Н. А. Добролюбов. Русские классики. Избранные литературно-критические статьи.
Издание подготовил Ю. Г. Оксман.
Серия «Литературные памятники»
М., «Наука», 1970
Мы так долго ждали письма от тебя, мой милый Николай Петрович, что оно пришло наконец совершенно неожиданно. Можешь представить, как обрадовался ему я, и не один я: все наши друзья, существования которых ты не подозревал в институте, тоже участвовали в этой радости. Миша, Львов, Буренин, Сциборский — все это было и есть в Главн. педаг. <институте>, и все это слушало с видимым восхищением чтение твоего письма1. Старшие и младшие учителя2 смотрели на нашу радость при этом случае с каким-то робким изумлением, не понимая, как наши серьезные или зло-насмешливые физиономии могли вдруг принять выражение такого добродушного, детского веселья и сердечного участия. Это изумление превратилось, конечно, в некоторого рода ужас, когда мы стали потом толковать о la comtesse3, причем я рассказал о том, что он приходит в благоговейный восторг и проливает обильные источники слез, говоря о величии и славе России под благословенным правлением дома Романовых (сведение это сообщено мне Н<иколаем> Гавриловичем). Но — черт с ними — с контессами и старшими учителями; у меня есть новости гораздо интереснее их. Только не ленись читать. Все они относятся к Гл. пед. <институту>.
В «Современнике» пропущена уже статейка о нашем последнем акте, наполненная самыми злокачественными выписками из него4. Написана она в таком духе, как, напр., статья о стих. Растопчиной5, и, разумеется, Бекетов ее не понял6. Но Некрасов, боясь все-таки, что Давыдов будет жаловаться7, спросил разрешения у Щербатова; тот сказал очень просто: да помилуйте, в чем же вы затрудняетесь? Печатайте смело… ведь это же известный негодяй8… Кому из своих приятелей обязан Ванька этой рецензией, тебе, конечно, не нужно говорить.
Между тем случилось и другое событие. Кто-то из бывшего пятого курса настрочил письмо к министру об институтской администрации 9. Письмо это послано было в министерство; там его распечатал дежурный чиновник, потом оно перешло — по инстанциям, к столоначальнику, начальнику отделения, директору департамента и пр. Наконец дошло оно до Авраама Сергеича 10, который, конечно, не знал, что ему сделать в этом случае и решился — посоветоваться об этом с Давыдовым, вследствие чего и переслал ему письмо. Ванька созвал инспектора, Андрюшку и эконома 11, и тут началось чтение, при к<ото>ром повторилась, говорят, сцена, завершающая «Ревизора», так как в письме всем досталось. Ваньке, впрочем, судя по рассказам читавших письмо, должно быть всех меньше; инспект. назван пешкой, Андрюшка — хвостом директорским, эконом — подлецом, каких свет не производил. Разумеется, Ваньке не трудно было оправдаться против письма, написанного в подобном духе, и в заключение этого дела Авр<аам> Серг<еич>, говорят, расцеловал его. Но по городу начали носиться смутные слухи о ревизии в Гл<авном> пед<агогическом>. Эконом зазывал пятый курс к себе и поил вином Чистякова, Сведенцова, Феоктистова и др. (названных я сам видел пьющими с экономом, возле его квартиры, под арками).
Между тем случилось другое обстоятельство, которое я хотел бы тебе передать достойным образом, но чувствую, что перо мое слишком слабо для этого. Попытаюсь на простой летописный рассказ. В конце июня послано было кем-то письмо к Краевскому, в котором просили его напечатать в «СПб. вед.» объявление, что дир. Гл. пед. ин., член ком. и пр. и пр. Иван Давыдов, в ночь с 24 на 25-е июня высечен студентами за то-то и за то-то… Кр<аевский> 12, как истинный либерал, продержал у себя это письмо недели три, рассказавши кое-кому его содержание, но потом, в качестве верноподданного, отправился с письмом к министру. Оказалось, что министр тоже получил безымянное уведомление об этом и молчал только, думая, что кроме его никто ничего не знает… Теперь, видя, что ничего не скрыто от света, он послал за Давыдовым, и — тут произошла картина, которую, конечно, легче вообразить, нежели описать, тем более, что единственными ее свидетелями были вышепоименованные два действующие лица… Чем все это дело кончилось между ними, осталось неразгаданною тайной. Но на другой день Ванька призвал старших и младших учителей, и — опять произошла сцена, которую я и мог бы описать, да не хочу, потому, что слишком отвратительно. В тот же день учителя писали любовное письмо к Давыдову, писание возложено было на Чистякова, к<ото>рый, совершенно простодушно, начал его (говорят) так: «Сегодня поутру ваше пр-во изволили призвать нас и объявить, что его выс. пр-ву г. министру сделалось известным, что вас высекли студенты, института. Считаем долгом объяснить, что мы не только отказываемся от участия в этом деле, но и признаем его низким и презренным», и т. д…. Но кто-то из них догадался, что это будет в роде новой экзекуции над Ванькой, и потому Сведенцов написал другое письмо, в к<ото>ром уверял Ваньку, что его не только не секли, но и не могли сечь, потому, что все студенты чрезвычайно к нему привержены. Ванька с письмом отправился к министру, чтобы посрамить клевету.
В городе сильно поговаривают, что к нам директором назначат Фишера 13 (причем Благовещенский 14 намерен, по его словам, подать в отставку). В институте ждут ревизии Вяземского 15, и вследствие того с начала июля наняли купальню и дают очень порядочный (сравнительно) стол. И то — выгода (конечно, не для директора и эконома)"
Контессе своей можешь сказать, что если она не приедет с своими плаксивыми рожами сюда, то увидит — шиш 16… Многих из кончивших курс, действительно, послали за границу — европейской России. Напр., Гетлинг, с спокойной уверенностью отправившийся в Ревель 17 и разгласивший там, что он получил серебряную медаль и едет слушать Якова Гримма, — он назначен учителем в Иркутск. Подобная участь постигла и других. Вреден в домашние учители… 16 Только бДро&Розищ определенный, кажется, в Пензу, или Сызрань., или Сарепту — что-то в этом роде, — просит себе отпуск за границу на два года. Но это опять-таки только на том основании, что у всякого барона своя фантазия 19. В СПб. не получил места никто, даже историческая кобыла20…. Классический Александр Иваныч — оставлен без места, при институте, впредь до востребования, и окончательно теперь смотрит на человечество носом, а не глазами, безмерно возгордившись тем, что читает корректуру собственного сочинения, печатаемого в «Опытах трудов» 21, и т. д.,
Наши студенты (которых Андрюшка в «акте» перевел, из третьего прямо в VI курс, вместо IV: вот сближение-то .. пятый, шестой..) — занимаются ералашью, что приучает их к лености, апатии и тому подобным гнусным порокам. Принес я им от Срезн<евского> 22 «Кто виноват», — и вот недели две не могут прочитать его. Принес «Запутан<ное> дело» 23, и они не только не прочли, но еще потеряли его. Писать никто ни к кому не хочет… От Паржницкого и Михаил<овского>24 имеем письма, в к<ото>р<ых> пишут, что им теперь гораздо лучше. Михайловский пишет, что главный доктор уволил его от должности фельдшера и сказал, что пора ему обратиться к прежним занятиям.. Сциборский, по своей невинности достойной лучшего века, — потерял 10 рублей, назначавшихся для посылки Мих<айловско>му. Их нашел какой-то солдат и принес Сц<иборско>му, к<ото>рый и дал ему за это три рубля, доставивши нам таким образом несколько отрадных, мгновений при благородной мысли о честности неиспорченной русской натуры. У того же Сцибор<ского> завязалось знакомство с Кошкиным25, из которого, впрочем, он, по своим дивным качествам, не может извлечь ни малейшей пользы. У того же Сциб<орского> есть уроки по славянской филологии (!) на Черной речке, куда он ездит два раза в неделю, по 1 р. 25 к. за раз. У того же Сц<иборского> наконец явилась неведомая доселе способность получать шлемы в ералаши и капоты в пикете. Способность эту он передает каждому, кто садится играть его партнером. Миша ездит к Малоземовым26, Львов тоже получил уроки. Щеглов27 живет в Павловске, Буренин-- переводит географию для Зуева28. Янковский и Янцевич29 — прохаживаются. Янковский занимается еще — удивлением тому, что есть, ученые, занимающиеся славянскими наречиями и не обращающие исключительного внимания на Польшу. Дивится, дивится целые каникулы и все надивиться не может. О деле Александровича 30 министр написал: «оставить без производства». Он теперь опять хлопочет у Вяземского. Сидорова призывал инсп<ектор> унив<ерситета> и объявил, что начальство намерено исключить его за то, что осмелился беспокоить особу государя31. Сидоров опять хочет осмелиться беспокоить эту особу… Здесь, кстати сказать, что недавно двоих чиновников из госуд. контроля потребовали в III-е отделение собственной… за какие-то стихи; начальство тотчас их выгнало, из службы. Прошло недели две: к ним — справка — о службе и поведении этих чиновников. Начальник самодовольно отвечает, что их уже и нет у него на службе. Но вместо похвалы, которой он, конечно, ждал, ему сделали выговор, а еще недели через две прислан высочайший приказ: считать их неуволенными!!
Теперь поговорю и о себе. Живу я в 9-й линии, напротив церкви Благовещенья, за Средним проспектом, в доме Добролюбова, в квартире Срезневского32. Это значит, что в первых числах июля Срезн<евский> приехал из Новгорода, перебрался на новую квартиру и опять уехал. Мне предоставлено было, между прочим, разобрать и расставить его книги. Пока шла славянская филология, я удивлялся богатству библиотеки его; книг чешских, сербских, болгарских у него более, нежели я предполагал всего существующего в этих литературах. Но когда дело дошло до русской литературы, удивление мое уступило место ужасу: вообрази — нет не только Лермонтова, Кольцова (это еще было бы понятно), — нет даже Карамзина (кроме, конечно, истории), Державина, Ломоносова (опять, кроме грамматики). Пушкин и Гоголь есть только в новых изданиях, след. до прошедшего года и их не было!.. «Мертвых дунь» так и нет, и по одной расписке, брошенной между книгами, видно, что он брал их читать из Академической библиотеки… Русские журналы, впрочем,, есть все, и, вероятно, их присылают ему даром… Между прочим, интересно то, что они (не подумай, пожалуйста, что они относится к русским журналам) занимаются списыванием разных невинных стихотворений, которыми снабжает их известный тебе ученый — Гильфердинг (который пишет о своих статьях к Срезневскому: пришлите мне 150 экземпл. отдельных оттисков: их полезно будет послать побольше в Польшу и за границу). Тут есть и «Демон», и «На смерть Пушкина», и «Конь верховой» Крылова, и «Новгород» Губера, и «Русскому царю», и «Насильный брак» 33, и ненапечатанные стихи из «Саши»: все это видел я переписанное женою Срезн<евского>. Тут же, разумеется, и ответ Филарета на стих. Пушкина «Жизнь»34 и подобные прелести. Сам Среэн<евский> оказывается человеком весьма добродушным и благородным. Я даже думаю, что он был бы способен к некоторому образованию, если бы не имел такой сильной учености в своем специальном занятии и если бы в сотнях своих статеек не находил точки опоры для своего невежества в вопросах человеческой науки. Факты его благородства и ума (факты неопровержимые) представлю впоследствии; теперь скажу только, что я убедился в этом всего более чрез сравнение его с Бла<гове>щ<енским>. Этот человек, будучи в десять раз глупее Срезн<евского>, в десять раз больше о себе думает и, след., к образованию способен уже во сто раз менее. Тут же встретился я еще с глупою размазней (но либералом) — Тюриным35 и с пошлым дураком во всей форме — Савваитовым 36. Из порядочных людей — виделся раза два с Островским 37, который оказывается, действительно, Порядочным человеком, и с Ламанским 38, с к<ото>рым потом встретился и у Н. Гаврииловича).
С Ник<олаем> Гавр<иловичем> я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов бы был исписать несколько листов похвалами ему, если бы не знал, что ты столько же, как и я (более — нельзя), уважаешь его достоинства, зная их, конечно, еще лучше моего. Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме его, не нашлось бы места. Знаешь ли — этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго-последовательного, проникнутого любовью к истине, — я не только не находил, но никогда и не предполагал найти. Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того досиделся. Один раз — зашедши к нему в одиннадцать часов утра, просидел до обеда, обедал и потом опять сидел до семи часов и ушел только потому, что он сказал, что к нему придут сейчас Пекарский и Шишкины39 (с которыми можно толковать разве о скандальных анекдотах). С Ник, Гавр, мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, нак Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова, Грановский — Забелина, и т. д. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем смысле — вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это Не так удобно… Я наконец доставил ему ту книгу, какой мы долго ждали, и он сказал мне потом, что прочитав эту книгу и еще второй No журнала, издаваемого тем же, он приходит к мысли, что действительно, автор человек весьма замечательный — независимо от того, что мы его любим за идеи его40. Этот отзыв меня, конечно, чрезвычайно порадовал, потому, что оба эти человека — для меня авторитеты. У Ник. Гавр., между прочим, познакомился я с Северцовым (т. е. не то, чтобы познакомился, — а виделся и говорил): человек тоже очень умный, хотя еще остались в нем некоторые предрассудки. То же самое нужно сказать и о другом брате41. Говорили мы и о Щеглове. Я, разумеется, хвалил его и предлагал его перевод из Сент Илера — о Суэзском перешейке. Ник. Гавр, сказал, что нужно посмотреть, какова статья. Между тем, как узнал я, Щег<лов> приискал какой-то новый способ сбыта для своей статьи, в какой-то политико-экономич. сборник. Я больше и не поминал о статье… Щ<еглов> между прочим писал ко мне; «через Турч<анинова>, через тебя, или через себя я познакомлюсь с Черныш<евским>»… Душевно желаю, чтобы сбылось — последнее.
«Собеседник» напечатан в этой книжке42, но деньги получатся не ранее 20-го числа, след. моя поездка домой не состоялась. Цензура пропустила все, но редакция выкинула несколько строк из предисловия, по уважению к библиографам, и еще уничтожила насмешку над Соловьевым, так как она хочет скоро поместить какую-то статью Соловьева, и потому — он сделался на несколько месяцев неприкосновенным43… В этом No «Совр.» печатаются превосходные стихотворения Некрасова. Ник, Гавр, поместил критику Описания Киев. губ. Фундуклея. Заметь также, когда будешь иметь книжку «Совр.» и разбор стихотворений Огарева44.
Кланяйся А. Н. Пыпину45 и Ростиславу Сокр.46 Кланяйся и Михалсвскому47. Заходил однажды к Дурасову48, но не застал его дома, Кельсиев49 пустился н естествознание. Аверкиев50 написал повесть — mauvais genre, которой я не читал, но с которой он носится, как курица с яйцом. Сорокин51 уехал на уроки в Новгород — 25 р. за лето… Бордюгов52 — в Петерб., но мы его не видим, ибо он живет на Лахте, где, по словам истории Кайданова, «Петр сильно простудился» и вследствие того умер… Где эта Лахта, об этом не имею ни малейшего представления.
Твои занятия и успехи с братом53 меня очень радуют, и я тебя с ними поздравляю. Только — на что же ты и твои родные решаетесь теперь? Напиши об этом, а если лень, то заставь писать братьев, для знакомства с которыми я и рекомендуюсь (честь имею…). Но во всяком случае, еще письмо от тебя к нам должно быть. Прощай. Целую тебя, написал бы, если бы не боялся напомнить карамзинскую сентиментальность.
Георгий Амартол просто дурак, которого издавать не стоит, а переписчики его — болваны, которых совсем нет надобности сличать. Я жалею, что взялся тратить время на такое бесплодное занятие54, — работа подвигается медленно, особенно потому, что с начала июля я имею 9 уроков в неделю.
Валериан Викторович!
Я решаюсь вспомнить давно забытое время наших радушных, товарищеских бесед и поправить вину долгого молчания. Я, конечно, не прав, что столько времени не писал к Вам, но все-таки я имею сильное оправдание. Со мной, после нашего последнего свидания1, случилось много такого, что совершенно отвлекло мое внимание от дружеской переписки. Вспомните наш последний разговор, в котором я, по какой-то странной, вечно неудовлетворяемой жажде деятельности, желал поскорее «вступить в жизнь», тогда как Вы изъявляли свое отвращение от этого скорого вступления… На другой день после этого разговора мое желание было исполнено самым ужасным, самым непредвиденным образом… На моих руках были дом и сироты2… И что же — этот горький опыт не заставил меня раскаяться в своем желании. Тяжело, непривычно было сначала, долго было горько, и теперь еще все грустно, и теперь еще мне новые радости мысли и воли не могут заменить радостных воспоминаний детства, как той душе, у Лермонтова, которой
Песен небес заменить не могли
Скучные песни земли.
Но мне жаль моего мирного детства только уже так, как Шиллеру — богов Греции, как поэтам — золотого века. Я нашел в себе силы помириться с своей личною участью: наслаждения труда заменили мне былые наслаждения лени, приобретения мысли — увлечения сердца, любовь человеческая — любовь родственную… Не знаю, не покажется ли Вам, что «говорю я хитро, непонятно»3; может быть, мои простые слова противоречат Вашей метафизической фразеологии. Но прошу Вас вспомните, что ведь я в православной философии не пошел дальше того, что имел неудовольствие выслушать у Андрея Егоровича4; а во всем, что я читал после — находил диаметральную противуположность, с учением его и, вероятно, всех других академических философов; поэтому оставьте в покое мою терминологию и поймите слова мои просто, без высших претензий и взглядов. Надеюсь, впрочем, что Вы так не делаете, потому что и Вы, вероятно, изменились в течение этих двух лет… Как бы хотел я взглянуть на некоторых из своих товарищей и поговорить с ними!.. Что-то стало из этих мирных овечек Христова стада? Во что-то превратились эти отверженные козлища? Что-то и с Вами сделала Казанская академия, в которой на Вас тоже, вероятно, надели цепи, только не золотые, конечно, о каких Вы писали мне по поводу моего вступления в институт (мне, право, жаль, что у меня такая длинная память). Утвердились ли Вы еще более в добродетели, прониклись ли насквозь священным девизом православия, самодержавия и народности, напитали ли душу свою вдоволь благоговейными размышлениями о том, от отца ли, или от сына исходит дух святой, на опресноках или на квасном хлебе нужно служить обедню, в холодной или теплой воде нужно крестить детей, и т. под. душеспасительными и важными для блага мира соображениями? Дремлете ли Вы мирно под сению все примиряющей веры или тлетворное дыхание буйного Запада проникло и в казанское убежище православия и, миновав стоглазых аргусов, в виде «Правосл. собеседника)» 5 и пр., нарушило спокойный, безгрезный сон Ваш?.. Душевно жалею, если так, но утешаюсь надеждою, что Вы крепки в своих верованиях, что Ваша голова издавна заперта наглухо для пагубных убеждений и Вас не совратит с Вашего пути ни Штраус, ни Бруно Бауэр, ни сам Фейербах, не говоря уже о каком-нибудь Герцене или Белинском.. Только в этой уверенности, предполагая в Вас всегдашнюю христиански смиренную готовность к прощению ближнего, я решился Вам написать эти строки.
Что касается до меня, то я доволен своею новою жизнью — без надежд, без мечтаний, без обольщений, но зато и без малодушного страха, без противоречий естественных внушений с сверхъестеств. запрещениями. Я живу и работаю для себя, в надежде, что мои труды могут пригодиться и другим. В продолжение двух лет я все воевал с старыми врагами, внутренними и внешними. Вышел я на бой без заносчивости, но и без трусости — гордо и спокойно. Взглянул я прямо в лицо этой загадочной жизни и увидел, что она совсем не то, о чем твердили о. Паисий и преос<вященный> Иеремия 6. Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушил их. Я пошел, сначала робко, осторожно, потом смелее, и наконец пред моим холодным упорством склонились и пылкие мечты, и горячие враги мои. Теперь я покоюсь на своих лаврах, зная, что не в чем мне упрекнуть себя, зная, что не упрекнут меня ни в чем и те, которых мнением и любовью дорожу я. Говорят, что мой путь — смелой правды — приведет меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. След., и в самой последней крайности будет со мной мое всегдашнее, неотъемлемое утешение — что я трудился и жил не без пользы…
Впрочем, это еще очень далекая история. А теперь я хочу на некоторое время возвратить себе память минувшего и надеюсь, что Вы не откажетесь помочь мне в этом своим письмом. Бывало, я любил беседы с Вами, несмотря на то, что мы часто кололи друг друга; и мне даже, может быть, доставалось более. Неужели теперь отвернемся мы друг от друга, только потому, что наши дороги разошлись немножко? По крайней мере я совсем не хотел бы этого. Надеюсь, что и Вы тоже. Пишите же ко мне, В. В., о Вашей жизни; учении, успехах, об академии, ее дух. устройстве и пр., о наших товарищах, о которых ничего не знаю вот уже три года. Я бы сам написал к В. И. Соколову)7, да не знаю куда адресовать письмо. В академию — боюсь писать: там вы, вероятно, все так заняты, что некогда и прочитать будет моего письма, не только отвечать на него. Вот и к Вам я нарочно выбрал каникулярное время, когда Вы не подавлены тяжестью возвышенных размышлений и имеете свободные минуты для того, чтобы уделить время семинарским воспоминаниям, которых Вы (почему знать?), может быть, и стыдитесь. Но мне приятно думать, что Вы не стыдитесь меня, как человека, тоже в свое время стыдившегося семинарии и только недавно понявшего истинное ее значение — конечно отрицательное. Во всяком случае я жду от Вас письма, жду с нетерпением.
Я не сомневаюсь, что Вы извините, Измаил Иванович, мое внезапное отправление из Петербурга и неисполнение обещания быть у Вас перед отъездом 1. Вы так хорошо меня знаете, что не припишите этого обстоятельства какому-нибудь низкому чувству неблагодарности, равно как не увидите в этом коловратности моего характера, неуважительности к старшим и тому подобных милых вещей. Дело, разумеется, было просто. Я до самого дня акта нашего (21 июня) не знал еще хорошенько, когда я поеду. В этот день я был у Чернышевского, и там Пыпин пригласил меня ехать вместе с ним на другой день. Товарищество это было для меня, как можете вообразить, очень приятно, и я согласился. Ездил я по городу целый вечер и целое утро, закупая кое-что — начиная с чемодана и оканчивая булкой на дорогу, — и едва успел поспеть к двум часам на чугунку. Пыпин уже ждал меня. Мы скромно поместились в вагоне III класса и помчались до Твери. Поэтому я в, Петербурге решительно ни с кем не успел проститься, ни даже с Иваном Ивановичем Давыдовым, моим благодетелем, незабвенным до конца дней моих. Все, что успел я сделать, — состояло в том, что я препоручил Златовратскому диссертацию Чичерина2, которою Вы одолжили меня. Надеюсь, что она Вам доставлена в целости. Чувствую, что это с моей стороны невежливо, но возлагаю все свое упование на Вашу снисходительность ко мне, которой столько доказательств видел я, особенно в течение последнего года.
Наши странствования были довольно занимательны для нас и разнообразны. Приключения наши начались в Твери тем, что в гостинице подали нам зеленую телятину (трактирщик уверял, что это потому, что теленок был молодой, и Пыпин нашел подтверждение слов его в русской поговорке: молодо-зелено). Затем от Твери до Рыбинска мы несколько раз стояли на мели и были тащимы волоком по берегу, в то время как пароход наш «Русалка» гордо и непоколебимо, как некая пирамида, стоял на песчаном дне «Волги реченьки глубокой» 3, Немного далее случилось кораблекрушение: пароход прорезало камнем, сделалась течь, и нужно было откачивать воду. Когда рабочие парохода очень утомились, за дело это принялись некоторые из пассажиров. Мы с Александр. Николаевичем, как люди, любящие соваться в чужие дела, отличились при сей оказии примерным усердием. Я даже выказал некоторое самопожертвование, потому что, принявшись качать воду, — по своей природной ловкости и благоприобретенной слепоте, зацепился за что-то полою казенной шинели своей и великолепно разорвал ее. «Тако да растерзан будет Главный педагогический институт в нынешнем его состоянии», воскликнул я, воздевши очи к небу, и, полный возвышенных мыслей, гордо щеголял в своем рубище до самого Нижнего. Между Ярославлем и Костромой подверглись мы ярости стихий и выдержали порядочную грозу, каких в Петербурге нельзя видеть и слышать ни за какие деньги, даже в балагане у Гверры или Лежара, который так пугал меня, мирного христианина, на святой неделе своими пушками. Гроза эта с страшным ливнем, промочившим нас до нитки (полные высших взглядов, мы поместились на палубе, без права входить в каюты), — была мне первым приветом с любезной родины…
На любезной родине встретил я самый любезный прием, увидался с любезными моему сердцу, окружен любезностями родных и знакомых — с утра до вечера, но странно и стыдно сказать, — мне теперь уже, через неделю по приезде, делается страшно скучно в Нижнем. Жду не дождусь конца месяца, когда мне опять нужно будет возвратиться в Петербург. Там мои родные по духу, там родина моей мысли, там я оставил многое, что для меня милее родственных патриархальных ласк. Для меня просто досадно и тяжело говорить это, но еще тяжеле было бы молчать, и Вам, Измаил Иванович, передаю я состояние моего сердца, как человеку, который в состоянии оценить мою откровенность и понять ее надлежащим образом.
До сих пор пока у меня было несколько светлых минут — непосредственно после приезда — в радости первого свидания; а затем самое отрадное впечатление оставил во мне час беседы с Далем4. Один из первых визитов моих был к нему, и я был приятно поражен, нашедши в Дале более чистый взгляд на вещи и более благородное направление, нежели я ожидал. Странности, замашки, бросающиеся в глаза в его статьях, почти совершенно не существуют в разговоре, и таким образом общему приятному впечатлению решительно ничто не мешает. Он пригласил меня бывать у него, и сегодня я отправляюсь к нему, в воспоминание веселых суббот, проведенных мною у Вас 5.
Прошу Вас передать мое глубокое почтение Катерине Федоровне6 и сказать детям, что я их очень помню. Надеюсь, что и они не забыли меня, исключая разве ветреной невесты моей, которая, разумеется, имеет полное право забыть меня за то, что я, не простясь с ней, уехал7. Я, впрочем, утешаюсь тем, что все это — не надолго.
P. S. На это письмо отвечать, конечно, не стоит; но если Вы найдете нужным что-нибудь сказать мне, то адрес мой, до 25 июля: В Нижн. Новг<ороде>. В доме Благообразовой, на Зеленском съезде, напротив Соборного дома.
Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно. Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего иди способного к мысли не встретил
ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения. Было время, и очень недавно, — когда мы надеялись на себя, на своих сверстников, но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожными, как и наши предшественники. Мы истомимся, пропадем от лени и трусости. Бывшие до нас люди, вступившие в разлад с обществом, обыкновенно спивались с кругу, а иногда попадали на Кавказ, в Сибирь, в иезуиты вступали или застреливались. Мы, кажется, и этого не в состоянии сделать. Полное нравственное расслабление, отвращение от борьбы, страсть к комфорту, если не материальному, то умственному и сердечному, — делает нас совершенно бесполезными коптителями неба, негодными ни на какую твердую и честную деятельность. Ты можешь подумать, что все это я пишу о тебе, желая упрекнуть тебя в том, что ты так упал духом. Да, пожалуй, относи и к себе все, что мной сказано: я тебя не исключаю из этой характеристики нашего поколения. Но поверь, что я никого не исключаю из нее и всего меньше себя. Разница между нами, в отношении к нашей спячке, не очень велика. Один спит 24 часа в сутки, другой — 23 часа и 59 минут, третий 23 часа и 59 минут с половиной, с четвертью, с осьмушкой, и так далее, но поверь, что разница нейдет дальше одной минуты. При виде великих вопросов, подымаемых жизнью, при заманчивой перспективе трудной и горькой, но плодотворной Деятельности, ожидающей новых тружеников, при воспоминании о великих уроках истории — пробуждается иногда какая-то решимость, шевельнутся проклятья, разольется сладкое чувство человеческой, идеальной любви по всему организму, — но все это тотчас же и замрет, не успевши выразиться даже и в слове, не только на деле. И это не только в себе замечаешь; то же самое делается и с другими, кого любишь и уважаешь за благородство и честность, на кого мы, бывало, возлагали наши лучшие, святейшие надежды. Я хотел бы тебе написать много и горячо о той мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми, после тех неумеренных надежд, каким предались три года тому назад… Но я не пишу потому, что на письме такие вещи могут быть дурно поняты, и притом я не знаю, до какой степени непохожи на господина Шпекина 1 ковенские и прочие почтари. Неприятно было бы, если бы задушевное описание, с помещением других лиц, попало бы вместо тебя черт знает к кому.
Не в одном Ковне тяжело и грустно, мой милый Миша. Горык" и здесь, горько и в Москве, горько и в Казани. О Москве я знаю, да и ты, верно, знаешь, по Бордюгову2, о Казани рассказывая мне Паржницкий, уволенный из Казанского университета и приехавший сюда для поступления в Мед. академию, что ему, кажется, не удается3. И он значительно укротился против прежнего. Но все-таки он моложе сердцем, он более полн надежд и энергии, Чем мы с тобой и с Ваней Б<ордюговым>. Это значит, что на нем не легла мертвенная апатия русского крепостного народа, как легла она на нас всех. Он, между прочим, недоволен тобой, хотя и не говорит решительного суждения, подобно Мих<айловско>му и Щ<егло>ву, узнавшим о твоем письме к брату в Казань. Ты в горькую минуту написал ему о Сахарове4, прося его поклониться этому мерзавцу, поблагодарить его и т. д. Все это было принято за чистую монету, не исключая я фразы вроде того, что наставления Ив. Ал-ча были тебе очень полезны и что ты каждый день на опыте убеждаешься все более и более в их справедливости. За это на тебя воздвигалось негодование вроде того, как на меня за то, что я валялся в ногах у Давыдова. Я, разумеется, выслушал все обвинения на тебя довольно хладнокровно, потому что находился еще под свежим впечатлением некоторых писем твоих, читанных мне в Москве Бордюговым (ты, надеюсь, за это не рассердишься?). Впрочем, и не зная твоих писем, я бы не смутился от нелепого обвинения. Мне странно и жалко всегда смотреть на людей, которые ни на какой степени сближения не могут найти в душе своей достаточно доверия к человеку. Им все нужно казаться хорошим, нужно употреблять условные учтивости и приличия, нужно танцевать на фразах. Ты можешь, кажется, оскопить себя для них, и все-таки они будут подозревать тебя, если какой-нибудь дурак скажет им, что ты в связи с их женами. Паржницкий еще лучший из них, да и самое недоверие к людям в нем можно извинить теми гадостями, какие случалось ему вытерпеть на своем веку. Но другие… Вообрази, напр., что Щеглов (до сих пор не отдавший мне 90 целковых) писал обо мне Турчанинову и Паржницкому, что я вошел в дружбу с генералами, с бароном Корфом5, что я, подделываясь под их образ мыслей, сочиняю статьи, в которых ругаю нашего общего любимца из Вятки и его образ мыслей6, и что для вящего позора подписываю под такими статьями имена своих товарищей, именно Турчанинова и Александровича7. Турчанинов смутился этим и, не имея под руками «Совр-ка», спрашивал Михалевского, правда ли это. Мих-й передал ту же просьбу с вопросом Сциборскому, а Сциборский разузнавал от Ник. Михайловского, который передал обо всем мне. Паржницкий просил у меня «Совр»., чтобы поверить истину слов Щеглова. Скажи на милость, не потеха ли это?..
Спеша отослать письмо, не распространяюсь о многом, о чем бы хотел говорить с тобой. Пиши мне, ради бога. Это может облегчать душу, нам обоим. Советую тебе перемещаться из Ковна: если не будет лучше, то не будет и хуже, — а между тем разнообразие оживит тебя, а впоследствии может и пригодиться.
Пиши теперь на мое имя, — на углу Лит<ейного> и Басс<ейной> в доме Краевскою (бывшем Норова). Я живу с Некр<асовым> в одном доме и почти в одной квартире.
Друг мой Миша, отвечаю тебе тотчас по получении твоего письма, чтобы опять не затянуть времени на целые месяцы. Поверишь ли, что я собирался к тебе писать чуть не каждый день, и все что-нибудь мешало или лень нападала. Относительно же «Совр-ка» виновата, должно быть, почта. Через несколько дней по получении твоего письма, т. е. в половине, кажется, марта, я сообщил в конторе о твоем желании, тебя записали в список, и ты должен был получить первые три номера вместе с апрельским. Не далее как во вторник я справлюсь об этом деле, и тебе книжки будут высланы непременно (если уже не высланы).
Теперь далее. Если можешь иметь какое-нибудь влияние, посредственное или непосредственное, — на решение Жадовского, то употреби все-усилия, чтобы он написал что-нибудь и прислал в «Совр-к». Здесь, должно быть, надеются, что не будет Ж<адовск>ий писать, и потому не только сам К<окорев> 1 врет на него, но и какой-то г. В. П. напечатал в «СПб. вед.», недели две тому назад, письмо, говорящее, что, кажется, Ж<адовск>ий не считал и сам К<окоре>ва виноватым, или что-то в этом роде2. Голос Жад<овского> в этом деле очень важен.
«Слово» польское запрещено 3, редактор Огр<ызко> сидел в крепости, по требованию Горчакова Варшавского 4, под претекстом сношения с эмигрантами, по тому поводу, что напечатано было в «Slowie» письмо Лелевеля, невиннейшего свойства. Огрызку посадили было на месяц. Но государю представили до 20 (говорят) докладных записок и частных писем по этому делу (в числе их были — одно от Тургенева и другое — от Егора Ковалевского, брата министра), и Огрызко был выпущен через две недели. А журнал все-таки остался запрещенным! Подписчики, которые не захотят получить назад своих денег, могут получить вместо Siowa «Volumina legum» 5, вновь издаваемые теперь Огрызкою (на что разрешение он также получил после ужасных хлопот и с чрезвычайными; затруднениями).
Ваня, должно быть, горюет сильно; ко мне не пишет давно уж, да и я к нему с месяц, кажется, не писал. Впрочем, нет — меньше: на пасхе он был здесь, — это было около половины апреля, а с тех пор я уже писал к нему. В июне или в начале июля думаю съездить к нему, если только он будет в Москве.
Что ты клонишься ко сну, — это совершенно понятно; но не засыпайся слишком долго… Поверь, что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность; к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей. И я твердо верю, что будь сотня таких людей хоть, как мы с тобой и с Ваней, да решись эти люди и согласись между собой окончательно, — деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов… Верь, Миша, что пока мы сами себя не заговняем, нас не задавит чужой навоз. Мы еще чисты, свежи и молоды; сил в нас много; впереди еще две трети жизни… Мы можем овладеть настоящим и удержать за собою будущее. Нечего унывать и спать… Не спи, Миша, а лучше приезжай сюда летом или осенью.
Как понимать твои слова, что Сапор<овский>6 заслужил хорошее мнение вятского общества? В том ли смысле, что он подлец, или только фат и говорун? Кажется, скорее последнее.
Миленький! Пока не наложили цензуры на язык, ты можешь считать себя гораздо счастливее меня. Не знаю, как в Москве, а в Петербурге) цензура свирепствует. Нет сомнения, что реакция правительственная совершится довольно скоро, если особые обстоятельства не заставят опять кричать. Здесь теперь запрещено писать дурно про Наполеона1, и вследствие того запретили в «Совр.» статью, приготовленную для сент. книжки. Кроме того, сделали историю из-за статьи о каком-то «Городке» в «СПб. вед.»2 и обдирают все статьи и гле выходки о крепост. праве. Рецензия моя о Пед. инст. тоже сделала неприятность «Совр-ку»: переменили цензора3, хотели задержать книжку, и теперь почти каждую статью рассматривают в целом ценз, комитете. Третьего дня запретили целый роман («Полицмейстер Бубенчиков»), который составлял более 10 печат. листов 4. Об откупах тоже запрещают писать, и потому обобрали на четвертую долю статейку, которую сочинил я, — о трезвости. В просьбе о разрешении новой газеты «Свисток» отказано5. С «Искрою» сочинена история за объявление о старце и ухе6… Для «Истор. библ.» 7 разрешили было перевод Истории франц. крестьян Бонмера, а теперь опять запретили8. Не позволили даже одного стихотворения Полонского9, в котором говорилось о сыне Наполеона!.. Словом — перетурка идет страшная… Только энергия Некрасова да совершенная невозможность Черныш<евско>му — написать бесцветную пошлость — дают надежду на то, что «Совр.» до конца года выдержит свое направление. В этом месяце у нас запрещено листов 15, т. е. почти половина книжки. Эта половина будет, разумеется, по скорости заменена балластом; но и в оставшейся половинке будет кое-что… Впрочем, «Совр.» выйдет теперь, вероятно, даже позже 15-го. Значит, я и в сентябре не могу к тебе приехать. Если октябрьская книжка пройдет благополучно и выйдет хоть к числу осьмому, то приеду в Москву по ее выходе.
Я все хвораю. Раза два летом болели зубы, довольно сильно, нога болела (т. е. в самом деле — нога), приливы к голове до сих пор чувствую. Живу я теперь на новой квартире, в Моховой, дом Гутковой, № 7, кв. № 1. У меня был Дмитр<евский> 10, сообщил, что ты весел и беззаботен, — слава создателю! — как говаривал, бывало, наш общий друг — Щеглов. Анна Сокр. уехала в Саратов и там осталась; у меня остался только ее портрет, который стоит того, чтобы ты из Москвы приехал посмотреть на него… Я часто по нескольку минут не могу от него оторваться, и чувствую, что влюбляюсь наконец в А<нну> С<ократовну>. Это такая прелесть, что я не знаю ничего лучше…
Впрочем, мне еще надо оканчивать библиогр<афию>. Прощай, пиши, передай мое почтение M-m Армфельд11 (с которою я почему-то считаю себя знакомым) и расскажи о наших невзгодах тем москвичам, которые будут сетовать о запоздалости «Совр-ка».
Твой весь
5 сент.
Миленький! «Современник» вылез наконец вчера, и я свободен, — т. е. до первой присылки корректур, которые, вероятно, явятся завтра. Пользуясь «сим кратким мигом», пишу к тебе несколько строчек, долженствующих заключать в себе жалобы на судьбу. Жить мне, действительно, очень тяжко приходится, и я начинаю думать, что это происходит:
1, оттого, что с тобой мы давно не видались;
2, оттого, что Анна Сократовна уехала в Саратов;
3, оттого, что цензура становится все хуже;
4, оттого, что «еще любви безумно сердце просит» 1…
Последнее обстоятельство едва ли не самое ужасное, по крайней мере в настоящую минуту. Что ты станешь делать: дрянь мне не нравится, а хорошим женщинам я не нравлюсь… Просто — хоть топись… Хочу все «иссушать ум наукою бесплодной»2, и даже отчасти успеваю надуть самого себя, задавая себе усиленную работу. Но иногда бывает необходимость выйти из дома, повидаться с кем-нибудь по делам, — и тут обыкновенно расстраиваешься на целый день. Несмотря на мерзейшую погоду, все мне представляется на свете таким веселым и довольным; только я совершенно один, недоволен ничем и никому не могу сказать задушевного слова. В такие минуты я жалею об А<нне> С<ократовне>: с ней по крайней мере я мог говорить все, что приходило в голову и в сердце. А теперь — черт знает что такое!.. Иногда ругаю себя, зачем я не женился на ней, иногда мне приходит даже в голову, — зачем я полтора года тому назад не женился на Терезе, У нас был бы теперь ребенок, на которого я должен был бы изливать отеческие попечения и, след., моя деятельность имела бы определенную, ближайшую цель.. А та цель, которую я было предположил себе, оказалась вовсе не по плечу мне: нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других… А людей так мало, так мало — вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых; но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие — современные либеральчики. Что-то у вас в Москве? Что Буренин? 3 Что такое Иловайский? Я прочитал его статью о Дашковой в «Отеч. записках» 4. Это не бог весть что такое: выкрадка из записок Дашковой и из статьи Герцена в «Пол(ярной) звезде». Но все-таки он может, кажется, писать эффектные статьи или по крайней мере выбирать эффектные предметы. Нет ли у него еще чего-нибудь — готового или начатого? И не даст ли он порядочной статьи в «Совр-к»? Поговори ему и спроси, что получил он от Краев<ского> за свою статью о Дашковой. Если бы у него оказалось что-нибудь теперь, это было бы очень хорошо, потому что «Совр.» нуждается теперь в статьях подобного рода. На октябрь у нас только и есть скучное продолжение Безобраз<овских> статей о позем, кредите 5, да статья «о каторжниках», которой, пожалуй, и не пропустит цензура 6. Остальное придется все самим сочинять. Хоть бы ты помог, что ли!.. .
В Москву я бы приехал с радостью, если бы ты обещал влюбить меня там в кого-нибудь и заставить при этом забыть все печали мира. Но ведь ты не имеешь столько чародейственной силы, так, Стало быть, зачем же я и поеду? Лучше уж ты сюда приезжай: здесь хоть памятник Николаю Павлычу посмотришь, а у вас в Москве чего я не видал? Давыдова, что ли?.. А кстати — что же ты не благодарил меня за прощальное слово Дав-ву 7, сказанное' в прошлой книжке «Современника»? Я думаю, он был доволен моим приветом его падшему величию… По крайней мере Никита8 остался доволен на свой счет и говорил кому-то из студентов: «Читали вы, как в „Совр-ке“ Дав-ва и Смирнова ругают? Это все Добр-в пакостит»… Сердечный — слона-то и не заметил в моей рецензии…
Милейший! Выучи наизусть и вели всем, Кого знаешь, выучить «Песню Еремушке» Некрасова, напечатанную в сент. «Совр-ке». Замени только слово «истина» — равенство, — «лютой подлости» — угнетателям; это — опечатки, равно как и вить в 3-м стихе, вместо вишь. Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой! Сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!..
Для любителей полноты запрещенных вещей, сообщу тебе еще два дополнения к стихам Апухтина, молодого правоведа, подающего надежды 9. В стих. «Песни» перед последним куплетом есть еще куплет:
Так вот и кажется: с первым призывом
Грянут они из оков
К вольным степям, к нескончаемым нивам,
В глубь необъятных лесов…
В стих. «Селенье», точки в предпосл. куплете замени стихами:
С ваших плеч спадут оковы,
Перегнившие на вас.
В полит. обозрении сентября обрати внимание москвичей на то. что говорится об австрийских либералах 10.
Пиши ко мне, пожалуйста.
Обещался ты мне писать, Александр Петрович, не дожидаясь моего письма, а между тем обещания не исполнил. Что с тобою делается? Как идет твоя рязанская жизнь? Что ваше общественное мнение, и пр.? Помнится, ты хотел сообщать мне разные подробности на этот счет, и я очень желал бы знать их, особенно теперь, когда к возбуждению толков есть так много поводов. Уважь, пожалуйста, пришли что-нибудь рязанское.
Наши дела здесь идут плоховато: крутой поворот ко времени до-крымскому совершается быстро, и никто не может остановить его. Разумеется, за всех и прежде всего платится литература. Я бы не стал говорить о ней, потому что ее стеснения слишком ничтожны в сравнении с общей ретроградной реакцией; но, во-первых, она мне ближе известна, а во-вторых, на ней отражаются все попятные шаги всех министерств. Поэтому скажу тебе несколько слов. Чтобы не пускаться вдаль, расскажу тебе судьбу последних нумеров «Современника». На сентябрь набран был роман Филиппова «Полицм. Бубенчиков» 1. Объем его был 11 листов печатных. Один цензор — Оберт — его запретил; но в это самое время его отстранили от «Совр.» за пропуск рецензии Акта 30-летия Института 2. Другой цензор — Палаузов — тоже затруднился и внес роман в комитет. Комитет возвратил, с требованием переделки, так, чтобы не было тут ни губернатора, ни других важных лиц. Переделали, потом цензура еще оборвала, и роман мог явиться только через полтора месяца (уже в окт. книжке), потерявши почти 1/3, конечно, самую сильную… Между тем сент. книжка наполнилась мелкими статейками для замещения романа; и из этих статеек запрещено несколько. Напр., статья «О дворовых» запрещена м-вом внутр<енних> дел, на том основании, что она «несогласна с видами правительства». А в ней говорилось, что так как дворовые землей не владеют, а теперь дело идет о земле, то нельзя ли с ними порешить поскорее, дав им свободу приписываться, и пр. Статья о соврем, состоянии Франции запрещена потому, что (будто бы) Наполеон присылал нарочного — жаловаться на статью Павлова в «Рус. вест.» 3 и что поэтому запрещено о нем отзываться дурно, — да кроме того, перед тем была цензурная история из-за статейки «Инвалида» о Виллафр. мире4 (вследствие чего он перестал помещать у себя «общие обозрения» политические). Статья о трезвости ходила два месяца по цензурам и наконец пропущена, утратив заглавие («Народное дело») и третью долю текста — все, что говорилось об откупщиках, и об отношении откупа к народу5. Об откупах, видишь ли, говорить нехорошо — тоже не ладится с видами м-ва финансов. Федоровский хотел отвечать Кокореву6, и для начала послал было один документик а «СПб. вед.»: не позволили напечатать. Для октябрьской книжки была набрана статья: «Каторжника»7. Ее отправили в Сибирский комитет, к Буткову; Бутков пропустил8, заметив, что большая часть статьи относится не к нему, а к ведомствам м-ва внутр. дел, юстиции и духовного. Послали в м-во внутр. дел; там пропустили на том условии, ежели автор берет на себя ответственность за все, что говорит о чиновниках. Потом в юстицию; там согласились; духовные тоже пропустили. К ним относились места о раскольниках. Впрочем, нет: тут вышла забавная история. Каждый цензор, разумеется, помарывал кое-что в статье (она была 4'/г листа; увидим, много ли- останется); духовный же, арх. Федор 9, вымарал все, что было о раскольниках, да и подписал: со стороны дух. цензуры нет препятствия. Получив от Федора, мы думали, что наконец можно будет печатать статью — хоть уж в ноябр. книжке. Не тут-то было: нужно было отправлять к воен. и финансовому цензору. Места, относящиеся к военной цензуре, мы сами вымарали, чтобы ускорить дело. После финансов, цензуры думали — конец. Ничего не бывало: цензор потащил-таки статью в ценз, комитет, а ценз. ком. решил представить в Главн. упр<авление> цензуры, и книжка опять выйдет без этой статьи. Неизвестно, попадет ли она и в декабрь.
3-го октября издан циркуляр, чтобы от всех редакций и авторов цензура требовала фактических доказательств, когда они что-нибудь представляют обличительное. Таким образом, один господин пишет, что мальчишек секут в корпусах; от него требуют справку: где, когда и кого высекли, и чем он это докажет. Иначе печатать не позволяют. И все в таком роде.
16 декабря.
Не знаю, почему не дописал и не отослал я это письмо к тебе, Александр Петрович. Теперь нашел я его и вздумал отослать без дальнейших рассуждений: охоты нет говорить о всех мерзостях, какие здесь делаются. Говорили было о совершенном преобразовании цензуры под управлением Корфа 10; но это лопнуло. Некоторые жалеют, другие радуются; но и то и другое — глупо. Корф ли, Ковалевский ли.11 — всё единственно: стеснения, придирки, проволочки, малодушие и раболепство" на каждом шагу…
Прощай. Пищи ко мне.
Добрейший Степан Тимофеевич,
Вы совершенно напрасно расстраиваетесь тем, что следует считать «отрадным явлением». Что мальчик удавился1 — это, по-моему, очень хорошо; скверно то, что другие не давятся: значит эта болотная ядовитая атмосфера пришлась как раз по их легким, и они в ней благоденствуют как рыба в воде. Вот что скверно. А то — удавился! Велика важность! Неужели Вас это изумило и озадачило? Неужели Вы предполагали, что наши гимназии не способны привести к удавлению человека мало-мальски привыкшего к другой атмосфере, нежели в какой мы все возросли и воспитались? И неужели Вы жалеете этого болгара, предполагая, что он мог ждать себе какого-нибудь добра в земле русской? Нужно было пожалеть его, нужно было волноваться и возмущаться в то время, когда он ступил на русскую почву, когда он поступил в гимназию. А теперь надо радоваться! И я искренно радуюсь за него и проклинаю свое малодушие, что не могу последовать его примеру.
Назначение Панина2, ссылка Унковского и Европеуса3, пожалование во что-то виленского Бибикова4, полицейские разбои в Харькове и Киеве 5, беззаконный обыск и домашний арест у профессора Павлова в Петербурге 6, благонамеренные тенденции барона Медема7 — вот новости, которые теперь всех занимают здесь не менее, чем Молинари — Москву8. Харьковскую историю, о которой донесено в виде бунта, Вы, вероятно, знаете… Может быть слышали уже и о том, что по какой-то связи с нею вдруг пришли обыскивать П. В. Павлова, якобы соучастника мятежников. И общество молчит; несколько яростных юношей кричали было об адресе государю по этому случаю; над ними все смеются.
Барон Медем изволил показать либерализм: одному цензору выговор ласковый дал за то, что тот вымарал в одной статье слово вольный в фразе: вольный казак. К сожалению, мне Не хотели сказать имя этого цензора; но я подозреваю, что 2/3 из теперешних цензоров способны сделать такую помарку. Можете судить, как обуял их дух страха и холопства и как быстро может совершиться переход к елагинским временам9. Медем обратил внимание на «С-к» как на журнал «опасный», и перевел его от Бекетова к другому цензору, какому-то Рахманину 10. Определен, говорят, по рекомендации Панина. А уж и Бекетов-то в последнее время был хорош! У меня в прошлом месяце запретили статью о духовенстве 11 и пощипали статью о Пирогове 12. В нынешнем Бекетов вымарал полтора листа, целую половину из статьи о новой повести Тургенева 13; я, разумеется, статью должен был бросить. А он пренахально спрашивает: отчего же я не хотел печатать свою статью!
О Ваших рассказах тоже написал я статью 14, которой фон не лишен был гвоздиков: вот мол человек, не сочиняющий приторных дифирамбов и эклог насчет русских мужичков, не умеет мол он этого, потому — не художник, как Григорович с Писемским и т. д. А в русской мол жизни у него попадаются такие задатки, каких «образованному» обществу и во сне не снилось. Отчего мол это? Не оттого ли, что он сознал, да и пришла пора сознать, что народ не игрушка, что ему деятельная роль уже выпала в нашем царстве и пр. Все это было обставлено, конечно, литературным элементом, и все это выщипано… и остался один только этот литературный элемент или лучше сказать — черт знает что осталось… Просто смотреть гадко…
Но делать нечего: не съеживаться же от первых неудач. Подержимся еще. На следующую книжку пишу о «Грозе», о «Горькой судьбине» и о «Legende des siecles»15. Пусть запрещают, коли хотят. Я удвою свои труды и вдвое сокращу расходы, но писать буду продолжать в прежнем духе и по возможности не стану печатать статей с искажениями.
22 февр.
Почтеннейший Степан Тимофеевич, обозрение я получил только вчера и тотчас же пробежал его и вторую половину отправил в типографию, с утра ждавшую оригинала. Но относительно некоторых мест первой половины, особенно начала, я намерен вступить с Вами в диспут и тем смелее, что Вы сами изъявляете недовольство началом и просите поправить. Поправлять тут нечего; но первые вступительные страницы я, если бы Вы позволили, решительно оставил бы, заменив их вступлением от редакции, более согласным с ее постоянными воззрениями. Помилуйте, мы вот уже третий год из кожи лезем, чтоб не дать заснуть обществу под гул похвал, расточаемых ему Громекой и К® 1; мы всеми способами смеемся над «нашим великим временем, когда», над «исполинскими шагами», над бумажным ходом современного прогресса, имеющим гораздо меньший кредит, Чем наши бумажные деньги. И вдруг Вы начинаете гладить современное общество по головке, оправдывать его переходным временем (да ведь других времен, кроме переходных, и не бывает, если уж на то пошло), видеть в нем какое-то сознательное и твердое следование к какой-то цели!.. Я не узнал Вас в этой характеристике общества. Я привык находить в Вас строгий и печально-недоверчивый взгляд на всякого рода надежды ж обещания. А тут у Вас такой розовый колорит всему придан, таким блаженством неведения все дышит, точно будто бы Вы в самом. деле верите, что в пять лет (даже меньше: Вы сравниваете нынешний год с прошедшим) с нами чудо случилось, что мы поднялись, точно сказочный Илья Муромец… Точно будто в самом деле верите Вы, что мужикам лучше жить будет, как только редакционная комиссия кончит свои занятия, и что простота делопроизводства водворится всюду, как только выгонят за штат тысячи несчастных мелких чиновников (Вы знаете, что крупных не выгонят)… Нет, Степан Тимофеевич, умоляю Вас, оставьте эти радужные вещи для слепца Каткова, новобрачного Феоктистова2, добросердечного (в деле ума) Леонтьева3 и проч. Пусть эти восторги современным движением явятся лучше в диссертации Ра-чинского4 о движении высших растений, нежели в обозрении «Современника». У нас другая задача, другая идея. Мы знаем (и Вы тоже), что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху — до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: «да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душенька, а жить в этом омуте не хочу больше». Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих и политические статьи «Современника» и «Свисток»… И при этом-то станем мы лелеять публику уверениями, что все хорошо и прекрасно, когда, сами знаете, что все скверно (сами это Вы писали мне в последнем письме), да будем петь Жуковского:
Било девять! В добрый час
Спите: бог не спит за вас…5
Нет, этого Вы сами не хотите, а между тем начало Вашего обозрения так и просит себе в эпиграф эти стихи…
Не обидьтесь, пожалуйста резкостью моих слов и не примите их за что-нибудь журнальное: я пишу Вам сгоряча, только что просмотрев еще раз начало обозрения и не говоривши о нем ни с кем ни слова. В письме моем — мое крепкое, хотя и горькое убеждение, которое дорого мне, как плод всего, чему я учился, что я видел и делал, дорого, как ключ для всей моей дальнейшей жизни. Надеюсь, что Вы уважите это убеждение, которое, впрочем, не очень далеко и от Ваших.
Я жду от Вас скорого ответа. Напишите, согласны ли Вы не печатать первых страниц обозрения и видеть перед ним несколько замечаний от редакции, после которых будет, конечно, — тире. — Потом, о двух пунктах: о Ростовцеве6 Ваши строки не пропустят; позвольте заменить их другими, даже с выпискою из «Нашего времени» 7. Далее о заштатных чиновниках Ваш отзыв жестокосердно тяжел; позвольте или совершенно исключить, или переменить его… Вот и все. Напишите поскорее. Книжка наша с новым цензором не поспеет ранее, как к 20-му. Обозрение будет напечатано в конце; значит, Ваш ответ, если поторопитесь, придет еще вовремя.
P. S. Забыл: скажите: в каком No «Одесск. вестн.» рассказ о задержанном поверенном и извозчике 8. Это надо для цензуры.
У Вас в руках статейка моя о Тургеневе9. Пожалуйста, не распространяйте ее, чтобы шуму не было. Я ее переделал и представил опять в цензуру; благодаря тому, что у нас цензор теперь другой, она пропущена. Впрочем, вторая половина получила совсем другой характер, немножко напоминающий начало Вашего обозрения. Что делать…
Спасибо, Александр Петрович, что не забываешь меня своими письмами. Жаль, что я не мог тебе отвечать все это время, чисто по гнусной лености. Я подвергался в течение зимы разным болестям, ничего почти не делал, обленился до последней степени и теперь только что оживаю немножко. Твои вести, большею частию мрачного свойства, не очень трогали меня, потому что у нас здесь дела идут ещё хуже, чем у вас, людей порядочных едва ли больше, а дела столько, что страх берет… Все как-то напряжено, и все томится в жалчайшем бездействии. Все лазареты переполнены сумасшедшими, и все, говорят, большею частию молодые люди, и очень порядочные; дуэли, самоубийства, пощечины, сквозь строй за мордобитие начальства — чаще, чем когда-нибудь. Самые нелепые слухи принимаются и приводят в волнение. Харьковская мизерная история и здесь чуть было не раздулась в заговор Петрашевского 1, рассказы о судах, обысках и пр. ходили страшные. Один, впрочем, обыск — у проф. Павлова — был действительно, хотя и не имел последствий 2. И все промолчали на это нарушение права человека на спокойствие в своем углу; один серб 3, с которым я встречаюсь кое-где, никак не мог понять, --каким же это образом профессора не протестуют против такого нарушения, как же это можно молчать. Но наши ученые передовые мужи возражали ему весьма логично: как же можно протестовать?.. Так они друг друга и не поняли.
В литературе начинается какое-<то> шпионское влияние. Всегда пропускались исторические статьи, как бы ни было близко описываемое в них положение к нашему: теперь велено обращать на это строжайшее внимание и не пропускать никаких намеков. О русской истории после Петра запрещено рассуждать. Гласность, дошедшая до геркулесовых столбов в деле Якушкина4, опять обращается вспять: недавно состоялся циркуляр, чт<о>б<ы> не пропускать в печать никаких личностей. На литературных чтениях Общества пособия нужд, литераторам запрещались многие пьесы уже из напечатанных, как, напр., «Горькая судьбина», которую хотел прочесть Писемский, «Песнь Еремушке» в полном составе (т. е. как напечатана в «Современнике») и пр.. Можешь судить о Приятности нашего положения. Половина статей, являющихся в журнале, являются в искаженном виде; другая половина вовсе бросается.
А между тем Панин предлагает в Комиссии вместо бессрочного пользования крестьян землею — срочное; между тем разменной монеты нет и курс рубля бумажного равняется 90—94 коп; жалованья в военном ведомстве не выдают по нескольку месяцев; штаты сокращают на целые сотни и тысячи чиновников, и пр. и пр. И уверяют, что вся причина недовольства заключается в литературе!..
Но полно об этом. Надо тебе сказать о твоих просьбах: их исполнить нельзя. О Милле ты сам уж теперь знаешь, что он еще и не готов, а будет в течение года переводиться в «Современнике». А Карновича обзор, может, и будет продаваться, но не раньше конца этого года5. Ты как-то дико выписал мне свои соображения об уловках: если так, то каждая хорошая статья, напечатанная в «С-ке», есть уловка, всякая литературная собственность есть уловка. Не забудь, что статьи покупаются журналом и что ему вовсе нет выгоды разоряться, отрекаясь от права собственности на купленную статью для того, чтобы дать возможность приобрести, всякому, только эту статью, а не весь журнал. При таких расчетах журнал не может существовать.
Сейчас получил я Ваше письмо, Николай Алексеевич, и очень кстати: сегодня я в хорошем положении, по случаю превосходной погоды, и потому могу Вам отвечать несколько толково. А когда идет швейцарский дождь и небо делается совсем петербургским, а я должен сидеть, затворив окно, один в комнате, совершенно один, без всякого ангела, — тогда я начинаю немного мешаться и пускаюсь в философию, предписывающую смотреть на жизнь, как на нечто весьма ничтожное.
Недавно, в таком расположении, я написал к Чернышевскому письмо следующего содержания: «Конечно, мне полезно и нужно было бы прозимовать за границей, но так как отсюда писать не совсем удобно (главное-- по незнанию петербургского ветра), а я уже и то „Современнику“ очень много должен, то я и считаю необходимым возвратиться, чтобы заработать свой долг и потом умереть спокойно».
Расчет этот я и теперь признаю «весьма благородным»; но как меня поотпустило немножко, то я и нахожу, что он сделан очень накоротке. Кажется, лучше будет рассчитывать более на долгих. Вместе с погодою и с несколькими прогулками по Альпам ко мне пришло некоторое сознание своих сил и надежды на будущее. Теперь я думаю: что за беда, если я задолжаю вам лишнюю тысячу в этом году (больше тысячи не будет разницы против того, как если бы я был в Петербурге), зато в следующем году буду в состоянии крепче работать. Не ручаюсь, впрочем, чтоб это расположение было во мне прочно. По временам на меня находят такие горькие мысли, что я не знаю, куда мне деваться. Не мудрено, если в одну из таких минут я приму решительное намерение удрать в Россию и удеру.
Вы, может быть, спросите: точно ли нужно мне оставаться за границей. По совести сказать Вам: нужно. Моя поездка до сих пор принесла мне пока только ту пользу, что дала мне почувствовать мое положение, которого в Петербурге я не сознавал за недосугом. Грудь у меня очень расстроена, да оказалось, что и нервы расслаблены совершенно: почти каждый день мне приходится делать над собой неимоверные усилия, чтоб не плакать, и не всегда удается удержаться. И не то, чтобы причина была, — а так, какое-то неопределенное недовольство, какие-то смутные желания одолевают, воспоминания мелькают, и все вместе так тяжело! К этому прибавьте, что меня, начиная от Дрездена, по всему пути преследовала гнуснейшая погода, что я дорогой ни с кем не знакомился (не стоило хлопотать) и что в течение полутора месяца я не получал ни одного известия из России. В Дрездене я почувствовал себя особенно дурно, после путешествия по Эльбе на пароходе, в сырую и дождливую погоду. Кашель усилился, горло заболело, дышать стало тяжело; я пошел к д-ру Вальтеру. Тот и послал меня в Интерлакен лечиться сывороткой. Приехав в Инт<ерлакен>, я был очень плох, и к тому же застал здесь проливные дожди и холод. Тоска меня взяла смертная, я думал, что мне и излеченья нет. Вздумал было я раз подняться на одну из самых маленьких гор здешних, — так куда тебе — часа два откашляться и раздышаться не мог. Но две недели здешней жизни уже укрепили меня несколько: на днях я взбирался на Гисбах, водопад в 1200 футов, и сошло благополучно. Вчера ходил на Абендберг, около 2000 ф. кажется, и только к концу пути почувствовал слишком усиленное биение сердца, а грудь ничего. И веселее несколько стал я: отвел душу в беседах с профессором Гротом 1.
Не знаю, как будет дальше, но теперь здоровье мое идет к лучшему, только медленно, и вот почему я убежден, что двух месяцев мне недостаточно для настоящего поправления. Надо бы в сентябре отправиться к морским купаньям куда-нибудь в Средиземное море, а потом зиму прожить в Италии. Горько мне одно: что «Свистка» опять издавать не будем из-за этого. Как Вы на этот счет думаете?
Но будет о себе. Кое-что напишу о делах. Прилагаю для этого особенный листок, так как этот уже весь исписан.
NB. Напишите мне решительно: приезжать или оставаться. Я положусь на Ваше решение.
Плохо, Николай Алексеевич: обрабатываем мы себя без всякого резону! Хотелось бы утешить Вас, да знаю я, что бывают смешны эти запоздалые утешения, приходящие из-за тысяч верст спустя несколько недель, когда уж утешаемый находится совсем в другом настроении или, ежели и горюет, то уж по другим причинам, которых утешающий и не подозревает. Ваше письмо пришло ко мне за два дня до моего отъезда из Интерлакена; я хотел написать Вам уж из Парижа, увидавшись с Ав<дотьей> Як<овлевной> 1. Но в Париже сказали мне, что она еще 28-го июля, т. е. накануне того дня, когда Вы писали письмо ко мне, уехала из Парижа. Куда уехала, — никто не мог мне сказать, но я думаю, что — тотчас по получении Вашего уведомления — она бросилась в СПб. Как-то Вы встретились?
То-то, Николай Алексеевич, — много Вы на себя напускаете лишнего! Что это за отчаяние в себе, что за жалобы на свою неспособность появились у Вас? Вы считаете себя отжившим, погибшим! Да помилуйте, на что это похоже? Вы в сорок лет еще сохранили настолько свежести чувства, что серьезно увлекаетесь встречного девушкой, вы разыгрываете любовные драмы, мучитесь ими сами и мучите других, привлекаете, с одной стороны, пламенную и чистую любовь, с другой — горькую ревность, — и все это принимаете к сердцу так сильно, как я никогда не принимал даже своих преступлений, совершенных подло и глупо. С чего же Вы берете, что Вы отжили? Что же после этого я должен думать о себе? Знаете ли, какие странные сближения делал я, читая Ваше письмо. Я сидел за чаем и читал в газете о подвигах Гарибальди, именно о том, какой отпор дал он Сардинскому, когда тот вздумал его останавливать. В это время принесли мне письмо Ваше; я, разумеется, газету бросил и стал его читать. И подумал я: вот человек, — темперамент у него горячий, храбрости довольно, воля твердая, умом не обижен, здоровье от природы богатырское, и всю жизнь томится желанием какого-то дела, честного, хорошего дела. Только бы и быть ему Гарибальди в своем месте. А он вон что толкует: карты-спасительницы нет, говорит, летом, оттого я и умираю. А на дело, говорит, неспособен, потому что стар. Да, помнится, Гарибальди в 48 году был тех же лет, а вон еще он какие штуки выделывает, спустя 12 лет. У того, правда, идея, желание сильное; а мы даже и пожелать-то уж хорошенько не можем. Однако же надо сознаться, что сердечный жар-то в нас не угас: судьба девочки нас очень трогает, да и сознание своего безделья тревожит. Отчего же это мы так положительно уверяем, что ни на какое путное дело неспособны? Не отговорка ли лености, не туману ли напускаем мы сами на себя?
Вы, разумеется, ссылаетесь на то, что рано стали жить и жечь свои силы. Да ведь их еще все-таки довольно осталось. А что Вы жить-то рано стали, так это именно потому, я думаю, что сил было много, что рвались они наружу, кровь кипела. Вот у меня мало крови, жидка она, так и не жил я и не хотел настоящим образом жить. Что ж из того, что мои силы не тратились? Я и денег много не тратил, а все-таки у меня их мало. Вы растратили много сил и сокрушаетесь, точно миллионер, который потерял 900 т. и затем считает себя уже нищим! Да знаете ли, что если б я, в мои 24 года, имел Ваш жар, Вашу решимость и отвагу, да Вашу крепость, я бы гораздо с большей уверенностью судил не только о своей собственной будущности, но и о судьбе хоть бы целого русского государства. Вот как!
А что дела-то нет — «да нужно прежде дело дать» — это ведь пустая отговорка, как Вы сами знаете. Есть Вам дело, есть и применение ему, и успех есть, разумеется, не такой, как для повестей Т<ургенева>, например; да ведь и Вы же далеко не Т<ургенев>, которому каждую зиму надо справить сезончик литературный. Вы знаете, что серьезное дело работается не вдруг и не сразу дается, но зато оно остается надолго, распространяется широко, делается прочным достоянием наций. Посмотрите-ка на современное движение в Европе: и оно ведь идет тихо,; а идет несомненно. Что же мы-то, неужели должны оставаться чуждыми зрителями? Вздор, ведь и мы в Европе, да еще какой важный вопрос теперь у нас решается, как много нам шансов стать серьезно наряду с Европой…
И в это время-то Вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила. Вы так легкомысленно отказываетесь от серьезной деятельности! Да ведь это злостное банкротство — иначе я не умею назвать Ваших претензий на карты, которые будто бы спасают Вас. Бросьте, Некрасов, право — бросьте. А то хотя другого-то не бросайте: поверьте, прок будет. Цензура ничему не помешает, да и. никто не в состоянии помешать делу таланта и мысли. А мысль у нас должна же прийти и к делу, и нет ни малейшего сомнения, что, несмотря ни на. что, мы увидим, как она придет.
Я пишу Вам это без злости, а в спокойной уверенности. Не думаю, чтоб на Вас подействовали мои слова (по кр<айней> мере на меня ничьи слова никогда не действовали прямо) относительно перемены образа Ваших занятий; но, может, они наведут Вас на ту мысль, что Ваши вечные сомнения и вопросы: к чему? да — стоит ли? и т. п. не совсем законны. Вы мне прежде говорили, да и теперь пишете, что все перемалывается, одна пошлость торжествует и что с этим надо соображать жизнь. Вы в некоторой части своей жизни были верны этой логике; что же вышло? Хорошо? Довольны Вы? Опять мне суется в голову Гар<ибаль>ди: вот человек, не уступивший пошлости, а сохранивший свято свою идею; зато любо читать каждую строчку, адресованную им к солдатам, к своим друзьям, к королю: везде такое спокойствие, такая уверенность, такой светлый тон… Очевидно, этот человек должен чувствовать, — что он не загубил свою жизнь, и должен быть счастливее нас с Вами, при всех испытаниях, какие потерпел. А между тем я Вам говорю не шутя, — я не вижу, чтобы Ваша натура была слабее его. Обстоятельства были другие, но теперь, сознав их, Вы уже можете над ними господствовать…
Вы, впрочем, сами знаете все это, но не хотите — себя поставить на Ноги, чтобы дело делать. А не хотите — стало быть, есть тому причина: может, и в самом деле неспособны к настоящей, человеческой работе, в качестве русского барича, на которого, впрочем, сами же Вы не желаете походить. Черт знает — думаю-думаю о Вас и голову теряю. Кажется, все задатки величия среди треволнений; а между тем величия-то и нет как нет, хотя, если посмотреть издали, так и треволнения-то были еще не особенно страшны.
Впрочем, каждому свой чирей страшен, — об этом что говорить? Я только напираю на то, что еще в 40 лет не имеет права считать себя отжившим и неспособным тот, кто еще в эти годы умеет влюбляться и мечтать о сердечном обновлении.
Не умею Вам и сказать, как бы я рад был за Вас и за себя, если бы Вы за границу приехали. Только как же «Сов-к» -то? Он мне тоже близок и дорог. Как Вы с ним хотите распорядиться? В июле Вы уж и повести никакой не поместили; Карновичем отделались. Что это за чепуху написал он о Гар<ибаль>ди!!2 Надо же было, чтоб ему попались самые дикие и бессмысленные книжонки по этой части. Ведь 9/10 того, что он пишет, вовсе не бывало. Уж лучше бы он взял просто мемуары Дюма3 да и передул бы их все целиком. Тот хоть и врет, но несколько связнее. Внутр. обозрение, кажется, ухнуло?4 Не забудьте Слав<утинско>го: он ведь должен «Сов-ку» много; за «Беглянку» он просил 75 р. с листа, --забыл я, кажется, сообщить Вам это. Коли стоит и коли внутр. обозрения он не будет писать, так возьмите уж повесть за эти деньги. Да разыщите Грыцька статью о «Рус. Правде»5; за нее тоже деньги заплачены. А Федорова комедия?6 Тоже ведь заплачена. Все деньги и деньги… И мне Вы тоже деньги предлагаете, сверх того, что я забрал. Я не прочь, ежели только Вам удобно мне отделить что-нибудь сверх платы за статьи. Только что Вы за счет такой взяли — 6000? Я не понимаю основания этой мерки. По-моему, надо считать все-таки за статьи, почем с листа, а к этому прибавить тот процент, который, по-Вашему, можно назначить. Тогда разделение будет вернее: 1, между мною и Черн<ышевски>м, 2, между нынешним годом, в к<ото>ром я почти ничего не делал, и следующими, в которые я надеюсь делать гораздо больше. Впрочем, как у Вас с Черн<ышевски>м выйдет, так и сделайте.
Цензура к «С-ку» нехороша, и это на денежную часть может иметь большое влияние. Впрочем, только бы не запретили, а подписка, вероятно, будет не хуже прошлогодней, даже лучше.
Мне покамест денег не нужно: но по петерб. квартире и разным расходам нужно будет, и я уже просил, через Черн<ышевеко>го, Ип<поли>та Ал<ександровича> 7, чтобы он выдавал. Да еще написал я, что в случае выхода замуж сестры моей, от меня может она получить, если будет нужно для жениха, до 1000 р. Исполнение этого обещания тоже зависит от Вас: переговорите на этот счет с Вас<илием> Ив<ановичем>8.
Да, кстати, возьмитесь серьезно за моего дядю и устройте его. Я Вас сильно не просил о нем с самого начала, потому что не знал его, а навязывать Вам его, как своего дядю, не хотел. Но теперь я узнал его, проживши с ним год, и уже просто рекомендую его Вам, как человека умного, деятельного и в высшей степени честного. Он может е успехом подвизаться в частной службе, особенно где нужны разнообразные хлопоты и беготня. Напр., он бы отлично мог вести дела вроде конторско-журнальных и вообще в коммерческих и акционерных обществах был бы очень полезен. В службе казенной он мог бы идти только при самостоятельной работе и беспристрастном внимании, — что отыскать, конечно, очень трудно. Место же, на котором он теперь, ни к черту для него не годится. Я уверен, что с доброю волею и хлопотами Вы можете для него нечто сделать. А устроивши его, Вы сделали бы хорошее дело и обязали бы меня не меньше, чем лишними деньгами, которые мне предоставляете.
Я теперь купаюсь в море: хорошо очень. До 1-го сентября стар. стиля я пробуду: Dieppe, Rue Ancienne Poissonnerie, № 15. Потом с неделю пишите в Париж, ежели случится: Hotel S-te Marie, Rue Rivoli, № 83. А затем Vevey, в Швейцарию, poste restante.
Видел я дважды Случевского 9: такой же. Сераковского 10 встретил в Париже: побывал в Англии, толкует о Брайте 11 и произносит франц. слова на английский лад. Он поймал нас с Обручевым 12 в мобиле. А Обручев стал еще лучше, или по крайней мере я узнал его теперь лучше, чем прежде.
Поклонитесь от меня Ав<дотье> Як<овлевне>, если она приехала, и скажите, что я жалею, что не видел ее.
Перестаньте, пожалуйста, напускать на себя хандру: от нее Вы и больны-то больше делаетесь…
Так как письмо к Вам, добрейший Константин Дмитриевич, должно непременно касаться предметов возвышенных, то считаю за нужное начать его вопросом о здоровье Берггольца 1 и Стасова 2, а потом, по известному изречению, перейти к поздравлению Вас с Новым годом. Желаю Вам в этом году меньше испытать разочарований и держать более счастливые пари, чем в прошлом году 3. Признаюсь Вам — 13-го (т. е., по-вашему, 1-го) ноября я ожидал от Вас телеграфической депеши и радостно готовился послать Вам по телеграфу мой проигрыш, рассчитывая наверстать его дешевизною продукта, который был поставлен нами в игру… Впрочем, за важными прениями о бедном брате, за сокрушениями о гниении Европы, за хлопотами о более удобном размещении большей части статей Свода законов со, всеми продолжениями, за глубокими соображениями относительно нового века 4, за трудами по опубликованию Злонамеренности некоторых петербургских литераторов, старающихся бросить тень на комитет общества вспоможения 5, и пр. и пр., словом, за высокими подвигами государственной, профессорской и филантропической мудрости — Вы, вероятно, забыли смиренного юношу, осмелившегося однажды усомниться в сбыточности некоторых Ваших надежд? Позвольте же теперь освежить вашу память некоторыми подробностями. Это был прекрасный день, чуть ли не пасхальный. Вместе с снегом растаяли сердца и только что исчезли некоторые надежды, периодически возвращающиеся к каждому празднику. Я, помнится, с обычной скромностью намекнул об этом обстоятельстве; Вы, как истинный профессор и философ (Вы же тогда обдумывали, кажется, поправки к статье о Гегеле), взяли на себя труд великодушно объяснить мне: что надежды лопнули, потому что были неосновательны; что ни в апреле, ни в мае плодов ждать еще нельзя было; что гораздо благоразумнее ждать их в последних числах августа или в первых сентября; и что кто хочет быть вполне уверен в своих надеждах, тот должен их отложить до октября. С глубоким вниманием выслушал я великие истины и смиренно заметил, что кто решительно уже не хочет обмануться, тот должен совсем отложить надежды и всякое попечение. Тогда Вы воспламенились и произнесли мне целую беседу (отчасти русскую, но более ламанскую 6) о ввозе и вывозе, о джентри 7 (то было время процветания Утина) 8, о Николае Милютине 9 и князе Черкасском 10, о гласном судопроизводстве, о местах, в которых не позволено жить в России евреям, о похвальных качествах русского мужика и еще более похвальных свойствах редакционной комиссии и члена ее Залесского 11… Всего не припомню, но знаю, что о Залесском было много и о Спасовиче немножко 12… Вы были шумно прекрасны во время Вашей речи. Соня 13 назвала Вас бегемотом тогда, но я не был с нею согласен, — я не знал, на что Вы были похожи. Только уже гораздо позже догадался я, что Вы походили в те минуты на архангела Михаила, как он изображен на fontaine de St. Michel в Париже. Проходя раз по Севастопольскому бульвару и узревши вдруг этого архангела, изливающего потоки живой воды, я невольно вспомнил Ваш грозно-светлый, вдохновенный лик, с живыми речами, обещавшими столько благ к октябрю, для меня и для всей России… Я теперь с умилением вспоминаю эти речи. Но — «юность нам советует лукаво», и я, по молодости лет, решился тогда ответить на Вашу восторженную речь новым сомнением. Тогда — тогда Вы прибегли к последнему средству — пари! Я не отказался. Но тут Вы постыдно струсили и сделали два шага назад: первый, что Вы говорили не о деле, а только о формальном заявлении, второй — что сроком взяли уже 1-е ноября. Я взял оба эти шага и укрепился в. новой позиции, оставленной Вами, хотя она и не была так удобна, как моя прежняя. И что же? Где 1-е ноября и где формальное заявление? Есть здесь добродушные люди, которые даже сегодня веруют, что именно сегодня-то и исполнились надежды, которые Вы возлагали на 1-е ноября. Вы скоро, я думаю, узнаете их мечты «на Новый год», напоминающие мне любострастных стариков, которые уж и сил не имеют, и пощечины получают, не говоря об осмеиванье, а все-таки лезут к девушкам… Но я, благодаря моего создателя, — поукрепился здесь отдыхом и потому на 1-е января смотрю совершенно так же, как и на 1-е ноября. Мало того, — Вы, верно, возлагаете теперь упование на 19-е февраля, потом на 17-е — апреля, на пасху, и т. д. Не имею я никаких прямых известий из России и не могу держать пари на долгий срок. Но даже по тому, что можно заключить из непотребных корреспонденции Nord’a и Ind. Beige, я готов с Вами побиться еще о бутылке на 19-е февраля). Будет — мы квиты, не будет — две пьем при моем возвращении или при другом удобном случае. Хотите ли? Я думаю, Вы опять согласитесь: ведь из всех благ небесных, Вам отпущенных в таком изобилии, с особенным излишком отпущена на Вас «надежда, кроткая посланница небес».
Впрочем, я вижу, что письмо принимает несколько аллегорический вид: даже что-то из Жуковского приплелось. Поэтому лучше возвратиться к действительности. Она состоит для меня теперь в Жеребцове 14, Всеволожских, Тимашеве-Беринге, Скрипицыне, Голицыных, Урусовых, Долгоруких, Тол<я>х, и т. п. 15, с которыми я каждый день встречаюсь, а с некоторыми даже вступал в объяснения (впрочем, не с Берингом и не с Жеребцовым). Встречи эти делают из меня нечто вроде сына Отечества и даже в некоторой степени русского инвалида 16. Несмотря на прелестный климат, здоровье мое здесь расстроилось: хандра дошла почти до петербургской степени. Жду только присылки денег, чтобы уехать. Если вздумаете ответить, то напишите во Флоренцию, poste restante.
Антонине Федоровне писал я из Парижа, прикинувшись кротким и незлобным 17. Если она поверила, то была, я думаю, в отчаянии, и только этому я приписываю, что она не могла до сих пор прийти в себя и написать мне ответ на такое задушевное послание, единственное в своем роде. Пусть же утешится: старинное расположение вовсе не пропало у меня, а только засыпало на несколько минут, именно тех, когда я писал письмо к ней.
Если Вы считаете «за подлость» писать ко мне или в самом деле очень заняты, то не напишет ли хоть милый друг мой Митя? 18 Если очень много ошибок наделает, — обещаю возвратить письмо с поправками. Впрочем, надеюсь, что он без меня поправился в русском языке.
Мне было очень жаль, добрый Николай Гаврилович, что мои отношения с самыми близкими людьми становились было на такую точку, на которой они должны были рвать по три раза начатые ко мне письма. Незадолго до Вашего предпоследнего письма Обручев 1 писал мне то же самое; а Авд<отья> Як<овлевна> 2 и послала письмо, да вслед за ним через день пустила в погоню другое — с комментариями. Вероятно, во всем этом виноват был я, и мне остается только просить великодушного прощения. Я и готов это сделать, хотя, к несчастью, не понимаю до сих пор, в чем состоит моя вина. К счастью, последнее мое письмо заслужило Ваше одобрение, и я несколько утешился.
В Вашем изложении изумительных перемен, происшедших в русском обществе во время моего отсутствия, я мало понял. Вспомнил только Ваши же слова: «все мы очень хорошо знаем историч. законы, а чуть дело коснется до нас, мы сейчас же готовы уверять себя, что мы-то и должны составить исключение».
Впрочем, я рад. Я даже еще прежде Вашего письма приходил в такие расположения, за которые Обр<учев> выругал меня чем-то вроде моветона и иллюзиониста. Но при всех моих благородных расположениях, при всей доброй воле, я не потерял способности судить о своих собственных средствах. Жить мне- не бог знает как сладко (как и многим другим, вероятно), и если б было такое дело, которое можно бы порешить курциевским манером3, — я бы без малейшего затруднения совершил Курциев подвиг, даже не думая, чтобы его можно было ставить в заслугу. Но ведь нужно не это, нужна другая работа, которая мне не под силу — как нравственно, так, главным образом, и физически. Вы радуетесь, что начали чувствовать себя «похожим на человека», по Вашему выражению; а я именно чувствую, что на человека-то походить я и неспособен, как Евг. Корш оказался, напр., неспособным к изданию журнала4. Я знаю, что, возвратись в Петербург, я буду по-прежнему заказывать у Шармера платье, которое будет на мне сидеть так же скверно, как и от всякого другого портного, ходить в ит<альянскую> оперу, в которой ничего не смыслю, потешаться над Кавелиным и Тургеневым, которых душевно люблю, посещать вечера Галаховых и Аничковых5, где умираю со скуки, наставлять на путь истины Случевского и Апухтина, в беспутности которых уверен, и предпринимать поездки в красный кабачок, не доставляющие мне никакого удовольствия. Что бы там у вас не делалось, а для меня нет другой перспективы. Я это сознаю слишком ясно, и, может быть, это-то сознание Вы и приняли за досаду в моем письме. Досады никакой не было — уверяю Вас, было нечто совсем другое. Я решался в то время отказаться от будущих великих подвигов на поприще российской словесности и ограничиться, пока не выучусь другому ремеслу, несколькими статьями в год и скромною жизнью в семейном уединении в одном из уголков Италии. Поэтому вопрос о том, сколько мог бы я получать от «Сов-ка», живя за границей, был для меня очень серьезен. Я бы не думал об этом, если б был один, но у меня есть обязанности и в России, и я знал, что при прежней плате за статьи и при перемене жизни я не мог бы вырабатывать достаточно для всех. Ваше упорство не отвечать мне на мои вопросы отняло у меня возможность действовать решительно, и предположения мои расстроились и, может быть, навсегда 6.
Вы скажете, что если б мои предположения были так существенно важны для меня, то я не дал бы им расстроиться из-за таких пустяков? Скажете, что при серьезном решении я и писать должен был не так, как Вам писал тогда? Правда, но что же делать, если в моем характере легкомыслие и скрытность соединяются таким образом, что я даже перед самим собой боюсь обнаружить силу моих намерений и начинаю чувствовать их значение для меня только тогда, когда уже становится поздно.
Впрочем, бог с ним, с моим характером. Не подумайте только, ради… ради чего хотите, — что я Вам делаю упрек. Нет — Вас упрекать я, вероятно, и никогда бы не подумал, а теперь я нахожусь в таком состоянии, что никого упрекать не могу: я совершенно потерялся и не умею уж различать, что для меня лучше, что хуже. Час тому назад просил, чтобы мне дали пива; не дали и, вероятно, не дадут; что ж, я напился скверной воды и теперь думаю, что, может, это еще лучше.
Все это написалось не знаю зачем; надо бы собственно писать только о моем возвращении. А то, пожалуй, Вы, по привычке не дочитывать письма, самое-то главное и пропустите. Чтоб привлечь Ваше внимание, сделаю большой Absatz. Можете с него и начинать чтение письма.
Когда Вы это письмо получите, я, вероятно, буду уже в любезном отечестве или близко от него. Отсюда еду с первым пароходом, кажется, послезавтра. Несколько дней должен пробыть в Афинах; боюсь даже, чтобы не пробыть целую неделю, если не будет другого парохода. Я бы теперь и вовсе туда не поехал, да поручений набрал из Рима и Неаполя — вот и надо исполнить. А в Неаполе замедлил я тоже, благодаря Н. М. Благовещенскому: поехал в описанные им Бойи, простудился там и дней десять был довольно серьезно болен, — хотел было скрючить меня прошлогодний бронхит, да перед неаполитан. солнцем не устоял. Это я все говорю к тому, что мое прибытие в Петербург против моих расчетов оттягивается недели на две. Но это пустяки. Я хотел в Одессе или где-нибудь на южном берегу остаться недели на две для купаний, начатых в Палермо и Мессине очень неудовлетворительно. Затем я намерен был из Москвы проехать в Нижний и пробыть дней десять с своими. Все это теперь, по моим расчетам, задержало бы меня до первых чисел августа. Но само собою разумеется, что я могу приехать и в первых числах июля: купанья мне не важны, а к своим в Нижний могу съездить и после, в сентябре или октябре. След., напишите мне в Одессу, — да, пожалуйста, не деликатничайте со мною, — когда Вы хотите ехать в Саратов и когда мне нужно приезжать. Может быть, Вы успеете устроить так: выпустивши июльскую книжку, дать какую-нибудь работу в типографию на неделю, поручить присмотреть за нею кому-нибудь и ехать. Тогда мы могли бы условиться свидеться в Нижнем, или же Вы могли бы оставить мне записку о всем, что нужно сделать для след. книжки. Да, вероятно, и Некрасов не так уж болен, чтоб решительно не в состоянии был заниматься. А письмо его — недоброе… Не дай бог никому получать такие записочки за границей от близких людей. Успокаивает меня только то, что Вы ничего не говорите о его болезни. Но, пожалуйста, напишите мне в Одессу, — что он и как. Ведь кроме Вас да его у меня никого нет теперь в Петербурге. В некоторых отношениях он даже ближе ко мне… Вы для меня слишком чисты, слишком безукоризненны как-то, и от Вашего доброго, оправдывающего слова мне иногда делается неловко и тяжело, как не бывает тяжело от резкого осуждения Некрасова.
Так пишите же, пожалуйста, — не знаю, есть ли в Одессе обычай оставлять письма на почте… Если нет, то адресуйте в Hotel de Londre, — но это не верно, потому что я там остановлюсь только первоначально. Могут, впрочем, передать, — все равно.
В Одессе буду я не позже 25 июня ст. ст. Буду ждать Вашего письма около 1-го июля и сообразно с ним расположу дальнейшую поездку.
Денег мне, пожалуй, и хватит до СПб, а может, и нет. На всякий случай пошлите в Одессу рублей 200. Только уж тут не знаю, как с почтой.
Нет ли в Одессе кого-нибудь из знакомых, кого полезно бы отыскать. Напишите.
Маркович еще не писал, потому что не знаю, где она теперь — во Флоренции или уж в Париже7. Но в Афинах найду от нее письмо и тогда сообщу ей все, что нужно. Перед отъездом она дала мне начало повести, которая должна быть недурна, но, кажется, назло мне, будет длинновата 8.
Статейка о Давуре в разных приемах гуляет теперь по всем морям 9. Конечно, к июню не поспеет. Но кажется — будет достаточно отличаться от других биографий, так что может быть помещена и в июле, если бы пропустили то, для чего она написана.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]Инициатива в собирании и издании переписки Добролюбова принадлежит Н. Г. Чернышевскому. В 1861—1862 гг. Он собрал много писем, включив их в свою книгу «Материалы для биографии Добролюбова» (т. 1. М., 1890) Значительная часть писем осталась, однако, за пределами книги[1]. Из других дореволюционных публикаций наиболее значительна работа В. Н. Княжнина «Добролюбов и Славутинский в их переписке» («Огни», кн. 1. Пг., 1916, стр. 19—82).
После революции интерес к эпистолярному наследию Добролюбова значительно возрос Большую ценность представляет изданная Н. К. Пиксановым в 1925 г. «Переписка Чернышевского с Некрасовым, Добролюбовым и А. С. Зеленым». В 1934 г. Вс. И. Срезневский опубликовал переписку Добролюбова с И. И. Срезневским («Звенья», III—IV, стр. 520—551). Там же Г. В. Прохоров напечатал два письма Добролюбова к Д. Ф. Щеглову. Несколько писем Добролюбова было опубликовано в 1936 г. в связи со 100-летием со дня рождения великого критика: «Переписка Н. А. Добролюбова с А. А. Чумиковым и И. И. Паульсоном» (публикация К. Григорьяна) и «Переписка Н. А. Добролюбова с И. А. Панаевым» (публикация С. Рейсера)[2] и др. Ряд писем Добролюбова напечатал С. Рейсер в «Литературном наследстве» (т. 67, 1959, стр. 270—276). В 1960 г. В. П. Вильчинский опубликовал «Неизвестные записки Н. А. Добролюбова к М. Л. Михайлову (из архива А. Д. Галахова)»[3].
Многие письма Добролюбова до сих пор не найдены, в том числе к Н. Г. Чернышевскому, Н. А. Некрасову, В. А. Обручеву, Марко Вовчок, А. Н. Плещееву и др.
Для настоящего издания отобраны наиболее значительные письма Добролюбова, важные для характеристики его общественных и литературных взглядов и отношений. Вновь проведена сверка текста по рукописям, в результате которой устранены неточности прежних публикаций[4].
1
[править]Турчанинов, Николай Петрович (умер 16 апреля 1860 г.) — студент Главного педагогического института, филолог, уроженец Саратова. В 1856 г. он познакомил Добролюбова с Н. Г. Чернышевским. Письма Турчанинова к Добролюбову опубликованы в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова» (М., 1890) и в «Литературном Наследстве» (т. 25—26, 1936, стр. 343—345).
1 Оставшиеся во время каникул в Петербурге студенты Главного педагогического института: М. И. Шемановский, В. Львов, К. П. Буренин, В. И. Сциборский.
2 Студенты, окончившие институт, получали знание старшего или младшего учителя.
3 Игра слов: la comtesse (франц.) — графиня, а фамилия студента, о котором говорится в письме, — М. А. Лакомте, впоследствии преподаватель Саратовской и Московской гимназий.
4 Рецензия Добролюбова «Акт девятого выпуска студентов Главного педагогического института 21 июня 1856 г.» опубликована в «Современнике». 1856, № VIII.
5 Статья Н. Г. Чернышевского «Стихотворения графини Е. П. Ростопчиной» впервые опубликована в «Современнике», 1856, № III.
6 В. Л. Бекетов, цензор «Современника».
7 И. И. Давыдов, директор Главного педагогического института. Бюрократ и казнокрад, Давыдов всячески притеснял студентов (особенно принадлежавших к кружку Добролюбова), давших ему презрительную кличку «Ванька». Впоследствии Добролюбов напечатал в «Колоколе» (1858 г.) памфлет «Партизан И. И. Давыдов во время Крымской войны».
8 Г. А. Щербатов, попечитель С.-Петербургского учебного округа и председатель Петербургского цензурного комитета.
9 Добролюбов, возглавлявший борьбу студентов против реакционных преподавателей и администрации института, в частности против Давыдова, сознался, что это писмо было написано им.
10 А. С. Норов, министр народного просвещения с 1854 по 1858 г.
11 Инспектором института был А. И. Тихомандрицкий, математик, впоследствии проф. Киевского университета. Андрей Иванович Смирнов — ученый секретарь института. Ф. Л. Ильин — отставной штабс-капитан, эконом института, он же экзекутор.
12 Автором письма к издателю газеты «С.-Петербургские ведомости» был Добролюбов.
13 А. А. Фишер, профессор философии Главного педагогического института.
14 Н. М. Благовещенский, историк римской словесности, профессор Главного педагогического института, покровительствовавший Добролюбову.
15 Князь П. А. Вяземский был в 1855—1856 гг. товарищем министра народного просвещения.
16 Михаил Лакомте надеялся, что его пошлют за границу для подготовки к профессорскому званию.
17 К. Гетлинг был назначен в Ревельскую гимназию «учителем наук».
13 Э. Р. Вреден после окончания института преподавал историю и статистику в Полоцком кадетском корпусе. В 1865 г. защитил магистерскую диссертацию. С 1866 г. читал курс политической экономии и статистики в Петербургском университете.
19 Бароном Розеном Добролюбов в шутку назвал студента Евграфа Розина, который после окончания института (в 1856 г.) уехал за границу для «усовершенствования в науках».
20 «Историческая кобыла» — студент М. С. Кобылий. В «Опытах трудов воспитанников Главного педагогического института» он поместил статью «Биография кн. А. Д. Меншикова». Получил назначение в Белоцерковскую гимназию, но преподавал во 2-й и 3-й Петербургских гимназиях, а вскоре занял должность надзирателя в Главном педагогическом институте.
21 А. И. Чистяков окончил институт с золотой медалью, а назначение получил лишь через год в 4-ю Петербургскую Ларинскую гимназию учителем латинского языка. В «Опытах трудов воспитанников Главного педагогического института» Чистяков напечатал статью по латинской словесности «Анализ речи pro lege Manilia, s. de imperatore Pompejo deligendo».
22 И. И. Срезневский, проф. Петербургского университета и Главного педагогического института; с 1849 г. академик; земляк и покровитель Добролюбова в его студенческие годы.
23 Повести А. И. Герцена и М. Е. Салтыкова.
2* И. И. Паржницкий и Н. Михайловский, бывшие студенты Петербургской медико-хирургической академии, находившиеся в административной ссылке в Финляндии.
25 Кошкин — студент, сведения о котором в литературе отсутствуют.
26 М. И. Шемановский давал уроки сыну А. Я. Малоземова, чиновника министерства финансов.
27 Д. Ф. Щеглов, однокурсник Добролюбова по институту, впоследствии педагог и писатель, автор реакционной «Истории социальных систем» (1889).
28 Н. И. Зуев, автор учебников по географии и картографии.
28 Августин Янковский и Каллистрат Янцевич — однокурсники Добролюбова по институту.
30 «Дело» Александровича неизвестно. В 1857 г. он был направлен учителем русского языка в Варшавский учебный округ.
31 Г. М. Сидоров вынужден был перейти в Петербургский университет.
32 И. И. Срезневский снимал квартиру у домовладельца И. Ф. Добролюбова. Он не был родственником Н. А. Добролюбова.
33 В стихотворении гр. Ростопчиной «Насильный брак» (1846) современники увидели прозрачный намек на закабаление царизмом Польши. «Русскому царю» Добролюбов, вероятно, называет стихотворение П. Л. Лаврова «Новому царю» (1856).
34 Ответ в стихах митрополита Филарета на атеистическое стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный» (1828) начинался строкой «Не напрасно, не случайно».
35 А. Ф. Тюрин, брат жены И. И. Срезневского, юрисконсульт при обер-прокуроре синода, позже сенатор; собиратель народных песен, автор исторических статей.
36 П. И. Савваитов, археолог и историк древней литературы.
37 По-видимому, М. Н. Островский, брат драматурга, впоследствии министр.
38 В. И. Ламанский, славист, профессор Петербургского университета, впоследствии академик.
39 П. П. Пекарский, ставший позднее академиком, и И. И. Шишкин (вскоре умерший) готовились тогда к ученой деятельности в области древней русской литературы и в связи с этим посещали своего учителя А. Н. Пыпина, жившего вместе с Чернышевским.
40 Добролюбов передает отзыв Чернышевского о Герцене, о его книге «Du Developpement des idees revolutionnaires» и о 2-м номере «Колокола».
41 Н. А. Северцов, впоследствии известный ученый, основоположник зоогеографии в России, «…другой брат» — вероятно, А. А. Северцов — автор статьи «Сельская община в России», напечатанной в «Современнике» 1856 г.
42 Статья Добролюбова «Собеседник любителей российского слова» появилась в «Современнике», 1856, № VIII, IX).
43 Статья историка С. М. Соловьева «Русская промышленность и торговля в XVI в.» появилась в «Современнике», 1857, № I.
44 В «Современнике», 1856, № VIII, были напечатаны стихотворения Н. А. Некрасова «Секрет», «Сознание», «Как ты кротка, как ты послушна»; статья Чернышевского «Статистическое описание Киевской губернии, изд. И. Фундуклеем»: рецензия Чернышевского на «Стихотворения Н. Огарева» появилась в «Современнике», 1856, № IX.
45 А. Н. Пыпин был в это время в Саратове у родных.
46 Р. С. Васильев, студент Петербургской медико-хирургической академии, брат жены Чернышевского, на каникулы уехал в Саратов.
47 В. Г. Михалевский, студент юридического факультета Петербургского университета, учившийся вместе с Турчаниновым в Саратовской гимназии, в которой преподавал Н. Г, Чернышевский. После окончания университета в 1857 г. преподавал в Новгородском кадетском корпусе. В 1862 г. принимал участие в землевольческих петербургских кружках.
48 В. И. Дурасов, чиновник, саратовец, знакомый Чернышевского.
49 В. И. Кельсиев, вольнослушатель Петербургского университета, впоследствии деятель революционного движения.
50 Д. В. Аверкиев, студент Петербургского университета, впоследствии драматург, беллетрист и критик консервативного лагеря.
51 И. М. Сорокин, воспитанник Саратовской гимназии, в 1856 г. окончил Петербургскую медико-хирургическую академию, впоследствии видный ученый.
52 И. И. Бордюгов, студент Главного педагогического института. О нем см. примеч. к письму 6.
53 В. П. Турчанинов, младший брат Николая Петровича, готовился к поступлению в Петербургский университет.
54 Добролюбов писал студенческую работу «О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола», византийского историка второй половины IX в.
2
[править]Валериан Викторович Лаврский — товарищ Добролюбова по Нижегородской духовной семинарии. —
1 Свидание это произошло в Нижнем Новгороде во время каникул 1854 г.
2 6 августа 1854 г. скончался отец Добролюбова.
3 Цитата из поэмы Некрасова «Саша».
4 А. Е. Востоков, преподаватель Нижегородской духовной семинарии.
5 «Православный собеседник» — журнал, издавался при Казанской духовной академии.
6 Паисий (Петр Лукич Понятовский), иеромонах, инспектор Нижегородской духовной семинарии; Иеремия (Иродион Иванович Соловьев), епископ нижегородский с 1850 до 1857 г.
7 В. И. Соколов, нижегородский семинарист.
3
[править]Об И. И. Срезневском см. примеч. 22 к письму 1.
1 Добролюбов после «дня акта» (т. е. официального дня выпуска из института) поехал в Нижний Новгород навестить своих родных.
2 Диссертация Б. Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII в.» (М., 1857).
3 «Волга реченька глубока» — популярная песня. Напечатана впервые в журнале «Чтение для вкуса…» (М., 1793, ч. X) с примечанием, что сочинена «благородной женщиной, живущей на Волге» (см. «Песни русских поэтов» под ред. И. Н. Розанова, Л., 1936, стр. 85).
4 В. И. Даль, известный лексикограф, этнограф и беллетрист, е 1849 по 1859 г. занимал должность управляющего Нижегородской удельной конторой.
5 По субботам у И. И. Срезневского собирались его близкие, литераторы и ученые.
6 Жена И. И. Срезневского.
7 Говорится в шутку о четырехлетней дочери Срезневских.
4
[править]Михаил Иванович Шемановский (1836—1865) — близкий друг Добролюбова, товарищ его по Педагогическому институту; учитель математики в Ковенской, Вятской и Московской 2-й гимназиях. Составил воспоминания о Добролюбове (см. «Литературное наследство», т. 25—26,1936, стр. 271—298). Его письма к Добролюбову опубликованы в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова» (М., 1890) и в журнале «Литературный критик» (1936, № 2). О Шемановском см.: «Акт в Московской 2-й гимназии» («Современная летопись. Воскресные прибавления к „Московским ведомостям“», 1866, № 24, 17 июля); С. Гуревич. Историческая записка о 50-летии Московской 2-й гимназии. М., 1889, стр. 231.
1 Персонаж из комедии Гоголя «Ревизор».
2 Бордюгов жил и работал в Москве.
3 И. И. Паржницкий вместе с Добролюбовым поступил в Главный педагогический институт. После столкновения с И. И. Давыдовым на 1-м курсе он перешел в Медико-хирургическую академию. В 1856 г. за коллективную жалобу царю на президента академии В. В. Пеликана некоторые студенты, в том числе и Паржницкий, были сосланы в Финляндию, в Тавастгус. После Паржницкий поступил в Казанский университет, но и оттуда вскоре был исключен за участие в Студенческих волнениях в 1857 г. Жил в Москве, занимаясь переводами медицинских книг. Позже уехал в Берлин. Его письма к Добролюбову опубликованы С. А. Рейсером в «Литературном наследстве», т. 25-26, 1936, стр. 331—339.
4 Иван Александрович Сахаров — директор 1-й Казанской гимназии.
5 Барон М. А. Корф, член Государственного совета, придворный историк, автор рецензированной Добролюбовым книги «Восшествие на престол императора Николая I».
6 Речь идет о А. И. Герцене, который в 1835—1837 гг. находился в вятской ссылке.
7 Добролюбов некоторые свои произведения подписывал псевдонимом «Н. Турчинов» и «Н. Александрович».
5
[править]1 Разоблачению откупных махинаций В. А. Кокорева была посвящена в «Современнике», 1859, № III, статья В. А. Федоровского. Статья Жадовского не появилась в журнале (вероятно, не была написана).
2 Кокорев возражал Федоровскому серией статей «Обличительное дело», напечатанных в «С.-Петербургских ведомостях», 1859, № 79, 104, 120, 129. Там же появилось и «Письмо в редакцию» В. П. (№ 92,1 мая).
3 «Slowo» — польская газета, издававшаяся в Петербурге Иосафатом Огрызко в 1859 г.
4 Кн. М. Д. Горчаков, генерал-адъютант; в 1856—1861 гг. наместник Царства Польского.
5 Собрание польских и литовских законов.
6 М. В. Сапоровский после окончания Главного педагогического института в 1856 г. был направлен преподавателем русского языка в Вятскую гимназию, где в это время преподавал М. И. Шемановский.
6
[править]Иван Иванович Вордюгов (1834—1888) — ближайший друг Добролюбова по Педагогическому институту; в 1857—1870 гг. преподавал химию в Московской 3-й гимназии; с 1873 г. директор Иваново-Вознесенского реального училища. Его письма к Добролюбову см. в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова» (М., 1890). Воспоминания Я. И. Вейнберга о Бордюгове см. в книге: «Краткий исторический очерк пятидесятилетия Московской 3-й гимназии. Составил Петр Виноградов». М., 1889, стр. 25—27.
1 После протеста французского императора портив статьи Н. Ф. Павлова в «Русском вестнике» критика Наполеона III в печати этого периода не допускалась. Ср. запись в дневнике Добролюбова: Полн. собр. соч., т. 6. М., 1939, стр. 656.
2 В газете «С.-Петербургские ведомости» от 30 августа 1859 г. был напечатан очерк «Воспоминание о „Городке“» (подпись: Ср. Пр… —ъ), в которой в духе добролюбовского «Свистка» резко критиковался обломовский быт провинциального волжского городка.
3 Цензор К. С. Оберт был уволен за пропуск рецензии Добролюбова на книгу «Краткое историческое обозрение действий Главного Педагогического института, 1828—1859». СПб., 1859.
4 «Полицмейстер Бубенчиков» — роман М. А. Филиппова, превратившийся после значительных сокращений по требованию цензуры в небольшую повесть, напечатанную в «Современнике» 1859, К" XI.
5 Эту газету Некрасов предполагал издавать совместно с Добролюбовым, но не получил на нее разрешения. Впоследствии «Свисток» печатался в качестве приложения к «Современнику».
6 Брошюра «опытных и образованных докторов» осмеяна была в «Частных объявлениях» журнала «Искра» от 21 августа 1859 г., № 32.
7 «Историческая библиотека» печаталась в качестве приложения к «Современнику».
8 Перевод книги Э. Бонмера «Histoire des paysans» (1856) в приложении к «Современнику» не появился.
9 Стихотворение Я. П. Полонского «Одному из детей в Париже» (1859) увидело свет лишь в 1885 г.
10 Н. И. Дмитриевский, правитель канцелярии рязанского губернатора, где служил и С. Т. Славутинский, друг Добролюбова и Бордюгова.
11 Жена А. О. Армфельда, профессора Московского университета, в семье которого жил в это время Бордюгов.
7
[править]1 «Еще любви безумно сердце просит» — первая строка элегии Н. П. Огарева (1844).
2 Стих из «Думы» Лермонтова (1838).
3 К. П. Буренин — математик, товарищ Добролюбова по Педагогическому институту.
4 Статья Д. И. Иловайского «Екатерина Романовна Дашкова» была напечатана в «Отечественных записках», 1859, № 9—12. Статья Герцена о Е. Р. Дашковой появилась в «Полярной звезде на 1857 г.».
5 Серия статей В. П. Безобразова «Поземельный кредит в его современная организация в Европе».
6 Статья «О каторжниках» опубликована в «Современнике», 1860, № I, под названием «Уголовные преступники». Автором ее был Г. З. Елисеев.
7 Едкая рецензия Добролюбова на книгу А. И. Смирнова (см. о нем примеч. 11 к письму 1) «Краткое историческое обозрение действий Главного педагогического института, 1828—1859 г.» СПб. 1859. («Современник», 1859, № VIII).
8 Инспектор Педагогического института Александр Никитич Тихомандрицкий.
9 Стихотворения А. Н. Апухтина «Песни» и «Селенье» были напечатаны в «Современнике» (1859, № 9) с цензурными пропусками.
10 Политические обозрения (раздел «Политика») вед Чернышевский, который в № 9 коснулся вопроса о реформах в Австрии.
8
[править]Александр Петрович Златовратский — студент Главного педагогического института, дядя писателя-народника Н. Н. Златовратского (см. его «Из воспоминаний о Н. А. Добролюбове» в «Юбилейном сборнике Литфонда». СПб., 1909, стр. 461—473); был учителем в Рязанской гимназии. Его письма к Добролюбову см. в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова» (М., 1890).
1 О повести М. А. Филиппова «Полицмейстер Бубенчиков» см. примеч. 4 к письму 6.
2 См. примеч. 3 к письму 6.
3 См. примеч. 1 к письму 6.
4 Война Австрии с Францией и Сардинским королевством началась 29 апреля 1859 г., а закончилась 11 июля того же года подписанием Виллафранского договора. В «Русском инвалиде» ему были посвящены два «Общих обозрения» (1859, № 154, 155), в которых высказывались критические замечания по адресу Наполеона III.
5 Очевидно, речь идет о статье Добролюбова «О распространении трезвости в России» («Современник», 1859, № IX).
6 См. примеч. 1 к письму 5.
7 См. примеч. 6 к письму 7.
8 В. П. Вутков, статс-секретарь, управляющий делами Кавказского и Сибирского комитетов.
9 Инспектор Казанской духовной академии, член комитета духовной цензуры архимандрит Феодор.
10 Речь идет о М. А. Корфе. См. о нем письмо 4, примеч. 4.
11 Е. П. Ковалевский — министр народного просвещения в 1858—1861 гг.
9
[править]Степан Тимофеевич Славутинский (1825—1884) — писатель и публицист, сотрудник «Современника»; в пятидесятых годах чиновник особых поручений при рязанском губернаторе.
1 В письме к Добролюбову от 19 февраля 1860 г. Славутинский сообщал, что ученик IV класса 1-й Московской гимназии болгарин Константинов удавился, так как с ним плохо обращалась администрация гимназии.
2 Граф В. Н. Панин, крайний крепостник, после смерти Я. И. Ростовцева был назначен председателем редакционных комиссий, ведавших подготовкой крестьянской реформы.
3 Ссылка А. М. Унковского и А. И. Европеуса, близких друадй Салтыкова-Щедрина, была вызвана их участием в оппозиции группы тверских либеральных деятелей, выступавших за освобождение крестьян с землей.
4 И. Г. Бибиков, бывший виленский военный генерал-губернатор, 19 февраля 1860 г. был вновь назначен на эту должность.
5 Имеются в виду аресты в связи с раскрытием тайного революционного студенческого общества в Харьковском и Киевском университетах, члены которого наладили связь с Герценом.
6 П. В. Павлов, историк и общественный деятель, профессор Киевского (1847—1861), а затем Петербургского университета, в 1860 г. был арестован, но вскоре освобожден. 6 марта 1862 г. он был вновь арестован и сослан в Ветлугу 8а речь о тысячелетии России.
7 Н. В. Медем был председателем петербургского цензурного комитета с 1860 г. по 1862 г.
8 Густав Молинари, бельгийский буржуазный экономист, сотрудник «Русского вестника» и «Московских ведомостей». В это время выступал с публичными лекциями в Москве.
9 Н. В. Елагин был чиновником Главного управления цензуры.
10 Речь идет о цензоре Ф. И. Рахманинове.
11 Статья Добролюбова «Заграничные прения о положении русского духовенства» напечатана в «Современнике», 1860, № III.
12 «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами».
13 Рецензия «Новая повесть г. Тургенева» (о «Накануне»). — «Современник», 1860, № III. См. комментарии на стр. 577—582 наст. изд.
14 "Повести и рассказы С. Т. Славутинскрго («Современник», 1860, № II).
15 Статья «Луч света в темном царстве» была напечатана в «Современнике», 1860, № X, а рецензии на два. последние произведения не появлялись.
10
[править]1 С. С. Громека, умеренно-либеральный публицист, сотрудник «Отечественных записок» и «Русского вестника». Впоследствии седлецкий губернатор.
2 Е. М. Феоктистов, историк и публицист, сотрудник «Русского вестника», впоследствии начальник главного управления по делам печати.
3 П. М. Леонтьев, профессор классических древностей в Московском университете; реакционный публицист; ближайший помощник Каткова в редакциях «Русского вестника» и «Московских ведомостей».
4 С. А. Рачинский. публицист Катковской ориентации, профессор ботаники Московского университета, в 1859 г. опубликовал магистерскую диссертацию «О движении высших растений».
5 Цитата из стихотворения В. А. Жуковского «Деревенский сторож в полночь».
6 Я. И. Ростовцев (1803—1860), генерал-адъютант, выдвинулся благодаря доносу на декабристов, со многими из которых был близок; с 1859 г. председатель редакционных комиссий по подготовке крестьянской реформы.
7 Газета Н. Ф. Павлова, издававшаяся в Москве.
8 В газете «Одесский вестник», 1860, № 2.
9 Статья «Когда же придет настоящий день?»
11
[править]1 См. примеч. 5 к письму 9.
2 См. об этом примеч. 6 к письму 9.
3 Фамилия этого серба не установлена.
4 Писатель-этнограф П. И. Якушкин был незаконно арестован псковской полицией в 1859 г., но вскоре освобожден и даже получил право выступить с разоблачительной статьей. Благонамеренная печать использовала этот факт для прославления правительственного либерализма.
5 В конце 1861 г. в приложении к «Современнику» появились переведенный Чернышевским труд Д. С. Милля «Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии» и обзор Е. П. Карновича «Исторические и статистические сведения о существующих ныне государствах».
12
[править]1 Яков Карлович Грот, историк литературы и лингвист; с 1856 г. академик.
13
[править]1 Авдотья Яковлевна Панаева.
2 В июльском номере «Современник» были напечатаны: повесть «Проблески счастья» и «Жизнь Гарибальди» Е. П. Карновича.
3 Dumas-pere, Alexandre. Memoires de Giuseppe Garibaldi, precedes d’un discours pat Victor Hugo.
4 С июня по октябрь 1860 г. «Современник» выходил без «Внутреннего обозрения» Славутинского.
5 Статья Г. З. Елисеева (псевдоним: «Грыцко») — "Участие общины в суде по «Русской правде» — была напечатана в «Архиве исторических и практических сведений о России», т. V, 1860.
6 Комедия С. Н. Федорова «Не все коту масляница» появилась в «Современнике» 1860 г. № VIII.
7 И. А. Панаев, родственник редактора «Современника» И. И. Панаева, заведовал с 1856 г. конторой «Современника».
8 Дядя Добролюбова.
9 К. К. Случевский, поэт.
10 С. И. Сераковский, деятель польского революционного движения, сотрудник «Современника».
11 Джон Брайт, английский политич. деятель, лидер либералов, член парламента, а затем министр торговли.
12 Н. Н. Обручев, профессор военной академии в Петербурге; ближайший друг Чернышевского и Добролюбова; в это время был в заграничной командировке, с Добролюбовым встречался в Париже. Письма Обручева к Добролюбову опубликованы В. Княжниным в журнале «Заветы», 1913, № 2, стр. 86—93.
14
[править]Константин Дмитриевич Кавелин (1818—1885) — известный историк и публицист либерального лагеря. В годы своей молодости принадлежал к кружку Белинского.
1 Ю. Ю. Беркгольц (псевдоним: Юрий Летгола) — публицист пятидесятых-шестидесятых гг., сотрудник «С.-Петербургских ведомостей».
2 В. В. Стасов, критик и историк искусства.
3 Кавелин предложил Добролюбову пари, утверждая, что освобождение крестьян последует в течение I860 г.
4 Кавелин был одним из издателей либерального журнала «Век».
5 Созданное в конце 1859 г. общество для вспоможения нуждающимся литераторам и ученым.
6 Добролюбов сравнивает установки лекций Кавелина со славянофильским направлением журнала «Русская беседа» и либеральными разглагольствованиями Е. И. Ламанского.
7 От англ. gentry — мелкопоместное дворянство в Англии.
8 Б. И. Утин, юрист, профессор Петербургского университета.
9 Н. А. Милютин, товарищ министра внутренних дел, фактический руководитель подготовительных работ по проведению крестьянской реформы 1861 г.
10 Князь В. А. Черкасский, общественный и государственный деятель славянофильского лагеря.
11 Б. Ф. Залесский, член редакционных комиссий по крестьянскому делу.
12 В. Д. Спасович, публицист и общественный деятель; в 1857—1861 гг. преподавал в Петербургском университете; с 1864 г. адвокат-.
13 Дочь Кавелина, в замужестве Брюллова (1851—1877), историк.
14 Н. О. Жеребцов, автор книги «История цивилизации в России» (Париж, 1857), носившей отпечаток славянофильских идей и вызвавшей резкий отзыв Добролюбова.
15 Добролюбов объединил в этом перечне имена некоторых влиятельных представителей государственного аппарата и придворной аристократии. Таковы: кн. А. Ф. Голицын, председатель Комиссии «прошений, подаваемых на высочайшее имя»; кн. С. Н. Урусов — член главного управления цензуры; генерал-майор А. Л. Тимашев-Беринг, бывший московский обер-полицмейстер; В. В. Скрипицын, отставной директор департамента иностранных исповеданий и др.
16 Добролюбов иронизирует: «Сын отечества» и «Русский инвалид» — газеты консервативного направления.
17 Жена К. Д. Кавелина.
18 Сын Кавелина, которому Добролюбов давал уроки.
15
[править]1 Н. Н. Обручев. См. о нем примеч. 12 к письму 13.
5 А. Я. Панаева.
3 Легендарный римский юноша Марк Курций, который для спасения родного города пожертвовал собою, бросившись в полном вооружении с конем в пропасть.
4 Е. Ф. Корш, редактор «Московских ведомостей» (1843—1848) и журнала «Атеней» (1858—1859).
5 Семьи С. П. Галахова, чиновника особых порученпй при почтовом департаменте (его сыну Алексею давал уроки Добролюбов) и профессора военной академии В. М. Аничкова.
6 Предположения о женитьбе на Ильдегоиде Фиокки.
7 М. А. Маркович (псевдоним Марко Вовчок) печаталась главным образом в «Современнике» и «Отечественных записках». Добролюбов познакомился с ней в начале мая 1861 г. в Неаполе.
8 Повесть «Жили да были три сестры».
9 Добролюбов начал писать статью «Жизнь и смерть графа Кавура» в Мессине, а закончил в Одессе (напечатана в «Современнике» 1861, VI, VII). Камилло Бензо Кавур — итальянский государственный деятель, вождь либералов в эпоху национально-освободительной борьбы в Италии.
- ↑ Обзор переписки Добролюбова сделал В. Н. Княжнин: «Архив Н. А. Добролюбова, принадлежащий Пушкинскому дому. Описание». («Временник Пушкинского дома». СПб., 1913, стр. 1-77).
- ↑ «Литературное наследство», т. 25—26. М., 1936, стр. 249—266.
- ↑ «Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», т. XIX, вып. 5. М., 1960, стр. 421.
- ↑ Более полно письма Добролюбова см. в томе 9 нового издания сочинений Добролюбова. Библиографию писем Добролюбова см.: «История русской литературы XIX в. Библиографический указатель под ред. К. Д. Муратовой». М. —Л., 1962, стр. 292—293.