Серия «Литературные памятники»
Иннокентий Ф. Анненский «Книги отражений», М., «Наука», 1979
Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!
С живейшим интересом прочел я первую статью Вашу о Д. А. Ровинском1, которую Вы так любезно прислали Вашему искреннему почитателю.
Еще один венок на могилу, и еще один яркий урок живущим!
Характеристику, Вами написанную, я бы назвал «идеологическою» — личность Ровинского не господствует безраздельно на страницах Вашего очерка, она не рассматривается в увеличительное стекло не <1 нрзб.>, не поднимается искусственно. Ровинский для Вас дорог как носитель и проводник известной «системы идей». А между тем мимоходом бросается свет и на очень любопытные явления общего характера: как, например, уживается в личности кабинетный труд с так называемой практической деятельностью? Мне кажется даже, что для меня теперь выясняется и любовь Ровинского к карикатуре и некоторая «жестокость» его таланта, и предпочтение, которое он отдавал портрету перед другими формами живописи, гравюре перед другими способами изображения…
Простите за эти небрежные строки, набросанные под непосредственным впечатлением Ваших страниц.
Искренно Вам преданный и глубоко Вас уважающий
17. I 1895
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна!
Благодарю Вас за память обо мне и поздравление к 26-му. Поручения Ваши исполняю и при этом объясняю нижеследующее: экземпляр катехизиса, который Вам посылается, размечен по указаниям батюшки. Что касается до «Анабазиса» Ксенофонта1, то книжки, которые Вы получите, суть именно те, по которым Ст<епан> Осип<ович>2 проходит в классе, и читается текст подряд без пропусков[1]. Сюда же присоединяется, согласно Вашему желанию, и полный текст означенного Ксенофонтова сочинения, только на что он нужен, я совсем не знаю.
Вы спрашиваете, как мне понравились карточки деток. Не совсем понравились: мне кажется, фотограф изобразил их старше и грубее, чем они есть на самом деле. NB. Это заключение не следует принимать к<а>к мимолетное замечание импрессиониста, а как фиксированное суждение наблюдателя.
Вы были совершенно правы, дорогая кузина, оценив мое письмо по его достоинству и дав мне за него дружеский реприманд. Только отправив его, я сообразил, как оно было бестактно. Простите меня, и больше не будем об этом говорить. У нас зима, глубокая и такая серебряная, какой я никогда не видел. Знаете, на деревьях совсем не видно черноты: ветки стали толстые и искристые от инея; свет голубых электрических звезд среди этих причудливых серебряных кораллов дает минутами волшебное впечатление. У нас нет таких звезд, как у Вас: наши не лучат, не теплятся, а только сверкают, но я люблю северные звезды: они мне почему-то напоминают глаза ребенка, который проснулся и притворяется спящим. Моя жизнь идет по-прежнему по двум руслам: педагогическому и литературному. Недавно отправил в редакцию огромную рукопись (10 печатных листов) — перевод еврипидовского «Ореста» и статью «Художественная обработка мифа об Оресте у Эсхила, Софокла и Еврипида»4. Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего и все еще питаю твердую надежду в пять лет довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида — первый на русском языке, чтоб заработать себе одну строчку в истории литературы — в этом все мои мечты. — Если у Вас будет какое-нибудь поручение или просто желание побеседовать со мною, я буду очень счастлив получить Ваше письмо. Мне доставляет удовольствие писать Вам, но еще большее получать Ваши письма.
Дорогая Анна Владимировна!
Я с большой радостью прочел вчера Ваше письмо. Я люблю Ваши письма. Они, точно Ваши глаза — грустно-ласковые. Прочитаешь письмо, — такое оно серьезное, определенное, а между тем что-то в нем светится, точно звезда, та звезда, которую математик никогда не отнимет у поэта. Я люблю в Ваших письмах, как в Ваших глазах, даже ту занавесь, которую в них всегда чувствуешь: «дальше не ходи, дальше не старайся даже угадывать». Кузина, милая, согласитесь, что моя параллель (звезды, однако, настраивают меня математически) между письмами, глазами и звездами справедлива во многом. Но если даже я ошибаюсь, бога ради не складывайте губ в презрительное и строгое: «quelle platitude!»[2], потому что я чувствую то, что пишу.
Я оценил Ваше письмо особенно потому, что оно дошло до меня в очень тяжелое лично для меня время. Вы не можете себе представить, что приходится теперь переживать. Вы знаете, напр<имер>, что мы официально обязываемся выгонять всех, не явившихся в класс к началу занятий, через три дня после начала, без уважительной причины. Вы знаете, что я должен отказать в приеме 50 человекам, из которых человек 20 (!) я обнадежил. Ну… бросим это. Словом, я получил Ваше письмо после тяжелого и долгого объяснения с Сониным1, из которого я вынес чувство холодного презрения к самому себе, — кажется, это было самое определенное из вынесенных мною чувств…
Вы понимаете, отчего Ваше письмо, хотя оно и говорит немного об учебных планах, — но своей иной атмосферой, своим нежным ароматом женской души было таким бальзамом для моего сердца.
Если Вы читали когда-нибудь пародии Добролюбова, то, может быть, примените ко мне, по этому случаю, его знаменитое
Мы сознали: в грязной луже
Мы давно стоим,
И чем далее, тем хуже
Все себя грязним2.
Вы спросите меня: «Зачем Вы не уйдете?» О, сколько я думал об этом… Сколько я об этом мечтал… Может быть, это было бы и не так трудно… Но знаете, как Вы думаете серьезно? Имеет ли нравственное право убежденный защитник классицизма бросить его знамя в такой момент, когда оно со всех сторон окружено злыми неприятелями? Бежать не будет стыдно? И вот мое сердце, моя мысль, моя воля, весь я разрываюсь между двумя решениями. Речь не о том, что легче, от чего сердце дольше будет исходить кровью, вопрос о том, что благороднее? что менее подло? чтоб выразиться точнее, какое уж благородство в службе!
Я исписал уже целый лист и не написал ничего в ответ на Ваши вопросы. Все, что Вам надо знать относительно Саши3 и его ученья, будет в точности Вам сообщено со всеми переменами в учебном плане, которые должны скоро последовать; если нужно, то и книги, конечно, вышлются. Вы спрашиваете о Дине4. Я в Царском один и, вероятно, до октября. Она в настоящую минуту, вероятно, у себя в Сливицком5 с нашим любимым внуком6, который заболел бронхитом. Из Сливицкого она поедет в Каменец (Смоленская губ<ерния>. Почтово-телеграфная станция Волочек, Платону Петровичу Хмара-Барщевскому, для передачи…). Потом, вероятно, она опять вернется в Сливицкое, где строит дом (Смоленской губ<ернии> город Белый, такой-то в Сливицком). Чисел и сроков для переездов она, конечно, и сама определить не может, особенно теперь, с больным ребенком на руках. Но письмо не пропадет. Валентин7 мой в Каменце, очень веселится — он всегда умеет создать себе атмосферу веселости. Вы спрашивали еще обо мне. Я совершил поездку по Волге, до Астрахани; было страшно жарко: температура доходила до 300 в тени. Два дня я пролежал на пароходе в какой-то сквернейшей астраханской лихорадке. Тем не менее я, что называется, освежился. Ничего не делал. Одну ночь вспоминаю с удовольствием, это, когда мы плыли из Царицына в Астрахань. Это было волшебное небо, полная луна, золотая, а другая в воде серебряная; даль серебряная, вода, небо, блеск, тишина… Звезды, как у нас бывают только зимой, большие, яркие. После Волги был неделю в Смоленской губ., потом две недели в Финляндии, любовался Иматрой, Сайменским озером. Теперь любуюсь гимназией и собой в качестве ее директора.
Напишите мне, пожалуйста, и поцелуйте за меня Ваших детей. Простите за мое бессвязное письмо. На прощанье хотите стихи? Не мои, а переведенные мною из Sully-Prudhomme8.
L’ideаl
Прозрачна высь. Своим доспехом медным
Средь ярких звезд и ласковых планет
Горит луна. А здесь, на поле бледном,
Я полон грез о той, которой нет.
Я полон грез о той, чья за туманом
Незрима нам алмазная слеза,
Но чьим лучом, земле обетованным,
Иных людей насытятся глаза,
Когда бледней и чище звезд эфира
Она взойдет средь чуждых ей светил,
Пусть кто-нибудь из чад последних мира
Расскажет ей, что я ее любил.
Вы не любите стихов, я знаю. Но я Вам пишу эти, потому что Вы любите звезды. Кроме того, поэзия Прюдома так астральна, что он должна Вам нравиться.
Простите, кончаю. Дайте руку! Ваш И. Анненский.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
Простите, что так давно не исполнил Вашего поручения, — и теперь его исполняю в половину, п<отому> ч<то> программа того математического отдела (кажется, геометрии), о котором Вы просили, еще не вернулась в нашу канцелярию. Этот вечер, когда я Вам пишу, — последний праздничный вечер. Завтра опять — гимназия, и постылое и тягостное дело, которому я себя закрепостил. Не хочу Вас разжалобливать изображением разных моих злоключений, хотя очень ценю то теплое участие, которое всегда встречал в Ваших словах, письмах и глазах. Не знаю, долго ли мне придется быть директором гимназии, т. к. за последнее время мои отношения со всем моим начальством стали очень деликатными. Клею, насколько могу, коробку моей служебной карьеры, но я не отличаюсь «умными руками», и дело валится у меня из рук. Как назло, если бы Вы только знали, как у меня работает теперь голова; сколько я пишу, перевожу, творю malgre tout[3]. Недавно отослал в редакцию перевод «Алькесты»1 и большую статью об этой драме. Кроме того, занялся подбором всех своих лирических стихотворений и стихотворных переводов, которые думаю издать особой книжкой2. Перевожу теперь еврипидовского «Гипполита»3 (то же содержание, что в «Федре» Расина) — он считается еврипидовским chef-d-oeuvre. Как и подобает классику, я с наивным эгоизмом говорю, однако, только о себе… Дайте же поглядеть на Вас, поздравить Вас с Новым Годом и от всего сердца пожелать Вам… чего?.. Солнца, побольше солнца с его светом, теплом, улыбками, тенями, с его медленным и светлым движением, его игрою, капризами и светлым следом на померкшем вечернем небе. Желаю Вам, дорогая кузина, солнца в жизни, — в нем все.
Где Вы будете жить? Вы были в нерешимости на этот счет. Решили что-нибудь? Дина4 очень Вам кланяется; ей теперь гораздо лучше, она выезжает, немного пополнела, et elle se soigne tres anxieusement[4]. Даст богу вся ее усталость и тревоги загладятся. Она Вам очень благодарна за память об ней и поздравления. Кажется, впрочем, она еще недавно писала Вам. Все боится за Валентина5 по поводу студенческих беспорядков, которые, по-видимому, никогда не кончатся. Ну, до свидания или письма, кузина. Вспоминайте иногда об искренно любящем Вас и преданном И. Анненском.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
Вчера я кончил мою новую трагедию и, как Вы желали, тотчас пишу Вам о ней. Ее названье «Лаодамйя»1. Не буду рассказывать самого мифа, а передам содержание по действиям.
Действие происходит в Филаке, в Фессалии, в лесистой горной местности, под осень. Оно начинается днем: по синему небу плавают густо-белые разорванные облака. Ветер. Тянутся в Африку птицы, стадами. На сцене никого. На орхестру группами приходят женщины. Это грустная и тревожная толпа: девушки, невесты, молодые жены, вдовы, старухи. Преобладают серые и лиловые тона одежды. В мелосах, которыми они открывают действие, чувствуется то мечта, то воспоминание, связанное с мыслью о женихах, мужьях — живых и мертвых. Вот уже четыре луны прошли с тех пор, как царь Иолай, только что женившийся на Лаодамйи, внезапно, с брачного пира, уехал в Трою и увез с собою женихов и мужей всех этих женщин: они приходят к царице, вместе с нею ждут они новостей и жалеют свою молодую царицу. Но вот из дворца показывается сначала старая кормилица, потом сама Лаодамия, высокая тонкая блондинка, с белыми косами и в белом: в ней что-то мечтательно-девическое. Следует обмен строф с хором, потом разговор с кормилицей. Лаодамия вспоминает о прошлом и о своем слишком коротком счастье:
День был как сон… Но трепетной руки
Мне ласково не тронул царь… Вуаля
Он с розовых ланит моих не поднял
И яркий шлем надел…
Мои цветы
На мягкие ковры упали грустно…2
Но будущее представляется ей светлым. Она уверена, что сумеет сделать мужа счастливым.
Бывало, мать печальную не раз
Я ласками смеяться заставляла:
Улыбку я сумею и царю
На строгие уста его, как кистью,
Перевести горячим поцелуем.
Я арфой в нем желанье разбужу
На белые полюбоваться руки,
И зеркалом мне будет он, когда
Душистые свивать начну я волны
И белые…3
Царица заканчивает, призывая женщин к союзу — никогда не знать другой любви кроме «одного Гименея», будет ли он счастлив, или нет:
Один
Пускай огонь священный Гименея
Сжигает нас, покуда, догорев,
Под пеплом мы его не станем, девы,
Старухами седыми…4
Она просит перелетных птиц лететь в Трою и нести туда желания их, покинутых жен, и чтобы эти желания защитили сердца мужей, которые там бьются с врагами. Следует три песни. Первая — бубна, вторая — флейты, третья — арфы. Между тем на дороге показывается облако, приходит вестник: он приносит весть о смерти Иолая — все остальные живы. Муж Лаодамии умер следующим образом: Гадатель предсказал, что герой, который первый выйдет на Троянский берег, будет убит. Иолай, веря в свою звезду, посмеялся над Гадателем и вышел первый. Он увлек за собою и других, и был убит обманом в единоборстве. Хотя рассказ совпадает некоторыми чертами с тем сном, который Лаодамия рассказывала в начале драмы, но царица еще цепляется умом за возможность ошибки, обмана. Она закидывает вестника сомнениями, мольбами, упреками, вопросами: вместе с тем жадно вслушивается она в его второй рассказ. В душе ее происходит сложная борьба разных чувств, и эта борьба кажется вестнику желанием его обидеть, а женщинам — сумасшествием. Когда старуха-кормилица заикается было о трауре, Лаод<амия> останавливает ее: «Нет, известия слишком смутны, чтобы на них основываться». Она просит никого не следовать за нею и запирается в своей спальне. Хор в первом антракте жалеет безумную:
Если умрет человек,
Душа на могиле
Пламенем синим мерцает,
Но у безумного нет
Света в душе —
Холодно там и темно,
И одни только тени,
Как ночью черные тучи,
Плывут и дымятся5.
Между тем кормилица подглядела и в наивном рассказе передает хору, чем занималась царица в уединении: она не молилась и не гадала, она будто играла: перед ней была восковая статуя мужа, с которой Лаодамия что-то говорила, которой она тихо пела, сыпала цветы, которую она, точно ребенка, одевала в разные одежды. Потом она легла и, кажется, грезит: долго не сводила она влюбленных глаз со своей странной игрушки.
Но вот из дома выходит и сама Лаодамия, одетая все так же, только волосы ее развиты. Ей тяжело от солнца; сознание действительности давит ее вопросами, сомнениями: крылья мечты тают на солнце, как восковые крылья «надменного царя» (т. е. Икара6).
«Неужели ваша правда, люди, — спрашивает она, — только в муках?» Увидев ее более спокойною, кормилица и хор начинают уговаривать ее примириться с неизбежным и сделать для мужа траурное возлияние — иначе она берет на душу тяжкий грех.
Кормилица.
А если царь
Пред медными дверьми твоих молений
И жертвы ждет… И тяжело ему,
Как путнику усталому, который
Не вымолит ночлега?..7
Но Лаодамия просит дать ей еще эту ночь. Ум ее темен. Но она умеет желать, сердце говорит ей о чуде, в ее груди горит желанье самого Иолая — ей кажется, что он не только жив, но что он придет к ней, и брак их, так грубо прерванный, продолжится. Она уходит в чертог молиться, умоляя женщин, чтоб и они молились о чуде и, главное, желали его. Она зовет тени, просит их скорее погасить этот насмешливый и пустой свод.
Дайте слышать,
Чего не слышит ухо, и глазам
Неясное, откройте сердцу, тени…8
Вот начало второго музыкального антракта, которым хор встречает тихо наступающую звездную ночь:
Замолкли колеса светила,
Холодная пала роса,
И синяя ночь распустила
Над миром свои паруса.
Далекие, нежные волны
Обвиты ее пеленой,
И к югу волна за волной;
Уносит крылатые челны.
Но флот ее царственный тих:
Во мраке триэры слилися,
И только на мачтах у них,
Как факелы, звезды зажглися.
А в полночь, прорвав пелену,
Всех ярче звезда загорится:
На щит золотую луну
В эфир поднимет Царица8.
Третье действие открывается новым появлением Лаодамии: она не может молиться, она звала ночь и тени, а теперь ей страшно; страшно не только от мрака, но и от тревожного сознания, что около нее что-то решается:
Я чувствую: глаза судьбы
На мне остановились…10
На сцену, куда не светит луна, скрывшаяся за тучей, приходят два путника.
Один из них оказывается Гермесом, другой Иолаем (или Протесилаем, как его назвали за то, что он первый вступил на Троянскую землю). Трагизм сцены заключается в том, что в душе Лаодамии борются в ее продолжении ряд сомнений: она хочет себя уверить, что это настоящий Иолай, только раненый, с повязанной головой, а не мертвый и не тень его, и не обман. Она уводит мужа в дом, и удивляется при атом, как у нее прибавились силы: она совсем не чувствует его прикосновенья, хотя царь и опирается об ее плечо. На царе лиловый хитон, который ей снился в виде лиловых цветов на бесконечном поле. Протесилай вымолил себе три часа для свидания с женой, и теперь Гермес отсчитывает их ударами, оставаясь на карауле у дома. В это время он ведет разговор с женщинами. Трудно передать содержание разговора: в него вложен мною весь мир религиозных представлений — древней Эллады, как я себе представляю его идеальную сторону. Боюсь, что немногие поймут значение слов Гермеса, хотя они и свободны от всякого мифологического балласта: да и едва ли Мне удалось выразить с достаточной силой то, что просилось на бумагу. Но вот Гермес отбил три удара. «Лунный брак» кончился, уже чуть брезжит рассвет. Лаод<амия> с мужем выходят из дворца. Гермес открывает ей тайну — она обнимала мертвого… С трудом удается Протесилаю выжать из себя последние слова. Петух уж прокричал. Еще несколько минут, и мертвый рассеется в воздухе. Пришельцы исчезают. Лаодамия тоже уходит, и пока хор поет о смутном и колеблющемся настроении, которое порождается в нем болезненной смесью света с тьмой и белого с черным в портике, Лаодамия решается испытать последнее средство; только это делается за сценой и становится известным лишь в 4-м действии. Закутав в лиловую пелену статую мужа и положив ее на постель, царица одевается вакханкой и молит Диониса оживить ей мужа. На сцену между тем выбегает с первыми лучами утра мальчик-раб. По обыкновению, он принес царице воды и цветов, но дверь оказалась запертой. Долго стоял он и хорошо, что догадался, наконец, заглянуть в щелку. Что же увидел он? Чашу с вином, увитый жезл
И не одну царицу на постели11.
Он позвал рабынь, весть об этом ужасе и сраме облетела в один миг и дом, и город. Хор в сомнении, что это значит, — но вот на сцену в трауре приходит Акаст, отец Лаодамии. Он только что приехал, и в городе его ждал целый град новостей. Вся Филака в волнении. Вельможи делят себе престол покойного. Царицу открыто порицают. Вестник, обиженный недоверием, переходит из дома в дом и смутьянит. Только что, наконец, разнеслась и преувеличенная словами рабынь весть о новом тайном браке, который заключен царицей. Акает в негодовании, ужасе и отчаянии. Ядовитые и злобные укоры сыплются и на хор, и на кормилицу, а особенно на дочь, которая все еще спит в объятьях нового мужа. Наскоро царь распоряжается наложить траур, он велит также приготовить костер для жертвы мертвому. С горечью просит он у его тени прощения за свою преступную дочь, которой факел Гименея милей разорванных одежд и медной чаши. Желчный старик не хочет слышать никаких уверений и объяснений: на горе появившееся солнце не дает хору права произнести имя того таинственного пришельца, которого приводил Гермес ночью, — женщины боятся этим оскорбить святыню. Между тем из дому выбегает заплаканная старуха: она говорит, что она, кормилица, заслужила казни — царица потеряла рассудок и кружится в безумной пляске. По сцене с воплями и гимном проходит, направляясь к костру, погребальная процессия. Вопли ее мешаются с вакхическими возгласами Царицы за сценой. Она выходит, наконец: сначала, на минуту, охватывает ее стыд, но потом сила Диониса опять уносит Лаодамию к волшебным грезам. Она молит «синеглазого мужа Ариадны»12 соединить на своем блаженном острове два сердца:
Живое с мертвым:
Как солнце с тьмою,
В душистой роще
Слила дриада
В отрадный сумрак…13
Разговор ее с отцом полон трагического юмора. Грубый и желчный ум старика, как солнечный свет, разграничивает вещи и сливает все тени — всякая вещь имеет для него свое имя и свое неизменное место. То, что дочь говорит о своем лунном таинственном браке, он понимает буквально и осыпает ее укорами, которые как-то скользят по Лаодамии — она еще закутана сладким туманом божественной грезы. Но вот тот же мальчик-раб, который пустил о ней такую чреватую последствиями сплетню, желая угодить царю, приносит статую Иолая, завернутую в лиловые пеленки: ее нашли на ложе царицы. Царь в бешенстве, мальчишка не попал в цель: Акаст уверен, что его хотят морочить: любовника царицы подменили куклой. Между тем Лаодамия, когда ее тайна так грубо и неожиданно соприкоснулась с солнцем, с любопытной толпой и безудержной речью Акаста, как бы внезапно освобождается от своей грезы и от власти над собой чар Диониса. Когда Акаст грозит рабам тюрьмой и пыткой, Лаод<амйя> заступается за них — ведь рабы отданы под ее защиту богами. Но она не знает, долго ли будет видеть свет и сумеет ли она защитить слабых, и вот царица молит Гермеса, чтобы этот бог, который уже явил одно чудо, заступился теперь и за ее честь и за ее рабов, и дал ей знак. Налетает порыв ветра (Гермес-бог бури). Мальчишка от страха роняет статую и убегает, а ветер разматывает со статуи ее лиловые пеленки… Акает дивится изображению царя… Нежные мольбы дочери, которая просит вернуть ей «ее мечту», вернуть вдове, «нетронутой ничьим прикосновеньем», третьего из ее мужей (настоящий и призрачный Иолай были первым и вторым), трогают сухое сердце. В рассудок царя невольно пробивается луч истины. Он отдает дочери статую, а она припала к его фаросу и плачет. Он еще гладит ее волосы и тихо просит ее и уговаривает смириться:
… Что ж делать? Нам
Ведь не одним терпеть…
Ты черный жребий
Полюбишь свой, как к старости привык
Бессильной я, дитя… и бестолковой.
Поди к себе и черное надень
И волосы свои, мою отраду,
Железу дай скосить.
Потом печаль
Отрадную разделим мы.
С молитвой
И тихими слезами обовьешь
Ты полотном немое изваянье
И медною властителей почтив
Полнощных чашей, яркому огню
Последнее отдашь…
Не надо мертвых
Мучительной мечтою огорчать
И их покой тревожить…14
Лаодамия уходит. Она возвращается остриженной и в черных лохмотьях, Шествие направляется со статуей, изготовленной для сожжения, к костру. Лаод<амия> несет чашу и по щекам ее текут слезы. Чувства хора делятся: одно полухорие славит «печаль, которая дышит примиреньем». Другая часть женщин мучится сомнениями: поющим грезятся «взмахи рук и ланиты, полные смерти».
Между тем за сценой происходит смятение. Оно отзывается на восклицаниях хора… Вот доносятся уже ясные крики, голоса, слова. Там кого-то спасают, раскидывают костер. На сцену выходит Акаст с обгоревшими волосами, опаленным лицом и сразу постаревший до неузнаваемости. Лаодамия бросилась в костер…
… Молча… молча,
Как черная овца, она в огонь,
За мужем кинулась…15
Последний разговор и почти циническое отчаяние старика страшны (так мне кажется по крайней мере). Трагедия оканчивается следующими стихами хора, который под их пение покидает орхестру.
Строфа
Если нить у слепой развилась,
Ей не свиться, как раньше, вовеки.
Но на белый и нежный атлас
Вы зачем же струитесь из глаз
По ланитам, горячие реки?
Если старцам мечта тяжела,
Точно бремя лесистое Эты, —
Лунной ночью ты сердцу мила,
О, мечты золотая игла,
А безумье прославят поэты16.
До свидания или письма. Отзовитесь.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
Я уже начал было беспокоиться о Вас, когда получил вчера Ваше письмо. Слава богу, что Вы хоть немножко вздохнули в тепле, да еще с музыкой в сердце — и какой? написанной для нашего волненья…
Вы пишете, что только смутно чувствуете, а не можете формулировать, что именно прекрасно в полноте захваченной Вашим сердцем музыки. Я не думаю вообще, чтобы слова, покуда по крайней мере, могли исчерпать различие между отдельными музыкальными восприятиями. Можно говорить только об объективном различии, но субъективный момент музыки до сих пор измеряется лишь элементарными или произвольными метафорами. — То, что до сих пор я знаю вагнеровского, мне кажется более сродным моей душе, чем музыка Бетховена, а почему я и сам не знаю. Может быть, потому, что вечность не представляется мне более звездным небом гармонии: мне кажется, что там есть и черные провалы, и синие выси, и беспокойные облака, и страдания, хотя бы только не бессмысленные. Может быть, потому, что душа не отделяется для меня более китайской стеной от природы: это уже более не фетиш. Может быть, потому, что душа стала для меня гораздо сложнее, и в том чувстве, которое казалось моему отцу цельным и элементарным, я вижу шлак бессознательной души, пестрящий ею и низводящий с эфирных высот в цепкую засасывающую тину. Может быть, потому, что я потерял бога и беспокойно, почти безнадежно ищу оправдания для того, что мне кажется справедливым и прекрасным. Может быть, просто потому, что я несчастен и одинок…
Простите, милая кузина, что я, подобно душе в музыке, ушел с почвы того дружеского разговора, на которой имел твердое намерение держаться… Есть слова, которые манят, как малахиты тины, и в которых пропадаешь… Для меня такое слово «музыка»…
У нас отвратительная погода, дождь сменяется с капризными улыбками солнца… Я сдал гимназию и собрался отдыхать. Но странное дело, Чем больше я отдыхаю, тем более чувствую себя утомленным. Сегодня меня выслушивал Прутенский и нашел шумы в сердце, перебоев ист. тоны чисты, но что-то там сжалось, где-то свистит. Дина ходит за мной и дает то одно, то другое лекарство… Я ничего не делаю, только стихи иногда во мне делаются, но обыкновенно болезненно и трудно, иногда почти с отчаяньем. Я говорю «делаются»… Знаете Вы такой момент, когда уже нельзя не проглотить. Так и с моими стихами. Вот Вам одна пьеса.
Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же, возле, иная среда,
Где живут, но совсем по-другому.
С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.
И движеньем спугнуть этот миг
Или словом боишься нарушить:
Точно подле кто ухом приник,
Заставляя далекое слушать…
Но едва запылает свеча,
Чуткий мир уступает без боя.
Лишь из глаз по наклонам луча
Тени в пламя бегут голубое1.
Саки
Дорогая Екатерина Максимовна,Я очень рад, что приобрел уже настолько сил, что могу поблагодарить Вас за Ваше доброе участие к ниспосланному мне memento mori[5]. Я еще и до сих пор не вполне уверен, что опасность миновала, так как болезненный процесс, по-видимому, далеко не миновал еще.
Своим спасением я обязан не только уходу, но самоотвержению Дины Валентиновны1. Будь я на руках людей неблизких мне, я бы, наверное, умер.
Кроме мучительных воспоминаний, болезнь оставила мне и интересные. Я пережил дивный день действительно великолепного бреда, который, в отличие от обычной нескладицы снов, отличался у меня удивительной стройностью сочетаний и ритмичностью. Между прочим, все мои, даже беглые, мысли являлись в ритмах и богатейших рифмах, и странно, что это шло периодами: сначала один размер, потом другой, легкость в подборе сочетаний была прямо феноменальная, хотя, конечно, их содержание было верхом банальности. Но вот мучительная ночь была, это — чеховская, когда я узнал о смерти этого писателя2. Всю ночь меня преследовали картины окрестностей Таганрога (которых я никогда не видал). Туманная низина, болотные испарения, мокрые черные кусты, и будто рождается душа поэта, и будто она отказывается от бытия, хочет, чтобы ее оставили не быть… Тяжкая была ночь…
Ну, простите. Поклонитесь от меня Арк<адию> Андр<еевичу>. Я очень, очень рад, что мы еще послужим вместе — меня оставили на пятилетие3. Преданный
Дина Валентиновна Вам обоим кланяется, а не отвечает, п<отому> ч<то> делаю это я и она не хочет лишить больного этого удовольствия.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Екатерина Максимовна,
Не знаю, застанет ли Вас в Интерлакене это письмо, — так Вы носитесь теперь по всему югу. А между тем письмо Ваше я только сегодня получил, написал же во Флоренцию очень давно… Я был болен, но теперь, кажется, здоров, насколько умею быть здоровым. Только сердце слабо работает. Пишу понемножку и все Еврипида, все Еврипида, ничего кроме Еврипида. Огромную написал статью о сатировской драме1, и теперь I том может хоть завтра идти в печать. Между тем к издателю, — а таковой нашелся с первого абцуга — я еще не собрался и съездить, — больше двух недель, что я ни шагу из дому, — и все полеживаю.
Грустно и совестно мне, что на Ваше такое интересное и богатое красками письмо отвечаю Вам таким скучным, точно «водяная капель», помните у Достоевского «звонко и мерно падающая с залавка в лохань»2. Такова и моя жизнь… Только еще и ритма у нее нет, как у этой капели. Она идет толчками, как телега под моросящим холодным дождем, среди облетающих деревьев и по скованному морозом чернозему… Толконуло и ничего… вперед, а куда вперед?.. Нет, не буду сегодня вдаваться в картинность… Вчера был у нас Алекс. Григ3. Знаете Вы, что он в конце этого месяца уезжает в Рим до весны, т. е. сначала проедет в Сорренто, где будет купаться, а потом поселится в вечном городе на всю зиму: обстановку распродает. Уж и не знаю, завидовать ли ему? Ведь, может быть, все эти красоты только до тех пор и хороши, пока они праздничные, а будни-то ведь, пожалуй, везде серые. Впрочем, не знаю.
В болезни я перечитал, знаете кого? Морис Барреса4… И сделалось даже страшно за себя… Давно ли я его читал, а ведь это были уже совсем не те слова, которые я читал еще пять лет тому назад. Что сталось с эготизмом, который меня еще так недавно увлекал? Такой блеклый и тусклый стал этот идеал свободного проявления человеческой личности!.. Как будто все дело в том, что захотел, как Бальмонт, сделаться альбатросом, и делайся им…5
Не лучше и с методом иезуитов (uno nomine libri[6])… Какая нелепость! да разве метод, созданный для великой цели, может быть от нее отнят и быть еще после этого чем-нибудь, кроме насмешки над усилиями влюбленной в него мысли?.. Самый стиль М. Барреса стал мне тяжел, как напоминание о прошлых ошибках… и о том, что сегодня должно оказаться такой же ошибкой, какой было и вчера… Он не цветист, этот язык, но в нем что-то одуряющее и бесформенное, как в запахе белого гелиотропа… Газеты полны теперь воспоминаниями о Чехове и его оценкой или, точнее, переоценкой. Даже «Мир божий»6, уж на что, кажется, Иван Непомнящий из пересыльной тюрьмы, и тот вспоминает… Любите ли Вы Чехова?.. О, конечно любите… Его нельзя не любить, но что сказать о времени, которое готово назвать Чехова чуть-что не великим? Я перечел опять Чехова… И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника… Ах, цветочки! Ну да, цветочки… А небо? Небо?! Будто Чехов его выдумал. Деткам-то как хорошо играть… песочек, раковинки, ручеечек, бюстик… Сядешь на скамейку — а ведь, действительно, недурно… Что это там вдали?.. Гроза!.. Ах, как это красиво… Что за артист!.. Какая душа!.. Тc… только не душа… души нет… выморочная, бедная душа, ощипанная маргаритка вместо души… Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, я он хотел убить в нас Достоевского — я не люблю Чехова и статью о «Трех сестрах», вернее всего, сожгу…7
Господи, и чьим только не был он другом: и Маркса,8 и Короленки, Максима Горького, и Щеглова9, и Гнедича10, и Елпатьевского11, и актрис, и архиереев, и Батюшкова12… Всем угодил — ласковое теля… И все это теперь об нем чирикает, вспоминает и плачет, а что же Чехов создал? Где у него хотя бы гаршинский палец ноги).13 Что он любил, кроме парного молока и мармелада? Нет… нет, надо быть справедливым… У него есть одна заслуга… Он показал силу нашей разговорной речи, как стихии чисто и даже строго литературной. Это большая заслуга, но не написал ли он, чего доброго, уж слишком много, чтобы вложить настроение в нашу прозу до биллиардных терминов и телеграфных ошибок включительно… Читайте Достоевского, любите Достоевского, — если можете, а не можете, браните Достоевского, но читайте по-русски его и по возможности только его…
Простите мне ненужную желчность этих страниц… Боюсь их перечитывать, боюсь их посылать… Никогда не говорите мне об этом письме, пожалуйста.
Ну прощайте, дорогая… Екатерина Максимовна… Поклон Вашим. Вы знаете, что Анна Влад<имировна> Бородина смотрит тоже на Тунское озеро из Беатенберга?
Ma chere et douce amie
Votre lettre ma a fait du bien — je la lis et la relis, et elle me donne plus de «Vous», de votrc «Moi», que vous ne pretendiez peut etre m’y faire parvenir. Je la combine mentalement a la pivoine rose et mystiquement ensoleillee qui s’epanouit tout pres de mon balcon et je pense a Vous… et tout enfoui dans la salete de mes bouquins je ne fais que penser a Vous, si entouree et pourtant si seule et si mystiquement ensoleillee du feu de ma pensee solitaire…
Mais je vous vois madame tout en vous plaisant un brin a ces preciosites, au fond de Votre «Moi raisonnable» me reprocherma faineantise sans nom… «Il m’a promts pourtant de travailler»… Si fait, chere dame, Euripide va toujours son petit train, et je suis a Theramene deja cet октябрист unpayable et «fin desiecle». Ma barque a deja noye Ie dandysme scelerat d’Alcibiade dans l’eubli prochain de ma nouvelle oeuvre, et Aristophane attend son tour en causant «en enfant de bonne maison» avec Euripide son ennemi personnel, que j’ai eu la maladresse d’entasser avec lui dans Ie desordre de mes feuilles ecrites au crayоп. Mats je me vois oblige de leur donner quelque jours de treve a tous sur l’appel sinistre du Ученый Комитет dont j’ai manque oublier la queule de
Moloch inassouvi.
C’est dimanche aujourd’hui — ennui fatal de… jeu de preference et de causeries fades et languissantes.
Je Vous entends, mon amie, me demander de mes nouvelles.
On, je suis toujours a la surface, — mais c’est tout ce que j’ai pour me consoler. Le coeur est faible, — et la pensee fievreusement agitee, me travaillant… sans avantage meme pour les generations a venir.
A vous de coeur… pas si faible alors — non
{* Дом Эбермана 16 VI.1905
Мой дорогой и нежный друг,
Ваше письмо обрадовало меня — я читаю и перечитываю его, и оно дает мне «Вас», «Вашего я» больше, чем Вы, быть может, хотели мне его уделить. Я мысленно сочетаю его с пионом, розовым и таинственно озаренным солнцем, который расцвел рядом с моим балконом, и я думаю о Вас… Погрязая в мусоре моих книг, я беспрестанно думаю о Вас, такой окруженной и все же такой одинокой и таинственно, будто солнцем, озаренной огнем моей уединенной мысли… Я словно вижу, сударыня, что Вы, как бы получая удовольствие от всех этих изысканностей, в глубине Вашего «разумного я» упрекаете меня в несказанном безделье… «Он ведь обещал мне работать…» Но нет, милостивая государыня, Еврипид продолжает двигаться понемножку, я дошел уже до Терамена1, — это занятный октябрист и человек конца века. Моя ладья уже утопила этот злодейский дендизм Алкивиада2 в грядущем забвения моего нового произведения, и сам Аристофан ждет, когда настанет его черед беседе «благовоспитанного ребенка» с Еврипидом3, его личным врагом, которого я имел неловкость засунуть вместе с ним в мои листы4, беспорядочно исписанные карандашом. Но я вынужден дать им всем несколько дней передышки, повинуясь зловещему зову Ученого Комитета5, — я чуть не забыл его пасть ненасытного Молоха.
Сегодня воскресенье — роковая скука… игры в преферанс и разговоров пресных и вялых…
Слышу, мой друг, как Вы спрашиваете о моих делах.
О, я все еще держусь на поверхности, но это все, чем я могу себя утешить. Сердце бьется слабо, и мысль, лихорадочно возбужденная, терзает меня… даже без всякой пользы для грядущих поколений.
Ваш всем сердцем… тогда не таким уж слабым, нет, И. А. (фр.).}
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
Лето быстро идет к концу; для нас оно идет так себе, скорее дурно, по крайней мере для меня, так как я довольно долго был болен. Дина Вам писала уже, конечно, о нашем режиме и прогулках, которым перестали удивляться гимназисты и городовые. Лето у нас стоит теплое, но дождливое, а жизнь, про которую впрочем нельзя сказать стоит, так как дней прибавляется, — движется довольно регулярно. Никуда я не съездил и очень мало покуда сделал. Есть, однако, у меня и хорошая новость. Я нашел издателя для Еврипида, и с августа мы приступаем к печатанию. Издает Т<оварищест>во «Просвещение»1 на очень скромных условиях: их печатанье и распространение, расходы по которым и уплачиваются прежде всего, — все остальное делится пополам. Нет опасности, чтобы Еврипид прославил меня, но еще меньше, кажется, может быть опасения, что он развратит меня приливом богатства…
Часто-часто за последнее время останавливал я свои мысли на Вас, дорогая Анна Владимировна, и чувствовал, что мне недостает Вас: в разговорах именно с Вами мне не раз приходили мысли, которые потом я обдумывал для своих сочинений, и никогда не утомляло меня — как утомляет почти все на свете — сидеть под огромным абажуром, — и я только жалел, что стрелка идет слишком быстро. Вы не думаете, не правда ли, что я рисуюсь перед Вами? Нет, нет и нет! Я совершенно убежден, что работал бы лучше, если бы Вы были теперь в Царском. — Вы переживаете лето, богатое впечатлениями и смотрите на красивую панораму. Наша летняя картина бедна красками, но зато в ней есть особая трогательность. «Забвенность» Царскосельских парков точно немножко кокетничает, даже в тихий? вечер, с своим утомленным наблюдателем. Царское теперь просто — пустыня, и в тех местах, где можно бы было, кажется, ожидать особого движения, напр<имер>, у памятника Пушкина, царит какая-то жуткая тишина; редкие прохожие, чахлые белобрысые детишки — все это точно боится говорить даже. Все открыто, выметено, нарядно даже, если хотите, — и во всем какая-то «забвенность», какое-то жуткое отчуждение. Мне почему-то кажется, что нигде не чувствовал бы я себя теперь так хорошо, как здесь. — Боже, как бы Вы это поняли и зачем Вы не здесь! Поклон всем Вашим.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
Как давно я собирался ответить на Ваше милое и сочувственное письмо, — но все не приходит минута, когда бы я был бодрее и тем исполнил бы Ваше желание не допускать в себе душевной усталости. Да, эта минута что-то не приходит. А вот уж и лето на исходе. Меньше, чем через неделю, берусь за лямку. Сказать, что весной я еще был почти уверен, что к ней не вернусь!1
Помните, у гоголевского чиновника украли его шинель, и тогда его «капот» выглядит еще плачевнее. Вот и я похож теперь на Акакия Акакиевича с моими несбывшимися надеждами. Поработать за это лето, впрочем, я успел. Написал еще очерк — о «Прохарчине» Достоевского2 и огромную статью для «Еврипида» о сатировской драме3. Теперь привожу в порядок I том, который на днях начнет печататься.
Относительно «Клары Милич» и прочих статей по русской литературе; я решил объединить их в одну книгу, и вот Вам ее проспект4.
Проблема гоголевского юмора. — Достоевский до катастрофы. — Умирающий Тургенев. — Три социальные драмы. — Драма настроения. — Бальмонт-лирик.
Теперь отдельные главы переписываются. Навертывается и издатель.
Вот и все обо мне, — если не заглядывать глубоко, что и не рекомендуется в виду очень смутного состояния пишущего эти строки.
Очень мне жаль, что ничего не могу Вам сказать об <1 нрзб.>, которого никогда не читал. — Les grands inities5 тоже только собирался прочесть. Но меня очень интересует «голова Еврипида»6, о которой Вы пишете… Откуда Вы ее достали? Парижская она или Брауншвейгского музея, или с двойной гермы (вместе с Софоклом). Разрешите мои сомнения. Простите, что не пишу о себе больше. Твердо хочу сегодня не вдаваться а лиризм… Будем, если не веселы, то хотя бодры.
Вот Вам, однако, одно из моих лирических стихотворений.
(Расе)
Статуя мира
Средь золоченых бань и обелисков славы
Есть в парке статуя, — а вкруг густые травы.
У девы тирса нет, она не бьет в тимпан
И беломраморный ее не любит Пан;
Одни туманы к ней холодные ласкались, —
И раны черные от влажных губ остались.
Но дева красотой по-прежнему горда,
И травы вкруг нее не косят никогда.
Не знаю почему, но это изваянье
Над сердцем странное имеет обаянье.
Люблю поруганность и этот жалкий нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос…
Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота ее беспомощно белеет.
О, дайте вечность мне, и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам7.
Ц<арское> С<ело>.
Глубокоуважаемый Анатолий Федорович! Только сейчас узнал я из газет о Вашем юбилее1: мы, провинциалы, всегда запаздываем.
Примите же мое запоздалое, но оттого не менее искреннее поздравление, а к поздравлению позвольте прибавить несколько слов.
Есть у меня имена — их немного, и среди них Ваше, — что стоит мне написать или сказать которое-нибудь из них, и тотчас возникает у меня желание поделиться с его носителем возникающими в связи с этим именем мыслями.
Тяжелый цеп истории принялся не в шутку колотить по нашим снопам, которые казались нам такими золотыми и поэтическими. Полетели во все стороны зерна Истины, но при этом нас слепят и целые тучи трухи и мякины.
Учите нас, дорогой Анатолий Федорович, отличать эти зерна истины. Вам, литературному критику и общественному деятелю, предлежит тяжелая, но и благодарная деятельность. На Вас, которому русская душа открывалась не только в прозрениях поэтов, но и в жизни, в круге своих правовых идей и мистических мечтаний, в задушевной речи русских людей, лучших русских людей, с которыми Вы были близки2, и в «мире отверженных», искалеченных, протестующих, падших и возрождаемых, устремлены наши ожидания.
Твердо верю в то, что Вы скажете нам и о Чехове, и о Горьком, и о скольких еще, где столькие русские читатели не научились видеть «зерен истины» и жатвы будущего.
Искренне Вам преданный
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Екатерина Максимовна,
Во вторник я не могу быть у Вас вследствие одной, совершенно случайной задержки. Постараюсь заехать как-нибудь на неделе, когда буду на Вас<ильевском> остр<ове>. Теперь начинается для меня очень хлопотливое время — а сердце, как на грех, отказывается работать — между тем этот подневольный работник — сердце, положительно, не имеет права бастовать ни на день, ни на минуту.
Простите, что без Вашего ведома, я дал Ваш адрес одному из современных французских поэтов, Полю Фор1, и не откажите, дорогая Екатерина Максимовна, подпиской на Vers et prose[7] (можно через Вольфа3) поддержать le groupe heroique[8] наших единомышленников4 — поэтов и глашатаев высшего искусства, благородного слова.
Целую Ваши ручки.
Вологда. Золотой Якорь
Вы хотите моего письма… Зачем? Письма или скучная вещь, или страшная. Не хочу для Вас страшного, стыжусь скучного. Из моего окна видна ограда церкви, заросшая густой, сочной травой, там уже облетают белые одуванчики, много белых одуванчиков. Ограда заняла площадь — и как хорошо, что там не торгуют. Зато, вероятно, там когда-нибудь хоронили… Фосфор, бедный фосфор, ты был мыслью, а теперь тебя едят коровы… Вологда — поэтический город, но знаете, когда только — поэтический? Когда идет дождь, летний, теплый, парно-туманный, от которого становится так сочна, так нависло-темна зелень берез, глядящих из-за старого забора… В Вологде очень много духовных лиц, и колокола звонят целый день… Колокола меня будят, они тревожат меня… Моя черепная коробка не может вместить их медных отражений — но она не мирится, особенно с их разбитным, дробным звоном. Я чувствую, что этот звон хочет подладиться ко мне, что он заигрывает со мной… Молчи, медный… Я не Бодлер… И ты никого не проклинаешь… Ты просто ханжа, старый болтун…
Боже, боже, сочинил ли кто-нибудь в Вологде хоть один гекзаметр под эту назойливую медь?..
В Вологде есть и река, похожая на нашу Мойку, только без гранита — она вся в барках. Говорят, что еще недавно на ней целыми днями пели разные марсельские стихиры, — но мещане не возлюбили их и погрозили — кто будет петь, того топить; теперь на реке Вологде никто не поет… Боже мой, как мне скучно… Дорогая моя, слышите ли Вы из Вашего далека, как мне скучно?.. Я сделал все, что полагалось на этот день. Кроме того, я исправил целый ворох корректуры, я написал три стихотворения1, и не насытил этого зверя, который смотрит на меня из угла моей комнаты зелеными кошачьими глазами и не уйдет никуда, потому что ему некуда уйти, а еще потому, что я его прикармливаю, и, кажется, даже не на шутку люблю.
Что ты пишешь? Что ты пишешь? Это бред… Нет, это письмо, и притом выведенное чуть ли не по клеточкам. Знаете ли Вы, что такое скука? Скука это сознание, что не можешь уйти из клеточек словесного набора, от звеньев логических цепей, от навязчивых объятий этого «как все»… Господи, если бы хоть миг свободы, огненной свободы, безумия… Но эти клеточки, эта линованная бумага и этот страшный циферблат, ничего не отмечающий, но и ничего еще и никому не простивший…
Милая Екатерина Максимовна… Я вижу, что Вы хмуритесь, что Вы огорчены, разочарованы, раздосадованы, почти обижены…
Вечер… Тишина… Одиннадцать часов… А я-то столько хотел Вам сказать… Мысли бегут, как разорванные тучи… Чу… где-то сдвинулись пустые дрожки… Если у Вас есть под руками цветок, не держите его, бросьте его скорее… Он Вам солжет… Он никогда не жил и не пил солнечных лучей. Дайте мне Вашу руку. Простимся.
Ц<арское> С<ело>
Любите ли Вы стальной колорит, но не холодный, сухой, заветренно-пыльный, — а стальной — только по совпаденью — влажный, почти парный, когда зелень темней от сочности, когда солнце еще не вышло, но уже тучи не могут, не смеют плакать, а дымятся, бегут, становятся тонкими, просветленными, почти нежными? Сейчас я из сада. Как хороши эти большие гофрированные листья среди бритой лужайки, и еще эти пятна вдали, то оранжевые, то ярко-красные, то белые… Я шел по песку, песок хрустел, я шел и думал… Зачем не дано мне дара доказать другим и себе, до какой степени слита моя душа с тем, что не она, но что вечно творится и ею, как одним из атомов мирового духа, непрестанно создающего очаровательно-пестрый сон бытия? Слово?.. Нет, слова мало для этого… Слово слишком грубый символ… слово опошлили, затрепали, слово на виду, на отчете… На слово налипли шлаки национальности, инстинктов, — слово, к тому же, и лжет, п<отому> ч<то> лжет только слово. Поэзия, да: но она выше слова. И как это ни странно, но, может быть, до сих пор слово — как евангельская Марфа1 — менее всего могло служить целям именно поэзии. Мне кажется, что настоящая поэзия не в словах — слова разве дополняют, объясняют ее: они, как горный гид, ничего не прибавляют к красоте заката или глетчера, но без них вы не можете любоваться ни тем, ни другим. По-моему, поэзия эта — только непередаваемый золотой сон нашей души, которая вошла в сочетание с красотой в природе — считая природой равно: и запах <1 нрзб.>, и игру лучей в дождевой пыли, и мраморный обломок на белом фоне версальских песков, и лихорадочный блеск голубых глаз, и все, что не я…
Объективируя сказанное, я нахожу, что в музыке, скульптуре и мимике — поэзия, как золотой сон, высказывается гораздо скромнее, но часто интимнее и глубже, чем в словах. В «поэзии» слов слишком много литературы. Если бы Вы знали, как иногда мне тяжел этот наплыв мыслей, настроений, желаний — эти минуты полного отождествления души с внешним миром, — минуты, которым нет выхода и которые безрадостно падают в небытие, как сегодня утром упали на черную клумбу побледневшие лепестки еще вчера алой, еще вчера надменной розы. И странно, что они упали не от холодных стальных прутьев, которыми небо бичевало их на заре — от этих ударов они только поседели… Я видел днем розу, уже полную тяжелых слез, но еще махровую и обещающую… Но едва я коснулся до ее ветки, как вместе со слезами посыпались и лепестки… Так и с моей невысказанной поэзией, с моими все еще золотыми снами — Альма Тадема2 не соберет их росистых лепестков на мраморе своего полотна — их завтра выметет эбермановский дворник…3
Я наговорил все это … Зачем? Здесь, кажется, есть, немножко, но позы… Есть, есть, что же делать?.. Оставим меня… Здравствуйте, дорогая Анна Владимировна… Я не успел поздороваться с Вами и сразу стал читать Вам свой дневник. Недавно вспоминал Вас особенно ярко: играли в Павловске «Charfreitage Zauber»[9] из «Парсифаля»…4 Вот это музыка… И разве поэзия слов достигнет когда-нибудь этого покаянного экстаза со своими прилагательными в сравнительной степени и оковами силлогизмов — в утешение!
Напишите мне что-нибудь.
Исполняю Ваше поручение, дорогая Анна Владимировна, по всем трем пунктам.
1. Дифирамб — одно из прозвищей Вакха-Диониса — было какое-то не восстановленное более слово, прошедшее далекий путь с востока и осмысленное греками, которые сделали из него нечто вроде «дважды вошедший дверьми» = «дважды рожденный».
Слово дифирамб1 очень рано стало обозначать торжественную и восторженную песнь в честь Диониса. Хотя предание выводит и трагедию из дифирамба, но очень рано, уже в VI в., эти понятия — дифирамб и трагедия — дифференцировались; первый стал музыкальным, второй — поэтическим созданием, где музыка подчинилась мифу, слову. Дифирамб получил блестящее развитие в конце V в., а уже в IV в. он опошлился, сошел на степень оперы и была даже поговорка: пошло, как дифирамб.
Выражение dithyrambischer Dramatiker создано искусственно, но, по-видимому, оно обозначает участника (в широком смысле слова, включая и автора в число участников) музыкальной драмы: т. е. того, кто ее сочинял, играет, поет и танцует. У греков эти понятия разграничивались и актеры назывались «художниками (точнее — техниками) Диониса или при Дионисе».
2. Et comme l’avertissement melancoulique des gondoliers de Venise s’accorde au clapotis des noirs petits canaux, les deux, trois cris de l’agoyate (погонщик) poussant sa bete, s’associent etroitement avec Ie soleil, Ie cailloutis (звук от движения по камешкам) et les yeux brules de Peloponnese. «Hourri… Oxo… Се sont juste les syllabes gutturales que Wagner prete aux Walkyries»[10].
3. Лучшие работы по искусству эпохи Возрождения принадлежат Вышеславцеву2 («Джиотто и Джиоттисты», «Рафаэль»); есть также русский перевод «Истории живописи» Мутера (перев<од> Бальмонта)3.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
посылая Вам письмо с ответами, я имел в виду назавтра же написать другое. Но вышло иначе — у меня накопилось столько дела, что пришлось отложить беседу с друзьями до более приятных дней. Вот, наконец, я сбыл и главную тяготу по Учен<ому> Ком<итету>, а также бесконечное число накопившихся докладов в Округе, да, кстати уж, и еще одно — дело не дело — которое мучило меня уже давно. Лет шесть тому назад я задумал трагедию1. Не помню, говорил ли я Вам ее заглавие. Мысль забывалась мною, затиралась другими планами, поэмами, статьями, событиями, потом опять вспыхивала. В марте я бесповоротно решил, или написать своего «Фамиру» к августу, или уже отказаться навсегда от этой задачи, которая казалась мне то непосильной, то просто нестоющей. Вот послушайте миф, в древности мало распространенный и, кажется, никого не пленивший в новые века.
Сын фракийского царя Фамира (иначе Фамирид) был кифаредом, т. е. музыкантом на кифаре. Его родила нимфа Аргиопа. Надменность и успех Фамиры довели его до того, что он вызвал на состязание муз, но был осилен ими на музыкальном турнире — ослеплен и лишен музыкального дара.
Софокл написал на этот миф трагедию, которая до нас не дошла, но мы знаем, по преданию, что он был тогда еще молодым человеком, п<отому> ч<то> сам играл в своей пьесе роль Фамиры. Меня что-то давно влекло к этой теме. Между тем в этом году, весной, мой ученик написал на этот же миф прелестную сказку под названием «Фамирид». Он мне ее посвятил. Еще года полтора тому назад Кондратьев2 говорил мне об этом намерении, причем я сказал ему, что и у меня в голове набросан план «Фамиры», — но совсем в ином роде — трагического. И вот теперь уже состоялось чтение моего «Ф<амиры>». Ек<атерина> Макс<имовна> находит, что это, безусловно, высшая из моих трагедий. Но, кажется, покуда только ей да Арк<адию> Андр<еевичу>3 «Фам<ира>» мой и понравился. Жду Вашего суда — тем более что в «Фамиру» вошли волнующие меня Grenzfragen[11] из области музыкальной психологии и эстетики.
До свидания, дорогая Анна Владимировна.
Ц<арское> С<ело>,
Глубокоуважаемый Сергей Александрович, Одновременно с этим посылаю Вам Гейне, сокращенного до объема газетного фельетона1. Принципы моих литературных анализов изложены в предисловии к «Книге отражений» и иллюстрированы самой книгой (изд. Башмаковых). Об них едва ли надо мне еще Вам говорить. Я назвал книгу «Отражения» — теперь у меня лучше придумалось заглавие, точнее: «Влюбленности».
Если Гейне подойдет, время от времени могу присылать в таком же роде все небольшие вещицы, главным образом из русской и французской литературы… Вы не боитесь индивидуализации, доведенной до фантастичности?
В «Весах» меня назвали эстетическим нигилистом2 — это неточно, т. к. я ничего не отрицаю. Но, действительно — для меня нет большего удовольствия, как увидеть иллюзорность вчерашнего верования… Книгу мою назвали также беглыми заметками3 — против этого я решительно протестую. Я дорожу печатным, да и вообще словом… и много работаю над каждой строкой своих писаний. Я уверен, что Вас не обманет манера моего письма… Наконец, упрек «Весов» в том, что я будто подражал Мережковскому4 — неоснователен. Мережковский очень почтенный писатель, высокодаровитый, но я никогда сознательно не пил из чужого стакана… Еще хоть бы сказали Уайльда, — тот в самом деле когда-то меня сильно захватил, пока я не увидел, что он просто боится черта и через Гюисманса и messe noir[12] пробирался только к исповедальной будке5. Эх… бумаги мало… А жаль.
Р. S. Я бросил псевдоним «Ник. Т-о»6.
Pscow {*
Apres une nuit tres tourmentee, dans le desespoir d’une vilaine chambre d’hotel que bienfait, oh ma blanche consolatrice, que quelque pages de Vous en ceschers caracteres remains si… effaces… si lointains…
Toute la journee a ma triste besogne l’e ne pensais qu a vous ecrire. Il fait? deja sombre mais mon premier moment libre vous appartient.
Changeons de decor, voulez vous? Abolissons le miences abominables. — lits d’auberge le tas de pommes sous ma table… et la moisissure de ce mur qui me barre la vue et qui m’enleve les yeux enrhumes de ce vieil ivrogne que les. grecs ont si delicatement surnomme Ouranos (Ciel). Abolissons meme le votre sfe elegant… Bast… Je brise ce cadre, si charmeur pourtant. Un’ya ni vous, ni moi… Il уa la mer… Noire pour etre d’azur et legerement duvetee d’ecume… Il уa le soleil si definitivement, si grossierement rond, fatigue, rougeatre, presque bronze tout pres de l’horizоn. La journee a ete tropicale… Voyes vous. encore se dessiner la haut ce pale substitut du souverain agonisant, cette lunesi jaune et si vaguement ronde — on dirait une tranche de melon sur une assiette devenue bleue pour etre trop abondamment lavee… Et encore ce tas debailments — palais, masures, eglises et prisons — mais qui sont pour le moment tous — cachots fraichement blanchis a la chaux, mornes et aveugles et dardant leurs prunelles etrangement dilatees vers Ie ciel mourant-spectre effraye par un autre…
Au balcon il уa un malade et il se laisse doucement bercer par la fralche harmonie du soir… oh… Il la voudrait… oui… se laisser bercer… Mais il уa un regret et il уa un reproche qui ne veulent pas de repos… Et ils n’obeissent pas, ces vilaines betes au rythme de tout ce qui meurt si splendidement et qui se tait en mourant. .. Mais ils font des grimaces et n’osant pas crier ils s’amusent a donner des piqures au coeur du convalescent… et il dit lui meme; pour ces vilaines betes… «Le reve n’a rien a evoquer… rien a evoquer…»
{* 27.X 1906. Псков
После ночи, очень беспокойной, среди безнадежности гадкой гостиничной комнаты какое благодеяние, о моя светлая утешительница, — эти несколько страниц от Вас, с их милыми латинскими буквами, такими блеклыми… такими отдаленными…
Весь день, занимаясь моим скучным делом, я думал только о том, чтобы Вам написать. Уже стемнело, но моя первая свободная минута принадлежит Вам.
Переменим обстановку, хотите? Упраздним мою — эти отвратительные трактирные кровати, груду яблок под моим столом… и плесень стены, загораживающей мне вид, заслоняющей воспаленные глаза старого пьяницы, которого греки так деликатно назвали Ураном (Небом). Упраздним даже Вашу обстановку, столь элегантную… Довольно… Я ломаю эту раму, несмотря на всю ее прелесть. Нет ни Вас, ни меня… Только море… Черное в своей лазурности, в легком пуху пены. Солнце законченно, грубо круглое, утомленное, красноватое, почти бронзовое — у самого горизонта; день был тропический… Все ли еще Вы видите, как вырисовывается в вышине бледный заменитель агонизирующего владыки, луна, такая желтая и расплывчато круглая — будто ломоть дыни на тарелке, посиневшей от слишком усердного мытья… И еще эта груда строений — дворцы, лачуги, церкви No тюрьмы, — но сейчас это все темницы, свежевыбеленные известью, мрачные и слепые, вперившие свои странно расширенные зрачки в умирающее небо — призраки, испуганные другим призраком…
На балконе больной, он убаюкан прохладной гармонией вечера… О… он хотел бы… да… дать себя убаюкать… Но есть упрек и есть сожаления, которые не ищут покоя… И эти мерзкие звери не покоряются ритму того, что так торжественно умирает и, умирая, безмолвствует… Они кривляются и, не смея кричать, забавляются уколами в сердце выздоравливающего… И эти мерзкие звери говорят его устами: «Нет в прошлом ничего, что могла бы вернуть мечта… Ничего, что могла бы вернуть…».
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Екатерина Максимовна,
Простите за каракули, и то запоздалые. Я тут прихворнул. Очень благодарю Вас за сведения о книгах. <1 нрзб> (эти легенды для детей) — самая подходящая книга, и я пошлю за ней к Циннер. Ведь там ее найдут, — не правда ли? Переплет? это не так уж важно, если нет в переплете или хотя бы картонаже.
Пожалуйста, не хворайте. Оставьте же и нам хоть какую-нибудь привилегию… Читаю лежа в постели Ибсена… Снежные люди… Снежные люди… Поющая руда… Недвижные, застывшие розовые зори… Женщины с кроличьими воротниками, молитвенником… и острый, убивающий воздух голых утесов… Зима… зима жизни… Ибсен?.. Какой это в жизни, должно быть, был тяжелый человек… Он пишет — точно хоронит… Оттого ли, что от героинь его пахнет елкой и можжевельником?..
Когда же Вы в Царское?
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Екатерина Максимовна,
Милая, привезите легенды. Не знаю, когда я выберусь. Хотя я и ползаю, но только по комнатам. Едва ли выеду ранее 20-го, на каковое число отложил заседание Попеч<ительного> Сов<ета>. Иначе — ранее конца месяца я бы и не рискнул даже. Ведь инфлуэнца c’est comme la femme: c’est trompeur[13]. Сегодня целый день сижу за бумагами… Вышел Еврипид…1 Вы любите Ибсена?.. Холодно… резко… до жестокости резко иногда. Сегодня вечером, когда кончу ненавистные дела, буду читать «Женщину с моря»…2 Знаете? Чем более я думаю над Гамлетом, тем ничтожнее кажутся мне выводы мои из этой трагедии. Боюсь, что все мои заметки сведутся к тем словам, к<ото>рые Эккерман приписывает Гете: «Пьеса, как „Гамлет“, все-таки, что бы там ни говорили, лежит на душе, как беспросветный загадочный вопрос»…3 Гамлет?.. Право, о нем уже были сказаны все слова: и звучные, и глубокие, и острые, и жгучие… и какие еще… Да и страшно говорить о нем после Гете, Гервинуса, Куно Фишера, Брандеса, Белинского4. Страшно, а в то же время влечет, как море, как бездна, как чуткое безмолвие… То, что было у меня написано, я отверг и уничтожил. Слава богу, отделался хоть от одного кошмара.
Ну, храни Вас бог. Желаю Арк<адию> Анд<реевич>у скорей поправиться. Жду Вас в Царское…
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Анна Владимировна,
Дина все не поправляется: температура скачет — утром сегодня было 36,4, а к пяти часам 38. Слабость Дину донимает: пробовала она было написать записку сидя на постели — кончилось тем, что записки не написала, а вся в испарине улеглась опять. У Вали1 температура все время была нормальная, но его мучили сильные боли, и поплакивал он, бедняжка, то и дело. Сегодня ему не больно, но он только очень смущен своим безобразием. Доктор надеется, что дело обойдется без осложнений, которые у мальчиков бывают иногда в этой болезни пренеприятные и требуют даже операции… Сегодня я видел Нину2 (она была у меня на приеме) — не хочет знать ни о какой заразе и зовет к себе; впрочем, сегодня же я еще раз спрашивал доктора Карпова — свинка и в самом деле обыкновенно передается только от больного прямо… К Тане3 я все-таки не поехал — да и к Нине, вероятно, не поеду…
Мне было очень приятно прочитать в Вашем милом письме, что Frostzauber[14] заставил Вас подумать и обо мне. Знаете — смешно подумать иногда: отчего это не хочется порой возобновлять приятных впечатлений?.. Это было более 25 лет тому назад; зимой, в морозную, густо белозвездную ночь мы по дороге во Ржев заплутались на порубе… Если представить себе в июльский полдень эту же мшистую поляну, которая курится по бокам Вашей дороги, ее выкорчеванные пни, такие мшистопыльные, и этот дрожащий полуденный воздух, весь полный гари, белых бабочек, удушливой пыли, зноя и свежего дегтя, — и во что обратил иней все это тяжелое калечество! Если когда-нибудь в жизни я был не… счастлив… а блажен, то именно в эту ночь. Рядом со мной была женщина, которую я любил, но она была решительно ни при чем в этом таинстве; я был поэтом, но мне и в голову не приходило подойти к этому завороженному не-я с покровами слова, с назойливостью ритма, с попыткой какого бы то ни было ограничения…
Вы пишете — стихотворение.
А Вы знаете, что, когда сердце захвачено, то слово кажется иногда не только смешным, но почти святотатственным. Если бы вторая такая ночь — так иногда я думаю… И вдруг мне становится жалко той старой, невозвратимой, единственной. Да и не слишком ли много бы было на одно человеческое сердце две такие ночи: стенки бы, пожалуй, не выдержали… Посылаю Вам мое последнее стихотворение.
Невозможно4.
Есть слова. Их дыханье, — что цвет:
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, Н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о.
Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.
Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих ве, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья,
И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали,
. . . . . . . . . . . . . . .
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Если слово за словом, — что цвет,
Упадает, белея тревожно, —
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно — Н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о.
Ц<арское> С<ело>,
Дорогой Сергей Алексеевич,
Жаль, что «Невозможно» не пойдет1. А впрочем, оно само виновато: nomen-omen[15]. Вы пишете — прислать Вам стихов. Ей-богу, не знаю, как за это и приняться. Попробовал я пересмотреть ларец2 и, кажется, кроме «Невозможно» в разных вариациях, там ничего и нет. Я везде я, и если оно не интересно, то где же мне взять другого? Впрочем, чтобы показать Вам, насколько я ценю милую сердечность Вашего — пусть и огорчительного — письма, посылаю Вам несколько пьесок3.
Отчего так запоздает мой Гейне4?.. А я-то с ним горячку порол. Первый No «Перевала» мне больше понравился, чем второй. Еврипид высылается: я написал об этом редактору «Просвещения».
Р. S. Я выбирал пьесы из разных отделов и, по возможности, менее субъективные.
В<еликий> Устюг
Je viens de recevoir votre lettre, ma douce amie, la veille de mon depart (possible!). C’etait un alinea charmant-tout poesie et violette-a mon epopee d Устюг le fastidieux, ou, du reste, je crois avoir mis le point resolu.
Vous me parlez de Lohengrin. Savez vous que j’ai pense a ce personnage mystique (plus tot que mysterioux), et peut-etre au moment meme que vous l l’applaudissiez. Pour toute ressource j’ai emporte avec moi de Царское un volume de Зелинский «Troisieme livre des idees». La partie concluante en est consacree a Merlin l’enchanteur d’lmmermann. Зелинский me donne l’impression d’en raffoler. D’apres son analyse — et par esprit de contradiction peut etre-je ne !e goute que mediocrement, ce monde de sygnes et de blondes charnues aux yeux couleur de mousse de biere. Pour Wagnerien, je le suis. je 1’etais toujours, et je me rejouis d’avance de la perspective de contempler le Ring en entier, d’autani plus que je puis compter sur votre commentaire… une parcelle de vous: vous qui Faimez bien, n’est ce pas, ce monde d’Allemagne legendaire?
Vous ne me dites rien, si Vous allez toujours bien et si Vous avez de bonnes nouvelles de ce pauvre Max. Que Dieu vous le garde, cherie! Vous qui etes la bonte et la compassion meme, Vous le soleil de tous ceux qui vous entourent et qui vous adorent meme pour la faible lueur qui leur parvient de vous.
La plume me glisse de la main. Au revoir, fee! Il est nuit, il fait noirl… Ah…
A vous de coeur
{* 22.11 1907. В<еликий> Устюг
Я получил Ваше письмо, мой милый друг, накануне моего отъезда (возможного!). Это было прелестным введением — сплошная поэзия и фиалки — к моей эпопее Устюга Усыпительного1, где, кстати, я полагаю, поставил решительную точку. Вы говорите мне о Лоэнгрине2. Знаете ли Вы, что я думал об этом персонаже (мистическом, в большей мере, чем таинственном) и, может быть, в тот самый момент, когда Вы ему аплодировали. В подспорье я захватил с собой из Царского том Зелинского — «Третья книга идей»3. Заключительная часть ее посвящена Мерлину-волшебнику Иммермана4. У меня впечатление, что Зелинский от него в безумном восторге. Судя по его анализу (и, быть может, из духа противоречия), мне не слишком нравится этот мир лебедей и упитанных блондинок с глазами цвета пивной пены. Вагнерианцем же я остаюсь, я им был всегда, и я заранее радуюсь перспективе увидеть «Кольцо» полностью5. Тем более, что я могу рассчитывать на Ваши пояснения… частицу Вас, Вас, которая так любит, не правда ли, этот мир Германии легенд?
Вы ничего мне не говорите о том, хорошо ли Вы себя чувствуете и имеете ли Вы добрые вести о бедном Максе6? Пусть бог сохранит Вам его, дорогая!? Вы, воплощенная доброта и сострадание, Вы, солнце всех, кто Вас окружает и обожает Вас даже за слабый свет, который Вы на них изливаете. Перо выскальзывает из моих рук…
До свидания, фея! Наступила ночь… Темно… Ах… Всем сердцем Ваш
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Екатерина Максимовна,
Не откажите, пожалуйста, написать хоть несколько слов о Вашем здоровье, но только дайте точные сведения по следующим пунктам:
1. Как Ваше самочувствие?
2. Что сказал доктор? Неделя испытания окончилась сегодня, не правда ли?
3. Можно ли Вам разговаривать?
Я пишу обо всем этом, п<отому> ч<то> меня очень беспокоит Ваше недомогание, а приехать узнать некогда. За мою поездку в Вел<икий> Уст<юг> накопилось так бесконечно много дел по Уч<еному> Ком<итету> и Окр<угу>, "что я начинаю немножко тяготиться процессом, который, по какому-то «едоразумению, принято называть жизнью, хотя, чем он отличается от простого и даже темного сгорания, я совершенно не знаю.
Прочитал на днях (в конце праздников) „Иосифа“ и написал Павлу Павловичу на трех листах разбор этой очень замечательной книги1. Третьего дня наткнулся на „Шиповник“ и занозил мозг „Жизнью человека“2. Вещь неумная, а главное, вымученная. Совершенно не понимаю, для чего было ее писать, а еще менее, зачем было тратить тысячи на ее постановку3? Если так нужен был этот лубочный дидактизм-то не проще ли было взять любую притчу или пролог. Разве не дадут они гораздо более глубоких контрастов (напр<имер>, богач и Лазарь4), — я уже не говорю о более трогательной поучительности и более чуткой морали. Вместо всех бесцветных старух, людей в сером и т. д. насколько символичнее было бы гноище Иова5 и сиреневые крылья серафима с глубокими черными глазами и нежным овалом лица…
Зачем я пишу Вам все это? Все эти эстетические вопросы затушевались для Вас моралью. Мне жалко Вашей души. Нет, не думайте, что жалко из ревности, потому что она уходит от моей, — от нашей голубой шири. Мне грустно, потому что она обрывает свои крылья. А впрочем, м<ожет> б<ыть>, Вы правей меня и лучше видите, куда идти.
Не слушайте меня, милая… Идите, куда ведет Вас Ваша мысль. Право, иной раз мне страшно: уж не являюсь ли я, в сущности, истинным деспотом со всей моей хваленой эстетической свободой. Да еще если бы я сам точно в чем-нибудь был уверен.
Ц<арское> С<ело>
Вчера, дорогая Екатерина Максимовна, привозил в заседание Совета Вам письмо, но Арк<адия> Андр<еевича> не было, и сегодня письмо уже анахронизм.
Простите меня великодушно и нежно. Вы, добрая и милая, за то, что я не приехал по Вашему всегда для меня — Вы знаете — приятному зову. И на наступающей неделе — это последняя перед Петровским конкурсом — я не свободен ни одного дня. Постараюсь урваться в субботу — между завтраком и обедом. Вы меня напоите чаем, не правда ли?
Впечатление от музыки „Золота Рейна“1 у меня большое, чудное, но от игры — расхолаживающее. Текст немецкий я изучил. Меня пленили символические аллитерации и это первое возникновение страстей — вначале столь же смешанных и хаотических, как и стихии. Лучше всего по музыке, несомненно, водная картина. Жалко только, что эти дуры с хвостами мешали работе фантазии2, к<ото>рую разбудила музыка, и у меня по крайней мере повела по совсем другому пути. Хороша характеристика стелющегося пламени (Логе-Ершов)3 и чудный голос, меня завороживший, У Земли-Збруевой4.
Я слушал с таким вниманием, что у меня даже голова заболела. Понимаете Вы художественную концепцию Вотана5? Я никак не мог решить: кто он именно: Король пива Гамбринус или бухгалтер? Фрика-Славина — sa bourgeoise[16] — этим все сказано6. Ершов пел чудесно, но по временам забывал, что он не Мефистофель. Но Збруева… Збруева…
Вы знаете новость? Я написал третье Отражение — Бранда7, вещь, к<ото>рую, кажется, никто от меня не услышит.
Ц<арское> С<ело>,
Дорогой Александр Александрович,
„Снежную маску“ прочитал1 и еще раз прочитал. Есть чудные строки, строфы и пьесы. Иных еще не разгадал и разгадаю ли, т. е. смогу ль понять возможность пережить? Непокорная ритмичность от меня ускользает. Пробую читать, вспоминая Ваше чтение, — и опускаю книгу на колени…
„Влюбленность“2 — адски трудна, а
зеленый зайчик
В догоревшем хрустале3 —
чудный символ рассветного утомления.
Благодарю Вас, дорогой поэт.
Посылаю письмо это поздно, задержал Ваш адрес. И. Анненск<ий>
Царское Село,
Многоуважаемый Аркадий Георгиевич.
Очень благодарю Вас за присылку Вашей интереснейшей книги1. Я прочел ее, стараясь поставить себя на ту точку зрения, которую Вы рекомендуете своему читателю. Мне кажется, что относительно Л. Андреева мне удалось проследить за некоторыми перебоями в Ваших отзвуках на его творчество2. Но, вообще, отчего Вы не дали дат? Дневник критика3 — ведь это была бы настоящая находка. Особенно такого, как Вы: чуткого, самобытного и искусного. По-моему, у Вас есть одно большое преимущество перед другими нашими „критиками“ (ох, это александрийское слово, как плохо оно выражает свою современную сущность!4). Вы умеете избежать того иронического парадокса, который в анализах наших так часто противополагается патетическому парадоксу поэта: Вы сумели не быть иронистом, даже говоря о Сологубе5, пафос которого я назвал бы поистине вызывающим.
Чрезвычайно симпатично мне в Вашем таланте и то, что вместо антитез у Вас часто находишь оттенки.
Как утомительны, напр<имер>, эти вечные контрасты Мережковского6 и как хорошо то, что Вы сказали о гневе и злобе7. И это верно, Достоевский вовсе не гневен, — он именно злобен. И разве бы дал себе он, этот самоистязатель, обличье благородства?
Еще раз благодарю Вас за Вашу книгу. Часто буду в нее заглядывать. Искренно Вам преданный
Царское Село,
Дорогая, Вы хотите, чтобы я Вам писал о творчестве. Как мало, по-моему, отъемлются от чуда его заповедные уголки, куда является со своими измерительными приборами физик или психолог, так и в вопросе о вдохновении и особой творческой деятельности поэта давно уже гнездится сомнение в полноценности заслуг того человека, который закрепляет своим именем невидную работу поколений и масс. Поэтика начала с сюжетов, позже возник вопрос о заимствованиях и реминисценциях. Определительная роль поэтической речи и власть слов только что начинают выясняться. Фантом творческой индивидуальности почти исчерпан. Но люди упорно, в виде дорогого им пережитка и в, может быть, законных целях самоуслаждения — толпе так же, как и отдельному человеку, нужен жир, а значит, и сахар, — люди упорно, говорю я, чествуют „гениев“ не только монументами — куда ни шло — монументы для неоживших Елеазаров1, — но речами и даже обедами. Это не столько смешно по отношению к чествующим, которые забавляются, как умеют, как <к> тем, которых чествуют…
Но я боюсь пускать в ход все те группы слов, которые уже поблескивают мне из моей чернильницы, — мне трудно бы было прервать их и — вместо письма — получилась бы целая статья, пожалуй… Нет, статьи бы не получилось, но ее проект, который, по теперешним моим планам, не должен появляться ранее, чем в августе. И потому позвольте мне не развивать мыслей о том, как центр чудесного должен быть перемещен из разоренных палат индивидуальной интуиции в чашу коллективного мыслестрадания, в коллизию слов с ее трагическими эпизодами и тайной. Когда-нибудь я покажу это на примере. Теперь боюсь и начинать. Вы спрашивали меня о романе Свенцицкого2. Он помечен 1908 г. — это очень интересно. Но ведь здесь он говорит совсем не то, что теперь, хотя и называет себя оставленным при университете и „писателем-проповедником“. Роман шаблонен и даже не вполне грамотен, но дело не в этом.
Он неискусно претенциозен. А надпись „Антихрист“ прямо-таки вызывающая, рекламная, рассчитанная на витрину и психопатию читателей. Я удивляюсь, как люди, которым Свенцицкий нужен для легенды, не отговорили его от этой публичной эротомании.
Лично мне после ста страниц „Антихриста“, которые я прочитал, Свенцицкий может быть интересен только отрицательно — как одна из жертв времени, а не как религиозный мыслитель и даже не как проповедник. Легенда его творится не для меня, и мне только грустно, что его соблазняют души, которые я полюбил свободными.
Ц<арское> С<ело>.
Дорогая моя Екатерина Максимовна, как мне радостно получать Ваши солнечные открытки. Одно я прочел покуда Ваше закрытое письмо — с Босфора, но такое торопливое. Впрочем, при том усиленном притоке впечатлений, который теперь идет с Вами и за Вами, мне поспешность эта понятна и даже в ней есть для меня особенная тонкая красота. Я почти не отхожу от письменного стола, но рву больше, чем пишу, и бумаги, во всяком случае, извел много. Только с одним еще отчетом служебным покуда справился, зато написал огромную статью для Еврипида — „Маски Елены“ и один тоже большой этюд о Достоевском1, который меня уже давно мучил. Давно уже Пав<ел> Павл<ович>2 допытывался у меня, что за причина того особого, болезненного предпочтения, которое я отдаю „Преступлению и наказанию“, и ревновал меня к этому роману, — зачем я изменил „Бесам“. Я даю теперь объяснение этой причины. Оригинальность моей статьи заключается в том, что к ней приложен чертеж3, к которому иногда и следует прибегать, чтобы разобраться в ходе мыслей. Покуда я еще этого очерка не возненавидел, но уже запрятал его подальше. Чувствую себя неспособным сегодня писать, как я пишу в другие дни и как хотел бы Вам, дорогая, написать, так как, вероятно, переутомился. Весь жар мысли ушел на Достоевского… Но писать о нем теперь было бы прямо-таки неподсильным мне делом. Вы знаете, как тяжело мне повторяться.
Зачем Вы не здесь и я не могу читать Вам того, что написал, и в нашей духовной общности, в нашем гармоническом содумании, так часто меня живившем, искать проверки моих сомнений? У нас, наконец, знойные дни, хотя колорит уже июльский, с этой особой — дрожаще-пыльной и уже забывшей весну дымкой… Хороший, тихий июль — с вечерами, которым уже мечтаются, однако, осенние облака и звезды… Пионы развернулись пышно, но как-то не по-прошлогоднему, они точно разворочены… Кто-то будто рылся в их розовой тайне, только вчера бывшей бутоном, и грубо искал в ней наслаждения и разгадки этого наслаждения. Посылаю Вам книжку и дайте мне руку, дорогая.
Ц<арское> С<ело>,
Вы угадали, конечно, дорогая. Мысль моя, как „бес“ у Пушкина…
Вон уж он далече скачет…1
О, как я ушел от Достоевского и сколько пережил с тех пор… Говорят все, что я очень похудел. Да и немудрено. Меня жгут, меня разрывают мысли. Я не чувствую жизни… Хорошо… Временами внешнее почти не существует для меня. Когда есть возможность забыть о работе, т. е. Округе, а он дает-таки себя знать, — бегу к своим книгам, и листочки так и мелькают, чтобы лететь под стол и заменяться новыми и лететь под стол опять. Я не хочу говорить, над какой вещью Еврипида я работаю и в каком именно смысле — из моего суеверия, которое Вы хорошо знаете. Но если я напишу мою вещь так, как теперь она мне представляется, это будет лучшее, что только когда-нибудь я мог от себя ожидать… А впрочем… может быть, выйдет и никуда не годная дрянь…
А в каких условиях я должен жить, если бы Вы знали. У нас переделки… Стук везде, целые дни, известка, жара… Я переведен в гостиную… бумаги меня облепили… Галерея заполнена платьем, пахнущим камфарой, пылью, разворошенными книгами… Приводится в порядок моя библиотека. Недавно происходило auto-da-fe[17]. Жглись старые стихотворения, неосуществившиеся планы работ, брошенные материалы статей, какие-то выписки, о которых я сам забыл… мои давние… мои честолюбивые… нет… только музолюбивые лета… мои ночи… мои глаза… За тридцать лет тут порвал я и пожег бумаги…
Простите, дорогая, что наполнил письмо собою… Так как-то подвернулся этот предметик. Тристан и Изольда…2 Вы их нынче не услышите… Там есть чудное полустишие
Ich hore das Licht…
Sei tu?
Это уж не из Вагнера.
Ц<арское> С<ело>,
Дорогая Анна Владимировна,
Вчера поздно вечером только прочитал я Ваше письмо. Как это хорошо, что мы — я говорю мы, потому что Вы никогда не отказываетесь делиться со мной своим музыкальным богатством, — что мы получили новые музыкальные впечатления. Не говоря уже о том, что Вы сумели побудить меня к восприятию Вагнера и к наслаждению 4-й симфонией Чайковского, я обязан Вам и тем, что вообще стал слушать лучше, умнее. Недавно провел я ровно час, полный глубокого интереса: слушал Героическую симфонию1. Берлиоз и Вагнер интересовались, кажется, более всего двумя последними ее частями, которые и отмечены восторженным произволом их объяснений2 — то-то, я думаю, Ганслик3 riait sous-cape[19]. Но мне более всего, — на этот по крайней мере раз, — понравилась вторая часть. Помните Вы там резкий басовый окрик?4 (эти проклятые слова, эта пошлая погоня за пониманием; эти сети, расставленные Хагеном, чтобы поймать птицу-Зигфрида!5) и на него — не как ответ, даже не как эхо, а, скорее, как воспоминание, как озарение, — один тихий, чуть-чуть придавленный, даже струнный звук — один6.
Нам страшна чистая красота: давай непременно мужчину, женщину, радугу, цветок, скуку, просветление и прочую бутафорию…
Но другое дело сцена, конечно, я не отрицаю ни Вагнера, ни, в частности, Байрейта7, ни трогательных резигнаций корифеев, которые становятся в ряд. Они — лучшая эмблема музыки, которая скромно берет на себя роль иллюстратора, толкователя и — божество-сама, „грех наших ради и окаянства“, надевает на себя наши смиренные одежды, нисходит до нас, до наших слов, садится за пир наших волнений и делает вид, что плачет нашими слезами.
Только сознайтесь, дорогая Анна Владимировна, что даже в этой оперно-драматической или какой хотите, но все же прикладной (tranchons le mot[20]) музыке лучшее — это все же то, чего мы не понимаем и в чем мы невольно и благоговейно чувствуем — е[е] божественную несоизмеримость с текстом, с накрашенными лицами и электрическими миганиями. . . . . . . . . . . . .
Боже, боже! Я, который брал это самое перо с самыми чистыми намерениями писать только о том, что Вы хотели об нас узнать, что я только наболтал. Не сердитесь!
Дина получила Ваше письмо и прочитала его с большим интересом. Она Вас очень благодарит и кланяется Вам. На этих днях она собирается ехать в деревню к себе в Сливицкое, что показывает Вам лучше всяких извещений, что меня она считает здоровым и благополучным. Что касается меня, то я с ужасом вижу приближение осени и, в общем, недоволен результатами своего рабочего лета: одно меня утешает, что разобрал свои бумаги (за 30 лет) и сжег все свои дразнившие меня и упрекавшие материалы, начинания, проекты и вообще дребедень моей бесполезно трудовой молодости. Кроме подготовки к лекциям, я написал три вещи: две для 2-го тома „Т<еатра> Евр<ипида>“ — „Античные маски Елены“ и „Таврическая жрица у Еврипида, Ручеллаи и Гете“8. Эта последняя работа, по-моему, лучшее, что я написал об Еврипиде. По крайней мере, — таково покуда мое впечатление. Кроме двух нужных статей, написал и одну ненужную — „Художественная идеология Достоевского“9. Она посвящена „Преступлению и наказанию“ и рассчитана на любителей этого писателя. Я делаю попытку объяснить, как возникает сложность художественного создания из скрещивания мыслей и как прошлое воссоздается и видоизменяется в будущем.
Ольге10 очень понравилось, но она так безмерно снисходительна к тому, что я ей читаю, что боюсь положиться на ее впечатления.
Сам уже начинаю свои кристаллизовавшиеся мысли мучительно ненавидеть — но это, вероятно, потом сменится равнодушием.
Письмо Ваше меня в одном отношении не удовлетворило. Я не понял, отчего не пишете Вы о „Парсифале“. Ведь речь же должна была идти не о Вашем лично религиозном мире, не о Вашей самопроверке, а вообще о религиозном чувстве. Впрочем, мы еще поговорим об этом, не правда ли? Кстати, Вы не слышали „Жизнь и смерть“ Рихарда Штрауса11?
Искренне Вам преданный
Ц<арское> С<ело>,
Грустно мне за Вас, дорогая, и вместе с тем я чувствую, каким нестерпимым лицемерием было бы с моей стороны говорить Вам, что ниспосылаемое Вам судьбою есть лишь украшение для Вашей благородной души. Тяжело казаться педантом, когда сердце, наоборот, полно самого искреннего сочувствия, но что же скажу я Вам, дорогая, господи, что я вложу, какую мысль, какой луч в Ваши открывшиеся мне навстречу, в Ваши ждущие глаза?..
Бог? Труд? Французский je m’en fich’изм[21]? Красота? Нет, нет и нет! Любовь? Еще раз нет… Мысль? Отчасти, мысль — да… Может быть.
Люди, переставшие верить в бога, но продолжающие трепетать черта… Это они создали на языке тысячелетней иронии этот отзывающийся каламбуром ужас перед запахом серной смолы — Le grand Peut-Etre[22]. Для меня peut-etre — не только бог, но это все, хотя это и не ответ, и не успокоение… Сомнение… Бога ради, не бойтесь сомнения… Останавливайтесь где хотите, приковывайтесь мыслью, желанием к какой хотите низине, творите богов и гор''е и долу — везде, но помните, что вздымающая нас сила не терпит иного девиза, кроме Excelsior[23], и что наша божественность — единственное, в чем мы, владеющие словом, ее символом, — единственное, в чем мы не можем усомниться. Сомнение и есть превращение вещи в слово, — и в этом предел, но далеко не достигнутый еще нами, — желание стать выше самой цепкой реальности… И знаете, это самое дорогое, последнее — я готов отдать на жертву всякому новому дуновению, которое войдет в мою свободную душу, чтобы сказать: „Знаешь? А ведь, может быть, это я? Не гляди, что я такая шальная, и безобразная, и униженная“. Я на распутии, я на самом юру, но я не уйду отсюда в самый теплый угол. Будем свободны, будем всегда не то, что хотим… Милая, бедная… и бесконечно счастливая, тем, что осязательно-грустная.
Ц<арское> С<ело>,
Дорогая Анна Владимировна, Ольга передала мне Ваш глубоко тронувший меня подарок.
Малларме1 был одним из тех писателей, которые особенно глубоко повлияли на мою мысль. В этом выборе я чувствую тонкое внимание и ценю сочувственную вдумчивость. Прекрасна была Ваша мысль, и это трогает меня. Я не наполню, однако, этого листка мыслями о Малларме или хотя бы по поводу него. Я смотрю на мои новые томики и думаю о другом: отчего так красивы книги и за что их любишь? И отчего они так тяжелы, и отчего они так нежны и ни на чем переезды не оставляют такого следа, как именно на книгах — отчего они нежны, книги?..
Если допустить, что все может быть прекрасно, стань оно только творческой мыслью, если считать, что сама природа хороша только, когда это мысль какой-то великой Души, и чаще всего моментами, — шевеля в нас сочувственные струны, то станет понятна и красота книг. Мне смешны библиофилы: они мне кажутся всегда похожими на тех благочестивых и тщеславных афинян, которые надевали еще тонкие золотые ризы на божественное тело своей Девственной Заступницы2.
Нет, книга прекрасна, как Мысль. Это та форма, которую облюбовала себе самой — Мысль. Сколько ей навязывают их — от гаммы и чуть ли не до злодеяния — но одна Книга есть только Мысль, Одна Мысль. Все остальное в книге и вне книги — это уже мы — наше тщеславие. Вот отчего нельзя не любить Книги. Вот чем она прекрасна.
Дорогая сестрица,
Я прочитал отменно скучное произведение Леонида Андреева „Черные маски“.
По-моему, объяснить какое-нибудь литературное произведение можно лишь определив его композицию, т. е. замысел автора, его ближайшую цель.
Цель у Л. Андреева была, как мне кажется, не столько литературная, сколь феерическая, театральная. Некогда драматург задавался мыслью учить своих сограждан через посредство лицедеев, которых звали „техниками Диониса“, т. е. ремесленниками искусства. Трагик учил истинному смыслу мифов, как теперь катехизатор учит детей понимать молитвы и заповеди. Когда миновала пора творчества, выдвинулись актеры — век творчества сменился веком интерпретации. Современник Аристотеля, актер Полос так высоко ставил свое искусство, что, когда ему надо было изобразить глубокое страдание и заразить зрителей волнением при виде чужой скорби, он принес на сцену урну с пеплом собственного сына, и никогда, конечно, рыдание не было таким непосредственным — среди праздничной толпы. Но в наше время для Леонида Андреева драма от трагиков и даже лицедеев перешла и уже давно — еще ниже, в руки декораторов, бутафоров, Мейерхольдов1… И это не случайность — в этом проявилась эволюция театра и театрального искусства и, может быть, обещающая в будущем небывалый блеск и даже умственное наслаждение. Л. Андреев, по-моему, искал сценических эффектов — прежде всего.
Улыбающееся сумасшествие герцога, которое началось в нем гораздо ранее, чем он видит масок, — его объективированная Андреевым галлюцинация и мука — в литературном отношении продолжает черствое, рационалистическое, гелертерское сумасшествие автора „Записок“2. Там — не имелось в виду декоратора, и потому можно было ограничиться развитием символа „решетки“, сумасшествием, возникшим на почве идеи побега, сумасшествия, экзальтированного тайным пороком. Здесь в „Масках“ надо было удовлетворить фигурантов, дать заработок театральным плотникам, а, главное, окрылить фантазию „товарища-мейерхольда“. Были времена, когда Фидий3 был только банаусос, т. е. ремесленник с ремешком на лбу — Фидий! Теперь ремесло отыгрывается на Станиславских и Мейерхольдах: теория „трех единств“ отвергнута, чтоб уступить место теории „трех стен“.
Переходя к мелочам, отмечу, что уже в первой сцене герцог — вполне сумасшедший человек… Его преследует кошмар темноты; башню и дорогу он приказывает залить светом. Сумасшествие его только незаметно, потому что автор еще не объективировал его сценически, не разделил его на десятки жестов, ужимок, замаскированных Страхов, лицедействующих Отчаяний; не заменил еще его лишь прикрыто привычным благообразием тягостной душевной дисгармонии — дикою музыкой второй картины.
Не без искусства Леонид Андреев поставил рядом с герцогом его влюбленную жену: она так очарована своим еще не остывшим желанием, что не может видеть, что любит больного, что целует отвратительного умственного калеку. Шут оригинален, но поневоле, кажется. Л. Андреев очень талантлив, но он совершенно лишен гения — от природы. В нем нет ни зерна безумия и юмора. Его шут — печальный, блеклый, завистливый, негениальный, почти истерический шут XX в., но по-своему новый и нам близкий…
Вот такими представляются мне „Маски“. Их литературное начало у Брет-Гарта и особенно у Эдгара По.
Ц<арское> С<ело>,
В Вашем пении вчера звучали совсем новые ноты… Что Вы переживаете? Вы знаете, что была минута, когда я, — не слушая Вас, нет, а вспоминая потом, как Вы пели, плакал. Я ехал один в снежной мгле, и глаза мои горели от слез, которые не упали, но, застлав мне снежную ночь, захолодели, самому мне смешные и досадные. Ведь я, может быть, и ошибаюсь… Да я, наверное, ошибаюсь… Это не была скорбь, это не была разлука, это не было даже воспоминание; это было серьезное и вместе с тем робкое искание примирения, это была какая-то жуткая, минутная, может быть, но покорность и усталость, усталость, усталость…
Господи, как глуп я был в сетованиях на банальность романсов, на эти муки и улыбки, похожие между собой, как… красавицы „Нивы“2. Что увидишь ты, гордец, в венецианском зеркале, кроме той же собственной, осточертевшей тебе… улыбки?.. И чего-чего не покажет тебе самое грубое, самое пузырчатое стекло? Смотри — целый мир… Да, поверь же ты хоть на пять минут, что ты не один. Банальность романса, это — прозрачное стекло. Слушай в нем минуту, слушай минутную думу поющей. Сумасшедший, ведь — это откровение.
Ну, кто там мог понимать? „Зови любовь мечтою, Но дай и мне мечтать“. Да разве тут была в эту минуту одна Ваша душа? Одна Ваша печаль? Это — было прозрение божественно-мелодичной печали и в мою душу, и в его… и в ее душу… Но это надо пережить… И вчера я пережил жгучую минуту прозрения, вместе с Вами ее пережил. Как я Вас благодарю, милая Нина… Мне больно за Вас, но я и безмерно рад за Вас — за ту светлую дверь „сладкозвучности и понимания“, которая открылась вчера в Вашем сердце.
Вы не пели, Вы творили вчера.
Простите, дорогой Анатолий Андреевич, но я не имею средств дать Вам взаймы денег, о которых Вы просите.
Очень жалко, что до сих пор не получил экземпляров. Затем, ввиду того что я приступаю к печатанию „Второй книги отражений“, а издание „Б<елого> К<амня>“ — не знаю, как его назвать теперь — сборник или журнал? — по-видимому, задержалось, я настоятельно прошу Вас, Анатолий Андреевич, вернуть мне тексты моих двух статей „Мечтатели и избранник“ и „Юмор Лермонтова“. Я и так слишком долго затянул выпуск сборника. К тому же с помещением статей произошло недоразумение. Редакция „Б<елого> К<амня>“ напечатала „Символы крас<оты>“1 ранее, чем первую главу, по соображениям, для меня совершенно непонятным и хотя у меня между статьями есть ближайшая и тесная связь.
Пожалуйста же, Анатолий Андреевич, не замедлите высылкой мне текстов этих двух статей. Они мне крайне нужны.
Искренне преданный Вам
Ц<арское> С<ело>,
Милая Танюша, Благодарю тебя за присылку мне билета1 и за желание видеть меня Фонтанка, 83.
Взвесив соблазн видеть тебя и удовольствие поговорить еще, может быть, с несколькими интересными людьми, с одной стороны, и перспективу вечера, где Достоевский был бы лишь поводом для партийных перебранок и пикировок, да для вытья на луну всевозможных Мережковских и Меделянских пуделей — я решил все же, что не имею права отнимать вечер от занятий. О, нет никакого сомнения, что если бы предстоял разговор о Дост<оевском», я бы приехал и, вероятно, стал бы тоже говорить. Но что Столпнеру2 Дост<оевский>? Или Мякотину3? Или Блоку4? Для них это не то, что для нас, — не высокая проблема, не целый источник мыслей и загадок, а лишь знамя, даже менее, — орифламма, — и это еще в лучшем случае, а то так и прямо-таки деталь в собственном страдании, в том, что я, вы понимаете, я… Мы говорим на разных языках со всеми ними или почти со всеми. Я жадно ищу понять и учиться. Но для меня не было бы более торжественного и блаженного дня, когда бы я разбил последнего идола. Освобожденная, пустая и все еще жадно лижущая пламенем черные стены свои душа — вот чего я хочу. А ведь для них сомнение, это — риторический прием. Ведь он, каналья, все решил и только тебя испытывает, а ну?! а ну?!..
О разговорах партийных я не говорю. Очень серьезные, может быть трагические даже, когда они связаны с делом, они мне всегда в собраниях характера, т<ак> сказать, академического представляются чем-то вроде идей Жюля Верна, ступенью выше тостов и ступенью ниже шахматных турниров. Но политиков все же нельзя не уважать. Это люди мысли, люди отвлеченности. Они безмерно выше Мережковских уже по одному тому, что у тех, у Мережковских, именно отвлеченности-то и нет, что у них только инстинкты да самовлюбленность проклятая, что у них не мысль, а золотое кольцо на галстуке. С эсдеком можно грызться, даже нельзя не грызться, иначе он глотку перервет, — но в Блоке ведь можно только увязнуть. Искать бога — Фонтанка 83. Срывать аплодисменты на боге… на совести. Искать бога по пятницам… Какой цинизм! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не принимай этого, милая, впрочем, au serieux[24]. Я сержусь на этих людей, — но разве я могу поручиться, что стою больше самого малого из них? Конечно, нет. Пусть они это сами не ищут, но они ведь тоже жертвы, ведь и они — лишь слабые отражения ничего иного, как того же Исканья. В них, через них, через их самодовольство и кривлянье ищет истины все, что молчит, что молится и что хотело бы молиться… но в чьей покорности живет скрежет и проклятие…
Бог знает… куда заводит иногда перо, взятое со скромной целью дружеской записки. Все это оттого, что я, когда тебе пишу, то вижу перед собою твои глаза, да еще не те глаза, которые ты показываешь всем, а те, которые я уловил всего два раза в жизни: раз, помню, было тогда утро, лето и жарко, и ты носила ребенка. Ты так спрашиваешь глазами, что к тебе идут не слова, а мысли самые идут… мысли… мои черные, печальные, обгорелые мысли.
Дорогой Максимилиан Александрович,
Да, Вы будете один1. Приучайтесь гореть свечой, которую воры забыли, спускаясь в подвал, — и которая пышет, и мигает, и оплывает на каменном приступке, и на одни зигзаги только и светит — мыши, да и то, может быть, аполлоновски-призрачной2. Вам суждена, может быть, по крайней мере на ближайшие годы, роль малоблагодарная. Ведь у Вас школа… у Вас не только светила, но всякое бурое пятно не проснувшихся еще трав, Ночью скосмаченных… знает, что они — слово и что ничем, кроме слова, им, светилам, не быть, что отсюда и их красота, и алмазность, и тревога, и уныние. А разве многие понимают, что такое слово — у нас? Да почти никто. Нас трое, да и обчелся3. Впрочем, я, может быть, ошибаюсь. Сергей Констант<инович> и Вы видите дальше вперед, чем я, слишком удрученный прошлым. Но знаете, за последнее время и у нас ух! как много этих, которые нянчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое страшное и властное слово, т. е. самое загадочное — может быть именно слово — будничное. Что сделал с русской публикой один Вячеслав Иванович?.. Насмерть напугал все Замоскворечье… Пуще Артюра Рембо4. Мы-то его понимаем, нам-то хорошо и не боязно, даже занятно… славно так. А сырой-то женщине каково?..5 Любите Вы Шарля Кро?.. Вот поэт — Do-re-mi-fa-sol-la-si-do… Помните?6 Вот что нам — т. е. в широком смысле слова — нам — читателям русским — надо. Может быть, тут именно тот мост, который миражно хоть, но перебросится — ну пускай на полчаса — разве этого мало? — от тысячелетней Иронической Лютеции к нам в устьсысольские палестины7.
Дорогой Сергей Константинович,
Когда вы едете и надолго ли? Вечер удался1. Восхищен Вашей энергией и крепко жму Вашу руку. Итак, «Аполлон» будет…2 Но сколько еще работы… Хронику, хронику надо… и надо, чтобы кто-нибудь оседлый, терпеливый литературный кипел и корпел без передышки3. Il faut un cul de plomb… quoi?[25]
Дорогой Сергей Константинович,
С какой радостью я читал — еще сейчас только — Ваши строки, такие тонкие, что я три раза меняю перо, чтобы менее расходиться с ними в ответе1. Вы пишете о Сологубе2. Знаете, чего мне жалко. Я не могу сейчас говорить о прозе Сологуба, а я знаю, что она гораздо интереснее и сложнее, чем его стихи. Но я больше недели был болен «Пламенным кругом» Сологуба, пока не вылился он из меня, сболтавшись с моей кровью, — метафора нелепа и грязно риторична3. Но я не виноват — не таков ли и сам Елкич4. А Вы знаете ведь и мою идиосинкразию. Я могу о каждой «недотыкомке» думать и говорить даже иначе, как на ее языке, даже хуже — ее «болталке и заикалке»5. Ну, простите… не буду. Статью кончил. Она уже в переписке. Жду Вас, чтобы прочитать с Вами, — ее никто не знает, даже мои домашние, кроме нескольких страниц разве. Вот слушайте, во-первых, заглавие; во-вторых, план, т. к. ведь дело не кончилось… oh non, cherami, Vous en aurez pour trois moi, allez![26]. Заглавие — «О современном лиризме», три очерка6. Готов первый (около двух печатных листов): «Они»… Следуют «Оне» и «Оно» (т. е. искусство)7 — наши завоевания и приобретения, проект маленькой выставки новой поэзии… une revue… quoi?[27]
Что скажете Вы о моем плане? Что касается статьи, то ее резюме таково. Начала русского декадентства. Контраст нового с «Русскими символистами». Термины «символизм» и «декадентство». Характеристика новой поэзии в портретах (Брюсов и Сологуб). Связь символизма с городом8. Силуэты нашего символизма. Вся статья в цитатах. Рацей нет вовсе. Одного я боюсь — ее интимности. Не доросли мы еще до настоящего символизма. Вот, говорят, Сологуб на «Сатирикон» обиделся9. Пожалуй, еще с Бурениным меня смешают или с Амфитеатровым…10 Бр… р… Ну, да еще посудим, конечно. Надо немножко все-таки дерзать. Я думаю, моя мягкость спасет и серьезность… Ну, до свидания, милый Сергей Константинович. Дайте знать, когда соберетесь.
Ц<арское> С<ело>
Дорогая Екатерина Максимовна,
Время идет так быстро, что иногда не видишь дней, теряешь дни. И не знаю просто, куда торопится эта телега жизни. Давно ли, кажется, я был у вас, в чудном вашем уголке, а с тех пор уже столько пришлось пережить, т. е., конечно, по-моему пережить — литературно, в мысли, в светлом достижении… Кончил, наконец, злополучную статью о «Троянках»1 и могу возвратить. Вам, дорогая, так безбожно конфискованную у Вас книгу Виламовица2. Я думаю, что никогда еще так глубоко не переживал я Еврипида, как в авторе «Троянок», и так интимно, главное. Кончил статью — вышла очень большая. Тотчас думал приняться за «Умоляющих»3, которых начал уже три года тому назад (т. е. статью), но тогда бросил. Но приехал Маковский4 — прискакал на мое письмо, что кончена статья для «Аполлона», и пришлось опять обратиться к «Лиризму»5. После чтения вместе с ним и весьма правильных его замечаний как редактора я признал необходимым кое-что изменить в статье. Опять несколько незаметно канувших куда-то дней. Ну, слава богу, вчера отдал, наконец, статью. Теперь завтра в связи с некоторыми литературными делами придется уехать в Финляндию на несколько дней и только через неделю водворюсь опять на место… Несколько раз, дорогая, принимался я думать — ночью особенно — о многом, что Вы говорили последний раз и вообще о чем мы говорили с Вами. Нет, тут тоже есть новое, а там уже что-то осталось невозвратное, по-новому лучисто, — но уже не трепетноживущее. Как я навсегда запомнил нашу прогулку с Вами по мосточкам, среди дач. Я только в вагоне один осмыслил, куда мы ходили, что мы делали, говорили… Немец с пивной кружкой… О, я его не забуду никогда. — Он уже стал мною, прошлым, отошедшим… Вы говорили о своих воспоминаниях. Неужто Вы не видали, что заразили и меня обращением жизни в воспоминание? Итоги, итоги, везде итоги и какая-то новая неразграфленная страница. Наша тоже, но что мы на ней напишем? Что напишем?
Многоуважаемый Сергей Константинович,
Когда Вы уехали, я взял текст Клоделя и сверил первую половину «Муз»1. Получилось нечто совершенно неожиданное: soeurs farouches — неукротимые… si d’abord te plantant — не утвердившись в глубине dans le centre de son esprit своего духа ты Tu ne perdais sa {*} raison grossiere — не утратила бы своего разума explosion возрастание elle se souvient она вспоминает самое себя (sic!) Elle ressent Она напоминает ineffable неотвратимый cadran solaire циферблат солнца fatidique отвратимое source emmagasinee скрытый ключ tisserand плотник (sic!) и т. д. {* Речь идет о хороводе, который создает Терпсихора.}
Я выписал не все, конечно… Боюсь, что Максим<илиан> Алекс<андрович> поторопился присылкою «Муз». Их надо, если уж рискнуть на перевод (я бы не отважился), то изучить раньше в связи с творчеством Клоделя вообще — и дать с объяснением, не иначе2.
Дорогой Максимилиан Александрович,
Очень давно уже я должен был писать Вам, — но время раздергано, нервы также, — и на письме вышло бы, пожалуй, совсем не то, что я хотел бы там увидеть. Ясности духа, веселой приподнятости, — вот чего вправе ждать от меня друзья и в личных сношениях, и в письмах. Но это лето сложилось для меня во многих, если не во всех, смыслах крайне неудачно. Для разговоров я еще мог себя монтировать, но на письма не хватало завода.
Ну, да это в сторону. Стихи Ваши мне понравились, конечно, очень1; да и не может не понравиться то, что «осуществляет мысль».
… плюет на алтарь,
Где твой огонь горит…2
Боже, как мы далеко ушли от этой бутафории. Право, кажется, что Пушкин иногда не видел того, что хотели покрыть его слова… А это надсоновское:
Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает…3
Мысль… мысль?.. Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность… И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда — и нередко — и одураченные словом, мы-то понимаем, какая это сила, святыня и красота.
Присылайте еще алтарей. Из моего ларца кое-что уже выудилось, но хотелось бы и из Ваших ненапечатанных пьес сделать подбор для первого нумера. Ведь мы почти что «маленькие причастницы» будем 15 октября4.
Маковский показывал мне клоделевских «Муз» в Вашем переводе, и просидел за ними часа четыре…5 Ну, уж и работа была. Но отчего, кажите. Вы послали брульен?6 Нет ли тут просто недоразумения? Я сверил половину с текстом… Нет, Вы должны переработать это. Этого требуют музы прежде всего. А потом и имена: и Ваше и Клоделевское. Чертовски трудно, конечно, но если не Вы, то кто же будет русским переводчиком Поля Клодель?7
«Горомедон» меня тоже не вполне удовлетворил8, и, прежде всего, откуда Вы взяли это слово — его нет ни в одной специальной энциклопедии, ни в одном словаре, ни в глоссарии, ни в регистрах…9 Ну, до свидания, дорогой Максимилиан Александрович, кланяйтесь Толстым10.
Дорогой Сергей Константинович,
Жалею, что Вы больны. Я и сам расклеился и несколько дней не буду выезжать. Корректуры получил1, но задержу их несколько дней, т. к. работа большая, а я пристально занят другим. Гумилеву мы бедному вчера все faux bond[28] сделали — к Вы, и я, и Вяч. Ив. Вышло уже что-то вроде бойкота2. Если бы я получил Вашу телеграмму до отправки своей3, то, пожалуй, потащился бы к нему есть le veau gras (je l execre… le veau[29]) и больной. Прочитали Вячеслава сплошь? Ох, труден… а в пригоршнях мало остается, по крайней мере от первого всплеска4. Удосужусь — так прочту еще раз. Вероятно, буду счастливее. Эти дни живу в прошлом… Леконт де Лиль… О Леконте де Лиль… К Леконту де Лиль…5 Что за мощь!.. Что за высокомерие! И какой классик! Страшно даже представить себе рядом с ним этого иронического «вольноотпущенника» Бодлера, которого великий креол так непонятно, так нелогично, так «антилеконтовски», но любил. Впрочем, они оба — и профессор, и элегический Сатана — ухаживали за одним желтым домино, от которого пахло мускусом и веяло Смертью6. Для чего надо, скажите, уходить из этого мира? Ведь я же создан им… Но у меня, кажется, лихорадка.
Жму Вашу руку.
Захаржевская, д. Панпушко
Глубокоуважаемый Михаил Александрович. Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за Ваше любезное и лестное для меня предложение преподавать в VIII классе женской гимназии княгини Оболенской.
Для меня как старого педагога нет, конечно, занятия сроднее, чем уроки. Но именно Вам-то, с другой стороны, как известному педагогу, вполне понятны будут и те сомнения, которые вызываются во мне Вашим предложением1. Никогда не шел я ни на один экзамен, не прочитал всего курса, и не дал, кажется, ни одного урока ex promptu[30]. Как же теперь, на склоне лет, да еще в одной из тех школ, куда я мог быть недавно командирован в качестве авторитетного лица, брать на себя два весьма серьезных курса, не имев времени подготовить их заранее? Получи я Ваше предложение хотя двумя месяцами ранее, я бы, разумеется, охотно его принял, но теперь мне приходится с грустью, но его отклонить, тем более что курса всеобщей литературы я никогда и нигде не вел, а с другой стороны, по нашим общим учено-комитетским воспоминаниям2, Вы знаете, с каким недоверием я относился к его программам, когда таковые попадали ко мне на разбор.
Еще раз благодарю Вас, глубокоуважаемый Михаил Александрович за доверие Ваше ко мне и оказанное внимание, и прошу Вас верить чувствам самой искренней моей преданности.
Дорогой Сергей Константинович,
По последнему предположению, которое у Вас возникло без совета со мною. Вы говорили мне, что моей поэзии Вы предполагаете отделить больше места (около листа или больше — так Вы тогда говорили), но во второй книжке «Ап<оллона>». Теперь слышу от Валентина, что и вторую книжку предназначают в редакции отдать «молодым», т. е. Толстому Кузмину etc. Если это так, то стоит ли вообще печатать мои стихотворения? Идти далее второй книжки — в размерах, которые раньше намечались, мне бы по многим причинам не хотелось. Напишите, пожалуйста как стоит вопрос1. Я не судья своих стихов, но они это — я, и разговаривать о них мне поэтому до последней степени тяжело. Как Вы, такой умный и такой чуткий, такой Вы, это забываете и зачем, — упрекну Вас, — не скажете раз навсегда, в чем тут дело? Ну, бросим стихи, и все2.
Слышал я также, что готовится большое чтение в «Аполлоне», «Власа» будут читать, с концом, которого я не знаю, и без меня. Так это3?
Я не выхожу до воскресенья. В субботу у меня читает новую повесть Ауслендер4. Вы не могли бы приехать пообедать? Кончили бы чтение рано, не засиживаясь. Приезжайте, если можно, если доктор позволит. Погода ведь мягкая. Во всяком случае жду Вашего ответа.
Милая Нина,
Вот только когда я удосужился написать Вам в ответ на Ваше, такое глубоко тронувшее меня письмо. Но я прочитал Ваши строки, лежа в постели. А сполз я с этой противной только на этих днях, да и то такой ослабевший, раздражительный, ни на что не способный и негодный, что даже подумать про «этого человека» неприятно, совестно и досадно. Да, мы давно не виделись и еще больше времени не говорили по душе. Разглагольствования мои, я думаю, уже совсем испарились из Вашей памяти, милая. А ведь в этом и заключалось, главным образом, наше общение, что я разглагольствовал… Я люблю вспоминать наши утра тоже и Вашу комнату, где у меня сердце иногда так радостно стучало… Мимо, мимо! Золотые цепочки фонарей — две, и черная близь, и туманная даль, и «Фамира». Мимо, мимо! Вчера я катался по парку — днем, грубым, еще картонно-синим, но уже обманно-золотым и грязным в самой нарядности своей, в самой красивости — чумазым, осенним днем, осклизлым, захватанным, нагло и бессильно-чарующим. И я смотрел на эти обмякло-розовые редины кустов, и глаза мои, которым инфлуэнца ослабила мускулы, плакали без горя и даже без ветра… Мимо, мимо!.. Я не хотел вносить в Ваш черноземный плен еще и эти рассолоделые, староватые слезы. Видит бог, не хотел… Как это вышло.
Бедная, мало Вам еще всей этой капели: и со стрех, и с крыш, и об крышу… и плетней и косого дождя… Но откуда же взять Вам и другого Кеню? — вот еще вопрос. Я вышел в отставку1, но и это — не веселее. Покуда есть кое-какая литературная работишка2, но с января придется серьезно задуматься над добыванием денег. То, что издали казалось идеальней, когда подойдешь поближе, кажет теперь престрашные рожи. Ну, да не пропадем, авось… Гораздо более заботят меня ослабевшие и все продолжающие слабеть глаза… Опять и грустная и скучная… материя, Ниночка. Видно, я так и не выцарапаюсь из этих скучностей и грустностей сегодня. В недобрый час, видно, взял я сегодня и перо. Чем бы мне хоть похвастаться перед Вами, что ли. Ах, стойте. Я попал на императорскую сцену… шутите Вы с нами. Вчера ставили в моем переводе «Ифигению» Еврипида3. Я должен был быть на генеральной репетиции, но увы! по обыкновению моему уклоняться от всякого удовольствия, предпочел проваляться в постели. А все-таки поспектакльное что-то мне будет идти, пожалуй и сотняшку наколочу. Ну, милая, дайте ручку.
Через реченьку,
Через быструю
Подай рученьку,
Подай другую…
Простите, милая. И любите хоть немножко не меня теперь… Фу! а меня в прошлом!
Iсh grоllе niсht… {*}
{* Я не сержусь (нем.).}
(есть ли тут ирония?)
Я все простил. Простить достало сил
Ты больше не моя, но я простил:
Он для других, алмазный этот свет,
В твоей душе ни точки светлой нет.
Не возражай! Я был с тобой во сне:
Там ночь росла в сердечной глубине,
А жадный змей все к сердцу припадал…
Ты мучишься: я знаю… я видал1.
Это не Гейне, милая Нина, это — только я. Но это также и Гейне. Обратите внимание на размер, а также на то, что «Ich grolle nicht» начинает первую и заканчивает вторую строку, отчего в первой получилась двойная рифма, причем на тот же гласный звук.
К пению, я думаю, подойдет. «Лопающегося сердца» и «грызущего змея» я избежал2, и счастлив. Да и у Гейне это не символы, а эмблемы. Я посвящаю эти 8 строк той, чьи люблю четыре первых серебряных ноты… Они нитью пробираются по черному бархату. Бархат их нежит, но он душит их… А они хотят на волю… Бедные, они хотят на волю… Зачем? Зачем?
Я все простил. Простить достало сил;
Ты не пойдешь со мной, — но я простил…
С твоей груди алмазный льется свет,
Но ни луча в унылом сердце нет.
Не возражай. Я был с тобой во сне:
Там ночь росла в сердечной глубине,
А жадный змей все к сердцу припадал…
Ты мучишься: я знаю… я видал3.
Дорогой Вячеслав Ив<анович>.
Я только что получил Ваше превосходное стихотворение, которое я и воспринимаю во всей цельности его сложного и покоряющего лиризма. Заглушаю в душе лирическое желание ответить — именно потому, что боюсь нарушить гармонию Вашей концепции и красоту мысли — такой яркой и глубинно-ласкающей, что было бы стыдно полемизировать против ее личного коррелята и еще стыднее говорить о себе в терминах, мистически связанных с «Тем — безглагольным, безответным»1. Когда-нибудь в капризной беглости звука, то влажно «?» сшибаясь, то ропотно разбегаясь связанные и не знающие друг друга, мы еще продолжим возникшее между нами недоразумение2. Только не в узкости личной полемики, оправданий и объяснений, а в свободной дифференциации, в посменном расцвечении волнующей нас обоих Мысли. О чем нам спорить? Будто мы пришли из разных миров? Будто в нас не одна душа — беглая гостья; душа, случайно нас озарившая, не наша, но Единая и Вечная и тем безнадежней любимая?
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
У меня возврат инфлуэнцы, и потому я должен, как лежащий в постели, прибегнуть к состраданию посторонних рук1.
Не могу Вам сказать, как я огорчен невозможностью присутствовать сегодня при обсуждении Вашего «Венка»2.
Благодарю Вас за Ваши любезные хлопоты о «Кипарисовом ларце»3. Так как я раз уже предлагал Грифу свою книгу, то, мне кажется, было бы целесообразнее предложить ее вторично лишь в крайнем случае, т. е. если бы Соколов не захотел сделать первого шага. И потому Вы бы меня очень обязали, написав ему еще раз, чтобы шаг был сделан с его стороны4.
Если же он затруднится это сделать, то я сделаю это, конечно, сам; напишу, что слышал от Вас, что Гриф непрочь издать мою книгу.
Не оставьте меня, пожалуйста, вестью о дальнейшем. Искренне Вам преданный
Дорогой Сергей Константинович,
Я был, конечно, очень огорчен тем, что мои стихи не пойдут в «Аполлоне». Из Вашего письма я понял, что на это были серьезные причины. Жаль только, что Вы хотите видеть в моем желании, чтобы стихи были напечатаны именно во 2 No, — каприз. Не отказываюсь и от этого мотива моих действий и желаний вообще. Но в данном случае были разные другие причины, и мне очень, очень досадно, что печатание расстроилось. Ну, да не будем об этом говорить и постараемся не думать1.
Еще Вы ошиблись, дорогой Сергей Константинович, что время для появления моих стихов безразлично. У меня находится издатель и пропустить сезон, конечно, ни ему, ни мне было бы не с руки2. А потому, вероятно, мне придется взять теперь из редакции мои листы, кроме пьесы «Петербург», которую я, согласно моему обещанию и в то же время очень гордый выраженным Вами желанием, оставляю в распоряжении редактора «Аполлона». Вы напечатаете ее, когда Вам будет угодно3.
Искренно Вам преданный И. Анненский
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]17.I 1895
Автографы: ИРЛИ, ф. 134, оп. 1, ед. хр. 58.
Кони Анатолий Федорович (1844—1927) — юрист, писатель, литературный критик, общественный деятель. С 1900 г. — почетный академик.
1 …прочел я первую статью Вашу о Д. А. Ровинском… — Очерк Кони «Дмитрий Александрович Ровинский» впервые напечатан в журнале «Вестник Европы» (1896, № 1-2). Часть очерка представляет собой речь Кони на публичном собрании Академии наук 10.XII 1895 г. Так как публикуемое письмо датировано январем 1895 г., можно предположить, что Кони прислал Анненскому эту часть статьи в рукописи.
Д. А. Ровинский (1824—1895) — известный судебный деятель и выдающийся искусствовед; ему принадлежат труды по истории русской и западноевропейской гравюры и народного лубка, а также работы по иконографии.
29.ХI <18>99
Автографы: ГПБ, ф. 24, оп. 1, ед. хр. 8.
Отрывки из писем к Бородиной впервые были опубликованы А. В. Федоровым. В кн.: Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 8, 9. Письма от 15.VI. 1904, 25.VI. 1906 и 2.VIII. 1906 впервые опубликованы И. И. Подольской (Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1972, № 5, с. 466—469).
Бородина Анна Владимировна (урожденная Долженкова; 1858—1928) — жена выдающегося ученого, инженера-путейца А. П. Бородина.
1 Ксенофонт (ок. 430-ок. 355) — древнегреческий писатель; одно из его произведений — «Анабазис», рассказ об отступлении («анабазисе») греков из Персии, — входило в состав гимназической программы.
2 Степан Осипович Цыбульский — филолог, преподаватель древних языков и Царскосельской и Санктпетербургской гимназиях.
3 Саша — Бородин Александр Александрович (1885—1925), сын А. В. Бородиной, впоследствии преподаватель русского языка и словесности мужской гимназии в Царском Селе.
4 …Художественная обработка мифа об Оресте у Эсхила, Софокла и Еврипида… — Статья под названием «Миф об Оресте у Эсхила, Софокла и Еврипида» вышла в 1900 г. (СПб., тип. «В. С. Балашев и Ко»).
<Август 1900>
1 Сонин Николай Яковлевич — профессор, математик, с 1899 г. попечитель Санктпетербургского учебного округа.
2 Мы сознали: в грязной луже… — 1-я строфа стихотворения Н. А. Добролюбова «Современный хор» (из цикла «Мотивы современной русской поэзии», 1862). Цитата приведена неточно. У Добролюбова: «Слава нам! В поганой луже…».
3 Саша — См. прим. 3 к предыдущему письму.
4 Дина — Надежда Валентиновна Анненская (1841—1916, указано А. В. Орловым), жена Анненского.
5 Сливицкое — имение сыновей Н. В. Анненской.
6 … с нашим любимым внуком… — Имеется в виду Валентин Платонович Хмара-Барщевский.
7 Валентин — В. И. Анненский, сын И. Ф. Анненского.
8 Прюдом Сюлли (псевдоним Рене-Франсуа-Армана Прюдома, 1839—1907). — Поэт, принадлежавший к «парнасской школе». Перевод стихотворения «Идеал» (впервые: Тп, 1904).
7.I 1901
1 …перевод «Алькесты»… — Перевод и статья вышли отдельным изданием в 1901 (СПб., тип. «В. С. Балашев и Ко»).
2 …занялся подбором … стихотворений… переводов… — См.: Тп, СПб., 1904.
3 Перевожу… еврипидовского Гипполита… — Перевод трагедии «Ипполит» и статья о ней вышли отдельным изданием: Ипполит. Трагедия Еврипида. СПб., 1902.
4 Дина — Н. В. Анненская.
5 Валентин — см. прим. 7, с. 650.
14.VI. 1902
1 «Лаодамия». — Трагедия «Лаодамия» впервые опубликована в сборнике «Северная речь» (СПб., 1906).
2 День был как сон… — действие I, явление 2.
3 Бывало, мать печальную не раз… — I, 2. В письме, очевидно, описка. 7-я строка читается: «На нежные полюбоваться руки…».
4 Один / Пускай огонь священный Гименея… — I, 2.
5 Если умрет человек… — I, 4. В цитате пропущена строка. Следует читать: «…Душа на могиле / В темную ночь / Пламенем синим мерцает…»
6 Икар — сын легендарного зодчего и художника Дедала. Когда Делал с сыном должны были бежать с Крита, Дедал сделал себе и Икару крылья из перьев, скрепленные воском, с помощью которых они и улетели. Но Икар поднялся слишком высоко (за что и назван надменным), солнце растопило его крылья, и он погиб.
7 А если царь… — II, 6.
8 Дайте слышать… — II, 6.
9 Замолкли колеса светила… — II, 6. Последняя строка в опубликованном тексте читается: «…Над миром поднимет Царица».
10 Я чувствую… — III, 7,
11 …И не одну царицу на постели. — IV, 12.
12 …"синеглазого мужа Ариадны"… — т. е. Диониса: дочь критского царя Миноса, Ариадна, оставленная Тезеем на острове Наксос, была взята в жены Дионисом, спустившимся к ней на колеснице.
13 Живое с мертвым… — IV, 17.
14 …Что ж делать?… IV, 18.
15 …Молча … молча… — IV, 20. В опубликованном тексте последняя строка читается: «…За мужем прыгнула…».
16 Если нить у слепой развилась… — IV, 20. В опубликованном тексте 6-я строка сверху читается: "Если дума плечам тяжела… ".
15. VI 1904
1 Не мерещится ль вам иногда… — Стихотворение «Свечку внесли». Впервые: «Слово», 1906, № 430, 12 апр., Литературное приложение, № 9, с. 3 (с подписью «Ник. Т-о»). Есть разночтения с каноническим текстом.
7. VIII 1904
Автографы: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 5. Впервые: Известия АН СССР. Отделение литературы и языка, 1973, № 1. Публикация И. И. Подольской. Опубликованы письма от 1.VIII 1904, 5.VI 1905, 19.V 1906, 14.XII 1906, 16.XII 1906, 8.III 1907, 2.III 1908, 3.VII 1908, 23.VII 1908, 17.Х 1908.
Мухина Екатерина Максимовна — жена сослуживца Анненского Аркадия Андреевича Мухина, преподавателя Царскосельской гимназии. По-видимому, знакомство с Мухиными возникло вскоре после того, как Анненский получил назначение в Царскосельскую гимназию (октябрь 1896 г.).
1 Дина Валентиновна — Н. В. Анненская.
2 …когда я узнал о смерти этого писателя. — Чехов умер 2 (15).VII.1904 г.
3 …меня оставили на пятилетие. — В 1906 г. Анненский был уволен от должности директора Царскосельской гимназии и назначен инспектором Санктпетербургского учебного округа.
5. VI 1905
1 Огромную написал статью о сатировской драме… — Статья «Киклоп и драма сатиров» вошла в I том «Театра Еврипида» (1906).
2 …звонко и мерно падающая с залавка в лохань. — См. прим. 1, с. 583. Алекс<андр> Григ<орьевич> Шалыгин — преподаватель русского языка и словесности в Училище правоведения и в Училище св. Анны (немецкая гимназия в Петербурге). (Сообщено А. В. Орловым.)
4 Баррес Морис — см. прим. 5, с. 593.
5 …захотел, как Бальмонт, сделаться альбатросом… — См. стихотворение К. Бальмонта «Альбатрос» (Гз).
6 «Мир божий» — литературный, политический и научно-популярный журнал. Умеренно-оппозиционный либеральный орган. Издавался в Петербурге в 1892—1906 гг. В 90-х годах вел борьбу с народничеством с позиций легального марксизма.
7 …статью о «Трех сестрах», вернее всего, сожгу… — Статья «Драма настроения» («Три сестры») вошла в КО.
8 Маркс Адольф Федорович (1838—1904) — крупный петербургский издатель книг и журнала «Нива». На невыгодных для себя условиях Чехов продал Марксу право собственности на издание своих сочинений.
9 Щеглов Иван (Леонтьев Иван Леонтьевич; 1855—1911) — беллетрист и драматург.
10 Гнедич Петр Петрович (1855—1925) — писатель, переводчик, историк искусства, драматург.
11 Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854—1933) — писатель, публицист; врач по образованию. С конца 90-х годов долгое время жил в Ялте, где организовал санаторий для неимущих туберкулезных больных.
12 Батюшков Федор Дмитриевич (1857—1920) — филолог, редактор журнала «Мир божий», профессор Петербургского университета.
13 …гаршинский палец ноги?.. — Анненский имеет в виду рассказ В. М. Гаршина «Трус» (1879): «Огромному, неведомому тебе организму, которого ты составляешь ничтожную часть, захотелось отрезать тебя и бросить. И что можешь сделать против такого желания ты… ты — палец от ноги…».
16.VI 1905
1 Терамен — один из афинских государственных деятелей V в. до н. э. Участвовал в перевороте 411 г., отменившем демократическую конституцию, и разработал собственную, олигархически-умеренную.
2 Алкивиад (ок. 450—404 до н. э.) — политический и военный деятель древних Афин. Примыкал к наиболее радикальной и воинственно настроенной группировке афинской демократии. Крайне честолюбивый, Алкивиад часто менял политическую ориентацию. Был изгнан из Афин.
3 …Аристофан ждет, когда настанет его черед беседы … с Еврипидом… — Аристофан (ок. 446—385 до н. э.) — древнегреческий драматург, «отец комедии». В комедии «Лягушки» подверг осмеянию драматургию Еврипида; ее, как и современную ему философию, Аристофан считал враждебной традиционным моральным устоям афинской демократии и лишенной того воспитательного значения, которое имела исполненная гражданского пафоса трагедия Эсхила.
4 …я имел неловкость засунуть … в мои листки… — По-видимому, речь идет о неопубликованной статье или лекции Анненского.
5 …повинуясь зловещему зову Ученого Комитета… — В 1898 г. Анненский был назначен членом Ученого Комитета министерства народного просвещения.
14.VII 1905
1 Я нашел издателя для Еврипида… — Первый том «Театра Еврипида» вышел в 1906 г. (СПб., Книгоиздательство товарищества «Просвещение»).
2.VIII 1905
1 …я … был почти уверен, что … не вернусь… — Анненский имеет в виду свои служебные неприятности, связанные с революционными событиями 1905 г. В связи с этими событиями Анненский в январе 1906 г. был переведен с должности директора гимназии на должность инспектора Санктпетербургского учебного округа.
2 …очерк — о «Прохарчине» Достоевского… — см.: КО.
3 …статью … о сатировской драме… — см. прим. 1, с. 652.
4 …вот Вам ее проспект… — В КО вошли все ниженазванные статьи.
5 «Les grands inites» — «Великие посвященные» (1889) — очерк об оккультных теориях основателей религий, написанный Эдуардом Шюре (1841—1929).
6 …меня… интересует «голова Еврипида»… — Возможно, речь идет о том бюсте Евркпида, который впоследствии принадлежал Анненскому. О нем упоминает М. А. Волошин, посетивший Анненского в 1909 г. вместе с С. К. Маковским: «Нас провели в высокую комнату, заставленную книжными шкафами с гипсами на них; среди этих гипсов был большой бюст Еврипида» («Рассказ М. А. Волошина об Ин. Анненском 27 марта 1924 г.» Записан Д. С. Усовым и Л. В. Горнунгом. Личный архив Л. В. Горнунга).
7 «Статуя мира» — впервые: Кл, 1910. Статуя мира — мраморная женская фигура с опущенным факелом работы итальянского скульптора XVIII в. Бартоло Модоло, находится в Екатерининском парке г. Пушкина. На постаменте надпись на итальянском языке: «РАСЕ». Стихотворение имеет отдельные разночтения с каноническим текстом.
1.Х 1905
1 …узнал … о Вашем юбилее… — Речь идет об официальном юбилее, посвященном 40-летию общественной, служебной и литературной деятельности Кони. В «С.-Петербургских ведомостях» за 1.Х 1905 помещена заметка «Чествование А. Ф. Кони».
2 …людей, с которыми Вы были близки… — Кони был в дружеских отношениях с Л. Н. Толстым, Тургеневым, Достоевским, Некрасовым, Короленко и другими писателями.
16.IV 1906
1 Фор Поль (1872—1960) — французский поэт. Принадлежал к младшему поколению символистов. В. И. Анненский-Кривич пишет: «В другое свое посещение Парижа отец познакомился, между прочим, и с Полем Фор, — избранным в Париже „королем поэтов“, и явился не только первым русским подписчиком организованного им альманаха … но, насколько мне известно, и вообще много говорил с его основателем относительно организации и значения этого интереснейшего издания». См.: Анненский-Кривич В. И. Записка о работе «Иннокентий Анненский». — ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 49.
2 Стихи и прозу. — Журнал «Стихи и проза», основанный Полем Фором, выходил в 1905—1908 гг.
3 Вольф Маврикий Осипович (1825—1883) — основатель петербургского книгоиздательства и книгопродавческой фирмы.
4 …наших единомышленников… — По-видимому, речь идет о втором поколении французских символистов, представителем которого был Поль Фор.
19.V 1906
1 …я написал три стихотворения.,. — 19 мая 1906 г. датировано только одно стихотворение «О нет, не стан». Указать два другие стихотворения, написанные в этот день, пока не представляется возможным.
25.VI 1906
1 …евангельская Марфа… — По евангельскому преданию, сестры Марфа и Мария принимали в своем доме Христа. В то время как Марфа хлопотала по хозяйству, Мария сидела у ног Христа, внимая его речам.
2 Альма Тадема (Лоуренс Альма; 1836—1912) — голландский художник; его творчество посвящено изображению жизни древних греков, римлян и египтян.
3 Эберман — владелец дома, где жил Анненский в Царском Селе до конца сентября 1908 г.
4 …играли в Павловске… из Парсифаля… — Имеется в виду конец I действия оперы Р. Вагнера «Парсифаль» (1882).
12.VII 1906
1 …дифирамб… — Дифирамб в Древней Греции — хоровая культовая песнь в честь бога Диониса. Двусоставность дифирамба (декламатор-«зачинатель» и хор) послужила основой для структуры древнегреческой трагедии.
2 Вышеславцев Алексей Владимирович (1831—1888) — писатель, историк искусства.
3 Мутер Рихард (1860—1909) — немецкий историк искусства. Наиболее известна его книга «Geschichte der Malerei des XIX Jahrhunderts» (История живописи XIX века) (1893). Книга Мутера «История живописи» вышла в русском переводе под редакцией Бальмонта (СПб., 1901—1904, ч. 1-3). Автор перевода в книге не указан.
2.VIII 1906
1 …я задумал трагедию. — Речь идет о трагедии «Фамира-кифарэд». Впервые: М., 1913.
2 Кондратьев Александр Алексеевич. — См. прим. 185, с. 640.
3 Ек<атерина> Макс<имовна>… Арк<адию> Андр<еевичу>… — Речь идет о Мухиных.
11.Х 1906
Автографы: ГБЛ, ф. 499, карт. 1, ед. хр. 3 (11.Х.1906); ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 290 (16.1.1907).
Соколов Сергей Алексеевич (Кречетов; 1878—1936) — поэт, участник символистского движения, редакционно-издательский деятель. Владелец издательства «Гриф», редактор альманахов «Гриф», журналов «Золотое руно» и «Перевал» (1906—1907). В письме от 11.Х 1906 г. отчество Соколова написано неверно.
1 …посылаю Вам Гейне… — Статья Анненского «Гейне и его „Романцеро“» напечатана в «Перевале» (1907, № 4). Вошла в 2 КО под названием «Гейне прикованный». В октябре 1906 г. Соколов писал Анненскому: статья «…мне очень понравилась, и я напечатаю ее в одном из ближайших NoNo „Перевала“» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364).
2 …меня назвали эстетическим нигилистом… — См. рецензию К. Чуковского на КО «Об эстетическом нигилизме» (Весы, 1906, № 3-4).
3 Книгу… беглыми заметками… — там же. В ответ Соколов писал: «Очень согласен с Вами, что точка зрения на Вас „Весов“, действительно, далека от истины. Особенно нелепо соображение о „беглых заметках“. Журналу, всегда стоящему… за принципы субъективной критики, подобало бы уметь различать „беглость“ (в смысле поверхностного отношения) от скользящей, ярко индивидуальной манеры письма» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364).
4 …упрек «Весов» в том, что я будто подражал Бережковскому… — К. Чуковский в названной рецензии писал о КО: «То, например, послышится „Гоголь и черт“, то „Толстой и Достоевский“» (Весы, 1906, № 3-4, с. 81).
5 …хоть бы сказали Уайльда, тот… меня… захватил, пока я не увидел, что он… через Гюисманса и messe noir пробирался только к исповедальной будке. — Вероятно, речь идет о влиянии, которое оказало позднее творчество Гюисманса на Уайльда. Упоминание о «дьявольской мессе» отсылает читателя к роману Гюисманса «Там, внизу» (1891), герой которого посещает оргии секты сатанистов. Гюисманс — см. прим. 7, с. 597.
6 Ник. Т-о. — Под этим псевдонимом вышла в 1904 г. книга стихов Анненского «Тихие песни». Этим же псевдонимом были подписаны его стихотворения, появлявшиеся до конца 1906 г. в периодической печати.
16.XII 1906
1 Вышел Еврипид… — см. прим. 1, с. 653.
2 «Женщина с моря» (1888) — пьеса Г. Ибсена.
3 …к тем словам, которые Эккерман приписывает Гете… — См. книгу Иоганна Петера Эккермана (1792—1854) «Разговоры с Гете в последние годы его жизни» (ч. 1-3, 1837—1848).
4 …страшно говорить о нем после Гете, Гервинуса, Куно Фишера, Брандеса, Белинского… — см. прим. 1, 12, 15, 16 к статье «Проблема Гамлета», с. 602, 603. Анненский имеет в виду статью Белинского «„Гамлет“, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838).
12.I 1907
1 Валя — Валентин Платонович Хмара-Барщевский, сын П. П. Хмара-Барщевского, пасынка Анненского.
2 Нина — Н. П. Бегичева.
3 Таня — Богданович Татьяна Александровна. — См. прим. к письму к Т. А. Богданович.
4 «Невозможно» — впервые: Кл (СПб., 1910).
16.I 1907
1 Жаль, что «Невозможно» не пойдет. — Ответ на письмо С. А. Соколова от 12.I 1907. Соколов писал: «Относительно стихотворения: Ваше „Невозможно“ — вещь изысканная, изящная и утонченная. Но пока „Перевал“ не занял твердой позиции, нельзя нам печатать вещей, рассчитанных на немногих избранных» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364). — См. прим. 4 к с. 472.
2 …ларец,… — Кипарисовый ларец, реально существовавшая шкатулка, где Анненский держал свои стихи.
3 …посылаю Вам несколько пьесок. — В ответном письме Соколов сообщал: «Из Ваших стихотворений берем 4: „Сиреневая мгла“, „Облака“, „На дне“ и „Старая шарманка“. Остальные возвращаю» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364). Опубликованы: «Перевал», 1907, № 9.
4 Отчего так запоздает мой Гейне? — Речь идет о статье «Гейне и его „Романцеро“», посланной Анненским Соколову 11. X 1906 г.
22.II 1907
1 …к моей эпопее Устюга Усыпительного… — В Великом Устюге Анненскому приходилось бывать по делам, связанным со службой в Санктпетербургском учебном округе.
2 Лоэнгрин — герой одноименной оперы Р. Вагнера.
3 …том Зелинского — «Третья книга идей». — Зелинский Фаддей Францевич (1859—1944) — русский филолог-классик. «Третья книга идей». — Имеется в виду третья часть книги Зелинского «Из жизни идей» (СПб., 1905—1922, т. 1-4). Т. 3 — «Соперники христианства. Статьи по истории античных религий» (СПб., 1907).
4 …посвящена Мерлину-волшебнику Иммермана. — Иммерман Карл Лебрехт (1796—1840) — немецкий писатель. Мистерия «Мерлин» (1832) написана на сюжет древнекельтской легенды об Артуре.
5 …увидеть «Кольцо» полностью. — Речь идет о тетралогии Вагнера «Кольцо нибелунга».
6 Макс — неустановленное лицо.
8.III 1907
1 Прочитал… «Иосифа» и написал Павлу Павловичу… разбор… книги. — Речь идет о книге П. П. Митрофанова «Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и ее враги (1780—1790)». СПб., 1907. Митрофанов Павел Павлович (1873—1917) — историк, приват-доцент Санктпетербургского университета, профессор высших женских курсов Раева; сослуживец и добрый знакомый Анненского. См. статью П. П. Митрофанова «И. Анненский». В кн.: Русская литература XX века (18901910). Под ред. С. А. Венгерова. М., 1915, т. 2, кн. 6.
2 …наткнулся на «Шиповник» и занозил мозг «Жизнью человека» — В 1-й книге альманаха «Шиповник» за 1907 г. была опубликована пьеса Л. Андреева «Жизнь человека».
3 …зачем было тратить тысячи на ее постановку? — «Жизнь человека» была поставлена В. Э. Мейерхольдом в театре В. Ф. Комиссаржевской в Петербурге (первый спектакль в феврале 1907 г.). В том же году ее поставил К. С. Станиславский в Художественном театре (первый спектакль — в декабре).
4 …богач и Лазарь… — одна из притч, рассказанных Христом (Евангелие от Луки, гл. 16, ст. 19-31).
5 …гноище Иова… — см. Ветхий Завет, Книга Иова.
18.III 1907
1 «Золото Рейна» — 1 часть оперной тетралогии Вагнера «Кольцо нибелунга» (поставлена в 1869).
2 …водная картина. Жалко только, что эти дуры с хвостами мешали работе фантазии… — «Водная сцена» — первая сцена с русалками в опере «Золото Рейна».
3 Хороша характеристика стелющегося пламени (Логе-Ершов)… — «Стелющееся пламя» связано с образом Логе — бога Огня. Речь идет о 2-й картине оперы «Золоте Рейна». Ершов Иван Васильевич (1867—1943) — исполнитель партии Логе в опере «Золото Рейна». В 1895—1929 — солист Мариинского театра в Петербурге.
4 …чудный голос, меня завороживший, у Земли-Збруевой. — Речь идет об исполнительнице партии Эрды (богини Земли) в «Золоте Рейна». Збруева Евгения Ивановна (1867—1936). В 1905—1917 гг. — солистка Мариинского театра.
5 Понимаете Вы художественную концепцию Вотана? — Вотан — верховный бог в древнегерманской мифологии; персонаж тетралогии. Анненский имеет в виду вагнеровскую концепцию этого образа.
6 Фрика-Славина — Sa bourgeoise — этим все сказано. — Фрика, жена Вотана, вмешивается в его действия и принуждает его наказать Зигфрида. Славина Мария Александровна (1858—1951) — певица. В 1879—1917 гг. — солистка Мариинского театра.
7 Я написал третье Отражение — Бранда… — Статья «Бранд-Ибсен» вошла в 2КО. Была опубликована ранее в журнале «Перевал» (1907, № 10)).
18.VI 1907
Автограф: ЦГАЛИ, ф. 55, 10240/42. Впервые опубликовано Д. Е. Максимовым в кн.: Ученые записки Тартуского университета. Труды по русской и славянской филологии. Вып. 4. Тарту, 1961, с. 306.
19.VII 1905 г. Блок писал Г. Чулкову: «Ужасно мне понравились „Тихие песни“ Ник. Т-о. В рецензии старался быть как можно суше; но, мне кажется, это настоящий поэт, и новизна многого меня поразила» (VIII, 132). Рецензия Блока появилась в газете: Слово, «Литературное приложение», 1906, 6 марта. В тот же день Анненский послал Блоку свои трагедии «Царь Иксион» и «Меланиппа-философ» с дарственными надписями. В письме от 12.111 1906 г. Блок благодарит Анненского за это. 6.Х 1906 г. Анненский посылает Блоку свою только что вышедшую трагедию «Лаодамия» (ответ Блока 9.Х 1906 г.). Публикуемое ниже письмо свидетельствует о личном знакомстве Анненского с Блоком, которое могло завязаться между октябрем 1906 г. и июлем 1907 г.
1 «Снежную маску» прочитал… — Книга стихов Блока «Снежная маска» вышла в свет 8 апреля 1907 г. (СПб., издательство «Оры»).
2 «Влюбленность» — адски трудна… — «Влюбленность» — стихотворение из книги «Снежная маска».
3 …зеленый зайчик / В догоревшем хрустале… — См.: «Под масками» («Снежная маска»).
1.III 1908
Автограф: ГПБ, ф. 211, ед. хр. 313.
Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867—1941) — литературовед, критик. С начала 90-х годов сотрудник журнала «Русское богатство».
1 …благодарю Вас за присылку Вашей… книги. — Речь идет о книге Горнфельда «Книги и люди» (СПб., 1908). Книга состоит из нескольких разделов: «Литература в современности», «Из недавнего прошлого», «К теории литературы», «Маленькие панегирики».
2 …относительно Л. Андреева… на его творчество. — Творчеству Андреева в книге Горнфельда посвящены две статьи — «Мелкие рассказы Л. Андреева» и «Тьма Леонида Андреева». Во второй из них сформулирована основная мысль Горнфельда: «Всегда вместо воплощенной жизни он (Андреев. — И. П.) дает мораль в действии; всегда занят не столько людьми, сколько их обнаженными сущностями; всегда ставит этические вопросы… не освещая их пламенем психологических переживаний. Он захватывает читателя, а не его люди. <…> Есть люди вообще — нет их индивидуальности; есть метафизика, этика, политика, есть даже гигиена: все — кроме психологии» (с. 182);. С этими взглядами Горнфельда в известной мере перекликаются взгляды Анненского на творчество Л. Андреева. См. статью «Иуда, новый символ», а также письмо к А. Н. Анненской 16.XII 1908 г.
3 Дневник критика… — В книгу Горнфельда, которую сам автор называет «литературным дневником», вошли статьи разных лет. Именно в связи с этим Анненский полагает, что было бы целесообразно датировать каждую статью.
4 …слово… плохо… выражает свою современную сущность! — kritikh — «искусство разбирать, судить». Анненский имеет в виду, по-видимому, прежде всего крайнюю субъективность современной ему критики.
5 … говоря о Сологубе… — Речь идет о статье «Недотыкомка», посвященной анализу романа Сологуба «Мелкий бес». Видимо, Анненскому близка горнфельдовская оценка романа. Горнфельд пишет: «Едва ли во всей всемирной литературе есть создание более нелепое, более уродливое и отвратительное, более недействительное при всей своей обыденности, чем этот Передонов…» (с. 33).
6 …эти вечные контрасты Мережковского… — Имеется в виду статья Горнфельда «Господин Мережковский и черт», посвященная книге Мережковского «Гоголь и черт». Горнфельд с иронией пишет о навязчивости противопоставлений в творчестве Мережковского.
7 …как хорошо то, что Вы сказали о гневе и злобе. — Горнфельд пишет: «В своей работе о „Бесах“ г. Волынский назвал роман Достоевского „книгой великого гнева“: великое недоразумение, — критик забыл об одной необходимой черте гнева, которой нет в страстных обличениях „Бесов“. В гневе есть благородство, — которого нет в злобе. <…> И достаточно вспомнить о Кармазинове — этой гнусной, злобной и совершенно откровенной карикатуре на Тургенева, — чтобы видеть, как мало к „Бесам“ подходит название, говорящее о возвышенном чувстве всегда благородного гнева. Это книга великой злобы, — что не мешает ей быть книгой великой мысли: соединение, свидетельствующее о страшной человеческой „широкости“, быть может, более разительно, чем карамазовское примирение „идеала содомского“ с „идеалом Мадонны“» («Книги и люди». СПб., 1908, с. 271—272; статья «Новое о Достоевском»).
2.III 1908
1 …монументами для неоживших Елеазаров… — Имеется в виду евангельская притча о воскрешении Лазаря. — См. Евангелие от Иоанна, гл. 11. Не исключена внутренняя ассоциация с рассказом Л. Андреева «Елеазар», которая объясняет эпитет «неоживших», т. е. людей, несущих на себе печать «того света».
2 Свенцицкий (Свентицкий) Валентин Павлович (1879—1938) — писатель и публицист. В центре его интересов были вопросы религии. Анненский имеет в виду его книгу «Антихрист (записки странного человека)» (СПб., 1908).
3.VII 1908
1 …этюд о Достоевском… — Статья «Искусство мысли», 2КО.
2 …Пав<ел> Пав<лович> — Митрофанов. — См. прим. 1, с. 656.
3 …приложен чертеж… — см. чертеж на с. 197.
23.VII 1908
1 Вон уж он далече скачет… — строка из стихотворения Пушкина «Бесы» (1830).
2 Тристан и Изольда… — Анненский имеет в виду оперу Вагнера «Тристан и Изольда».
6.VIII 1908
1 …слушал Героическую симфонию. — Речь идет о «Героической симфонии» Бетховена.
2 Берлиоз и Вагнер интересовались, кажется… двумя последними ее частями, которые и отмечены восторженным произволом их объяснений… — Имеются в виду статьи Вагнера и Гектора Берлиоза, посвященные Бетховену.
3 Ганслик Эдуард (1825—1904) — австрийский музыковед. Противопоставлял музыку как особую форму духовной деятельности другим видам искусства. Отсюда проистекало его отрицательное отношение к программной музыке и опере. Пропагандировал наследие Бетховена. Непримиримый противник Р. Вагнера.
4 Помните Вы там резкий басовый окрик? — Речь идет о второй части «Героической симфонии» Бетховена («Траурный марш»).
5 …эти сети, расставленные Хагеном, чтобы поймать птицу-Зигфрида… — Анненский проводит аналогию между «басовым окриком» в «Героической симфонии» и сценой предательства Хагеном Зигфрида («Гибель богов» Вагнера). Он называет Зигфрида «птицей», имея в виду его стремление к свободе, «свободный полет».
6 …тихий, чуть-чуть придавленный… звук — один. Речь идет о второй части «Героической симфонии» («Траурный марш»).
7 Байрейт — город в Германии (Бавария), где, в соответствии с замыслом Р. Вагнера, был создан оперный театр (ныне «Театр Вагнера»). Театр предназначался для исполнения произведений Вагнера; с 1882 г. в нем ежегодно проводятся байрейтские фестивали. Там же в 1876 г. состоялось первое исполнение тетралогии Вагнера.
8 …"Античные маски Елены" и «Таврическая жрица у Еврипида, Ручеллаи и Гете». — Статья Анненского «Античные маски Елены» под названием «Елена и ее маски» вошла в книгу: «Еврипид. Драмы». М., 1917, т. II. Вторая из названных статей вошла в третий том этого издания (М., 1921).
9 «Художественная идеология Достоевского» — см. прим. 1, с. 658.
10 Ольга — Хмара-Барщевская Ольга Петровна (урожденная Лесли) — жена пасынка Анненского П. П. Хмара-Барщевского. Сестра Н. П. Бегичевой.
11 …"Жизнь и смерть" Рихарда Штрауса. — Возможно, Анненский имеет в виду симфоническую поэму Рихарда Штрауса (1864—1949) «Смерть и просветление» (1889).
26.ХI 1908
1 Малларме Стефан (1842—1898) — французский поэт-лирик, в первом периоде своего творчества примыкавший к «парнасской школе»; в дальнейшем — символист. Анненский переводил стихи Малларме.
2 …афинян, которые надевали еще тонкие золотые ризы на божественное тело своей Девственной Заступницы. — Имеется в виду палладиум — священное изображение Афины-Паллады, покровительницы Афин.
16.XII 1908
1 …драма от трагиков… перешла… в руки декораторов, бутафоров, Мейерхольдов… — В этом письме отчасти отразились негативные впечатления Анненского от спектаклей В. Э. Мейерхольда в драматическом театре В. Ф. Комиссаржевской. Анненскому близки нормы античного театра (не случайно противопоставление его театру современному в письме); он пытается воскресить их в собственной драматургии (см. его трагедии «Меланиппа-философ», «Царь Иксион», «Лаодамия», «Фамира-кифарэд»). Резко отрицая формы современного ему театра, Анненский выражает, в частности, отчетливую неприязнь к театру режиссерскому. Прежде всего его отталкивает внимание к чисто внешней стороне театрального действа. Такое отношение было свойственно и некоторым из современников Анненского. Так, например, резко отзывался о В. Э. Мейерхольде и К. С. Станиславском (объединяя их с точки зрения внешних приемов) крупный театральный критик А. Р. Кугель. См. его статью «Театральные заметки» (журнал «Театр и искусство», 1907, № 7), оценки которой во многом совпадают с оценками Анненского. Об отношении Анненского к современному ему театру см. также его статью «Драма на дне» (с. 71) и статью И. И. Подольской «И. Анненский — критик» (с. 536—537).
2 …автора «Записок». — Анненский имеет в виду «Мои записки» (1908) Л. Андреева. Л. Андреев пишет: «Я хочу показать, как человек, осужденный на смерть, свободными глазами взглянул на мир сквозь решетчатое окно своей темницы, и открыл в мире великую целесообразность, гармонию и красоту — к стыду тех безумцев, которые, живя на свободе, в довольстве и счастии, отвратительно клевещут на жизнь» («Мои записки». Берлин, 1908, с. 7). Символ «решетки» и красоты мира за нею проходит сквозь всю книгу Л. Андреева.
3 Фидий — знаменитый афинский скульптор и архитектор (ок. 500—431 гг. до н. в.).
31.XII (1908)
Автографы: ГЛМ, ОФ 4685/1-22 (письма от 31.XII <1908> и от 26.IX 1909); ГПБ, ф. 24, оп. 1, ед. хр. 5 (недатированное письмо).
Бегичева Нина Петровна (урожденная Лесли; 1869—1942) — дальняя родственница Н. В. Анненской. Сын Н. В, Анненской, П. П. Хмара-Барщевский, был женат на родной сестре Н. П. Бегичевой — Ольге Петровне Лесли. Н. П. Бегичева была очень музыкальна и пела в камерных концертах.
1 «31/XII<1908>» — Письмо датируется 1908 г., так как в конце сентября этого года Анненский переехал в дом Панпушко.
2 «Нива» — русский ежемесячный иллюстрированный журнал (1870—1918), выходивший в Петербурге. …красавицы «Нивы» — имеется в виду пошлая «красота» в мещанском вкусе.
30.I 1909
Автограф: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 280.
Бурнакин Анатолий Андреевич — поэт, критик и журналист. После Октября — в эмиграции. Редактор альманаха «Белый камень» (1907). Издание прекратилось после выхода 1-го номера. 10.XI 1908 г. Бурнакин сообщал Анненскому о подготовке 2-го номера альманаха: «Идут: Ваши „Мечтатели и избранник“» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 303). Бурнакин посвятил творчеству Анненского статью «Мученик красоты» («Искра», 1909, № 3). В письме к Анненскому от 23.11 1909 г. С. А. Соколов пишет об А. Бурнакине: «Очень печалюсь и о том, что в свое время Вы не запросили меня относительно Анатолия Бурнакина и „Белого камня“.
Конечно, я предупредил бы Вас вовремя и Вам не довелось бы фигурировать в такой неподходящей компании. Анатолий Бурнакин есть совершенно непристойный литературный хулиган, бьющий на скандал и живущий только скандалом.
Как характерный штрих для той известности, которой он здесь пользуется, могу сообщить следующий факт: у нас есть (?) общество Деятелей Печати и Литературы, корпорация чрезвычайно многолюдная.
Когда Бурнакин проявил желание баллотироваться в члены этого общества, Совет общества единогласно и закрытой баллотировкой постановил вернуть его прошение назад, даже не допуская его до баллотировки в общем Собрании» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед хр. 364).
1 Редакция… напечатала «Символы красоты»… — Ни одна из статей, входящих в триптих «Изнанка поэзии», не была напечатана в альманахе «Белый камень»
6.II 1909
Автограф: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1. ед. хр. 278. Значительная часть письма впервые опубликована А. В. Федоровым в кн.: И. Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., 1959.
Богданович Татьяна Александровна (урожденная Криль; 1872—1942) — двоюродная племянница И. Анненского, воспитывавшаяся в семье его брата Николая Федоровича Анненского. Писательница. Жена известного критика и публициста Ангела Ивановича Богдановича (1860—1907).
1 Благодарю, тебя за присылку мне билета… — Ответ на письмо Т. А. Богданович от 4.II 1909 г.. в котором она сообщает: "В пятницу в Литературном обществе Столпнер будет читать реферат «Достоевский — борец против русской интеллигенции. Я подумала, что б<ыть> м<ожет>, тема тебя заинтересует и ты пожелаешь приехать послушать» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 300).
2 Столпнер Борис Григорьевич (1871—1967) — философ, профессор (с 1920 г.). До революции — участник социал-демократического движения. Область научной деятельности Столпнера — перевод философской литературы. Впервые перевел на русский язык большинство сочинений Гегеля.
3 Мякотин Венедикт Александрович (1867—1937) — публицист и историк, деятель полукадетской трудовой народно-социалистической партии. С 1904 г. — член Редакции «Русского богатства».
4 Или Блоку? — В связи с этим А. В. Федоров пишет: "Анненский отказывается ехать на этот вечер и дает волю своему раздражению, которое возбуждают на этот раз не только критики, действительно спекулирующие на больших проблемах, как Мережковский, но даже и подлинно искренние и благородные люди, во многом близкие ему, как Блок. (И. Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, стр. 22-23). Интересно, что в 1907 г. Блок писал о «новопутейцах и болтунах» («Новый путь», 1903—1904 — журнал символистов, одним из идейных вдохновителей и фактических редакторов был Д. С. Мережковский): «Но ведь они говорят о боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это — тоже потеря стыда, потеря реальности; лучше бы никогда ничем не интересовались и никакими „религиозными сомнениями“ не мучались, если не умеют молчать и так смертельно любят соборно сплетничать о боге» (V, с. 211).
6.III 1909
Письма печатаются по автографам, хранящимся в ИРЛИ, в архиве М. А. Волошина (ф. 562). См. в кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., «Наука», 1978, с. 242—252. ;
Знакомство Анненского с Максимилианом Александровичем Волошиным (18771932) — известным художником и поэтом, переводчиком, критиком символистского направления — состоялось в первых числах марта 1909 г. «Мне радостно, что теперь <…> я встретил Вас, потому что увидел в Вас (а это так редко!) человека, с которым можно не только говорить, а у которого можно учиться», — писал. Волошин Анненскому на следующий день после первого визита к нему в Царское Село (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307). Волошина и Анненского особенно сближали взыскательное отношение к поэтическому слову, любовь к античной культуре и живой интерес к творчеству новейших французских поэтов. Наиболее часто поэты общались в сентябре-ноябре 1909 г.: в Царском Селе у Анненского, в редакции «Аполлона» — при обсуждении конкретных вопросов, связанных с возникновением журнала, на вернисажах выставок и театральных премьерах. Свои размышления о творчестве Аннеаского Волошин изложил в статье «И. Ф. Анненский — лирик» («Аполлон», 1910, № 4. январь), в которой использованы цитаты из публикуемых писем. В своей статье Волошин создал сложный психологический портрет Анненского; многие его наблюдения оказались основополагающими в истолковании поэтического творчества Анненского и были развиты последующими критиками и исследователями автора «Кипарисового ларца».
1 Да, Вы будете один. — Анненский отвечает на недатированное письмо Волошина, написанное после встречи с ним в Царском Селе 4 марта: «Сейчас около пяти часов утра, и для меня еще не кончилось бодрствование дня нашей встречи»! (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307).
2 …мыши … аполлоновски-призрачной. — Намек на лекцию Волошина «Агамлед и мышь», прочитанную 3.111 1909 г. в петербургском «Салоне». Весьма вероятно, что там и состоялось знакомство Анненского и Волошина. В своем докладе Волошин прослеживал древнюю мифологическую связь между «солнечным богом» Аполлоном, олицетворяющим «прекрасный сон жизни», и мышью, понимаемой как подобие вещего, ускользающего и неуловимого мгновения, тонкой трещины, всегда грозящей нарушить аполлиническое сновидение". См.: Волошин М. Лики творчества. СПб., 1914, кн. I, с. 163—191.
3 Нас трое… — Имеются в виду Волошин, С. К. Маковский и Аннексий. В ответ Волошин писал Анненскому: "То, что говорите Вы о слове, отвечает самым глубинным моим мыслям. …Слово — изначальная сущность всех вещей. «В начале бе слово» — я понимаю это буквально. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307).
4 Пуще Артюра Рембо. — Анненский иронически сопоставляет архаизированую «эзотерическую» поэтику Вяч. Иванова с экспериментально-новаторскими, литературными опытами Рембо. В данном случае, видимо, имеется в виду знаменитый сонет Рембо «Гласные». Ср. статью «О современном лиризме», с. 336.
5 А сырой-то женщине каково?.. — Подразумеваются слова «вдовы небогатого чиновника» Анны Петровны Незабудкиной, героини пьесы А. Н. Островского «Бедная невеста» (1852), неоднократно ею повторяемые: «Женщина я слабая, сырая, позабывчивая» и т. п. (Островский А. Я. Полн. собр. соч.: В 12-ти т. М., 1973, т. 1, с. 203, 238, 240).
6 Помните? — Анненский напоминает повторяющуюся строку из стихотворения «Interieur» французского поэта Шарля Кро (1842—1880). Выполненный Анненским перевод этого стихотворения под названием «Do, re, mi, fa, sol, la, si, do…» впервые опубликован А. В. Федоровым в кн.: И. Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 291—292. Ср. о «будничном» словоупотреблении у Кро в черновых набросках Анненского «Поэтические формы современной чувствительности»: «Стихи. Примеры русской опростелости. Ги Шарль Кро» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 168, л. 11 об.). В ответном письме Волошин признается: «Шарля Кро я люблю и ценю. Но знаю его, к сожалению, лишь отрывками и того, на что Вы намекаете („Do-re-mi-fa-sol…“) я, к стыду моему, не знаю» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307).
7 …тот мост … от … Иронической Лютеции к нам в устьсысольские Палестины. — Т. е. от Парижа до русской провинции. Анненский полагал, что своеобразные стихи Кро, с элементами гротеска и буффонады и тенденцией к экспрессивно-ироническому изображению окружающего мира, могут послужить мостом между новейшей французской поэзией и исканиями современных ему русских поэтов. Ср. использование сходных образов в статье «О современном лиризме», с. 358. Лютеция — имеется в виду Париж.
12. V 1909
Письма к Маковскому публикуются по копиям, снятым с автографов, сохранившихся в архиве М. Л. Лозинского и ныне утраченных. Копии сохранились в бумагах актера А. А. Голубева (ИРЛИ, р. 1, оп. 1, ед. хр. 213). Текст сверен с копиями А. В. Федорова, сделанными с того же оригинала. См. в кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год, с. 222—241.
Сергей Константинович Маковский (1877—1962) — поэт и видный художественный критик, был главным инициатором и редактором журнала «Аполлон». Знакомство его с Анненским произошло в начале марта 1909 г., благодаря посредничеству Н. С. Гумилева. Впоследствии Маковский подчеркивал, что «Аполлон» не состоялся бы, не случись его встречи с Анненским. Платформа журнала была выработана Анненским и Маковским еще до первого учредительного собрания «Аполлона» (9.У 1909 г.; см. прим. 1). 5 августа состоялось второе организационное собрание редакции, ознаменовавшееся конфликтом между Анненским и А. Волынским (на которого первоначально возлагались надежды как на одного из «идеологов» журнала). На этом заседании продолжались дискуссии по программе издания. Они изображены в напечатанных в 1-м номере «Пчелах и осах Аполлона» — составленном под редакцией Маковского полуироническом «скучном разговоре» о предмете и целях нового издания. Реплики «профессора» в этом полилоге восходят к высказываниям Анненского. Ср. его беловой автограф, соответствующий вступительной фразе «профессора» (ИРЛИ, р. 1, оп. 1, ед. хр. 122), черновые варианты этого текста (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 186, лл. 2-8).
Первый номер «Аполлона» увидел свет 24 октября. На торжественном обеде по этому поводу Анненский говорил о «новой интеллигенции», собравшейся под сенью «Аполлона» и соединяющей в себе культурный традиционализм с прогрессивностью. Но резонанс статьи «О современном лиризме», первая часть которой была опубликована в 1-м номере «Аполлона», причинил Анненскому немало неприятных переживаний. Статья вызвала обиду Ф. К. Сологуба, неприятие А. Волынского, недовольство Вяч. Иванова, не говоря уже об издевательстве и травле в прессе от В. П. Буренина до А. Т. Аверченко. Смятение Анненского отразилось в открытом «письме в редакцию», помещенном во 2-м номере «Аполлона».
Маковский был вправе указать, что «волнения этих нескольких недель ускорили ход сердечной болезни, которой он страдал давно» (С. Маковский. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955, с. 224). Однако еще более тяжким был поступок самого редактора, отложившего печатание стихов Анненского в «Аполлоне». «Последняя трагедия Анненского» — так назвала Анна Ахматова свою статью 30-х годов, основанную на двух последних письмах Анненского к Маковскому. Это название зафиксировано в составленном Ахматовой списке ее утраченных произведений (ГПБ, ф. 1073). Пафос этой статьи отразился в ахматовском стихотворении 1945 г. «Учитель» (ГПБ, ф. 1073; ср. также: А. Ахматова. Бег времени. М.-Л., 1965, с. 304).
1 Вечер удался. — Первое редакционное собрание «Аполлона» (9 мая). Подробнее о первом редакционном собрании «Аполлона» и о проектах рубрикации журнала, подготовленных Анненским, см. в кн. Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год, с. 231—232.
2 Итак, Аполлон будет… — 12 мая под впечатлением того же организационного собрания Маковский писал Анненскому: «… хочется еще раз сказать Вам, с каким восторженным чувством я отношусь к нашему „союзу“ в редактировании „Аполлона“». Здесь и далее письма Маковского цитируются по автографам (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 347).
3 …хронику надо … и корпел без передышки. — Анненский настаивает на целесообразности отдела хроники текущих событий литературно-художественной жизни. Им подготовлен проект рубрикации журнала (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 186, л. 11). Задуманные им разделы и темы нашли в первых выпусках «Аполлона» свое отражение.
<11.VII> 1909
1 …я читал … Ваши строки … в ответе. — Письмо Маковского от 10 июля с описанием его отдыха в имении Лидино (ст. Бологое).
2 Вы пишете о Сологубе. — Маковский сообщил, что читал на досуге Ф. Сологуба: «Какая смесь тонкой грусти и юродства, безукоризненной злости и „морбидной“ фантастики! Сколько противоречий и в стиле, и в мировоззрении…».
3 … я … был болен «Пламенным кругом»… — Вероятно, речь идет о работе над разделом статьи «О современном лиризме», посвященном Сологубу.
4 Елкич. — Называя Сологуба «Елкичем», Анненский намекает на «Январский рассказ» Сологуба, переиздававшийся впоследствии под заглавием «Елкич». Ср. с. 355 наст. изд.
5 …могу говорить … на ее языке … ее «болталке и заикалке». — Видимо, Анненский обыгрывает известную строку из стихотворения Бальмонта — «Я с каждым могу говорить на его языке».
6 …"О современном лиризме", три очерка. — Ср. письмо к Е. М. Мухиной от 25 июля 1909 г. (с. 488).
7 Следуют «Оне» и «Оно»… — Уже на собрании 9 мая было объявлено, что Анненский будет писать о «современной поэзии» (ИРЛИ, ф. 474, ед. хр. 186). Первоначальное название статьи: «Мы и сегодня. Три главы из „Книги о русских поэтах“» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед, хр. 135, л. 1).
8 Связь символизма с городом. — Спустя 20 лет В. Кривич вспоминал: «Эта последняя, являвшаяся кардинальной часть, детально, насколько мне известно, продуманная и спланированная, оформлена для печати уже быть не могла» (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 54, л. 10). Весьма вероятно, что положения раздела «Оно» должны были отразиться в докладе «Об эстетическом критерии», назначенном в Литературном обществе на 11.XII 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 160; ср. заметки Анненского «Поэзия — искусство» — там же, ед. хр. 171). Косвенное свидетельство отношения Анненского к проблеме урбанизма — в письме к нему П. П. Потемкина (конец марта-начало апреля 1909 г.) по поводу отзыва Анненского (устного или из не дошедшего до нас письма) о его книге стихов «Смешная любовь»: «Но в одном я не согласен с Вами, это в отрицании Вашем городской сказки. <…> Не согласен я и с тем, что импрессионизм не идет городу» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 359).
9 …Сологуб на «Сатирикон» обиделся. — Вероятно, из-за фельетона И. М. Василевского (Не-буквы) «Модернисты», высмеивавшего восприятие творчества Сологуба в обывательской среде («Сатирикон», 1909, № 25, 20 июня, с. 7-8),
10 Пожалуй, еще с Бурениным меня смешают или с Амфитеатровым… — Как Буренин, печатавшийся в консервативном «Новом времени», так и Амфитеатров, выступавший в либеральной прессе, подвергали новейшую русскую поэзию издевательским нападкам. Буренин, Виктор Петрович (1841—1926) — публицист, поэт. Амфитеатров, Александр Валентинович (1862—1938) — писатель, критик.
25.VII 1909
1 Кончил … статью о «Троянках»… — Статья не вышла.
2 Вылалювиц-Меллендорф Ульрих фон (1848—1931) — крупнейший немецкий филолог-эллинист. Анненский, видимо, имеет в виду его книгу «Analecta Euripidea» (1875), положившую основание критике текста Еврипида и хронологии его трагедий.
3 …приняться за «Умоляющих.»… — Статья-предисловие к драме «Умоляющие» не издана. По замыслу Ф. Ф. Зелинского, редактировавшего переводы Анненского из Еврипида, драмы «Умоляющие» и «Троянки», а также предисловия к ним должны были войти в 4-й и 5-й тома сабашниковского издания Еврипида.
4 Маковский С. К. — см. с. 662.
5 …к «Лиризму»… — Речь идет о статье «О современном лиризме».
30.VII 1909
1 …сверил первую половину «Муз». — В конце июля Маковский посетил Анненского, видимо, в связи с организацией редакционного собрания 5 августа (см. письмо Маковского к Вяч. Иванову от 29 июля — ГБЛ, ф. 109); во время этого визита он, вероятно, передал Анненскому рукопись перевода оды Поля Клоделя «Музы», выполненного М. А. Волошиным.
2 …дать с объяснением, не иначе. — Некоторые из отмеченных неточностей Волошин устранил при публикации перевода («Аполлон», 1910, № 9). Отдельные места, вызвавшие претензии Анненского, остались без изменений.
13.VIII 1909
1 Стихи Ваши мне понравились… — Речь идет о «новых стихах об Аполлоне», предназначавшихся для цикла «Алтари в пустыне», которые Волошин выслал Анненскому из Коктебеля в июне 1909 г. См.: М. Волошин. Стихотворения. 1900—1910. М., 1910, с. 99-112.
2 …плюет на алтарь… — См. сонет Пушкина «Поэту» (1830).
3 Пусть жертвенник разбит… — «Не говорите мне „он умер“. Он живет!..» (1886) С. Я. Надсона.
4 …"маленькие причастницы" будем 15 октября… — Подразумевается день предполагаемого выхода в свет первого номера «Аполлона» (вышел 25 октября). В его «Литературном альманахе» были опубликованы «Ледяной трилистник» Анненского и стихотворения Волошина «Дэлос», «Созвездья» и «Полдень».
5 …клоделевских «Муз» в Вашем переводе… — Стихотворный перевод оды «Музы» французского поэта и драматурга Поля Клоделя (1868—1954) Волошин выслал С. К. Маковскому 20.У 1909 г., отметив в отправленном одновременно письме: «Это великолепная, но дьявольски трудная вещь, которую я с трудом одолел, но горжусь переводом» (ГПБ, ф. 124, ед. хр. 975). В письме Анненского к Маковскому от 30/II 1909 г. (с. 488) были указаны допущенные Волошиным небрежности и неточности в переводе. В ответном письме от 6 августа Маковский намекал Анненскому на желательность того, чтобы он изложил непосредственно Волошину свое мнение о переводе «Муз»: «Ох этот Макс! Пожалуйста, все-таки напишите ему от себя два слова» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 347).
6 …брульен (brouillon) — черновик, черновой набросок (фр.).
7 …кто же будет русским переводчиком Поля Клодель? — 18.VIII 1909 г, Волошин отвечал Анненскому: «…я буду Вам благодарен, Иннокентий Федорович, за Вашу критику и за все указания недочетов и вновь переработаю весь этот перевод целиком, так как хочу, чтобы он был совершенным. <…> Кроме того, я постараюсь оправдаться во многих сознательных отступлениях, сделанных на основании всего моего понимания творчества Клоделя» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307). Волошин внес отдельные, предложенные Анненским исправления в свой перевод. Ср.: Аполлон, 1910, № 9, с. 19-40.
9 «Горомедон». — О статье «Horomedon», предназначавшейся для «Аполлона», Волошин писал Маковскому в одном из летних писем 1909 г.: «Это классификация искусств согласно идее времени: музыка владеет стихией прошлого; вся „пластика“ — стихией настоящего и поэзия (слово) — стихией будущего…» «Эта статья очень важна для моего сознания. Я в ней скристаллизировал свою эстетику, она мое proffesion de foi[31]», — прибавлял он в письме к Маковскому от 2 августа (ГПБ, ф. 124, ед. хр. 975). «Horomedon», вызвавший критические суждения Маковского, Анненского и других «аполлоновцев», был опубликован в «Золотом руне» (1909, № 11-12, с. 55-60).
10 … откуда Вы взяли это слово… — Волошин, обосновывая название своей статьи (Горомедон — вождь времени), ссылался в ответном письме к Анненскому на французскую «La Grande Enciclopedie» (V. III, р. 357) и дополнительно разъяснял свой замысел: «Статья моя была задумана гораздо раньше как опыт классификации искусства согласно иллюзиям настоящего, прошлого и будущего. Но когда я начал обрабатывать ее, мне пришла в голову эта связь одного из наименее определимых ликов Аполлона — вождя времени — с парками, которые тоже так странно повторяют идею прошлого, настоящего и будущего. И мне захотелось связать эти (безусловно не научные) анал<огии>» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307).
11 …кланяйтесь Толстым… — Летом 1909 г. близкие друзья Волошина А. Н. Толстой и его жена Софья Исааковна Дымшиц-Толстая (1889—1963) жили у него в Коктебеле.
31.VIII 1909
1 Корректуры получил… — Корректуры статьи «О современном лиризме». 6 августа Маковский сообщал: «Завтра я сдам Вашу статью в набор».
2 Гумилеву мы … сделали … что-то вроде бойкота, — Сохранилось гумилевское приглашение: «Вы будете очень добры, если согласитесь придти к нам в это воскресенье часам к пяти дня. Я жду Маковского, Кузмина etc. Обещал быть и Вячеслав Иванович. <…> Будут стихи, но не в таком неумеренном количестве, как прошлые разы. Я имею новую вещь для прочтенья» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 316). Вероятно, имеется в виду «Сон Адама»; одно из «прошлых» собраний у Гумилева состоялось 3 апреля — в этот день Анненский вписал стихотворение «Среди миров» в альбом племянницы Гумилева М. Сверчковой (ИМЛИ, ф. 188, оп. 1, ед. хр. 2), Ранее Анненский рецензировал сборник Гумилева «Романтические цветы» («Речь», 1908, № 308, 15 дек.; подписано инициалами «И. А.», несмотря на настоятельную просьбу редакции поставить имя полностью — ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 309).
3 Если бы я получил Вашу телеграмму до отправки своей… — Тексты телеграмм неизвестны.
4 Прочитали Вячеслава сплошь?… от первого всплеска. — Книга статей В. Иванова «По звездам», вышедшая в июле 1909 г.
5 К Леконту де Лиль… — Речь идет о работе над статьей «Леконт де Лиль и его „Эриннии“», Н. В. Дризен несколько позднее заказал статью об «Эринниях» и В, Иванову, возможно, с целью спровоцировать диалог поэтов на страницах ЕИТ (ГПБ, ф. 263, ед. хр. 122 и 159). Замысел этот остался нереализованным.
6 …они оба — и профессор, и элегический Сатана … веяло Смертью. — Параллель между Леконтом де Лилем («профессором», «великим креолом») и Бодлером («элегическим Сатаной») Анненский устанавливает и в статье «Античный миф в современной французской поэзии».
6.IX 1909
Автограф: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 287.
Адресат установлен на основании материалов, хранящихся в ГИАЛО и связанных с делами гимназии княгини Оболенской (ф. 323, оп. 1, ед. хр. 63). По этим данным, 13.VII 1909 г. М. А. Андреянов, член Совета Министерства народного просвещения, был назначен председателем педагогического совета частной женской гимназии княгини Оболенской (л. 78). (Сообщено К. А. Кумпан и А. М. Конечным.)
1 …сомнения, которые вызываются во мне Вашим предложением. — В 1906 г. Анненский был перемещен с должности директора гимназии на должность окружного инспектора Санктпетербургского учебного округа. Тяготясь этой должностью, Анненский, вероятно, еще до начала учебного 1909 г. подал прошение об отставке, которое было удовлетворено 20.XI 1909 г. 26.IX 1909 г. Анненский пишет Н. П. Бегичевой об отставке, как о деле решенном (см. с. 492). Можно предположить, что Анненский, обеспокоенный материальным положением семьи, охотно принял бы должность, не связанную с частыми и утомительными для него командировками. Однако Министерство народного просвещения, не слишком доверявшее Анненскому после 1905 г., не предлагало ему такой должности. Таким образом, письмо к Андреянову — отнюдь не соблюдение декорума: оно характеризует истинное положение дел Анненского в 1909 г.
2 …нашим общим учено-комитетским воспоминаниям… — Анненский был членом Ученого комитета Министерства народного просвещения с 1898 г.
22.IX 1909
1 Напишите … как стоит вопрос. — В ответ Маковский писал 24 сентября: «Относительно Ваших стихов ничего со времени нашей последней беседы не изменилось. Ведь о том, что неудобно отдавать им много места в первой книжке „Аполлона“ — было давно решено. <…> В следующей же книжке будет напечатано 9-10 страниц Ваших стихотворений <…>».
2 Ну, бросим стихи, и все. — Ср. признание в одном из писем Анненского: «Знаете — всякий человек должен сказать те слова, которые он может сказать. А слушают его или нет — это уже второстепенная вещь» (А. Бурнакин. Мученик красоты. «Искра»,
3 …"Власа" будут читать … Так это? — Чтение Осипом Дымовым (1878—1959) повести «Влас» состоялось 29 сентября. По всей вероятности, первые главы «Власа» Анненский слушал у Маковского 18 апреля (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр, 322).
4 …читает … повесть Ауслендер… — Чтение не состоялось (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 297). Ауслендер Сергей Абрамович (1886—1943) — прозаик. Вероятно, он собирался читать повесть «У фабрики».
26.IX 1909
1 … Я вышел в отставку… — Прошение об отставке Анненский подал, по-видимому, в конце лета 1909 г.; оно было удовлетворено 20.XI 1909 г.
2 …есть … литературная работишка… — Сотрудничество в журнале «Аполлон». Вчера ставили в моем переводе «Ифигению» Еврипида. — Спектакль под названием «Ифигения — жертва» был поставлен в Александрийском театре в Петербурге.
<1909>
1 Я все простил… — перевод стихотворения Г. Гейне «Ich grolle nicht» («Я не сержусь»).
2 «Лопающегося сердца» и «грызущего змея» я избежал… — Анненский имеет в виду строки стихотворения: Ich grolle nicht / Und wenn das Herz auch bricht… Und sah die Schlang. Die dir am Herzen frisst… (Я не сержусь даже тогда, / Когда сердце раскалывается… И видел змею, / Которая гложет твое сердце…).
3 Я все простил… — вероятно, более ранний вариант стихотворения.
17.X 1909
Автограф: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 284.
Иванов Вячеслав Иванович (1866—1949) — русский поэт, драматург, историк. Общение Анненского с Ивановым было наиболее тесным в 1909 г. В этом же году Иванов бывал с С. К. Маковским у Анненского в Царском Селе. Маковский писал Анненскому 20.V 1909 г.: «Итак в пятницу мы будем в Вашем гостеприимном доме на Захоржевской. Я предвижу интересный обмен идей с В. Ивановым» (ЦГАЛИ, ф. 6 оп. 1, ед. хр. 347). В 1910 г. Иванов опубликовал статью «О поэзии И. Ф. Анненского» («Аполлон», 1910, № 4). Публикуемое письмо Анненского — ответ на письмо к нему В. Иванова от 16.Х «1909 г.» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 328). В этом письме Иванов прислал Анненскому свое стихотворение «Зачем у кельи 1ы подслушал…» с посвящением: «Инн. Ф. Анненскому». Под названием «Ultimum vale» вошло в кн.: «Cor ardens». СПб., 1911. Цикл «Пристрастия».
1 …с «Тем — безглагольным, безответным». — Перефразированная строка из названного стихотворения В. Иванова. У Иванова: «Он пел: узнал я гимн заветный, — / Сам — безглагольный, безответный — / Немея в скинии земной».
2 … возникшее между нами недоразумение. — Речь, по-видимому, идет о недовольстве В. Иванова разбором его стихотворений в статье Анненского «О современном лиризме».
4.XI 1909
1 …посторонних рук… — Письмо продиктовано Анненским; подпись — автограф.
2 …при обсуждении Вашего «Венка». — Венок сонетов Волошина «Corona astralis» должен был обсуждаться 4 ноября на заседании редакции «Аполлона». «Ввиду Вашего отсутствия я настоял, чтобы обсуждение было отложено до следующего раза», — сообщал Волошин Анненскому (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307).
3 …хлопоты о «Кипарисовом ларце». — Волошин, печатавший в издательстве «Гриф» свою книгу «Стихотворения. 1900—1910», взял на себя хлопоты по выпуску в свет книги стихов Анненского «Кипарисовый ларец». Волошин сообщил Анненскому выдержки из несохранившегося в его архиве письма владельца «Грифа» С. А. Соколова: «Буду рад, если устроите, чтобы Анненский обратился ко мне» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307).
4 …шаг … с его стороны. — Это предложение Анненский делал С. А. Соколову еще в пору сотрудничества в его журнале «Перевал». 12 января 1907 г. Соколов писал Анненскому: «Книгу Ваших стихов издал бы с большим удовольствием, но мешает одно обстоятельство: на этот год у меня есть на очереди несколько книг и бюджет „Грифа“ с большой точностью рассчитан на них, — а увеличить бюджет я не могу. Поверьте, что только эта причина заставляет меня упускать возможность издать Вашу книгу» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364). В 1909 г. такие возможности появились. Соколов после предварительной переписки с Волошиным обратился к Анненскому с письмом от 5 ноября, предлагая издать его книгу (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364). Книга «Кипарисовый ларец» была издана в 1910 г. См. также прим. 2, с. 668.
12.XI 1909
1 …не будем об этом говорить и постараемся не думать. — В недатированном письме (видимо, от 10-11 ноября) Маковский сообщил: «Ваши стихи, уже набранные и сверстанные, все-таки пришлось отложить — как Вы этого опасались». По догадке Ахматовой, это письмо Анненского — ключ к написанному в тот же день последнему стихотворению поэта «Моя Тоска». Строфа:
В венке из тронутых, из вянущих азалий
Собралась петь она… Не смолк и первый стих,
Как маленьких детей у ней перевязали,
Сломали руки им и ослепили их
— связывалась Ахматовой с историей несостоявшейся публикации в «Аполлоне» (по свидетельству Д. Е. Максимова, Ахматова в разговоре с ним называла поступок Маковского непосредственной причиной скоропостижной смерти Анненского). Стихотворение это имело и другой внешний импульс — спор с М. А. Кузминым о сущности и формах любви, «за безлюбость и христианство», как отметил Кузмин в дневнике 11 ноября (ЦГАЛИ, ф. 232, оп. 1, ед. хр. 54).
2 У меня … издатель… — Речь идет об издании «Кипарисового ларца». Еще в апреле 1909 г. Маковский просил у К. И. Чуковского рукопись книги стихов Анненского (ГБЛ, ф. 620), вероятно, планируя — после неудачных попыток Чуковского — издать сборник при «Аполлоне». Однако книгоиздательство при «Аполлоне» в 1909 г. организовать не удалось. Получив информацию от Волошина, владелец издательства «Гриф» С. А. Соколов (С. Кречетов) в письме от 5.XI 1909 г. предложил Анненскому издать книгу в «Грифе» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364). Анненский ответил согласием, и 14 ноября Соколов писал ему: «…уже целый ряд дней жду получения рукописи…», Рукопись была послана Соколову В. Анненским-Кривичем в начале января 1910 г. Книга вышла в свет 6.IV 1910 г.
3 …кроме пьесы «Петербург»… — Стихотворение «Петербург» опубликовано впервые в «Аполлоне» в июне 1910 (э 8); в Кл не вошло.
КО — «Книга отражений».
2КО — «Вторая книга отражений».
Блок А. — Блок А. Собрание сочинений: В 8-ми т. М.-Л., 1960—1963.
Вн — Брюсов В. Все напевы. М., 1909 («Пути и перепутья», т. 3),
ГБЛ — Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
ГИАЛО — Государственный Исторический архив Ленинградской области.
ГЛМ — Отдел рукописей Государственного Литературного музея.
ГПБ — Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки нм. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
ГСс — Гиппиус З. Н. Собрание стихов. Кн. 1-2. М., 1904—1910.
ЕИТ — журнал «Ежегодник императорских театров».
ЖМНИ — «Журнал Министерства народного просвещения».
ИРЛИ — Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (Ленинград).
Кл — Анненский И. Ф. Кипарисовый ларец. М., 1910.
МБ — журнал «Мир божий».
Псс — Майков А. Н. Полное собрание сочинений: В 3-х т. СПб., 1884.
Пк — Сологуб Ф. Пламенный круг. Стихи, книга восьмая, М., 1908.
Пп1-Пп2 — Брюсов В. Я. Пути и перепутья. Собрание стихов, т. I—II. М., 1908.
РБ — журнал «Русское богатство».
Рс 1-3 — «Русские символисты». Вып. 1. М., 1894; вып. 2. М., 1894; вып. 3. М., 1895.
РШ — журнал «Русская школа».
Тп — Анненский И. Ф. Тихие песни. СПб., 1904.
ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИАР — Центральный Государственный исторический архив СССР (Ленинград).
- ↑ Сколько успеет прочесть Саша3, это все равно.
- ↑ Какая безвкусица (фр.).
- ↑ Несмотря ни на что (фр.).
- ↑ И она чрезвычайно печется о своем здоровье (фр.).
- ↑ Напоминанию о смерти (лат.).
- ↑ Буквально: книги с одинаковым названием (лат.); здесь: вещи одного толка.
- ↑ Стихи и прозу2 (фр.).
- ↑ Героическую группу (фр.).
- ↑ Чудо Страстной пятницы (нем.).
- ↑ И как меланхолические возгласы венецианских гондольеров перекликаются с плеском маленьких темных каналов, два-три окрика l’agoyate (погонщика), понукающего свою скотинку, внутренне ассоциируются с солнцем, с le cailloutis (звук от движения по камешкам) и со жгучим взором Пелопоннеса, «Hourri… Oxo…» Это именно те гортанные звуки, какие издают вагнеровские валькирии (фр.).
- ↑ Пограничные вопросы (нем.).
- ↑ Черную мессу (фр.).
- ↑ Как женщина; она обманчива (фр.).
- ↑ Морозное чудо (нем.).
- ↑ Здесь: в самом имени предзнаменование (лат.).
- ↑ Это мещанка (фр.).
- ↑ Сожжение (исп.).
- ↑ Я чую свет… (нем.). Не ты ли это? (ит.).
- ↑ Втихомолку смеялся (фр.).
- ↑ Говоря откровенно (фр.).
- ↑ Наплевательство (фр.).
- ↑ Великое „Может быть“ (фр.).
- ↑ К вершинам (лат.).
- ↑ Всерьез (фр.).
- ↑ Нужен усидчивый зад… а? (фр.).
- ↑ Нет, мой дорогой, у Вас будет на три месяца, будьте спокойны! (фр.).
- ↑ Некоего обозрения… каково? (фр.).
- ↑ Т. е. подвели, обманули (фр.).
- ↑ Жирного тельца (я чувствую отвращение… к телятине) (фр.).
- ↑ Без подготовки, экспромтом (фр.).
- ↑ Исповедание веры (фр.).