Стыдно, Васюшка. Мы перед ханом не запираемся, что был ты у нас в приближении, и с великой досадой дадим за твой выкуп две тысячи рублев, а до тех пор такие, как ты, по пятьдесят рублев бывали…» (Скорописцу.) Дай перо… (Подписывает письмо и — Висковатому.) Пошлешь в Бахчисарай с Годуновым.
Висковатый (подавая ему другие письма). Подпиши хану, государь.
Иван (проглядывая письмо). Буде хан спросит Годунова: кто у нас в степи большим воеводой? В грамоте того не сказано.
Висковатый. Быть старшему по месту князю Ивану Федоровичу Мстиславскому.
Иван. Глуп он, дремуч и неповоротлив…
Висковатый. Да роду-то уж больно знаменитого… Его отец и дед татар били жестоко…
Иван. Будь так, — впиши воеводой Мстиславского. (Взглянув на появившегося из тумана Малюту.) Ветер мне, ветер подай, Малюта…
Малюта. Государь, беда большая…
Иван. Говори…
Малюта. В крепости сидит противу нас в осаде твой зять, принц датский Магнус.
Иван (вскрикивает, точно его ужалили). Не верю!
Малюта. Ночью, как в крепость пробился обоз с хлебом, я мужика одного с телеги сбил и въехал в ворота, на базар. Все сведал. В крепости рыцарей-броняносцев — три тысячи, да латников с огненным боем тысяч десять. Пушечного зелья у них много, и хлеба запасено…
Иван. Ты видел Магнуса?
Малюта. На городской стене перед ним несли королевскую хоругвь, и рыцари, бывшие с ним, руку ему целовали.
Иван. Не верю. Глаза твои обманули… Магнус с нашим войском стоит под Ревелем.
Малюта. Был. А как немцам сюда подходить, — бросил войско и прискакал сюда, и племянницу твою, принцессу, с детьми привез. Ждали, что он будет оборонять город, — он сразу отворил ворота немцам и наших осадных людей всех им выдал…
Иван. Выдал, предал принц датский… (Притянув к себе Малюту.) Ну, а ты мне верен? Как душу мне твою увидеть? Совесть ощупать? Ведь я тебя, раба, ни золотом, ничем не одарю… Верен?
Малюта. Государь, о верности разве спрашивают, — чай, грех.
Иван. Приведи мне Магнуса… Сам лезь на стены… Пробейся к нему… Возьми живого…
Снова вспыхивает свет и грохочет пушка.
Малюта. Достану, приведу живого… Поди взгляни войска готовы, и фитили горят у пушкарей, и стрелы на тетивы наложены.
Иван и Малюта идут в глубину, в туман. Из шатра, поставленного по другую сторону сцены, выходит Вяземский, глядит в сторону уходящего с Малютой Ивана.
Вяземский. С дружком своим не расстается…
Висковатый. Поздно спишь, Афанасий…
Вяземский. Да сырость проклятая, разломило, ноют раны мои…
Висковатый. А зачем озорничаешь — без спросу шатер близко царского шатра поставил?
Вяземский. Иван Михайлович, ведь скучно стоять на болоте-то с лягушками. А ко мне вчерась жена приехала.
Висковатый. Сомневаюсь — хочет ли государь видеть тебя близко…
Вяземский. А вы все тому и рады, что государь меня ознобил! Псы цепные! Чем я перед ним провинился? Не лаской веет, в глаза не допускает взглянуть. За что? Бывало — Афонька да Афонька, часу без меня не мог… Что ж я — опальный?
Висковатый. А жену возишь за собой — зачем? По турецкому обычаю, что ли?
Вяземский. Да скучает без меня, глупая, — все плачет…
Висковатый (подьячим). Кончили? Ступайте кашу есть, опосля скличу.
Подьячие уходят.
С огнем играешь, Афанасий, не сносить тебе головы. (Уходит.)
Вяземский (вдогонку ему). Погоди — рано меня хоронишь… Как бы опять не стал у меня блюда за столом лизать!..
Из глубины возвращается Иван.
Иван (Вяземскому). Почему ты не на коне?
Вяземский. Великий государь…
Иван. Ступай к своему полку… (Оглянув его, злобно усмехнулся.) Иди к Малюте, скажи, — велю тебе быть с ним, когда на стены полезете… Щитом его прикрывай, — за каждую его рану ответишь. А убьют тебя, красавца, церковку на костях поставлю…
Вяземский. Великий государь!
Иван. Иди…
Вяземский. Позволь челом бить на последней милости… Болен я, саблю едва могу поднять… Убьют — так уж ты не оставь ее-то… Призрей ее-то… Как отец родной. Она ведь как дитя малое…
Иван. Афонька! Ты чего путаешь?
Вяземский. Чую, сложить мне голову… Для того и велел привезти ко мне государыню-княгиню мою…
Иван. Анну!
Вяземский. Анну, Анну…
Иван. Где она?
Вяземский. В шатре.
Иван. В шатре? Своей волей приехала?
Вяземский. Сама, сама пожелала. У нее ведь ни отца, ни матери, — сиротка… Она, как птичка, к гнездышку жмется…
Иван. Отдаешь ее в дочери мне? А ну, как я отец окажусь дурной, — ее не по-отцовски начну ласкать?
Вяземский. Господи, она — дурочка, на всякую ласку согласна…
Иван. Так и сговорились с ней, что согласна?
Вяземский. О чем гневаешься-то?.. Не понимаю, государь…
Иван. Все понимаешь!.. Змий!.. Сводник, растлитель!.. Жене твоей, что ли, медной крышей терем покрыть? Покрою… Ожерелье жемчужное в два пуда на шею повесить? Повешу, чтоб удавилась… Продал, продал непродажное… Или не поверить тебе? Своему виденью верить?
Вяземский (шепотом). Мне для тебя-то разве чего-нибудь жалко? Самое дорогое отдаю… И чиста, и кротка, и бела… Зайди в шатер, поговори с ней…
Иван. Нет, Афанасий… Не пойду в шатер, — я мертвый… И тебе тоже нехорошо быть живым…
Вяземский. Государь, я же по глупости если что сказал… Смилуйся…
Иван. Не кричи… Умирай тихо… (Левой рукой схватывает его за лицо, правой прижимает к себе с такой силой, что Вяземский задыхается.)
Из шатра появляется Анна. Кидается к Ивану, отталкивает его, обхватывает руками мужа.
Анна. Кто ты — у меня мужа отымать! Уйди, злой человек… (Обернув голову, глядит на Ивана, — вскрикивает.) Он! Это он!
Вяземский. Тихо, тихо, Анна…
Анна (Ивану). Черными глазами не сверкай… Царь… Казни нас обоих…
Иван. Анна, подойди ко мне…
Вяземский. Ну что уцепилась, глупая… Подойди к государю…
Иван. Аннушка, подойди ко мне.
Она отпускает мужа и, притянутая взглядом Ивана, подходит к нему. Иван низко ей кланяется.
Милая, красе твоей кланяюсь…
Анна. Иван Васильевич, не надо, нехорошо… (Обернулась к мужу, но он ушел в шатер.)
Иван. Успеешь к мужу… Побудь еще. Глядеть на тебя — сердце стонет… Какими словами обласкать тебя, голубка? Во сне блаженном такие-то живут…
Анна. Ох… Что ты так-то убиваешься… Чай, мне жалко… Стыдно мне… Ах, батюшки…
В это время — усиливающийся шум ветра в вершинах сосен. Из тумана — крики: «Ветер, ветер, ветер!»
Иван. Дивно, Анна!.. Ты вышла из шатра — и развеялся туман… Счастливая… А я еще не мертв, не жалей меня, не стыдись, что мучаешь. Слышишь, ветер, — знак добрый…
Крики, звон оружия. Туман развеивается клочьями, сквозь них проступают зубцы башен. Тяжело ударяют русские пушки. Из шатра выбегает Вяземский в шишаке и кольчуге, пристегивая саблю.
Вяземский. Анна!
Анна не оборачивается, глядит на Ивана. Он, как кулачный боец, уперся в бока, следит, как в тумане проходят ратники с лестницами, другие — тащат гуляй-город. Трубы, грохот пушек. Из-за царского шатра выбегают опричники, среди них — Басманов, Суворов, Темкин.
Басманов. Эй, конюхи, коня государю!
Темнота. Снова — свет. Солнце висит низко. Над башнями — черный дым пожара. Из царского шатра слуги вынесли и поставили на ковер золоченый стул с орлом на спинке, с грифонами наместо подлокотников. Трубят рога, литаврщики бьют в огромные литавры, похожие на котлы. Приходят воины с добычей и складывают ее у царского места, около которого стоит Висковатый. На другом конце сцены у своего шатра стоит Анна.
Висковатый (ратникам). Дрова сваливаешь? Клади бережнее. Положил, имя сказал писцу и отступи в сторонку, — никого не забудем… (Кому-то — невидимому за кустами.) Сотник, присматривай, чтобы шлемы с головами не приносили, головы бы из шлемов вынимали и прочь выбрасывали… Эка, варвары!..
Анна (глядя в сторону крепости). Вон он! Как молния, сверкнул! Конь под ним прыщет, рвы, канавы между копыт пускает. Стал у ворот, конь в землю по колена врос, — вот как его конь встал у ворот. Пленные все ниц упали, стяги, знамена перед ним наклонилися… А он — грозен — глядит, на шлеме солнце горит…
Висковатый. Чего ты, княгиня, как из сказки причитываешь? Ушла бы в шатер.
Анна. У его у буланого коня дым из ноздрей, пламя изо рта, — видела своими глазами.
Висковатый. Нынче государь грозен. Победа большая. Пощады городу нет, — не то что в прошлые годы…
Анна. Повернул коня, опять скачет.
Висковатый. А ты все-таки уйди, — бабе здесь не место: народ разгоряченный. Собери мужу попить, поесть, а поглядишь в щелку.
Анна уходит в шатер. Входит Басманов с черным знаменем, на котором нашит белый крест.
Басманов. Куда поставить? Висковатый. Прислони к стулу.
Басманов. Где у тебя писец? (Обернулся к писцу.) Пиши: десятник первой опричной сотни, Федор Басманов, с бою взял знамя магистра ливонского.
Висковатый. Хвастай умеренно, Федор.
Басманов. Ладно. Причем при взятии знамени двух рыцарей-знаменосцев рассек на-полы…
Входит Суворов, гоня перед собой на аркане трех рыцарей: Розена, Штейна и Вольфа.
Суворов. Налетел на них, понимаешь, как закричу по-татарски, одного сбил конем, другого — булавой по башке, он и руки раскинул, грохнулся с седла, третьего сдернул арканом… Ахнуть не успели — я их скрутил. Где писец?
Висковатый. Рыцари или так — латники?
Суворов. Латники! Эх ты, чернильная душа! Первейшие германские рыцари, — королевских кровей… (Рыцарям.) Гляди веселей, — чего там! Опосля поднесу зеленой, русской, по чарке…
Рыцари кивают ему, повторяя: «Русский — хорошо, водка — хорошо».
(Толкает их к писцу.) Говорите имена, дьяволы…
Входит Темкин, волоча Козлова.
Темкин. Злого черта добыл! Всю кольчугу на мне иссек саблей. (Писцу.) Имени он не говорит, пиши приметы. Это птица особенная.
Козлова замечает Шуйский и протискивается ближе к нему.
Темкин (Козлову). Ты кто — поляк, литовец, русский?
Шуйский (Темкину). Убей его, это вредный человек.
Темкин. А ты поди сам — добудь такого, тогда распоряжайся.
Входят Малюта и Вяземский с завязанной головой, они ведут Магнуса, у которого на шлеме — корона, на плечах — плащ с горностаем.
Вяземский. Принц датский Магнус, — взят мной и Скуратовым…
Висковатый (горестно). Принц Магнус, что ты сделал?
Магнус. Я король этой несчастной страны! Развяжите мне руки. Это неприлично!
Висковатый. Развяжите руки зятю государеву.
Малюта (развязывая ему руки). А государя обманывать прилично?.. Эх, принц, принц… Не шали, стой смирно…
Магнус. О, какой вздор! Я отказываюсь что-либо понимать!
Малюта. Сейчас поймешь!
Появляется Иван — разгоряченный, весело оскаленный. Садится на стул, ставит саблю между колен и, наклонившись, глядит на Магнуса.
Иван. Поздорову живешь, зятек?..
Магнус. Великий государь, я пришел оправдаться.
Иван. Спасибо… А я думал — принес мне ключи от Ревеля. (Протягивает руку.) Где ключи? Дай…
Магнус. Не по моей вине не был взят Ревель. Ты велел быть при войске дуракам: Иоганну Краузе, Иоганну Таубе, Францу Вахмейстеру и Юргену Ференсбаху, — это хорошие военачальники за пивной кружкой. Они продали твою службу шведскому королю за две тысячи марок. Ночью они зажгли русский лагерь, и с ливонским полком, в котором все до одного — разбойники и бродяги, как вот эти рыцари, ушли черт их знает куда. Русские полки выбежали из горящего лагеря, и я остался один… В большом страхе я прискакал в этот город…
Иван (Висковатому). Врет?
Висковатый. Нет, не врет, государь, — так было под Ревелем.
Малюта. Не врет, но главное утаивает.
Иван. Посадил я тебя королем в Ливонии, прекрасный город этот дал в столицу. А ты ворота отворил моим лютым врагам. Затеял со мною брань. Изменой и хитростью хочешь отнять у нас кровью завоеванное! Что мне с тобой делать? (Глядит на него, на опричников, останавливает взгляд на Малюте.)
Малюта. Кончать, государь?..
Иван (Магнусу). Стань на колени, твое королевское величество.
Магнус. О нет! Тебе этого не простят. Не унижай меня перед мужиками… Не надо…
Иван. Пустое, — нас и без того все короли бранят…
Висковатый (наклонясь к уху Магнуса). Вымаливай свою голову…
Иван. Не прибудет тебе чести, что не хочешь у меня в ногах поваляться… Магнус, Магнус, где твоя честь? Потерял ее, потеряешь и голову… (Быстро нагнулся, сорвал с него корону, швырнул на землю, крикнул.) Кончай его, Малюта!
Магнус (упал на колени). Виноват… Прости… (Хватает его за ноги.) Дьявол попутал… Пощади…
Козлов (исступленно). Стыдно! Варвара безумного колена обнимать! Встань, принц датский!
Все отшатнулись от Козлова, только Шуйский остался близ него.
Шуйский (негромко). Откуси себе язык.
Иван (ищет глазами, кто крикнул, и встречается со взглядом Козлова). Ты крикнул? А ведь я тебя знаю… Не тебя ли я в церкви по голове погладил? Вот ты кто?
Козлов. Не боюсь тебя! Мучитель человеков! Над бесами владыка, ибо сам бес…
Иван. Погоди, погоди… Ведь тогда мы с тобой не договорили… Подведите его ближе…
Козлов. Порази меня жезлом… Варвар! Ничего тебе не скажу… Язык мой вырви, — слова от меня не узнаешь. На тебе мой язык!
Козлов втягивает голову в плечи и, помогая себе рукой, откусывает язык и выплевывает его к ногам Ивана. К Козлову кинулись опричники, окружили, повели.
Иван. Видишь, Магнус, легко ли мне быть государем? Русские люди яры, ни мук, ни смерти не боятся: ишь, — язык откусил, чтобы товарищей своих не выдать… А чести у него, изменника, больше, чем у тебя… Малюта, возьми его под стражу, пусть поразмыслит над своей совестью…
Магнус. Великий государь, искуплю вину…
Иван (Годунову). Подними корону, отдай ему для ношения… Не будь ты сыном любезного брата нашего Христиана — я бы осерчал не так.
Магнуса уводят.
(Взглядывает на трех рыцарей.) А эти кто?
Суворов. Мой полон, государь, — с одного наезда — трое…
Иван. Имена их?
Суворов (справляясь у писца). Рыцарь Фриц Розен, рыцарь Вольдемар Штейн, рыцарь Ганс Вольф… Прынцы, — чего там!
Иван. Хотят ли они служить у нас?
Суворов (Висковатому). А ну-ка, спроси их по-немецки.
Висковатый (рыцарям). Великий государь хочет простить вам службу у польского короля и спрашивает, согласны ли вы своею волей служить царю русскому без воровства и отъезда?
Рыцари (живо переглянулись, повеселели и, преклоняя колена, закричали). Хох, хох, хох! Царь Иван Васильевич!
Иван (Висковатому). Хорошо. Скажи им, что я не беру их на службу. (Годунову.) Борис! Повезешь хану письма, так заодно подаришь ему этих рыцарей. Посади их на телегу добрую, да чтоб не отощали в дороге. Хану скажешь, что-де кланяюсь ему тремя рыцарями, а понравятся — и еще пригоню. За них немалые деньги выручит хан Гирей…
Годунов. Большого выкупа не выручит, государь, — на Неметчине нынче голодно, рыцарь дешев.
Иван (сходит с трона). Афанасий, сходи попроси княгиню, — жажду, милости прошу — поднесла бы мне меду своими руками.
Вяземский быстро уходит в свой шатер.
(Подходит к Шуйскому.) Не думай, что я глух. Как имя тому, кто язык себе откусил?
Шуйский. Обезумел я, государь, как он тебя, святыню, бранить стал поносными словами…
Иван. Имя скажи.
Шуйский. Козлов, родственник Андрея Михайловича Курбского… Государь, Борису Годунову все известно…
Годунов. Дело тайное и страшное, государь… Шуйский всех выдал…142
Иван. Подожди. Не огорчай меня.
Из шатра выходит Анна с подносом и чашей. Иван стремительно оборачивается к ней.
Анна. Милости прошу, государь Иван Васильевич, испей во здравие…
Иван подходит к ней, опустившей глаза, берет чашу, жадно выпивает, бросает чашу на землю.
Иван. Спасибо, счастливая… (По обычаю целует Анну в губы три раза и еще раз так, что у нее дрожат руки и колени.)
Картина восьмая
Низкий сводчатый подвал на кирпичных столбах. В глубине — мрак. На переднем плане, на лавке у приземистого стола, сидит Иван, закрыв рукой глаза. Перед ним — свеча в железном светце и много листов с показаниями. С краю стола сидит Малюта и читает вполголоса по листу, относя его далеко от глаз.
Малюта. Боярин Бутурлин, Андрей Андреевич, вооружил дворовых холопов более сотни… Окольничий Нарышкин, Василий Степанович, вооружил дворовых холопов восемьдесят душ, некоторых же — огненным боем… Боярин Салтыков, Александр Петрович, вооружил дворовых холопов два ста душ… Боярин Колычев, Михаил Семенович, брат митрополита московского Филиппа, вооружил дворовых холопов и мужиков деревенских тысячу душ…
Иван. Филипп взят под стражу?
Малюта. Бог над ним смилостивился — митрополит Филипп отошел с миром…
Иван взглядывает на него.
Ночью вчера задушен у себя в келье…
Иван. Зачем ты это сделал?
Малюта. Читать далее, государь?
Иван. Зачем ты это сделал?
Малюта. Не годится тебе брать на себя Филиппову кровь. В Москве Филиппа чтут…
Иван. Читай далее…
Малюта. Князь Дмитрий Петрович Оболенский-Овчина пригнал из своих вотчин пять ста мужиков и вооружил же…
Иван. Всего сколько жаждущих моей погибели?
Малюта. По московскому списку, — князей твоего рода — семеро, князей удельных, бояр и окольничих — сто двадцать два… В новогородском списке более того… Щадил ты их, государь, и развелась измена…
Иван. Щадил? Да, щадил…
В глубине подвала, в темноте, неясно различимые люди проводят кого-то, стонущего тяжко и хрипло. Иван отнимает руку от глаз, вглядывается. Малюта идет в темноту и возвращается с листом.
Малюта. Провели князя Дмитрия Петровича Оболенского-Овчину, пытали в третий раз. (Просматривает список.)
Иван. «Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои…» Не ошиблась ли совесть, не помутился ли разум? Доколе еще вырывать плевелы и сучья гнилые рубить? Остаюсь гол, как древо… Господи, молил со смирением и слезами, и яростно истязуя себя, и с пеной во рту молил… Сделай так, чтобы русская земля от края до края лежала, как пшеница, чиста… Хотел я веселиться и плясать, как царь Давид… И — вот сижу в застенке, — кровь на руках и кровь на кафтане заскорузла, и душа уже не хочет оправдания… Бедно видение сие, и горек позор человеческий…
Малюта. Дмитрий Петрович оговаривает князя Ивана Федоровича Мстиславского, что-де о мятеже знал и говорил: императоров-де византийских свергали и ослепляли, а нам-де и бог простит…
Иван. Оболенский врет! С себя вину спихивает… Несбыточно! Оговор!.. Мстиславский чист!.. Не могу я корни рубить! (Хватает у него допросный лист.)
Малюта. Здесь Оболенский и про второй твой корень сказал… Читай ниже… Как его кнутом ударили, оговорил — Ивана Петровича Челяднина… Что-де он всему мятежу был заводчик и вождь…
Иван бросает лист, встает и ходит от стены к стене, засунув руки в карманы черного кафтана.
Ну, да Челяднин — гиена известная… Велишь взять его под стражу?
Иван. Челяднин! Его мать, Аграфена Ивановна, меня на руках вынянчила, оберегала от боярской злобы. Нам по три годочка было, обнявшись, сказки слушали да засыпали на лавке под треск сверчков… Он у трона мой скипетр держит… Богат несчетно… Взыскан у меня более, чем я у бога… Ищет терзать мои внутренности? Гиена! Все, все таковы! Ненавидят, строптивые псы, хозяина своего… Богатины ленивые… Идут от обедни, распустив брады, ладаном да розой помазанные, закатив зрачки — милостыню раздают… И так хотят жить, обнявши богатство свое перстами… И был бы я любезен им, сидя в синклите их, надувшись глупостью да ленью да им кивая… На плаху головы их! Пусть клянут! Грай вороний да лай собачий мне их вопли! (Обернулся в темноту.) Басманов!
Малюта (глядя на лист). Оболенский-Овчина еще и третьего оговорил…
Иван. Кого?
Малюта. Страшно сказать…
Входит Басманов. Иван подтаскивает его к свече.
Иван. Что не глядишь в глаза? Что бледен? Оговора боишься? Бойся — если виноват… Нынче мы этой свечой во все души светим… (Оставил Басманова, сел у стола, закрыл лицо руками и — спокойно.) Ступай на двор к Ивану Петровичу Челяднину… Возьмите его, в чем есть… Привезешь его на седле… Торопись…
Басманов. Как уж тебе и сказать-то, — подойти к тебе страшно… Иван Петрович Челяднин нами нынче на заре найден на берегу Неглинной, на куче навозной, убитый и ободранный… Из гостей он, что ли, конный ехал. Как он туда попал, кто его убил? И его стремянный лежит неподалеку…
Иван (Малюте). Кто убрал Челяднина?..
Малюта (вздохнул). Не знаю… Государь, не знаю.
Иван. Плохо метет твоя метла…
Басманов. По моему-то разуму, это дело Васьки Шуйского, — может, я дурак, не спорю, — это он… (Уходит.)
Малюта. А третьего он оговорил — князя Афанасия Вяземского.
Иван (вскочив). Афанасия! (Кидается в темноту.)
Малюта. Государь, ты к Дмитрию Петровичу? Он вряд ли говорить способен. (Берет свечу и уходит за Иваном.)
Картина девятая
Бахчисарай. Высокий узкий зал ханского дворца, перегороженный занавесом. Перед занавесом стоят Годунов и ханский толмач — шустрый человечек в халате и туфлях.
Толмач. Ваш царь сидит на троне, а наш хан сидит на диване, превыше всех. По обе руки от него сидят царевичи — сорок четыре ханских сына.
Годунов. Сорок четыре сына! Сколько же хану лет?
Толмач. Хану не так много лет, — жен у него много.
Годунов. Тьфу, поганые.
Толмач. Не плюйся, за это у нас плетьми бьют. Но сегодня царевичей не будет. Они прохлаждаются на соколиной охоте.
Годунов. Зачем врешь. Время сейчас не для соколиной охоты.
Толмач. Думай, как хочешь… Ты пойдешь к хану по этому ковру. Иди, маленько приседая, — вот так… (Показывает.) Подступив к хану, упадешь на лицо.
Годунов. Да ты в уме! Русского царя послу перед крымским ханом на лицо падать? Не стану.
Толмач. Заставим, золотой, серебряный.
Годунов. Не знаю, как вы меня заставите. Касьян!
Появляется писец Касьян с большим мешком.
Шапочку достань кунью. (Толмачу.) Государь приказал тебе шапочкой этой кланяться.
Касьян достает шапку.
(Встряхивает ее, дует на мех и подает толмачу.) Носи во здравие.
Толмач. Шапочка, шапочка…
Годунов (угрожающе-твердо). Шапка!
Толмач. А на колени перед ханом стать можешь, золотой, серебряный?
Годунов. Поклонюсь хану перстами до полу.
Толмач. Ой, ой, ой! А с каким титлом будешь выговаривать царя Ивана?
Годунов. С великим титлом.
Толмач. Зачем тебе это нужно? Хан соскучится слушать.
Годунов. Кинжал будете приставлять к горлу — все равно скажу великий титл, с царем Казанским и Астраханским.
Толмач. Позволим только сказать: государь Иван Васильевич, царь Московский.
Годунов. Касьян, достань беличью шубу.
Касьян достает из мешка шубу, подает Годунову.
(Встряхивает ее и подает толмачу.) Государь велел тебе этой шубой кланяться, носи во здравие.
Толмач. Ай, ай, ай! Худая шубенка, рыжая, траченая.
Годунов. Ах ты, вор, собака! С государева плеча шуба!
Толмач (услышав шаги, поспешно прячет шубу под ковер на одном из диванов). Идет Мустафа, великий улан, кто у хана возлежит на сердце. Золотой, серебряный, кланяйся ему ниже.
Из-за занавеса появляется одноглазый мрачный татарин в халате и тюрбане.
Мустафа (Годунову). Ты что за человек?
Толмач (низко кланяясь). Борис Федорович Годунов, посол московский…
Мустафа. Ты привез письма к возлюбленному аллахом нашему хану Девлет-Гирею?
Годунов. Я привез письма и поминки [143].
Мустафа. Дай мне. Скорее. Хан ждет…
Годунов. Мне велено письма отдать хану в собственные руки. А тебе не отдам.
Мустафа. Повинуйся мне, сын праха!
Годунов. Повинуюсь одному царю моему да богу нашему.
Мустафа (багровеет, хватает Годунова за грудь). Дай письма! Московит проклятый! Сын девки! Дай письма! Гяур, собака!
Годунов (пятясь). Я бы на коне сидел, ты бы меня, мужик гололобый, так не бесчестил, — я бы тебе дал отпор. Не рви мою грудь, я сюда не драться приехал.
Мустафа (из-за пояса выхватывает кривой нож и бесится, вертя им вокруг шеи Годунова). Нос отрежу! Уши оторву… Дай письма, — без головы останешься!..
Годунов. Ты, Мустафа, круг моей шеи ножом напрасно не примахивай, — мы смерти не боимся… Убьешь — одним мной у государя будет ни людно, ни безлюдно.
Мустафа. На кол тебя посажу!
Годунов. Врешь, этого с посланниками не делают! Касьян! Шубу соболью вынь из мешка…
Мустафа завращал глазом на толмача. Толмач встал лицом к стенке. Касьян достал шубу.
(Встряхнул ее и подал Мустафе.) Государь велел этой шубой тебе кланяться. Носи во здравие.
Мустафа. Это что за шуба?.. На худых пупках шуба.
Годунов. А и дурак же ты, Мустафа. Шуба на всех сорока соболях седых. Такой шубы у самого аллаха нет.
Мустафа. А ну, дай еще чего-нибудь.
Годунов. Опосля, вечером, приходи, найду какой-нибудь рухляди…
За занавесом послышалась музыка — зурна, деревянная дудка, бубен.
Мустафа. Ай, ай! Хан сел на место. (Исчезает за занавесом.)
Годунов. Касьян, скажи, чтоб несли поминки да вели бы рыцарей на арканах.
Касьян уходит.
(Толмачу.) Василия Грязного я где увижу?
Толмач. Грязного сюда же приведут. Его, золотой, серебряный, при тебе бить будут… Ох, не скупись…
Двое юношей появляются из-за занавеса и раздвигают его. На диване сидит хан Девлет-Гирей в полосатом халате и чалме, украшенной драгоценными каменьями. У хана — крашеная красная борода, неподвижное лицо с насурмленными бровями. По сторонам от него сидят Воропай и турецкий посол, уланы и мирзы.
Мустафа. Хан, великий, непобедимый, тот, кто хитрее лисицы и сильнее льва, гроза царств и похититель миллиона миллионов пленников, исполнись милости, повели послу царя Московского подойти к тебе со страхом.
Ханкивает. Годунов подходит и кланяется, касаясь пальцами пола.
Годунов. Божьей милостью, государь Иван Васильевич, царь всея России, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Ливонский…
Воропай укоризненно закачал головой.
…царь Казанский, царь Астраханский…
Хан (заткнул пальцами уши). Ай-ай-ай!
Все мирзы и уланы заткнули пальцами уши и закачали головами, повторяя: «Ай-ай-ай».
Толмач (Годунову, торопливо, шепотом). Пропусти царя Казанского и Астраханского, не серди хана, золотой, серебряный…
Годунов (громко). Царь Казанский и Астраханский и земель оттич и дедич… Тебе, брату своему, хану Девлет-Гирею, шлет поклон и письмо. (Подает хану письмо.)
Толмач становится около хана на колени, распечатывает письмо и шепотом читает его. Рабы разносят кумыс.
Хан (во время чтения сердито взглядывает на турецкого посла и — Мустафе). Обнеси кумысом турецкого посла.
Мустафа выхватывает из рук раба пиалу, которую тот поднес уже турецкому послу. Толмач продолжает читать.
(Сердито посматривает на Воропая.) Твой король, видно, беден, что прислал мне оловянную посуду да бараньи шубы. На что нам бараньи шубы, у нас в Крыму баранов и без того достаточно.
Уланы и мирзы засмеялись.
На оловянной посуде у нас рабы едят, а татары кушают на золотой да серебряной.
Уланы и мирзы защелкали языками.
Воропай. Великий хан, шубы, присланные тебе моим королем Сигизмундом Вторым Августом, не бараньи, но самого тонкого козьего меха и крыты утрехтским бархатом. Посуда же точно — оловянная, аглицкой, предивной работы и по цене как бы серебряная.
Годунов (хану). Великий хан, мой государь тебе про то и пишет, что буде нужда у тебя в дорогой посуде, только пожелай да попроси, у государя чуланы ломятся от золотых кубков да блюд.
Хан (Мустафе — на Воропая). Обнеси его кумысом. (Опять наклонил к толмачу ухо и, слушая чтение, вдруг подскочил на подушках.) Князя Мстиславского царь послал в Дикую степь? (Высунув из рукавов халата руки с крашеными ладонями, ударил пальцами о пальцы.) Ай, князь Мстиславский! Ай, князь Мстиславский! (Взглянул на Годунова.) Радуюсь за царя Ивана, ныне князь Мстиславский запрет Дикую степь на семь замков. (Раскачиваясь, закрыл лицо руками.) А моим-то татарам уж и погулять на конях будет негде. (Обернувшись, к уланам и мирзам.) Пропали наши древние юрты — Астрахань и Казань, — князь Мстиславский в Дикой степи воеводой…
Татары закрыли лицо руками и закачались.
Ну, да голодны мы не будем, — с левой стороны у нас Семиградье,144 а с правой — Черкессия, стану их воевать и от них еще сытее буду.
Годунов. Великий хан, мой государь посылает тебе поминки.
Русские воины вносят седло с чепраком, украшенные драгоценными каменьями, и дорогое оружие. Хан и татары жадно смотрят, щелкая языками.
Сабля, седло и чепрак от самого Пора, царя индийского… Шелом, щит и колонтары — от самого Ахмеда, царя персидского. И еще сорок возов всякой мягкой рухляди стоят на твоем дворе. Прими во здравие.
Русские вводят на арканах трех рыцарей.
Еще государь кланяется тебе славными рыцарями, немецкими королевичами — Фрицкой Розановым, Ганькой Вольфовым да Володькой Штейновым.
Воропай (вскочив,). Хан, я покупаю рыцарей! Даю за каждого по триста злотых.
Xан. Продавать не тороплюсь, — слава аллаху, я еще не нищий. (Толмачу.) Спроси, хотят ли они мне служить?
Толмач (рыцарям). Великий хан хочет, чтобы вы приняли веру Магомета, хан пожалует вас землей, табунами и женами, и будете ему служить. Согласны ли?
Рыцари. Хох! Хох! Хох! Великий хан, Девлет-Гирей!
Хан (Мустафе). Жалую их чашкой кумыса.
В это время двое дюжих татар привели на растянутых цепях Василия Грязного. Борода его спутана, платье на нем истлело, весь вид его дикий и страшный.
А вот Василий Грязной, славный русский князь, кто у царя Ивана возлежал на сердце. Не сердись, Годунов, мы его в цепях привели оттого, что чрезмерно зол и дик… Царь Иван — соскучился по нем. Ай-ай-ай… Что же, отпущу Грязного царю Ивану. Какой дашь выкуп?
Годунов. Пятьсот рублев.
Хан. Прибавь немножко.
Годунов. Хан, даю деньги великие.
Хан. Ай-ай-ай! Нехороший ты человек, Годунов… Вот что… Мы будем царева любимца бить, а ты будешь прибавлять. (Кивнул Мустафе, тот кивнул татарам, которые начали стегать Василия Грязного плетьми по спине. Хан, отвернувшись, кушает шербет.)
Грязной. Борис! Прибавь сотню, ну их к черту.
Годунов. Хан, даю тысячу рублев.
Xан. За такого богатыря тысячу рублев? Что ты, — стыдно тебе скупиться, а еще русский. Бейте еще…
Татары стегают Грязного.
Грязной. Стой на тысяче, Борис, выдержу.
Годунов. Не сойдемся, хан. Уйду…
Хан (татарам, которые стегают). Покрепче… Посильнее… Побольнее…
Грязной. Терпи, Борис.
Годунов. Прощай, хан. (Кланяется, идет.)
Хан. Годунов, постой… Ну, немножко прибавь… Ой, ой, ой… Только ради нашей любви к царю Ивану, — давай тысячу… Освободите пленника. (Подымается с подушек.)
Занавес закрывается. Годунов и Василий Грязной выходят перед занавесом.
Грязной. Спасибо, Борис, выручил. (Грозит за занавес.) Ох, навернутся теперь на меня гололобые. Заставляли аллаху кланяться. Хотели на татарской девке женить, — едва отбился. Борис, не верь хану ни в едином слове… Сыновья его, сорок четыре царевича, по Дикой степи рыщут, с каждым по туману, — по десять тысяч татар. Готовятся к походу на Москву. Беда, Борис! Кто у нас в степи большим воеводой?
Годунов. Иван Федорович Мстиславский.
Грязной. Батюшки! Продаст. То-то про него татары все лопочут. Пропустит он их к Москве… Продаст Мстиславский…
Картина десятая
Декорация шестой картины. Площадка башни новгородского детинца. Стоят Иван и митрополит Пимен. Похоронный звон колоколов. Глухой гул толпы внизу. В наступающей тишине — частая дробь литавр, кончающаяся ударом. Вскрики, и снова — гудение толпы.
Иван (Пимену). Гляди. Чего глаза отвел… Провожай своих чад. Гляди. Повели князя Острожского, — с кем ты Новгород Литве продавал. Молись, молись скорей, а то душа-то его выпорхнет непокаянная…
Пимен. Господи, желчь в моей слюне, воспаление ненависти в мыслях моих!.. Порази его… Чуда молю. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, безумный всадник, земли своей пожиратель…
Иван. Не бранись, я злее не стану, легкой смерти тебе не подарю… Новгородские богомазы твой лик на досках не запечатлеют…
Пимен (нагнувшись вниз, поднял руки к голове). А-а-а-х!
И будто в ответ долетел многоголосый вскрик: «А-а-а-х!»
Иван. Вот и выпорхнула душа князя Острожского… Гляди, гляди, молись, троих ведут, князей Ухтомских… Ты их соблазнил, ты их привел на плаху, — молодые да красивые какие… И этих чад невинных виноватыми сделал… Взошли на помост, обернулись! На тебя глядят, Пимен. Не на меня глядят, на тебя… Когда сердце мое опять станет мясом трепетным, я-то о них помолюсь, да жарко, да горько…
Пимен (с пеной у рта). Не смейся… Не мучай меня, не пытай… Кто тебя такого в мир послал? Ох, суд тебя ждет, суд! Подойди ближе, в глаза плюну…
Иван быстро закрыл глаза рукой. Из пролома появляется Буслаев.
Буслаев. Царя тут нет?
Пимен. Василий, богом заклинаю, спаси мир от зверя…
Буслаев. А ну тебя, с ума свихнулся, бабий вопленник. (Ивану.) Царь, довольно тебе лютовать… Суди, казни, на то ты государь. А это уж не суд, — начинается озорство… Опричники твои по лавкам кинулись, красный товар грабят… (На Пимена.) Разбивай его монастыри, коли тебе деньги нужны, а добрых купцов не трожь…
Иван. Кто ты?
Буслаев. Здравствуй! Ваську Буслаева не знаешь? Про нас, Буслаевых, пять сот лет песни поют. Я тебе толкую — верховодит разбоем твой же опричник, немец толстомордый, Генрих Штаден… Я уж было с ним схватился…
Иван. Ты — любишь ли меня?
Буслаев. Если ты царь справедливый — я тебе друг. А уж кому Васька Буслаев друг — спи спокойно… Так сделай милость, а то народ обижается…
Иван. Беги у моего стремени… (Идет к пролому — пошатнулся, Буслаев поддерживает его.)
Буслаев. Эх, что же это ты, — всю грудь ногтями изорвал…
Иван (отталкивает его). Не собрался ли ты меня жалеть!
Пимен (Буслаеву). Не соблазняйся! Удуши его, — се зверь, поднявшись из пропасти адской, пожирает мир.
Иван в бешенстве, шагнув к Пимену, поднимает посох, чтобы поразить его острием.
(Выставив бороду.) Вонзи! Будь проклят, кровопивец!
Иван (опускает посох). В гордыне поверженной, в исступлении ума долгие годы будешь отмечать дни свои угольком на стене… А я помолюсь, чтобы бог тебе дни длил, смерти не давал… Адские муки примешь при жизни… Вот моя казнь тебе за измену…
Буслаев. Слышь, государь, крик-то какой, пойдем… Я за стременем побегу с охотой…
Иван. Пойдем, отважный.
Картина одиннадцатая
Декорация третьей картины. Опочивальня Ивана. Басманов вводит Анну. На ней — меховая шапочка, под широкой шубой — темное платье.
Басманов. Тебе бы давно надо прийти… Он — почитай — каждый день спрашивает, — где ты, да что, не обижают ли тебя, когда Афоньку-то в железа взяли? Садись куда-нибудь.
Анна. Опочивальня его?
Басманов. Где он почивает — не знаем, про то у нас не спрашивают… Он обрадуется, — только ты повеселее будь.
Анна. Где государь?
Басманов. Опять, — где государь? Поменьше спрашивай.
Анна. В застенке?
Басманов. Вот — земщина темная! Другого дела государю нет — в застенке кровь пить! Государь сидит с опричниками — землю делят.
Анна. Казненных?
Басманов. А то чью же? Для того и головы поотрубали князьям, боярам, — теперь у государя земли в опричном уделе, слава богу, много. Ты что все дрожишь? Угощу тебя сладкой вещью, — ну, такая сладость… (Достает из кармана и протягивает Анне.) Косточки на пол не плюй, у нас — чисто…
Анна (отстраняя его руку). Не хочется.
Басманов. Финики.
Анна (глядя на серебряный таз, кувшин и утиральник на лавке). Государь моет руки в тазу в этом?
Басманов. Моет. Вот придет, я ему солью.
Анна. Зачем руки моет? От чего отмывает?
Басманов. Анна, что у тебя на уме? (Присел перед ней, взял ее платочек, встряхнул, перевернул ее руки ладонями вверх.) Ты зелья какого не принесла ли? Не уйти ли тебе лучше?
Анна. Куда мне теперь идти?
Басманов. Ай, ай, ай… Двор-то Афанасия мы разорили… У родных, что ли, живешь? Слушай, — про мужа, про Афоньку, ты лучше ему не заикайся… Проси чего-нибудь, — он рад будет, если попросишь, — узорочья, мягкой рухляди, деревеньку под Москвой попроси, да он тебе и городок подарит…
Анна. Идет? Он? (Поднялась, отошла к столбу, под свод.)
Входит Иван. Он осунулся, потемнел, глубже и жестче обозначились морщины. Не замечая Анны, остановился, подсучивая рукава, и двинулся к рукомойнику.
Иван. Федька…
Басманов начинает сливать ему на руки, усмехаясь и посматривая в сторону Анны. Иван взглянул на него.
Ты чего зубы скалишь? (Медленно повернулся.) Анна! (Стремительно ступил к ней и остановился. Бросил утиральник.) На руки мне смотришь? Они чистые, Анна.
Анна (низко поклонилась ему, выпрямилась, заломила руки). Ах… Век бы тебе не слезать со светлого коня…
Иван. Не убивайся… Твой Афанасий жив…
Басманов уходит.
Анна. Спасибо тебе, государь…
Иван. Велю его постричь. Сошлю в глухую пустынь, к медведям да птицам — отмаливать свою измену… Еще что тебе надо?
Анна. Ты, светлый, как ты мог…
Иван. Чего я мог? Крови столько пролить? А тебе что за беда? Говорю, — Афанасия не казню, живи спокойно…
Анна. Афанасий мне давно чужой… Вот в какой грех ты меня ввел…
Иван. Ты не за него пришла просить? Зачем ты пришла, Анна?
Анна. К тебе…
Иван. А… Ждал я, давно ждал — придут взыскующие к моей черной совести… Только не тебя ждал… Ну, что ж… Суди… От тебя стерплю.
Анна. Плахи в Москве понаставил… Головы рубишь… По площади в черной шапке, с нечесаной бородой, с опричниками скачешь, ровно Кудеяр-разбойник… Эх ты… Про тебя бы малым ребятам — лучину зажечь — сказки рассказывать… Вот какой ты был Иван-царевич… У коня твоего дым летел из ноздрей… Теперь про тебя в Москве и шепотом говорить боятся… Эх ты…
Иван. Таких речей тебе не придумать и таких слов не подобрать, какие сам себе повторяю… Аннушка, голубка сизая… Гляди — постель моя постылая, а ночь долгая… Все огоньки в лампадах пересчитаю, бороду ногтями исскребу, — оттого она и нечесана… Знаешь ли ты, как быть одинокому? Сладко одинокому в лесной келье — ему и птица махонькая — друг… Сядет на ветку, взодрав зоб и нос, и славит и славит, и он — отгоревший старичок — вслед за птицей славит… А я, как волк, лежу в логовище, оскалив зубы… А дело мое — не волчье… Их дело волчье… Мое дело — добро человекам…
Анна. Нет!
Иван. Нелегко добро творить, легче — злое… Трудно тебе это понять, — как-нибудь поверь… (Берет с подставки для книг, что около изголовья постели, листочки.) Вот… Синодики,145 поминальные записи, угрызения мои… Прочти, не страшись, — тут твоего Афанасия нет… И князь и раб — все записаны… Казненные, в муках усопшие, — все на этих листках… Глядя в поминальные-то, — полночи бормочу, до воспаления глаз: прости им, господи… Все, все будут прощены. Одному мне с обремененной совестью трудно идти на суд… Есмь грешник великий, ибо взял на себя в гордости и в ревности больше, чем может взять человек… Не оправдываться хочу, — мысль непомерное мерит, и я тверд… Но тяжко мне, Анна… Неприютно… Была у меня любимая жена. Знаешь ты, как орлица защищает птенцов в гнезде, — расправя крыла, клекоча, грозя очами? Так жена берегла меня от уныния. Обовьет горячими руками, стиснет горячим телом, возьмет мою душу в свою… Хлеб земной был мне сладок и вино веселило. Убили мою орлицу. Теперь живу один. Малюта Скуратов — и тот стал меня бояться… Вино жжет внутренности. В черной шапке по площадям скачу, давлю добрых людей… Тело мое не возлюблено… Ну, что ж, пришла мне выговаривать… Кори, жалуйся… Хоть голос твой послушаю…
Анна. Не выговаривать пришла. К тебе пришла… Наяву, во сне — все дороги к тебе одному… С того утра, с той обедни нестоянной — подхватила меня темная буря, лихой ветер…
Иван. О чем ты говоришь, Анна?
Анна. О чем говорю, о ком думаю, — о тебе одном… Не ломай мне руки, батюшка… Мужа забыла, прялку за окошко закинула. Умываюсь поутру — на щеках вода кипит от стыда… Одно перед глазами — скачет, скачет мой Иван-царевич, а я за ним клубочком качусь… А ты — вон какой оказался…
Иван. В котел кипящий кинусь, чтоб ты, Анна, увидела — и я чист перед тобой…
Анна. Да чего уж… Шла к тебе, думала — поругаю, побраню… А мне жалко тебя… А мне хоть и душу свою погубить…
Иван (схватил ее за локти, прижал к себе). Лазоревые глаза твои, невинные… Далеко ли до них мне идти еще? Аннушка… Останься у меня…
Анна. Нет… Так нехорошо… Тебе этого не нужно делать… Тебе это спокою не даст…
Иван. Ты что задумала?
Анна. Батюшка мой… Желанный… Осталось мне — прикрыться черным платочком…
Иван. Смилуйся!..
Анна (отошла от него, всплеснула руками). Мне-то разве легко это? (Громко, по-ребячьи заплакала.)
Иван. Анна…
Анна кланяется ему низко.
Анна…Вернись…
Анна. Прощай, любимый, прощай, неразлучный… (Кланяется еще, уходит.)
Иван. Чего же ты хотел бы еще? Ах, мука нежданная… Доколе же, доколе… (Садится на постель.)
Входит Басманов.
Басманов. Велел ее в соболью полость укутать потеплее да в золотой повозке отвезти…
Иван, сморщившись, глядит на него.
А уж как плачет… Любит тебя, государь… Очень чистенькая бабочка… Дозволишь зайти Борису Годунову да Василию Грязному? Они из Крыма. Рассказывают — дикую степь из конца в конец проскакали, а войск наших не видали, — крымским татарам дорога на Москву открыта… Что такое? Велишь им зайти?
Иван кивает. Встает, сутуло идет к столу, садится. Басманов вводит Годунова и Грязного.
Грязной. Великий государь Иван Васильевич, спасибо тебе… А тысячу рублев моего выкупа у хана мы выторговали обманом… А другую тысячу отслужу своей головой…
Иван. Где князь Мстиславский? В Рязани в осаде или в поле с войском?
Годунов. Великий государь, князь Мстиславский — изменник. Узнав о казнях бояр и князей, он дорогу открыл Девлет-Гирею, — на Москву идут сорок крымских царевичей…
Иван молчит некоторое время, вперя взор в Годунова, потом спрашивает еле слышно.
Иван. Повтори, я не уразумел…
Картина двенадцатая
Стан Грозного, огороженный телегами. Горят костры. Ночь. Вдали огромное зарево пылающей Москвы. Голоса сторожевых: «Не спи, не спи…» У шатра на седельных подушках сидит Иван. У его ног — Касьян, который пишет при свете железного фонаря.
Касьян (читает продиктованное ему царем). «Ливонский лагерь. Воеводе Юрьеву. Здравствуй, Никита Романович, на множество лет. А мы, слава богу, здоровы и духом крепки. Только кручинимся, что долго нет от тебя добрых вестей. Скорее отпиши нам о новом взятии городов ливонских да о побитии войск любезных братьев наших короля польского да короля свейского…»
Иван (задумчиво). Пиши дальше…
Входит Годунов в кольчуге и плоской железной шапочке.
Ты из Москвы?
Годунов. Из Москвы, государь.
Иван. Москва горит?
Годунов. Москва горит с четырех концов. Дерево жа, сушь, ветер… Головни несет по всему городу… Колокола звонят сами собой и рушатся с колокольнями. Народ бежит в Кремль, в воротах давка, по людям ступают… Львы, что сидели под башней, клетку разломали, мечутся по Красной площади. И слон сорвался с цепей. Горят ряды, горит Китай-город [146].
Иван. Что же ты молчишь про Опричный двор?
Годунов. Опричного двора более нет, государь.
Иван. Многие этого хотели.
Годунов. Золотую посуду, коробья с дорогой рухлядью да книги я успел вывезти… Да и сам едва ушел вплавь с конем через Москву-реку…
Иван (Касьяну, диктуя). «Случилась у нас беда невеликая. Хан Девлет-Гирей, с сорока сыновьями и войском в триста тысяч татар, небрежением нашим перелез через Оку меж Серпуховом и Коломной, отрезал меня с обозом от большого войска и подошел к Москве. Но только зажег посады и слободы, а Москвы-реки не перешел, да и сам огня испугался… С божьей помощью мы с ханом справимся, — жалко только — много людей в плен увел и много скота поворовал. Ты, Никита Романович, чтобы за границами про нас пустое не болтали, найди перебежчиков, пошли их в Польшу, а найдутся — и в Неметчину пошли, пусть всюду говорят, что я с ханом повраждовал да и помирился, у нас началась любовь — какой не бывало…» (Протягивает руку.)
Касьян подает ему свиток и перо. Иван подписывает и — Годунову
Хан, должно быть, ждал, что ему мою голову в мешке принесут, да с тем мешком и въедет в Спасские ворота, — над Москвой царить и княжить?.. Прослышаны мы, что у хана уж ярлыки написаны, — как в былое время при Батые, а ли хане Узбеке, а ли Мамай-хане [147], — раздавать русскую землю во княжение… Ах, ах, а я-то — грешный — поторопился, князей-то повывел… Чего смутный стоишь?
Годунов. Дозволь сказать тебе правду, государь…
Иван. Если ты смел — скажи правду.
Годунов. Государь, с ханом нам не справиться… Государь, беги в Ярославль, а лучше — в Вологду… Под Москвой стоят два земских полка да мужики деревенские с дубинками. Им хана под Москвой не удержать, ведь один — на десятерых! Большому войску ты велел отходить без боя от Коломны на север, — не уйти войску от ханской сабли, если хан покончит с Москвой… Беги, часа не медли.
Иван. За такие речи голову рубят, Борис.
Годунов. Знаю, государь. С тем и говорю…
Иван. Худо, стыдно отвечают мои опричники… (Указывая на зарево.) Видишь… Возлюблена богом Москва, возлюблена земля русская… В муках бытие ее, ибо суров господь к тем, кого возлюбил… Начала ее не запомнят, и нет ей скончания, ибо русскому и невозможное возможно… Так надо отвечать, стоя передо мной в страхе… А ханов на нас много наезживало…
Входит Малюта.
Под Москвой выстоят земские полки?
Малюта. Люди осерчали, — надо выстоять…
Иван (Годунову). Возьми коня позлее, беги к большому войску, вели воеводам, оставя обоз, с поспешностью повернуть к Москве, навстречу хану… А голова твоя у меня в залоге. Ступай.
Годунов уходит.
Годунов успел вывезти казну. Возьми, не скупясь, сколько нужно, скачи на подставных конях в Ливонию, уплати жалованье войску и недоданное уплати до последней денежки… (Подает письмо.) Письмо отдашь Никите Романовичу.
Малюта. Послать бы тебе кого-нибудь другого…
Иван. С ханом управимся, хан сыт грабежом. Это еще не беда, Малюта… Беда впереди, если нам Ливонии не удержать…
Малюта (берет письмо). Великий государь, прощай…
Иван. Прощай. Без победы не возвращайся. Отдыха не проси ни у меня, ни у бога… Отдыха нам нет…
Малюта кланяется, отходит. Из глубины появляются мужики.
Малюта. Что за люди?
Первый мужик. Деревенские, от татар бежали.
Второй мужик. Вы мужиков-то, слышно, по лесам собираете?
Первый мужик. Мы сами вышли. Искать не надо…
Второй мужик. Беда-то какая, а? Конец света, что ли… Страх-то какой…
Малюта. Биться с татарами станете?
Второй мужик. Само собой, не сидеть же сложа руки…
Первый мужик. Железное бы нам чего-нибудь дали, — поспособнее для бою.
Малюта. Хлеб, пшено и оружие дадут, ступайте в обоз. Там же вас и в начало возьмут…
Первый мужик. Вот — спасибо.
Второй мужик. А энтот у вас кто сидит, важный?
Малюта. Приступите бережно, поклонитесь ему.
Иван (стремительно поднимается с подушек, подходит к мужикам). Крымский хан гуляет под Москвой, — гляди, как весело… А мне уж негде голову приклонить… Мой ли в том грех, что такая беда? А если и мой грех — выручайте меня… Не можно жить в стыде… Душа моя стонет, как вдовица, — выручайте меня…
Первый мужик. Батюшка, мы-то поможем…
Второй мужик. Мужика ты не знаешь, что ли… Сдюжим…
Близкий топот коней. Голоса сторожевых: «Стой, стой, кто едет?» Малюта вытаскивает саблю. Входят Суворов и Темкин.
Суворов. Здорово, государь. Как раз с князем у стана съехались. Я с левого крыла, из-под Москвы.
Темкин. Я с правого крыла… Государь, вести добрые.
Суворов. Татары насмерть остановлены под Москвой… Чего там!
Темкин. Под Серпуховской слободой двинули на них гуляй-город [148] да несколько тысяч телег с огненным боем.
Суворов. Под Рогожской слободой налетело на нас татар — не счесть, туманов десять… Алла, алла! Пылью солнце заволокло… Мы начали коней поворачивать и заманили татар на рогатки… А на рогатках мужики, вот эдакие лешие, с копьями поставлены, их хоть по колено в землю вбей, и начали мы татар сечь… Все поле увалили… Одни их кони теперь мечутся за Яузой.
Снова топот коней и крики сторожевых. Входит Василий Грязной в кольчуге и шлеме.
Грязной. Не пожалеешь, государь, что заплатил за меня тысячу рублев… Такую птицу поймал в поле. Сам дивлюсь… Не давался, одноглазый черт, маленько пришлось его помять… Веди его, ребята…
Двое опричников втаскивают связанного Мустафу.
Мустафа, первый улан у хана.
Иван. Развяжите дорогого гостя.
Грязной (развязывает Мустафу). Кланяйся государю большим поклоном.
Мустафа хрипит, косится на Ивана.
Спрашивай вежливо о здравии. Покоряйся, варвар, а то я тебе напомню Бахчисарай.
Иван. Отступи от него. (Мустафе.) Что молчишь, улан? Или без меры испугался моих воинов?
Мустафа. Делай свое дело, царь Московский, сажай меня на кол. Тогда увидишь, как я испугаюсь.
Иван. На кол я тебя не посажу.
Мустафа (с ужасом). Как же ты будешь меня мучить?
Иван. Дам коня, отпущу к хану… Ты ему скажешь — я-де спрашиваю: «Поздорову ли живет хан Девлет-Гирей?»
Мустафа (дико засмеялся). Хан здоров!
Иван. Доволен ли был хан нашими поминками?
Мустафа. Хан твои поминки враз проглотил да и не сыт.
Грязной. Смотри, я тебя научу отвечать государю.
Мустафа. Наши древние юрты Астрахань и Казань — вот какие поминки хочет от тебя хан… Царского венца да твоей головы — вот какие поминки…
Грязной. Государь, дозволь, я его успокою.
Иван останавливает его.
Мустафа. Почему ты не вышел против хана на Оку, а сидишь за телегами… Были бы в тебе стыд и дородство — ты бы вышел против хана и помер бы с честью.
Грязной (вместе с другими опричниками закричал). Пришибить его, собаку!
Иван снова останавливает их.
Иван. И еще, Мустафа, спроси хана, достаточно ли остра его сабля, что он похваляется отрубить мне голову? Мамай-хан посильнее его был, да и от того одна сабля осталась, что висит на моем поясу. (Снимает с себя саблю.) Взята она на Куликовом поле в ханском шатре, когда хан Мамай, даже бросив жен своих, бежал в великом страхе. Отвези саблю в поминок любезному брату нашему Девлет-Гирею, коли он еще не сыт моими прежними поминками.
Мустафа (берет саблю, целует). Мамай-хан, Мамай-хан, алла иль алла…
Грязной. Понимай, Мустафа, загадку. (Захохотал, за ним засмеялись опричники.)
Иван. Дать ему доброго коня, (Грязному.) А ты ему верни, что с него ободрал… (Отходит к шатру.)
Грязной. Государь жа, он и без того доволен до смерти… (Вытаскивает из-за пояса и вынимает из карманов нож, кинжал, пояс с золотыми пряжками, кошель.) На уж, это твое… И это, пожалуй, твое… А это — мое… И это мое… Идем за телеги…
Опять конский топот и окрики. Быстро входит Мстиславский, в кольчуге, в разодранном плаще, с непокрытой головой.
Иван. Отыскался!
Мстиславский (рухает перед ним на колени). Принес тебе мою голову…
Иван. Мало! На что мне твоя голова!
Мстиславский. А мне она и более того в тягость, государь.
Иван. Ты Москву из пепелища подними… Слезы русских людей, в плен гонимых, подотри… Посеченных воскреси…
Мстиславский. Виновен!
Иван. Ты навел хана на Москву?
Мстиславский. Я.
Иван. Какими казнями тебя казнить? Какую муку придумать? Привязать тебя на древо высоко, лицом к Москве горящей, чтоб ты глядел на дело совести твоей, покуда вороны глаза не выклюют…
Мстиславский. Готов на эту муку, государь…
Иван (берет его за волосы, откидывает его голову, впиваясь, глядит в глаза). Что ты есть за человек — кровь от крови моей?
Мстиславский. Спрашивай, спрашивай… Я увел сторожевые полки в Рязань… Я снял сторожи по крымской дороге… Оголил Дикую степь… Мустафа ссылался со мной… Хан обещал мне ярлык на великое княжение… Ум мутится от горя… Жена, сыновья, внуки — на дворе московском — сгорели заживо. Мне гореть в огне вечном, в исподних ада… Великий государь, порадуй меня мучением плоти…
Иван (Малюте). Не уразумею, что делать с ним?
Малюта. Пошли его к войску. Пусть рубится насмерть… Татары его знают в лицо… Татарам будет страшен Мстиславский…
Иван (глазами ищет Касьяна. Тот подбегает с фонарем и садится). Пиши… «Я, Ивашко Мстиславский, богу, святым церквам и всему православному христианству веры не соблюл… Государю своему и всей русской земле изменил. Я навел крымского хана Девлет-Гирея… В чем даю крестоцеловальную запись на вечный позор роду своему…» (Малюте — на Мстиславского.) Попа к нему с крестом… (Отходит и облокачивается на обочину телеги, глядя на пожар.)
Малюта и Мстиславский присаживаются на корточки около Касьяна. Мстиславский слабым голосом повторяет Касьяну слова царя.
Мстиславский. Я, князь Иван Мстиславский, даю сию крестоцеловальную запись…
Иван (глядя на пожар).Горит, горит Третий Рим. Сказано — четвертому не быть… Горит и не сгорает, костер нетленный и огнь неугасаемый… Се — правда русская, родина человекам…
Условные сокращения
[править]ИМЛИ — Отдел рукописей Института мировой литературы АН СССР им. А. М. Горького (Москва).
ПСС — А. Н. Толстой. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах. М., Гослитиздат, 1946—1953.
Пьесы — А. Н. Толстой. Пьесы. М. — Л., «Искусство», 1940.
Скрынников-- Р. Г. Скрынников. Иван Грозный. М., «Наука», 1983.
Комментарии.
Иван Грозный
[править]Впервые — журн. «Октябрь», 1943, № 11—12.
Толстой начал работать над пьесой в октябре 1941 года, но зарождение замысла относится к середине 30-х годов. 31 января 1935 года В. Д. Бонч-Бруевич писал А. М. Горькому: «Алексей Николаевич <…> очень много посвящает времени истории Иоанна Грозного, собирает материалы — книги, портреты — и говорит, что в его сознании Петр имеет свои истоки в Иоанне Грозном и что Иоанн Грозный для него даже интереснее, чем Петр, колоритнее и разнообразнее. Хочет о нем писать» (Ю. А. Крестинский. А. Н. Толстой. Жизнь и творчество (Краткий очерк). М., изд. АН СССР, 1960, с. 221).
Первая часть пьесы «Орел и орлица» была закончена в феврале 1942 года, отрывок из нее появился в газете «Литература и искусство» (1942, 21 марта). На правах рукописи (200 экземпляров) она была напечатана отдельным изданием в 1942 году в издательстве «Искусство» («Иван Грозный». Пьеса в 9-ти картинах. М.-Л., «Искусство», 1942). Для широкого круга читателей она была опубликована в журнале «Октябрь» (1943, № 11—12).
В статье «Над чем я работаю» («Огонек», 1943, № 3, 17 января) Толстой писал: «Я работаю сейчас над драматической трилогией „Иван Грозный“. Время Грозного, XVI век, — это эпоха создания русского государства. Личность и дела Ивана Грозного в силу ряда причин искажались историками. Только теперь, на основании недавно открытых документов, русская историография вернулась к этой эпохе, чтобы по-новому осветить ее. Эпоха Грозного — это эпоха русского ренессанса, которая, так же как эпоха Петра Великого, отразила огромный подъем творческих сил русского народа.
Почему я в наши дни занялся такой отдаленной эпохой? Потому что в личности Ивана Грозного и людей, его окружавших, с особенной яркостью отразилось все своеобразие, весь размах русского характера».
Закончив первую часть, Толстой отдал ее в Малый театр. Заинтересовался пьесой и МХАТ. В. И. Немирович-Данченко прислал Толстому телеграмму, в которой писал: «Вашего Грозного нахожу исключительные достоинства верю при вашей дополнительной работе замечательный спектакль замечательным исполнителем Хмелевым…» (Бороздина, с. 187). Приняв пьесу «Орел и орлица» к постановке, режиссер Малого театра И. Я. Судаков попросил Толстого сделать поправки. Толстой ответил: «Переделки ни к чему не приведут. Ноябре будет новая пьеса» (ИМЛИ). Всю осень посвятил он переработке первой части дилогии, а в январе 1943 года приступил ко второй части, которую закончил 10 апреля 1943 года. В своей работе Толстой использовал самые разнообразные исторические источники: истории Н. М. Карамзина, В. О. Ключевского и С. М. Соловьева, Переписка А. М. Курбского с Грозным, Послание Ивана Пересветова и другие исторические документы (обзор их см. Зверева).
Хронологически драматическая повесть охватывает события 1553—1571 годов: от болезни Ивана IV до разорения и пожара Москвы после захвата ее отрядами хана Девлет-Гирея. Но Толстой свободно допускает хронологические сдвиги. Например, в первой картине, действие которой относится к 1553 году, сообщается о смерти царицы Анастасии, которая умерла в 1560 году. Марья Темрюковна умерла в 1569 году, а помолвка принца Мангуса с Марией Старицкой состоялась в 1570 году, тем не менее события эти сближены. События Варфоломеевской ночи развернулись в 1572 году, а в пьесе о них говорится как о давно прошедших. Не входит в хронологические рамки назначение Симеона Бекбулатовича земским государем, состоявшееся в 1574 году. Есть и другие хронологические сдвиги. Все это нужно было Толстому для усиления драматургических конфликтов и выявления психологии героев пьесы.
Первая часть пьесы была поставлена в Малом театре 18 октября 1944 года. Спектакль признали неудачным. В новой постановке она была показана зрителю 3 марта 1945 года. Вторая часть была поставлена в МХАТе 20 июня 1946 года.
Печатается по тексту: А. Толстой. Иван Грозный. Драматическая повесть в двух частях. М., «Искусство», 1944.
(1) Царь Иван Васильевич — Иван IV Грозный (1530—1584). Пьеса начинается с его тяжелой болезни в начале 1553 г.
(2) Марья Темрюковна — кабардинская княжна Кученей, в крещении Мария, дочь князя Темир Гуки, прозванного русскими Темрюком Андоровичем; вступила в брак с Иваном IV в 1561 г., умерла в 1569 г.
(3) Василий, блаженный (1469—1552) — смело обличал царя, и царь чтил его и боялся. Перед смертью тяжело болел, царь с царицей навещали его. В восьмой картине первой части пьесы (с. 455) Толстой отошел от факта: Василий умер своей смертью.
(4) Филипп — Ф. С. Колычев (1507—1569), происходил из старинного боярского рода. С 1566 по 1568 гг. — митрополит московский; 8 ноября г. был низведен и сослан; убит Малютой Скуратовым 23 декабря г. в тверском монастыре.
(5) Малюта Скуратов — Скуратов-Вельский Григорий Лукьянович (Малюта), думный дворянин, любимый опричник Ивана IV, погиб в Ливонской войне в 1572 г. С первых страниц пьесы Малюта Скуратов выступает как ближайший сподвижник и первый помощник Ивана IV, тогда как в действительности его возвышение началось только в 1568 г.
(6) Василий Грязной — опричник, думный дворянин. Среди ближних людей Ивана IV появляется в 1560 г. В 1572 г. попал в плен к крымским татарам, в 1574 г. просил царя выкупить его; был выкуплен за 2000 рублей в 1577 г.
(7) Федор Басманов — Ф. А. Басманов (ум. ок. 1571) — опричник, любимец Ивана IV. Был казнен им по подозрению в сношениях с новгородцами, которые искали защиты от Ивана IV у польского короля Сигизмунда.
(8) Князь Курбский Андрей Михайлович (1528—1583) — опасаясь опалы, в 1563 году (по другим источникам в 1564 году) бежал в Литву.
(9) Князь Воротынский Михаил Иванович (ок. 1510—1573) — участник походов против крымских и казанских татар. В 1561 году подвергся опале, а в 1565 году царь назначил его наместником казанским. В 1572 году Воротынский после опустошения и сожжения Москвы Девлет-Гиреем разбил его войска.
(10) Юрьев Никита Романович (ум. 1585) — участвовал в шведском походе 1551 года, был воеводою во время литовского похода (1559, 1564—1577); в 1563 году назначен дворецким и пожалован боярином.
(11) Сильвестр (ум. ок. 1566) — священник московского Благовещенского собора, политический и литературный деятель, наставник Ивана IV. Влияние Сильвестра на юного царя началось с 1547 г., но духовником царя он никогда не был. Во время болезни Ивана IV в 1553 г. он выступал за возведение на престол князя Андрея Старицкого. В 1560 г. был удален от двора, переведен в Кирилло-Белозерский монастырь, затем — в Соловецкий.
(12) Князь Оболенский-Овчина Дмитрий Петрович. — Вероятно, имеется в виду Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский (ум. ок. 1562). Возвышение князя началось в царствование Василия III. За участие в войнах был пожалован боярским чином, стал конюшим, т. е. старшим боярином в Боярской думе. Во время правления Елены Глинской, матери Ивана IV, став ее фаворитом, укрепил своим авторитетом ее власть.
(13) Князь Репник Михаил Дмитриевич. — Вероятно, Толстой имел в виду Михаила Петровича Репнина (ум. ок. 1558), успешно начавшего войну с Ливонией в 1558 году.
(14) Княгиня Старицкая Ефросинья Ивановна — Старицкая Ефросинья Андреевна (1516—1569), жена дяди Ивана IV Андрея Ивановича Старицкого.
(15) Князь Старицкий Владимир Андреевич (1533—1569) — один из последних русских удельных князей, претендовал на трон. Его отец Андрей Иванович попытался после смерти своего старшего брата Василия III захватить в 1537 году власть. Этим обстоятельством усиливалось недоверие Ивана IV к Старицким. В 1563 году он был подвергнут опале и сослан; в 1569 году умерщвлен вместе с матерью, женой и младшими детьми.
(16) Магнус, принц датский (1540—1583) — сын короля Христиана. В 1559 г. стал членом Ливонского ордена, в 1570 г. сблизился с Иваном IV, женился в 1573 г. на Марии Владимировне Старицкой, дочери В. А. Старицкого, двоюродной племяннице Ивана IV. После ряда поражений в Ливонской войне русских войск, которыми руководил Магнус, перешел в 1578 году на службу к польскому королю Стефану Баторию.
(17) Висковатый Иван Михайлович — с 1553 г. был дьяком Ивана IV, потом думным дьяком и управлял Посольским приказом (1556) вместе с А. Адашевым. Царь использовал его дипломатические способности в делах внутренней и внешней политики. В 1570 г. был казнен по необоснованным подозрениям в сношениях с Новгородом, Польшей и Крымом.
(18) Дьяк — писец, секретарь и казначей князя. При Иване IV дьяки начинают играть видную роль в приказах как люди грамотные и деловитые. Проникновение дьяков в Боярскую думу было новым крупным шагом в их возвышении. Титул думного дьяка появился в первой четверти XVI века. Думные дьяки являлись начальниками канцелярий четырех важнейших приказов: Разрядного, Посольского, Поместного и Казанского дворца. В думе дьяки пользовались равными правами с остальными членами. Думные дьяки считались по службе выше думных дворян и занимали место после московских дворян.
Боярская дума — постоянный совет при царе, собрание начальников различных ведомств дворцовой администрации. До Ивана IV Боярская дума была опорой в делах великого князя. Иван IV, уничтожив уделы, лишив бояр права перехода и отъезда, обратив их в служилых людей, не нуждался больше в их поддержке. Еще в начале XVI века в состав думы вошли простые дворяне, которые получили титул думных дворян.
(19) Новосильцев Иван Петрович — был послом в Турции, после 1571 года управлял Печатным приказом.
(20) Бирюч (бирич) — глашатай, обнародовавший царские указы, объявлявший волю князей.
(21) Толмач — переводчик.
(22) Окольничий — во времена Ивана IV второй по главенству чин Боярской думы. В XVI—XVII вв. в России было четыре думных чина: бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки.
(23) Московский дворянин. — В XVI веке среди служивых дворян строго соблюдалась иерархия. Московские дворяне, упомянутые в особом списке, были выше других городовых дворян. Преимущество московских дворян состояло в том, что служба их проходила на глазах царя, и поэтому из них выбирались все высшие придворные и думные чины. Дети самых крупных московских бояр начинали службу московскими дворянами. Из московских дворян Иван IV составил себе в 1550 году гвардию в 1000 человек.
(24) Думный дворянин — третий по главенству (по месту) чин постоянных членов Боярской думы, в их число входили как знатные старинные княжеские и боярские фамилии, так и в большинстве новая знать.
(25) Однорядка — долгополый однобортный кафтан без ворота, сшитый обычно из домотканины в отличие от запашного с косым воротом кафтана, который шился из сукна.
(26) Светец — железный треножник, подставка для свечей и лучины. Соборовать надо. — В начале марта 1553 года Иван IV занемог «тяжким огненным недугом». Смерти его ждали со дня на день. Считалось, что церковный обряд соборования (помазания елеем) перед кончиной якобы исцеляет человека, освобождает от тех грехов, в которых он не успел раскаяться.
(27) …Казанское царство покорил… — В 1552 году казанское ханство было ликвидировано.
(28) …Астраханское царство покорил… — В этом месте Толстой допустил хронологический сдвиг: русские войска впервые заняли Астрахань в 1554 году; ханство было покорено и присоединено к русскому государству в 1556 году.
(29) Волчонок, весь в отца, а лучше сказать — в деда. — Василий III (1479—1533) продолжил политику своего отца Ивана III (1440—1505), завершив подчинение оставшихся удельных княжеств и ограничив права бояр.
(30) Да и весь-то род Ивана Калиты — скаредный, кровопийственный. — Иван I Данилович Калита (ум. 1340) — князь московский и великий князь владимирский — добился у Золотой Орды права сбора монгольской дани на Руси, в связи с этим его прозвали «денежный мешок»; часть дани оседала в его казне.
(31) Святой Ростислав — третий сын великого князя Мстислава… — Князь Ростислав Мстиславич (ум. 1167) поддерживал брата Изяслава в борьбе с Юрием Долгоруким за Киев. Устами кн. Оболенского-Овчины Толстой высказывает мысль, что еще предки Курбского враждовали с предками Ивана IV. Впрочем, Ростислав не был прапрадедом Андрея Курбского.
(32) А род Ивана Калиты — от последнего, от младшего сына Мономаха, от Юрия Долгорукого. — Владимир Мономах (1053—1125) имел восемь сыновей; Юрий Долгорукий (90-е годы XI в. — 1157) приходился прапрапрадедом Ивану Калите.
(33) …Долгоруким прозываться стал… — Свое прозвище Юрий Владимирович получил во время борьбы за южный Переяславль и Киев, которым овладел в 1155 году.
(34) Иван Третий… в жены взял византийскую царевну… — В 1472 году Иван III обвенчался с Софьей (Зоей) Палеолог.
(35) И бороду сбрил себе. — Бороду сбрил не Иван III, а его сын Василий III, нарушив заветы старины в угоду своей юной жене Елене Глинской, литвинке по происхождению, принесшей европейские обычаи и моду.
(36) Да не быть Москве Третьим Римом… — Теория «Москва — третий Рим» была сформулирована монахом псковского Елизарова монастыря Филофеем. «По Филофею, история человечества — это история трех царств, последовательных носителей идеи христианства. После гибели последнего из них наступит конец света. Первые два — Римское и Византийское — пали из-за измены христианству. Последнему царству — Русскому, которое, по Филофею, и является защитой православной веры, гибель не угрожает. „…Два Рима пали, — заявляет Филофей, — третий стоит, а четвертому не быть…“» («История СССР с древнейших времен до наших дней». Т. 2. М., «Наука», 1966, с. 137—138).
(37) От Владимира Святого… княжить на уделах… — Владимир I Святославич (ум. 1015) ввел в 988—989 годах в качестве государственной религии христианство, церковью признан святым. Он разделил русскую землю между своими сыновьями, которые все погибли в междоусобной борьбе, кроме Ярослава Мудрого, соединившего все земли в одно княжество, но после его смерти вновь разделенное между сыновьями.
(38) ….место наше утянул… — Местничество существовало в Московском государстве с конца XV века, когда были введены разрядные книги, в которых отмечался порядок замещения должностей в Думе, в войске и даже за царским столом. Репнины вели свой род от черниговского князя Михаила.
(39) Мои племянники твоему второму сыну в вepcту. — Спор идет о месте в иерархии родов. «Был выработан особый способ определять отечество (значение лица по отношению к другим лицам. — А. М.) с математической точностью, — пишет Ключевский. — Возьмем семью из родных братьев с детьми. Первое место принадлежало старшему брату, домохозяину, большаку, два за ним следующие — двум его младшим братьям, четвертое место — его старшему сыну. Если у большака был третий брат, он не мог сесть ни выше, ни ниже старшего племянника, был ему ровня (ровесник) <…> Это правило выражалось формулой: „первого брата сын четвертому (считая и отца) дяде в версту“, т. е. сверстник, ровня, ровесник (верста — мера, уравнение)» (Ключевский, с. 148).
(40) Крестоцелование — клятва, сопровождавшаяся целованием креста.
(41) Сыну царя Ивана, младенцу, за коим стоит весь род дворян московских Захарьиных… — Сын Ивана IV Дмитрий родился в 1550 г.; его мать Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева (ум. 1560) могла стать, по примеру Елены Глинской, опираясь на свой боярский род, правительницей при малолетнем царе.
(42) …на Москве Шуйские да Глинские ваши дворы разбивали… — Князья Шуйские Василий и Иван были назначены Василием III перед смертью опекунами малолетнего Ивана IV. После смерти Елены Глинской они захватили власть и стали фактическими правителями страны (до 1543 г.). Глинские после смерти матери Ивана IV находились в тени, но по достижении Иваном IV совершеннолетия выдвинулись на первые роли. Они безжалостно грабили казну и облагали горожан денежными поборами, казнили бояр и в конце концов снискали общую ненависть.
(43) …зажил на вотчине волостелем… — правителем области, волости.
(44) Сильвестр, светец души моей. — Сильвестр, по признанию современников, был подлинным учителем жизни. Высокообразованный человек, он многое передал Ивану IV. «Припоминая свои взаимоотношения с Сильвестром, царь писал много лет спустя, что, следуя библейской заповеди, покорился благому наставнику без всяких рассуждений. Сильвестр воспользовался покорностью питомца и через Домострой старался всесторонне регламентировать его жизнь: учил, как следует посещать церкви, ездить на богомолье, вершить всемозможные житейские дела <…> Первоначально Сильвестр ограничивался поучениями морального и житейского толка. Осложнение политической ситуации после Казанской войны позволило ему взять на себя роль политического советника Грозного» (Скрынников, с. 42—43).
(45) Придешь, когда третьи петухи закричат. — Перефразировка евангельской легенды об апостоле Петре, ученике Иисуса Христа, который из страха трижды отрекся от него за одну ночь, вспомнив, после крика третьих петухов, что Христос предсказывал это его отречение.
(46) С Ливонией война… — Ливония представляла собой конфедерацию пяти феодальных государств: Ливонский орден, Рижское архиепископство, Курляндское, Дерптское и Эзель-Викское епископства (занимавших территорию нынешних Латвии и Эстонии). В 1558 г., борясь за выход к Балтийскому морю, Иван IV начал войну против Ливонского ордена, представлявшего католическое государство и военную организацию немецких рыцарей-крестоносцев; война продолжалась с переменным успехом около двадцати пяти лет.
(47) …грамоту к великому магистру ордена Ливонского. — До начала Ливонской войны великим магистром ордена был Вильгельм фон Фюрстенберг (ок. 1500—1568). После начала войны великим магистром стал Готард Кетлер (1517—1587).
(48) Фряжское вино — заграничное, ввозимое из Италии.
(49) …несносно… терпеть обиды… от польского короля да литовского гетмана… — В 1558 году магистр Кетлер подписал договор с литовцами, и Ливонский орден перешел под протекторат Литвы и Польши.
(50) …послал Ганса Шлитена в германские города… — В 1547 г. саксонец Шлитте, находившийся на службе у Ивана IV, по его поручению отправился в Германию «набрать там как можно больше ученых и ремесленников. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла V, набрал 123 человека и привез уже их в Любек, как ливонское правительство представило императору опасность, какая может произойти от этого для Ливонии и других соседних стран <…> Вследствие этого Шлитте был задержан в Любеке и посажен в тюрьму, а набранные им люди рассеялись» (С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. III. Т. 5—6. М., Изд. соц. — эконом, лит., 1960, с. 499).
(51) Аналой — высокий покатый столик, на который во время службы в церкви кладут иконы и служебные книги.
(52) Пардус — барс.
(53) Варяжское море — старое название Балтийского моря.
(54) …тегилеи… — войлочные стеганые колпаки и кафтаны, защищавшие при штурме от горящей смолы. Предназначались для защиты от стрел и сабель.
(55) Я сам пойду на Полоцк… — Поскольку в 1559 году Ливонский орден перешел под протекторат Литвы, Иван IV, готовясь к войне с Литвой, решил сокрушить Полоцк — пограничную мощную крепость, закрывавшую путь в Литву, на Вильну — столицу Литвы. В начале 1563 года русские войска из Великих Лук выступили к Полоцку; после недолгой осады город сдался.
(56) …добывать нашу древнюю вотчину. — В летописях территория Ливонии называлась русской землей.
(57) Скуфеечка — мягкая шапочка, носимая священниками и монахами вне церкви.
(58) Аргамак — лошадь кабардинской породы, высокая и худощавая.
(59) Ендова — широкий сосуд с отливом или носиком для разлива напитков.
(60) Романея — сладкая настойка.
(61) Колонтарь — кольчужная рубашка из пластин без рукавов.
(62) …ниже тебе… — ни даже; отнюдь не; и не.
(63) …пиши себе в уединении книгу «Домострой»… — Сильвестр был составителем, редактором и автором одной из глав (наставлений своему сыну Анфиму) книги «Домострой» — свода житейских правил поведения.
(64) Казакин — короткий кафтан, сшитый в талию.
(65) …нос у меня покляп… — крючком, орлиный.
(66) …мою мать, царицу Елену, отравили бояре. — Елена Глинская (ум. 1538) в последний год жизни много болела и умерла, как предполагают, естественной смертью.
(67) …нет более Рима… — В 476 году Западная Римская империя пала под ударами германских войск.
(68) …отшумела слава Византии под турецкими саблями? — В 1453 году турки взяли штурмом Константинополь, включив Византию в Османскую империю.
(69) Мартын (Мартин) Лютер (1483—1546) — основатель лютеранства — одного из направлений в протестантизме, для которого характерны, например: отказ от сложной церковной иерархии, отсутствие культа богородицы, святых, икон, понимание веры как непосредственной связи человека с богом, осуждение монашества в связи с представлением, что спасение не в бегстве «от мира», а в «мирской» деятельности, сочетающейся со служением богу. Протестанты упразднили драгоценные приношения в церковь, сняли с икон золотые оклады, требовали обратить украшающее храмы золото на практические нужды.
(70) Амвон — возвышение в церкви перед иконостасом (иногда посреди церкви), откуда читаются проповеди.
(71) Спорил я с лютеранами… — В 1552 году из Дании по просьбе Ивана IV, желавшего завести в России книгопечатание, прибыл мастер Ганс Миссенгейм, он привез типографию и Библию в немецком переводе Лютера. Идеями Лютера были захвачены некоторые московские дворяне, в том числе Матвей и Федор Башкины. Матвей Башкин читал и толковал Ивану IV Апостол. По решению священного собора 1553 г. Матвей был сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь, а Федор Башкин публично сожжен.
(72) …всю ночь играет в зернь и в кости… — При игре в зернь различают черные и белые грани кубика, а в кости — число точек на грани.
(73) Тулумбаш (тулумбас) — большой турецкий барабан.
(74) Схизматик — еретик, раскольник.
(75) С князем Андреем Михайловичем Курбским сносится гетман Радзивилл… — Ю. Радзивилл, литовский гетман, князь, воевода витебский, начал секретные переговоры с Курбским задолго (возможно за три месяца) до его побега.
(76) Хоругвь — боевое воинское знамя.
(77) Кварта — в Польше один литр.
(78) Шестопер — булава с головкой из шести металлических пластин (перьев).
(79) На стуле из рыбьего зуба… — из моржовых клыков.
(80) Постельничий — придворный чин; постельничему вменялось смотреть за опочивальней князя, заведовать его ткацкими мастерскими, следить за гардеробом.
(81) Короли польский, свейский и датский, великий гетман литовский и великий магистр ордена Ливонского встают войной… — Сигизмунд II Август, Эрик XIV (шведский король), Христиан III, Ю. Радзивилл и Готард Кетлер создали в 1559—1560 годах антирусскую коалицию. Но Иван IV в 1560 году заключил договор с Данией и Швецией и все силы сосредоточил против Литвы.
(82) Печаловаться — заступаться.
(83) Сума переметная — двойной мешок, крепившийся через седло.
(84) Рухлядь — пожитки, скарб.
(85) Надо ли было тебе войско подводить под сабли гетмана Радзивилла? — После взятия Полоцка армия направилась в Литву. Гетман Радзивилл, предупрежденный Курбским, устроил засаду и разгромил русские войска.
(86) Курфюрст — германский князь, за которым закреплено право избрания императора.
(87) Я написал эпистолию царю Ивану… — До нашего времени дошли четыре письма Курбского к Ивану IV. См.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., «Наука», 1979.
(88) Пошли Шибанова, он смел, передаст письмо царю в руки. — Как пишет Р. Г. Скрынников: «Тайный гонец Курбского не успел осуществить своей миссии. Его поймали и в оковах увезли в Москву. Предание о подвиге Шибанова, вручившего царю „досадительное“ письмо на Красном крыльце в Кремле, легендарно. Достоверно лишь то, что пойманный холоп даже под пыткой не захотел отречься от господина и громко восхвалял его, стоя на эшафоте» (с. 94).
(89) Поставец — шкафчик.
(90) На-полы (наполы) — пополам.
(91) Опричь — кроме.
(92) Страдники — чернь, холопы, а также худородные дворяне.
(93) Бердыш — боевой топор в форме полумесяца, насаженный на длинное древко.
(94) Борис, окольничего Федора Годунова сын. — Борису Годунову (ок. 1551—1605) по пьесе «лет восемнадцать». Действительно, Борис начал службу при дворе Ивана IV в 1570 году оруженосцем царя. Толстой допускает хронологический сдвиг, так как действие данной картины пьесы разворачивается в конце 1564 года.
(95) …надумали мы оставить Москву и поехать куда-нибудь поселиться опричь. — 3 декабря 1564 года после окончания службы в кремлевском Успенском соборе Иван IV простился с митрополитом, Боярской думой, дворянами, московскими гостями и покинул Москву. Через несколько недель он остановился в Александровской слободе, откуда в начале января известил митрополита и Боярскую думу об отречении от престола; одновременно он обратился ко всем жителям Москвы, обвиняя бояр за оскорбления, причиненные ими ему, и за притеснения народа.
(96) Хотим жить по-новому, на своих уделах… — Опричнина выделилась из Московского государства со своим двором, армией и территорией. «Это был особый двор <…> в столице на посаде за степами Белого города, за линией нынешних бульваров, отведены были улицы (Пречистенка, Сивцев Вражек. Арбат и левая от города сторона Никитской) с несколькими слободами до Новодевичьего монастыря» (Ключевским, с. 175).
(97) …думать и скорбеть о государстве нашем опричь земщины. — После выделения опричнины в 1565 году вся остальная часть Московского государства стала называться земщиной. Она управлялась Боярской думой и приказами. Земские бояре заведовали всеми текущими делами, но о больших делах докладывали государю.
(98) Вот вам царь всея земщины. — Толстой допускает хронологический сдвиг. Симеон Бекбулатович был поставлен великим князем земщины позднее.
(99) …послания императору Священной Римской империи… — Германия как бывшая провинция Римской империи сохранила за собой это название. С 1556 по 1564 г. императором был Фердинанд I, после его смерти — до 1576 года Максимилиан II.
(100) …и аглицкому королю. — С 1558 по 1603 г. в Англии правила королева Елизавета.
(101) …воюю я со шведским королем… — Шведский король Эрик XIV правил до 1568 года, на троне его сменил Юхан III, правивший до 1592 года.
(102) …всю Дикую степь сторожами преградил… — Дикая степь начиналась к югу от Ельца. На границах были расставлены отряды, несшие караульную службу.
(103) Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова… — И. С. Пересветов — публицист, в 1549 году передал Ивану IV обширную челобитную. «Это редкий политический памфлет, направленный против бояр, в пользу „воинов“» (Ключевский, с. 182—183).
(104) Схимник — монах, принявший строгие аскетические правила поведения.
(105) …ехать тебе… в степь воеводой. — Василий Грязной, в действительности, был сослан в небольшую крепость на крымской границе, где попал в плен к татарам.
(106) …как французский король тешился в ночь на святого Варфоломея. — 24 августа 1572 года, когда католики отмечают праздник св. Варфоломея, они учинили над гугенотами (протестантами, приверженцами кальвинизма) в Париже и ряде других городов кровавую резню. Вдохновитель и организатор резни — королева-мать Екатерина Медичи. Королем Франции был Карл IX. В эту ночь уничтожили около 30 тысяч человек.
(107) Будь ливонское королевство под твоей, Магнус, державной рукой… — Иван IV в 1570 году провозгласил Магнуса королем Ливонии. Первый военный поход Магнуса в 1571 году — осада Ревеля — окончился неудачей.
(108) …по примеру предков человеческих Иакова и Лии… — По библейскому преданию, Иаков четырнадцать лет служил отцу Лии, чтобы получить Лию в жены. Иван IV таким образом намекает на будущую вассальную зависимость Магнуса от русского государства.
(109) Я не хотел… как Филипп-то благословил меня на царство. — Митрополит московский Филипп не благословлял князя Старицкого на царство.
(110) Новгородский-то епископ Пимен да с боярами переговариваются с Литвой… — «В годы опричнины новгородский архиепископ Пимен оказал много важных услуг царю и его приспешникам. Однако, несмотря на безусловную лояльность новгородской администрации по отношению к опричнине, царь Иван и его сподвижники не очень доверяли новгородцам и недолюбливали Новгород». В новгородской среде местного посадского населения антимосковские настроения проявлялись открыто, но все же «пресловутый новгородский сепаратизм был лишь побочным продуктом глубоких социальных противоречий» (Скрынников, с. 159, 160).
(111) Афанасий Вяземский — воевода, оруяшичий; тайно предупредил новгородского архиепископа Пимена о грозившей ему опасности. После обвинения был подвергнут наказанию, закован в железа, сослан в Городец на Волге и там умерщвлен в тюрьме. Любовь Ивана IV к Анне Вяземской вымышлена Толстым.
(112) Князь Мстиславский Иван Федорович (ум. 1586) — «земский боярин», воевода, участник походов против казанцев и ливонцев. В 1571 году его войска были разбиты под Москвой Девлет-Гиреем. Иван IV обвинил Мстиславского в измене, но не казнил его и в 1572 году назначил наместником в Новгород.
(113) Великий улан — так назывался в Золотой Орде член ханской семьи из линии, не претендующей на престол.
(114) Опричный двор. — «Сначала царь Иван задумал выстроить „особный“ опричный двор внутри Кремля, но затем счел благоразумным перенести свою резиденцию в опричную половину столицы, „загород“, как тогда говорили. На расстоянии ружейного выстрела от кремлевской стены, за Неглинной, в течение полугода вырос мощный замок. Его окружали каменные стены высотою в три сажени. Выходившие к Кремлю ворота, окованные железом, украшала фигура льва, раскрытая пасть которого была обращена в сторону земщины. Шпили замка венчали черные двуглавые орлы. Днем и ночью несколько сот опричных стрелков несли караулы на его стенах» (Скрынников, с. 123).
(115) …поют Лазаря. — Стихи о Лазаре богатом и Лазаре бедном: первый был скуп и попал в ад, второй же был взят в рай. Стихи исполняются заунывно, жалобно.
(116) Государь, двинулся Земский собор… — С помощью Земского собора, созванного в 1566 году, Иван IV надеялся переложить военные расходы на земщину, именно поэтому пятую часть общего числа членов собора составляли купцы. Члены собора: Боярская дума, духовенство, дворяне, приказные и купцы — единодушно высказались за продолжение войны до окончательного завоевания Ливонии.
(117) Рынды — оруженосцы и телохранители московских князей и царей.
(118) Королевство Польское и Великое княжество Литовское… соединясь унией… — В 1569 (или 1570) году Польша и Литва подписали Люблинскую унию, по которой объединились в единое государство — Речь Посполитую. В 1570 году Речь Посполитая и Россия заключили трехлетнее перемирие.
(119) Повет — уезд.
(120) Генрих Штаден из Ганновера… — Служил в одном из земских приказов переводчиком, был близок руководителям Боярской думы, оставил воспоминания «О Москве Ивана Грозного. Записки немца опричника» (Л., 1925).
(121) Шляхта саблями рубится, — оные за тебя, оные против. — Когда умер Сигизмунд II Август, «московская дипломатия попыталась повлиять на исход избирательной борьбы в Польше. Часть православной шляхты выступила за избрание на польский трон царя Ивана. Но сам царь, видимо, не помышлял о польской короне всерьез» (Скрынников, с. 214—215). Королем Польши был избран семиградский воевода Стефан Баторий (1543—1586).
(122) Губной староста — управляющий уездом, избирался для ведения уголовных дел.
(123) Целовальник — сборщик податей, при вступлении в должность приносивший присягу с целованием креста.
(124) …двуликий Янус… — двуличный человек. В римской мифологии Янус — бог времени, начала и конца, входа и выхода — изображался с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны.
(125) …голос дьячка, читающего часы. — Читать часы — то есть Часослов — богослужебную книгу, содержащую молитвы и песнопения суточного круга богослужения.
(126) Князя Ретшика… разбил и оголодил, да и зарезал потом… — Князь М. П. Репнин отказался участвовать в скоморошьих плясках, сорвал с себя надетую Иваном IV маску и растоптал ее. Через несколько дней был убит по приказу царя в церкви.
(127) …с письмами от короля Сигизмупда Августа и князя Андрея Михайловича Курбского. — Челяднину, Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому были тайно переданы грамоты польского короля Сигизмунда и литовского гетмана Ходкевича, в которых им предлагалось бежать от расправы Грозного.
(128) Мытные сборы — торговые пошлины, взимаемые при провозе товаров через городские заставы.
(129) Стать новым Тамерланом… — Тимур (Тамерлан) (1336—1405) — один из величайших мировых завоевателей — отличался жестокостью.
(130) …вот письмо от Штадена. Он предлагает мне помощь. — Г. Штаден, покинув в 1572 году Московское государство, уехал на север России, а оттуда в 1576 году в Германию. Там он представил германскому императору Рудольфу II «ни более, ни менее как план завоевания Московской державы с севера: объехав вокруг Норвегии и высадившись в Коле и Онеге, предполагалось направить десант через Поморье, которое в предшествующие годы (1573—1576 гг.) Штаден успел так основательно изучить» (Р. Ю. Виппер. Иван Грозный. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1944, с. 91).
(131) Чтоб им мощи святого Антония показали… — По церковному преданию, преподобный Антоний в 1106 году приплыл из Рима по морю на камне в Новгород и основал там монастырь.
(132) В Ильин день… — 20 июля ст. ст.
(133) Ушкуйник — новгородский дружинник, ходивший в военные или торговые походы на ушкуях — больших плоскодонных лодках.
(134) Вертоград — сад, виноградник.
(135) Алебарда — топор в виде секиры или полумесяца на длинной рукояти.
(136) Нагольмьш тулуп — из одной овчины, не обшитый материей.
(137) Ногайские татары — население южно-русских степей, получившее свое название от хана Ногая (ум. 1300).
(138) …послать большим воеводою? — Большой, или первый, воевода командовал большим полком, то есть главной частью армии (были также полки: правая рука, передовой, сторожевой, левая рука).
(139) По родословцу… — по простому местническому счету (был еще двойной счет: по родословцу и разрядам).
(140) Лал — благородная шпинель, близкий к рубину камень.
(141) Улус — крупное ханское владение.
(142) Дело тайное и страшное, государь. Шуйский всех выдал… — Речь идет о московском заговоре, в котором участвовала московская нетитулованная знать и высшая приказная бюрократия. В июле 1570 года было казнено около 120 человек. Шуйский в доносе не участвовал.
(143) Поминки — дары, гостинцы.
(144) Семиградье — Трансильвания, область, расположенная в Карпатах, граничащая с Венгрией, Румынией, принадлежавшая Стефану Баторию.
(145) Синодики — поминальные книжки (списки).
(146) Китай-город — часть Москвы, окруженная стеной; являлась главным торговым местом. Стена была с четырьмя воротами: Сретенскими (Никольскими), Всесвятскими (Варварскими), Троицкими (Ильинскими), Козмодемьянскими, выходившими к Москве-реке.
(147) …при Батые, али хане Узбеке, али Мамай-хане… — Время правления ханов: Батыя — 1227—1255; Узбека — 1313—1342; Мамая — 1361—1380.
(148) Гуляй-город — полевое подвижное укрепление из деревянных щитов с прорезями для орудий; впервые применен в 1530 году при осаде Казани.
Источник текста: Алексей Николаевич Толстой. Собрание сочинений в десяти томах. Том 9. Драматургия. Послесл. В. Скобелева; Подгот. текста и коммент. А. А. Макарова. — Москва: Худ. Литература,1986. — 589 с.