Катенин П. А. Размышления и разборы
М. «Искусство», 1981. — (История эстетики в памятниках и документах).
1. Η. И. БАХТИНУ. 30 ИЮЛЯ 1821 г. ШАЕВО
2. Α. Μ. КОЛОСОВОЙ. 28 АВГУСТА 1822 г. КОЛОГРИВ
3. Н. И. БАХТИНУ. 28 ЯНВАРЯ 1823 г. ШАЕВО
4. А. М. КОЛОСОВОЙ. 3 ФЕВРАЛЯ 1823 г. КОЛОГРИВ
5. Н. И. БАХТИНУ. 26 ФЕВРАЛЯ 1823 г. ШАЕВО
6. Н. И. БАХТИНУ, 9 МАРТА 1823 г. ШАЕВО
7. А. М. КОЛОСОВОЙ. 24 МАРТА 1823 г. КОЛОГРИВ
8. А. М. КОЛОСОВОЙ 27 МАЯ 1823 г.
9. А. М. КОЛОСОВОЙ 12 ИЮНЯ 1823 г.
10. Н. И. БАХТИНУ. 5/17 ИЮЛЯ 1823 г. ШАЕВО
11. Н. И. БАХТИНУ. 6 ДЕКАБРЯ 1823 г. КОЛОГРИВ
12. А. М. КОЛОСОВОЙ. 18 ЯНВАРЯ 1824 г. ШАЕВО
13. H. И. БАХТИНУ. 30 МАРТА <11 АПРЕЛЯ> 1824 г. ШАЕВО
14. А. М. КОЛОСОВОЙ. 12 ИЮЛЯ 1824 г. ШАЕВО
15. Н. И. БАХТИНУ. 13 <25> ИЮЛЯ 1824 г. ШАЕВО
16. А. М. КОЛОСОВОЙ. 28 АВГУСТА 1824 г. РОСТОВ
17. Н. И. БАХТИНУ. 14 НОЯБРЯ 1824 г. РОСТОВ
18. А. М. КОЛОСОВОЙ. 25 ДЕКАБРЯ 1824 г. КОСТРОМА
19. Н. И. БАХТИНУ. 26 ЯНВАРЯ <7 ФЕВРАЛЯ> 1825 г. КОСТРОМА
20. Н. И. БАХТИНУ. 17 ФЕВРАЛЯ <1 МАРТА> 1825 г. КОСТРОМА
21. Н. И. БАХТИНУ. 18 <30> МАРТА 1825 г. КОЛОГРИВ
22. Н. И. БАХТИНУ. 26 АПРЕЛЯ 1825 г. ШАЕВО
23. А. С. ПУШКИНУ. 9 МАЯ 1825 г. КОЛОГРИВ
24. А. М. КОЛОСОВОЙ 7 ИЮНЯ 1825 г. КОЛОГРИВ
25. А. М. КОЛОСОВОЙ. 20 ИЮНЯ 1825 г. КОЛОГРИВ
26. А. С. ПУШКИНУ. 24 НОЯБРЯ 1825 г. <ПЕТЕРБУРГ>
27. А. С. ПУШКИНУ. 3 ФЕВРАЛЯ 1826 г. ПЕТЕРБУРГ
28. А. С. ПУШКИНУ. 14 МАРТА 1826 г. ПЕТЕРБУРГ
29. А. С. ПУШКИНУ. 11 МАЯ 1826 г ПЕТЕРБУРГ
30. А. С. ПУШКИНУ. 6 ИЮНЯ 1826 г. <ПЕТЕРБУРГ>
31. Н. И. БАХТИНУ. 10 СЕНТЯБРЯ 1827 г. ШАЕВО
32. Н. И. БАХТИНУ. 29 СЕНТЯБРЯ 1827 г. КОЛОТИЛОВО
33. Н. И. БАХТИНУ. 9 ЯНВАРЯ 1828 г. ШАЕВО
34. Н. И. БАХТИНУ. II ФЕВРАЛЯ 1828 г. ШАЕВО
35. Н. И. БАХТИНУ. 27 ФЕВРАЛЯ 1828 г. ШАЕВО
36. Н. И. БАХТИНУ. 13 МАРТА 1828 г. КОЛОТИЛОВО
37. А. С. ПУШКИНУ. 27 МАРТА 1828 г. ШАЕВО
38. Н. И. БАХТИНУ. 17 АПРЕЛЯ 1828 г. ШАЕВО
39. Н. И. БАХТИНУ. 30 АПРЕЛЯ 1828 г. ШАЕВО
40. Н. И. БАХТИНУ, 20 МАЯ 1828 г. ШАЕВО
41. Н. И. БАХТИНУ. 17 ИЮЛЯ 1828 г. ШАЕВО
42. Н. И. БАХТИНУ. 7 СЕНТЯБРЯ 1828 г. ШАЕВО
43. Н. И. БАХТИНУ. 16 ОКТЯБРЯ 1828 г. ШАЕВО
44. Н. И. БАХТИНУ, 4 ДЕКАБРЯ 1828 г. ШАЕВО
45. Н. И. БАХТИНУ. 31 МАРТА 1829 г. КОЛОГРИВ
46. H. И. БАХТИНУ. 28 АПРЕЛЯ 1829 г. ШАЕВО
47. Н. И. БАХТИНУ. 27 МАЯ 1829 г. ШАЕВО
48. Н. И. БАХТИНУ. 7 ИЮЛЯ 1829 Г. ШАЕВО
49. Н. И. БАХТИНУ. 12 АВГУСТА 1829 г. ШАЕВО
50. Н. И. БАХТИНУ. 4 НОЯБРЯ 1829 г. ШАЕВО
51. H. И. БАХТИНУ. 18 ДЕКАБРЯ 1829 г. КОЛОТИЛОВО
52. Н. И. БАХТИНУ. 23 ДЕКАБРЯ 1829 г. КОЛОТИЛОВО
53. Н. И. БАХТИНУ. 27 ЯНВАРЯ 1830 г. ШАЕВО
54. Н. И. БАХТИНУ. 8 ФЕВРАЛЯ 1830 г. ШАЕВО
55. Н. И. БАХТИНУ. 6 ИЮЛЯ 1830 г. ШАЕВО
56. Н. И. БАХТИНУ. 20 ИЮЛЯ 1830 г. ШАЕВО
57. НЕИЗВЕСТНОМУ. 1 ФЕВРАЛЯ 1831 г. ШАЕВО
58. НЕИЗВЕСТНОМУ. КОНЕЦ ЯНВАРЯ — НАЧАЛО ФЕВРАЛЯ 1831 г. ШАЕВО
69. Н. И. БАХТИНУ. 24 МАЯ 1831 г. ШАЕВО
60. А. С. ПУШКИНУ. 8 ФЕВРАЛЯ 1833 г. <ПЕТЕРБУРГ>
61. Н. И. БАХТИНУ. 14 СЕНТЯБРЯ 1833 г. ЦАРСКОЕ СЕЛО
62. Н. И. БАХТИНУ. 19 СЕНТЯБРЯ 1833 г. <ЦАРСКОЕ СЕЛО>
63. Н. И. БАХТИНУ. 21 ДЕКАБРЯ 1833 г. ЦАРСКОЕ СЕЛО
64. Н. И. БАХТИНУ. 16 ЯНВАРЯ 1834 г. <ЦАРСКОЕ СЕЛО>
65. А. С. ПУШКИНУ. 10 МАРТА 1834 г. <ПЕТЕРБУРГ>
66. А. С. ПУШКИНУ. 4 ЯНВАРЯ 1835 г. СТАВРОПОЛЬ
67. А. С. ПУШКИНУ. 16 МАЯ 1835 г. СТАВРОПОЛЬ
68. А. С ПУШКИНУ. 1 ИЮНЯ 1835 г. СТАВРОПОЛЬ
69. А. С. ПУШКИНУ. 7 ИЮЛЯ 1835 г. СТАВРОПОЛЬ
70. А. С. ПУШКИНУ. 12 АПРЕЛЯ 1836 г. СТАВРОПОЛЬ
Требование Ваше, любезнейший Николай Иванович, чтобы я сделал и сообщил Вам замечания на антикритику против господина Z1, показалось мне сначала и теперь еще кажется затруднительным. Мое дело настоящее благодарить Вас, а не пересуживать, а сверх того в собственном деле мне легче другого ошибиться. Несмотря на все эти препятствия, а имея более в виду сделать Вам угодное, уверен будучи притом, что приятель меня наскоро не осудит, я решил Вас удовлетворить, и с немецкою точностью скажу Вам все, что я мог заметить. Я начну с разбора самой комедии, как с вещи маловажной, а там и далее доберемся. Жаль точно, что Вы не имели «Сплетней» перед глазами: Вы бы тогда сильнее могли доказать Z, как велики перемены, сделанные мною против Грессета: Вы упоминаете об одном явлении новом в начале 2-го действия, но их гораздо более. Ссора и мировая любовников в присутствии Игорева и служанки, вход матери в самую решительную минуту, общий испуг, допрос служанки, на котором основана развязка, все это принадлежит мне. Правда, что у Грессета советует Лизета барыне подслушать, но посмотрите, как оно там неискусно, ни с чего взялось и ни к чему не ведет. Перемена еще гораздо важнейшая в свойствах и характерах лиц. Варягин имеет резкую физиономию, Жеронт вял и даже сбит; Крашнева вовсе не похожа на дуру Флоризу; Лидии молод и ветрен, но не так пуст, как Валер, которому по переменнам Клеон и Арист читают длинные поучения, а он с благоговением слушает; Настенька выиграла больше всех: в ней виден и ум, и чувство, и самолюбие, и некоторое кокетство, без которого вряд ли живут хорошенькие девушки, Хлоя же просто кукла, подобная Олиньке «Липецких вод»2, и как бы оправдывает злую насмешку Клеона la faute en est aux dieux qui la firent si bête[1]; a это, по-моему, большой недостаток. Клеон должен быть лжец и клеветник, а не правдивый человек, и можно ли участвовать в замужестве дурочки? Об Игореве Вы сами заметили очень справедливо, об Аннушке также. Крашнева и в уме не имела сочинять комедию, а ей вздумалось от скуки всех на смех описать, то есть сделать род пасквиля. Эта мысль пришла мне оттого, что при Екатерине одна женщина, живущая в большом свете, кажется, Турчанинова, с помощью князя Егора Голицина, точно сочинила нечто такое на всех придворных, и была даже за это правительством выслана из города3; моя Крашнева имеет страсть чем-то в свете быть, претензии на ум, на знанье, смеется над женщинами, которые не могут написать без ошибок двух строк, стало, нет ничего мудреного, что она затевает этот вздор (как говорит Зельский), но, не умея писать стихов, хочет попросить кого-нибудь из молодых. Анекдот об тузе съеденном вещь известная: это было во дворце в присутствии Елизаветы Петровны, и с тех пор запретили при дворе играть в кенз, квиндич или пятнадцать4. О французском языке нет ни слова в обыкновенном тоне наших комедий. Заметьте, что Крашнева осуждает французское, и то плохое лепетание; она смеется, что, говоря беспрестанно этим языком, говорят дурно, а доселе все жаловались, что говорят слишком хорошо. Стих же Аннушки: «Да по-французски с ней случается ему час битый говорить» вовсе не критика и не острота, а просто отговорка служанки, что она не могла понять всего, когда барыня требует от нее ясных доказательств. Наливка есть черта характера Варягина, он усердный хозяин, хвастает всеми своими трудами, домом, селом, заводами и наливкой при случае. Il ne vous fera pas grâce d’une laitue[2]. За пару внучат я стою горою и против господина Ζ и даже против Вас, почтенный Николай Иванович. Рукоплескания публики, которая часто радуется глупостям, особенно жирным, предубедила вас: но я уверен, что всякий старик бездетной, холостой, который только и трудился, что о свадьбе своей любимой племянницы, достигнув своей цели, обрадован счастливым окончанием, пожелает этого и даже скажет: мне кажется, это сама натура, или, как говорят французы: c’est une naïveté de vieillard[3]. Дополнив таким образом своими извинениями все сказанное Вами в защиту моей комедии, скажу Вам теперь мою мысль о тоне Вашей антикритики вообще. Он очень хорош в рассуждении Хмельницкого5, журналистов и проч. Все дельно, умно, твердо и хорошо сказано. Не стоит замечания мелочная ошибка в имени Дюсисовой трагедии, которая называется не «Oedipe à Colonne», но «Oedipe chez Adméte»6, ибо Дюсис из Афин или Колоны перенес место действия в Фессалию и смешал в одно истории Эдипа и Альцеста; в другом месте ошибкою же вместо Клеона поставлен Арист: я Вам говорю об этих безделицах единственно для того, чтобы предуведомить Вас, буде какой Марлинский вздумает за это придраться. Но теперь я придерусь, и скажу Вам откровенно, что меня даже несколько огорчает: та же робость, которая не позволила Вам подписать своего имени под суждением, которое Вам ничего, кроме чести, принести не может, связала Вас даже несколько в изложении Ваших мыслей. Зачем не вступиться сильнее? не доказать (что было легко) странность и неблагопристойность нападений на меня, и на меня одного из всех? не сказать решительно своего мнения о достоинстве комедии, если Вы его находите? не подкрепить этого мнения разбором ее плана и характеров? не выписать ни одного стиха к доказательству, что есть хорошие? не обличить вполне ненависти людей, которые то бранят без толку, то с намерением молчат? (об «Есфири» «Сын отечества» полгода не извещал даже публики в библиографии, потом выдумал грозное письмо, обещал разбор и не сдержал слова, а через три года напечатал Бестужева; в перечени стихотворцев в нынешнем году все сочтены от Кедра до исопа, а меня нет в живых)7. Наконец, зачем кончить как бы ретирадой, что Ваше намерение было единственно отвечать господину Ζ и потому Вы не имеете нужды далее говорить о комедии «Сплетни»? Одним словом, зачем и сочинению и сочинителю не отдать несколько справедливости? Чего бояться? Что скажут: приятель писал? то же скажут и теперь: у нас вообще слишком мало людей в состоянии писать порядочно, чтоб не догадались. И какая же беда? Разве стыдно быть приятелем честного человека? или защищать его в правом деле? Чем выигрывает «Арзамас»? Тем, что они смело стоят друг за друга. Если мы хотим, чтоб наше мнение имело вес, мы должны говорить его прямо и твердо; пусть знают, что есть люди умные, которые не хотят в словесности принимать законов от шайки глупой; что они молчат не от робости, а от скромности, но что когда им вздумается слово молвить, то оно будет твердо и справедливо. Вот, почтенный Николай Иванович, все, что я имел Вам сказать; если ко всему этому я прибавлю, что из наших рецензий я ничего давно не видел, что бы к сравнению годилось, это Вам мало польстит; но я Вам скажу более, и тоже не новость, Вы имеете несомненный талант критика, здравый ум, примерный порядок в ходе мыслей, ясность и чистоту слога большую; прикиньте более уверенности в самом себе, и Вы точно сделаетесь нашим Ginguenn; Вы же беспрестанно увеличиваете свои познания учением, неужели захотите, чтоб оно послужило в пользу вам одним? Не подумайте, чтоб я медом приветствий хотел усладить мои укоризны, нет, я и там и здесь говорю правду, как приятели друг другу обязаны говорить. Впрочем, я надеюсь, первый шаг ступлен, лишняя скромность пройдет, и Вы наконец осмелитесь стать на свое место. Расстройство дел и отъезд Петра Николаевича меня очень огорчает, тем более что я сам вскоре сбираюсь в Петербург; от всего сердца желаю ему скорого переворота и успеха. Сделайте одолжение, милый Николай Иванович, простите, если я что сказал не так, растолкуйте мне, в чем я обманулся (жду с нетерпением Вашего ответа), и будьте уверены, что я, во-первых, Вам отменно благодарен, а во-вторых, вполне знаю Вам цену. Остаюсь искренно приверженный к Вам слуга
<…> О, женщины! Итак, комедия Вам из всего лучше понравилась: так и быть должно. Образцы у актеров перед глазами, а в трагедии надобно все находить в голове; посмотрите еще, как Mars приедет, не то будет. <…>
<…> Увы! правда, кто нынче хлопочет о смысле и грамматике? прочтите князя Вяземского1; он восхваляет характер Черкешенки за неопределительность! я чаю, это в первый раз считается за достоинство в характеристике. Сам же пленник, по его мнению, мог быть оживленнее. Нельзя быть удивленнее моего, когда мне подобные сочинения попадаются и когда я слышу, что все ими не нахвалятся. О времена! о умы! Вяземский, вероятно, чтоб кольнуть меня, заводит некстати речь о трагедиях, и Корнеля и Расина называет правильными, но бледными. И это печатают! я бы нарумянил его; но мне теперь ничего полемического писать нельзя; когда Тиграны не перестают меня ненавидеть, когда уже выдумывают про меня разные небылицы, когда шмели литературные рады случаю безопасно изливать на меня свой кал, который им вкуснее меду, благоразумие велит мне молчать; а право, язык чешется. Часто ли вы бываете в театре? Какие там глупости даются? сделайте милость, пишите и поподробнее, что Хвостов? Крылов? Гнедич? Шаховской? etc. <…>
На бумаге скачу из Москвы в Париж, так как иначе не могу путешествовать. Как вы веселитесь там, bel ange[4]? Оказывает ли Ваша maman быстрые успехи в языке Расина? Много ли вы декламируете с Тальмою?1 Это чудный актер; но mademoiselle Марс — превосходная актриса. Постоянно ли вы видаете mademoiselle Жорж? По-прежнему ли предубеждены против mademoiselle Дюшенуа?2 В таком случае она, должно быть, очень переменилась, ибо, поистине, я бывал тронут ее игрою. Что сталось с mademoiselle Мант, о которой вы более ничего не говорите? Есть ли во Франции новые трагедии? Вы знаете, что этим именем я не называю пяти актов в стихах, в которых изображены мнимые исторические события, на самом же деле служащие только личиною для удобнейшей декламации о законной власти, о Бурбонах, о Бонапарте, об обеих камерах и о половинном жалованье. Все эти мелочи могут наделать много шуму на несколько дней; но так как с искусством они не имеют ничего общего, то и проходят вместе с породившими их обстоятельствами и уже более не появляются. Я желал бы, не во гнев вам будь сказано, Расина, но боюсь, что его уменье писать утрачено. У Лавиня в слоге есть нечто расиновское, но ни в плане его пиес, ни в характерах нет ничего нового. Прошу Вас также купить мне все поэтические произведения этого молодого человека, которого я очень уважаю. Разговорясь о театре, я все вспоминаю о «вдове»3, и, признаюсь, мне будет грустно, если она возвратится в Россию без всяких приключений во Франции; желал бы видеть ее блестящее появление в печати. Казалось, Вы приняли в этом участие; неужели охладели, видя мои бедствия? Но они ни в каком случае не должны падать на вдову Гектора, у которой и своих бедствий довольно. Шутки в сторону: будете Вы ее печатать или нет? Одно слово в вашем письме решит все дело. Если — да, я тотчас же вышлю деньги; если — нет, удержу их у себя. Пишите мне, умоляю Вас, когда вы намереваетесь возвратиться; какую выбрали роль для дебюта по возвращении; наконец, пишите обо всем, что Вас интересует: все это не чуждо и моему сердцу. Вы моя Эсфирь, Химена, Камилла, Ариана, маркиза Кленвилль4, наконец — моя «вдова». Сделайте милость, подумайте немножко и о ней; сжальтесь над «вдовою» и над сиротою: это божественное правило. Тысячи, любезностей матушке Вашей. Поклон и уважение.
«Вестник Европы» я получаю и, следственно, надеюсь, любезнейший Николай Иванович, прочесть, что Вами обо мне написано1, буде только позволено в единодержавии нашей словесности говорить обо мне без брани и клеветы. Брань и клевета, напечатанные в «Благонамеренном»2, мне известны; над ними трудился некто Розинг, и я писал на этот счет к Андрею Андреевичу3. Признаюсь Вам, мне жаль, что дуракам дали отчасти повод быть дерзкими тем, что не вызвали меня в Сиде; мне кажется несомненным, что решительно благосклонный прием Каратыгина в Эдипе после крепости4 есть главная причина выгодной для него перемены со стороны Майкова и Семеновой; то же бы могло быть и со мною, если б поступили чистосердечнее и смелее. Враги же мои, как Вы из многих опытов видели, нисколько не воздержались от неприятельских действий, зная меня безоружным; напротив, все наперерыв кто прямо, кто обиняком, кто промолчанием продолжают подвизаться, новые союзники присоединились к ним, и я, как филин в темном дупле своем, слышу беспрестанно говор нахальных ворон и сорок. Заметили ли Вы, как вопреки истине благовестители «Орлеанской девы» Жуковского уверяют, что это будет нечто неслыханное по новому стихосложению на театре русском, когда на нем уже игран «Пир Иоанна безземельного»5, написанный именно англо-немецким, или романтическим, размером; и что всего важнее, есть оригинальное произведение, бесспорно единственное по сию пору в том самом духе и роде, в котором гении наши умеют только переводить, и часто не понимая подлинника: хорошо, если Вам пришло в голову нечто об этом в Вашей рецензии. О «Гризельде»6 Вы славно сделали, не сказав ни слова; забвение — лучший удел для такой дряни, писанной на заказ из снисхождения. Теперь я не делаю ничего, голова моя пуста, и желудок не варит; здоровье мое приметно портится, грудь начинает побаливать, и чем все кончится, бог весть. А. В. Каратыгин должен быть уже в Петербурге; я отпустил его ранее, чем думал, видя его страшную тоску по отчизне: она доводила его до нервных припадков. Скуратов и князь Павел Голицин прогостили у меня две недели и отправились восвояси; им было необходимо нужно ехать. В ожидании князя Николая Голицина, за болезнью оставшегося в Москве, я один и тоскую. Подумайте, милый Николай Иванович, о моем положении и давнишних моих просьбах и дайте мне знать, могу ли я надеяться, что Вы летом меня посетите. Коляска будет готова хоть в мае, если Вы прикажете. Не обращайте в шутку моих челобитий; право, мне не до шуток. Благодаря Вас за приятные известия об успешной игре Каратыгина в Сиде, сожалею, что Вы не подробнее рассказали, что особенно Вам полюбилось; хлопанье же Гнедича и Лобанова не так невинно, как Вы думаете: я подозреваю, что его хотят перетянуть в ученики декламации у этоего Тальмы8; но я надеюсь, что он слишком благороден и умен, чтобы на этия вещи согласиться. О Вяземском что говорить? для куриозу достал я от гр. Федора Толстого стихи его (князя) на первый снег9 и покажу Вам при свидании: Хвостов в сравнении est un soleil[5]. Все, что мне ни попадается в руки из сочинений сего остроумнейшего шурина, утверждает меня в мысли, что он не только что сбит с пути, не только что избалован и привык врать, не только что невежа и безграмотный, но что он, в строгом смысле слова, Дурак.
Трагедии Шенье достаточно доказывают, что он не имел здравого понятия о драматическом искусстве: он то же, что Дюсис, Лагарп, Дюбелуа, Жуй и многое множество. Жоффруа хорошо знает французский театр и порядочно древний; но часто врет нарочно. Ему хочется насильно быть христианином, католиком, роялистом: как это все согласить с эстетикой и театром? надо биться как рыба об лед. Читали ли Вы Шлегеля? тот еще в сотеро больше софист; со всем тем они оба полезны, ибо в обоих много ума и познаний; одни Лагарпы никуда не годятся. Были ли Вы в Академии Российской? если нет, почему? если да, расскажите, много ли хорошего там было читано и каков перевод Жуковского второй песни «Енеиды»: в ней ведь и Лаокоон10. Он и Батюшков нынче даже на сцене читаются11: ей-ей, и смешно, и досадно, а паче всего до смерти стыдно. Прощайте, почтеннейший Николай Иванович, будьте здоровы, помните нас и почаще пишите; мне осталось одно удовольствие: беседовать издали, а вблизи не с кем. До свидания. Я весь Ваш.
<…> Я твердо стою в том, что дельные рассуждения в нынешней словесности необходимы, что они (воля Ваша, не оне) полезнее хороших стихов. Что стихи, когда их большая часть не знает, а меньшая для своих видов старается унизить и заглушить? дурной вкус торжествует, и одно спасение от него в толковых критиках. Дерзайте, батюшка.
Macte animo, generose puer: sic itur ad astra*.
- О, прекрасный духом, великодушный юноша, так восходят к звездам (лат.).
Сия латынь может Вам служить доказательством, что лексиконы получены; деньги за оные при сем посылаются. «Сын отечества» уже уведомил меня о переводе Жуковским второй песни «Енеиды», я опоздал. Хотел бы очень прочесть ее, да не знаю, где достать, и немногого жду. К слову об экзаметрах, упомянули ли Вы о моих: в «Мстиславе»? С «Мореходцами» Хвостова1 сел я на мель. Мстислав Мстиславович три раза вставал, трижды истек кровью и кончил тем, что упал; так точно и я: три раза принимался читать, трижды вспотел над книгой, и наконец отстал. Несмотря на это, прошу Вас поблагодарить почтенного дядюшку за его воспоминание и подарок. Нет, сударь, я не говорил и не скажу, чтобы мнением невежд должно было пренебрегать в таком случае, когда их можно перетянуть на свою сторону; они очень важны по числу, они люди всякого уважения достойные. Надобно пренебрегать враждою злых невежд, бессовестных, вредных, с этими надо сражаться до последней капли чернил; но людей добрых, заблудших овец добрый пастырь в горах ищет и приносит к стаду. Вы весьма умно поступили, что не выпустили Анохиных из виду. Любопытен я знать, в последствии рецензии Вашей молвили ли об услуге моей театру обучением Каратыгина; это бы весьма хорошо. Представьте, что бездельник Розинг напечатал в «Благонамеренном», что Каратыгин, не имея хорошего наставника, ежедневно портился до роли Пирра, которая была nec plus ultra[6] дурною, но потом (сиречь с моего отъезда) отменно поправился, что он подражает Семеновой и должен непременно у нее (сиречь у Гнедича) брать уроки2. Я писал в Петербург об этом бесстыдстве и прошу Вас настоятельно растолковать Каратыгину, что мне это крайне обидно, что я горжусь его дарованиями и что ему почти неблагородно в этом случае молчать. Я не молчал, когда Соц и Я. Толстой при дебютах на него нападали3, я почти за него сослан; должно ли стоить ему объявить, что он обязан своим театральным образованием человеку им уважаемому, что он старается играть по тем же правилам, которые уже прежде удостоились одобрения публики, и что он, отдавая всю справедливость Семеновой, сроду не брал у нее уроков? Поверьте мне, Николай Иванович, одна робость хороших людей ободряет дурных; коль скоро им рот зажмут, они перестанут кричать. Большого труда я не вижу отвечать Гречу насчет влияния Карамзина на новый слог4. Этот слог не только в прозе очистился, но равномерно и в стихах, это действие времени необходимое; собственный же слог Карамзина-путешественника и прочих ему подобных исчез, над ним смеются, сам Карамзин его переменил; не другие к нему приноровились, а, напротив, он сообразился с общим вкусом; это ясно и неоспоримо. Рекомендую Вам в «Вестнике Европы» речь архимандрита Тобольского5, сравните ее с речью дворника Petit-Jean и подьячего l’intime в Расиновых «Сутягах». Греч везде хвалит Раича, но сей Раич злодей. Читали ли Вы его переводы из Тасса размером «Двенадцати спящих дев»?6 рифмы точно так, как у Зотова: благовонный и испещренной! Какой вкус! все отгрянуло, нахлынуло. Несчастного заря не скрылась с небосклона, совет врага развил пожар желаний, и все так. Не забудьте любезность цензуры; к слову «закон пророка» она не забыла заметить под звездочкой: «разумеется, лже-пророка Магомета». Ась? Каково? Не приедете ли Вы летом ко мне? я все об одном твержу: ах! как бы весело было! между тем пишите почаще и побольше и других понукайте. Спасибо, превеликое спасибо за всю Вашу дружбу; в другой раз больше поговорим, сегодня уж бумаги недостало. Прощайте, до свидания. Весь ваш
P. S. Каченовский врет7: у Бюргера Ленора, сокращение Леоноры, или даже Елеоноры. По истории Мстислав не ранен; я его самовольно искрасил; я же Даниила послал к нему на помощь. О других князьях я и не упомянул. Мне хотелось написать большую картину во вкусе Доминикина8 русскими красками, мастерским размером, и только. История тут дело совсем постороннее. Жаль мне, что Вы что-то пишете о Шекспире, чтоб гусей не раздразнить. Повторять сказанное, особливо для притворно глухих, необходимо. Les plus opiniftres gagnent les batailles[7]. Еще раз спасибо Вам, что Вы при случае «Ариадны»9 не забыли Колосовой; с Каратыгиным поговорите от себя, а не от меня; я не хочу, писав уже к нему об этом, чтоб он как-нибудь оскорбился повторением. Пишу рассуждение о Шлегеле и романтиках по-французски; как бы Вам показать? Перечитывая ваше письмо, вижу, что мы одно и то же думаем насчет прозы. Не забудьте только стихами подтвердить довод, что время одно все сделало. Нельзя и самому Гречу в стихах полагать Карамзина образцовым писателем. Хорош ли рассказ в «Федре»10 Лобанова? <…>
<…> Ваши сообщения о спектаклях составляют для меня восхитительное чтение; мне думается, что я сам зритель, и очарование тем удобнее, что я знаю всех актеров, по крайней мере лучших. Мне кажется, не во гнев Вам будь сказано, что в Париже недаром жалуются на упадок театра; не вижу ни одного нового актера, и мне кажется даже, что многие превосходные пиесы не играются потому, что нет средств раздать роли. Кстати, что поделывает mademoiselle Мант, которая Вам так понравилась? Очень рад, что Вы переменили мнение о mademoiselle Дюшенуа, и очень досадую, что продолжаете быть несправедливы ко мне. Когда я говорил Вам, что Вы на нее походите лицом? Вам двадцать лет, ей сорок пять; Вы — хорошенькая, она — дурнушка. Правда, я никогда не находил ее ужасной, как то было принято отзываться о ней. Что касается до ее игры, то, признаюсь Вам, что предпочитаю ее, невзирая на все ее недостатки, игре школы Рокур, которая может (в этом я убежден) иметь успех и нравиться только при содействии удивительной красоты. Отнимите ее, и ничего не останется. Если бы был один театр, то в «Агамемноне»1 роль Клитемнестры я отдал бы Жорж; роль Кассандры — Дюшенуа, и ручаюсь Вам, что было бы хорошо. Что касается до Тальмы, которого я Вам так хвалил до вашего отъезда, то почти имею искушение злословить его, с тех пор как вижу, что Вы изволили в него влюбиться и размениваетесь с ним взглядами, когда он на сцене. Только Ваши похвалы mademoiselle Марс и успокоивают меня немножко насчет Вашей невиновности и заставляют меня верить, что все сие есть только любовь к искусству. Во всяком случае уведомляю Вас, что Базиль ревнует, и я намерен для его успокоения написать ему, что в «Эдипе»3 Вы нашли сходство между ними обоими. Однако же из слов ваших вижу, что у Вас есть предубеждение в пользу всего, что делается во Франции. Вы неоднократно говорите мне о чрезвычайном обилии новых пиес. Не бесплодное ли это обилие? Во сколько времени полагаете вы долговечность мелодрамы, водевиля или даже «Валерии»4? Она хороша, как новинка, дающая актрисе возможность блеснуть. Публика бросается толпами, а когда все пересмотрят пиесу, то никто более и не заглядывает в театр, и новинка скромненько присоединяется к «Аббату л’Эпе»5 с его глухонемым, к «Обриевой собаке»6 и к «Африканскому льву», так прекрасно написанному Люстиком и так хорошо представленному Виноградовым. Между всеми новыми трагедиями, мною прочитанными, не могу, по совести, похвалить ничего другого, кроме стихов Делавиня. Повсюду нахожу политику, намеки и важные роли для Росция-Тальмы7, в прочем — ни плана, ни интереса, ни правдоподобия и ни малейшей натуры. Вы продолжаете стоять на своем и говорите, что у нас даже и этого нет; но благоволите же сообразить, что у нас почти никто и не пишет; а против малого числа тех, которые занимаются этим несчастным ремеслом, употребляют средства, даже и не подобающие литературе. Не то во Франции; там цензор не перебирает каждую фразу, не вычеркивает из пиесы в стихах: «Рыцарю недостаточно быть храбрым, ему надобно быть и любезным». И знаете ли Вы, в чем заключается зловредность этой фразы? Вот в чем: слово «рыцарь» применимо к каждому дворянину, который ездит верхом, и потому кавалерийские офицеры, прочтя эти слова, пожалуй, примут их себе за правило и предадутся любви, а любовь есть страсть гибельная. Вы смеетесь над милосердною заботливостью, прилагаемою о добродетели господ гусаров и уланов, и это действительно очень смешно; однако же это правда: я привел подлинные слова Красовского8. <…>
<…> «Несть пророка в отечестве своем»1, говорит Евангелие, и в этих словах для меня поучение на все дни, ибо в отечестве моем меня ставят непосредственно ниже Прадона, аббата Котена, графа Хвостова и князя Вяземского. Но оставим этих господ и поговорим о Вас: это будет получше. Итак, Вы готовитесь выступить на сцену по возвращении, и у вас сердце замирает. Еще бы, я думаю! При Вашем таланте, при Ваших достоинствах у Вас по всей справедливости должно быть много врагов: одно с другим неразлучно. Впрочем, Катерина Медичи женщина гордая" на ее стороне Гюизы и парламент, Сорбонна и предместья, наконец, вся священная лига2. Для борьбы с нею Вам необходимо найти опору в протестантах. Что до меня касается, я уже давно протестую; но теперь я не что иное, как глас, вопиющий в пустыне3; надеюсь, что Беарнец-Каратыгин не изменит Вам. Теперь позвольте перейти к Вашим дебютам. Вы указываете на четыре роли: Гермиона, Есфирь, Химена, Камилла4. На сей выбор ответствую: аминь и нахожу его во всех отношениях приличным; то же сказал бы я о порядке ролей, которому Вы намерены следовать, если бы мне не было неприятно то, что прелестные уста откроются затем, чтобы читать плохие стихи. Химена — роль, Вами еще не игранная: это может лишить Вас уверенности; ее выход во втором акте, когда она является в слезах, запыхавшаяся, с беспорядочной прической, вовсе не идет к первому появлению на сцену, и блестящая роль Сида — еще помеха для дня дебюта. У Камиллы слишком скромный костюм; она мало заметна в трех первых актах; четвертый же так внезапно обрывается, или, лучше сказать, самая пиеса так мало закончена, что зрители приходят в тупик при падении завесы; все это неладно. Почему бы Вам для первой роли не сыграть Есфирь? И трагедия прелестная, и роль прекрасная. От первого до последнего слова она главенствует во всей пиесе и каждое рукоплескание принадлежит Вам. Оба костюма, из которых первый по своей изящной простоте особенно будет Вам к лицу; другой может быть прикрашен каким-нибудь великолепным убором; последний акт полон огня, развязка счастливая и полная; к услугам Вашим — лучшие артисты труппы. Все это, признаюсь, приводит меня к тому убеждению, что Есфирь еще лучше Гермионы. Вы возразите мне, может быть, что неудобно начинать пиесу? Но подумайте, что Вы приехали из чужих краев, пиеса известна, зала полна, внимание зрителей напряжено. Прежде Вас, из глубины сцены, ведомая двумя евнухами, выходит Элиза; Вы выждете минуту и, когда зрители откроют глаза пошире, явитесь прелестная и довольная — и подымется крик, шум и гвалт. Если же сверх всякого чаяния прием будет не таков, что стены затрясутся, что ж из этого? Разве Вы не готовитесь ко всякой случайности? Не будет ли это, наконец, тем большим поводом для Вашего торжества? Тем не легче ли будет приписать это молчание слепому пристрастию одной части публики и малодушной холодности другой? Зрело сообразив все обстоятельства, я держусь следующего порядка: Эсфирь, Гермиона, Химена, Камилла. Впрочем, Вы это понимаете лучше кого другого: делайте как Вам угодно. Но как беден наш репертуар! Что же останется Вам из трагических ролей? Арианы5 Вы боитесь; за Аменаиду6, лукавого кривого, Вам скоро нельзя приняться; Зиновия, Ксения и Моина7 — вещи неважные; остальные роли и называть не стоит. Вам надобно было бы испытать себя в комедии: Селимена — в «Мизантропе», Сусанна — в «Свадьбе Фигаро», Доримена — в «Притворной неверности»8, Маркиза — в «Закладе»9, Эльмира — в «Молодых супругах»10 и в «Любовь и Рассудок»11 — вот роли Вам подходящие. Прибавлю еще «Замужнюю невесту» Шаховского, «Кларенсу» Шекспира12 и, может быть, Юлию в «Расточителе»13, если только стихи сносны. По правде сказать — тут и все. Кстати о «Закладе». Пиеса эта ужасным образом переписана в театре, впрочем, довольно верно, ибо я ее просматривал; если вам придется переписать Вашу роль — это будет сущая каторга. Кроме того, уведомляю Вас, что Сосницкий отвратителен в роли Детьеллета и что я отчасти разделяю мнение Жандра, который говорит, что для хорошей обстановки этой безделки Брянскому следует играть Детьеллета, а Каратыгину — маркиза. Если Вы имеете силу, чтобы совершить эту передачу ролей, — хорошо сделаете. Перейдем к драмам. У Вас есть «Евгения»14, «Ненависть к людям и раскаяние»15, «Мария Стюарт», «Отелло», «Иваной»16, и что еще будет Вам угодно по снисхождению. Надеюсь, что Вы не упрекнете меня за то, что я слегка и вскользь говорю о Ваших предстоящих занятиях; боюсь, напротив, что покажусь Вам уже чересчур занятым тем, до чего мне нет дела. Простите! Я принимаю живейшее участие во всем, что до Вас касается. <…>
<…> В прошедшем моем письме, которое вручится Вам, вероятно, вместе с этим, найдите Вы подробные рассуждения о ролях и дебютах. Чем больше думаю, тем сильнее утверждаюсь в мысли, что начать всего лучше с Есфири, а во второй раз играть Гермиону; подумайте и решитесь. К горю, я точно прав, и во Франции ничего хорошего вновь не выходит. Вы уверяете, что «Четыре века» господина Мервиля, «Две сестрицы» господина Бонжура лучше творений Шаховского. Может быть, но велика ли эта похвала? Мы младенцы в словесности, да нас еще и лозою секут, коли мы не так делаем; а там люди пожилые, и хоть цензура везде дура, однако не везде равно. Какая Клитемнестра, по словам вашим, лучшая из вышедших недавно трагедий? Какое содержание ее? Если то, что мы привыкли знать под именем Электры, и если новый автор вздумал выкинуть ее роль, как лишнюю, то это еще пресильное доказательство справедливости моих нападок, совершенного затемнения понятий новых трагиков, их невежества насчет греческого театра и порчи вкуса. Развязка в «Графе Иулиане»1, где двое полумертвых помаленьку богу душу отдают, в своем роде тоже вещь единственная. И это играют в Париже! У нас по крайней мере «Александр Невский» Шелехова не был принят в театр: все меньше стыда, коли дело скрыто.
Актеры есть и новые, говорите Вы. Где и какие, смею спросить? Буде только в Большой Опере, то я желаю им доброго здоровья, но слушать их не поеду; буде же в комедии, то почему Вы никого не называете? Все, о которых Вы мне упоминали, старые знакомые мои; один Монроз прибыл после меня, да нынче молоденькая mademoiselle Mante. Ох, жаль, коли у нее душеньки мало: без этого трудно даже в комедии обойтись; наш И. И. Сосницкий тому пример, и чем же Марс всех превосходит? Именно чувством. Но возможно ли, чтоб она, под пятьдесят лет, играла Викторину2? Дивлюсь, а понимаю. Хотелось бы мне посмотреть, как на славу играли «Гофолию»; заметили ли Вы, где стоял в пятом действии Иоасов престол? Я уверен, что прямо против зрителей, как и прежде, а не по Шаховского выдумке — в боку. Дюшенуа не похожа на Гофолию. Верю, она превосходна была в Иосавеве3; а теперь, кто попадья? У Тальма должны были быть места высокие, но выдержал ли он всю роль как следует, и не слишком ли мрачен? За него ли зрителю хочется вступиться, или нет? Michelot Вам не нравится в трагедиях: средств нет у него, а душа есть. Кто же лучше? Desmousseaux такая скотина, что со свечой поискать. Заметили ли Вы его брови на пружинах, которые беспрестанно вверх и вниз подымаются и опускаются? Сен-При точно царь был перед ним. Мне иногда странные мысли в голову входят. Например: я думаю, как бы хорошо было, если б в Большой Опере, с таким же прибором хоров и голосов, сыграли «Есфирь». Артаксеркса бы представлял Тальма, Амана — Жоани (к нему эта роль должна идти), а Есфирь — Вы, bel ange; это было бы, как говорил Дмитревский, «ей-ей, прекрасно!». Но это мечта. Благодарю вас покорно за желание добра моей трагедии. <…>
<…> Вы что-то шутите над Карамзиным, а ему не до шуток; ко мне пишет А. А. <Жандр>, что он при смерти, болен, и даже слух о его смерти носился. Если умрет он большая сделается революция в мире литературном; в особенности Российская Академия спасется от глупости новой и останется при невежестве старом. <…>
<…> «Федра» Лобанова сыграна дурно и принята холодно; несмотря на то Орест Сомов в «Сыне отечества» осыпает глупыми похвалами переводчика и актеров и уверяет, что местами Лобанов победил непобедимого — Лобанов Расина!1 блаженны верующие! Низость Хвостова, который влачился за мною как хвост, и теперь ругает, ничуть не удивительна. Есть ли душа в таком стихотворце? Насчет же журналов Греча и Каченовского я все совершенно не могу с Вами согласиться; конечно, первый больше пристрастен, больше подл, но зато второй больше скучен и глуп. Вы не поверите, каким он вздором набит: есть статья, писанная кем-то из Женевы, об игре Mademoiselle Duchesnois, вроде Бестужева, но еще ближе к совершенству2. Благодарю Вас душевно, любезный друг, за похвальное намерение вывести на чистую воду по возвращении в Россию плутни, по которым статья Д. З.3 остановлена: это необходимо; что же касается до краткого обозрения русской литературы, я стою в своем слове и готов быть Вашим переводчиком, с условием, чтобы никто меня и не подозревал в этом деле. Только стихов и не требуйте, французский язык так неспособен к переводам в стихах, что при величайшем труде надо будет потерять большую часть красоты, а краска подлинника совершенно исчезнет; ныне же Шатобриан, г-жа Сталь, Женгене и Сисмонди приучили французов к хорошим переводам из иностранной поэзии: по-ихнему сделать будет и легче и успешнее; разве что-нибудь мелкое можно попытаться и в стихи переделать, и выдать это единственно за образчик, настаивая притом на трудности и даже невозможности длинейшего опыта. Я отведаю державинских «Харит»4, сверх того, есть мой «Певец Услад», прелестно переведенный Голицыным; на всякий случай посылаю его к Вам теперь; может быть, Вы вздумаете его поместить в «Revue encyclopédique»; не худо, если бы издатель сделал при том замечание, что эта безделка сообщена ему русским путешественником, обещавшим по его просьбе через несколько времени доставить ему любопытное и толковое обозрение словесности, мало или дурно известной во Франции. С осторожностью советовал бы я также узнать от Ланглеса, не имеет ли он или его сотрудники литературных сношений с кем-нибудь из русских, а особенно из Арзамасских, и в какой они там чести. Мне что-то сдается, что эти интриганты везде себя припутали; они из поприща чистейшей человеческой славы сделали вертеп разбойничий.
<…> Князя Хованского, выведенного на театре Раупахом5, я знаю; но знал ли автор, что он писал? из чего он это взял? и что вывел? жаль, что люди с истинным талантом не всегда имеют, что еще нужнее, здравый рассудок; а, кажется, всему виновато одно слово: romantique. С этим волшебным словом дается воля писать бессмыслицу и приобретать похвалу; кто же захочет отказаться от такого лестного преимущества, сочинять добросовестно, трудиться, быть ото всех разруганным, а благодаря равнодушию нынешнего столетия к искусствам еще и забытым? Познакомьтесь в Париже, буде случай представится, с молодым стихотворцем Lavigne. Куда хорошо пишет! но и тот в трагедиях не имеет порядочного расположения. Что же у нас! что за «Персей» Ростовцева! по счастию, неигранный. Для бенефиса Колосовой возобновляется «Гамлет»6! Она Офелия, а Семенова Гертруда; ее приняли очень хорошо, и фраза модная, что Семенова больше природного имеет, а Колосова более искусства; должно ли объяснять, что это искусство приписывается Тальме? Тальма выучил говорить русские стихи: не пророк, а отгадчик. <…>
<…> Не забыли ли Вы моего любимца Лавиня? Душевно желаю, чтоб его новая комедия была очень хороша; только князь Тюфякин, с позволения Вашего, не силен в драматической хронографии: после «La Mitromanie» сочинен Грессетом «Le Méchant», который ни в каком отношении не хуже, а по важности содержания несравненно более достоин уважения. Благодарю вас покорнейше за известие о Ваших дебютах; я отчасти уже знал об них. Вообще, кажется, все идет наилучшим образом; только власть Ваша, а принимайтесь за «Сида» и «Нечаянный заклад». Но Химена — новая роль… Кому Вы это говорите? Я ли, зная Вас поверю, что Вы сами не можете роли поставить. Какой Вам нужен Шаховской или (прости господи) какой Гнедич? Спору нет, полезно посоветоваться; но с таким только человеком, который любит правду и любит нас самих. Спрашиваю, в котором из вышеписанных двух Вы это предполагаете найти? Один — шут, другой — плут: в двух словах вот их история. Вы желаете мне, и Евгения Ивановна также, за что обеим сердечную приношу благодарность, чтобы 1825 год мы провели вместе, разумеется, в Петербурге. Дай бог, но вряд ли! Не от меня зависит туда возвратиться, а те, в чьей это воле, захотят ли? В числе Ваших друзей, выше самой Семеновой, стоит один человек, который лучше всех может сказать, когда для меня шлагбаум подымется; спросите-ка его при случае; теперь же Азаревичева опять сняла пеплон, опять повязала передник: стало, суждения мои в театре никому не опасны. Растолкуйте мне, отчего было мало зрителей в бенефис вашей матушки? Как? Новая пиеса, главная роль — слепая, переводчик Жуковский, сверх того, верно, балет был со всеми матадорами, а все мало сбору! Не понимаю, да и только! «Завещание»1 — прелестная комедия. Если, как я думаю, хорошо переведена, ваша роль — объядение; мой совет — также возобновить «Притворную неверность» так, чтобы Вы были Эледина, а Дюр научите по-вашему Лизу сыграть; да кабы Самойлов — Блестова… чудо! Я решился твердо и ничего не пишу, но тщательно поправляю и теперь именно с доски до доски чищу «Ариадну»; я затем и пишу Вам об этом, что, буде Вы вздумаете как-нибудь ее сыграть, Вы бы наперед сообщили мне, и я бы мог прислать трагедию в новом виде: первого действия и узнать нельзя; слабые стихи в 18 лет простительны, но в 31 должно их поправить. <…>
<…> Марс я знаю давно: это чудо природы, это движущееся совершенство; но если строго во всем ее судить, можно точно укорить ее в лишней привязанности к дурным новым полуфранцузским, полунемецким драмам и в лишней беспечности или пренебрежении хороших комедий, коль скоро в них нет ей первенствующей роли. Узнайте там, играют ли Кампистронова «Le Jaloux désabusé»? слышно, что Андрей Андреевич сбирается перевести «L’Ecole des vieillards»1, давай бог! какие три новые Messeniennes написал Лавинь? у меня есть их всех восемь, сиречь три первых, две об Орлеанской Деве, наконец: молодой Диакон, Партенопа и Развалины древней Греции. Буде об них Вы и пишете, что они тех же щей, да пожиже, то я согласен только насчет первой; а в тех двух много поэтических красот; начало Партенопы мне, однако, не нравится, отрывистый, частью надутый разговор во вкусе Альфиери. К слову об Альфиери, как я на него сердит! я здесь недавно прочел с большим удовольствием хорошую и дельную английскую книгу «Жизнь Лаврентия Медицейского» by W. Roscoë. Как смел Альфиери этого великого и добродетельного человека, в котором соединились Аристид и Перикл, честь и красу Италии, вывести на сцену в холодной трагедии «La Congiura dei Pazzi» в виде какого-то кровожадного Тиверия3 и варварскими стихами заставить его говорить, как у Сумарокова:
Я к ужасу привык, злодейством разъярен,
Упитан варварством и кровью обагрен4.
Не глупо ли со стороны M-me de Staël говорить, что если Альфиериевы трагедии и не суть de belles tragédies[8], то их надо почитать как de belles actions[9]5? Первое: в этой фразе много шарлатанства; а сверх того, хорошо ли дело очернять память великого человека, благодетеля своих сограждан? Перейти от романтиков к Мольеру значит то же, что выплыть из воды на берег. Я всегда был на его счет почти одного мнения с вами; только не забудьте, что «Tartuffe» не только лучшая его комедия, но единственная, и что от нее до любой из других большой скачок. Пирон, который и по уму и по комическому дару достоин был вполне понимать и ценить Мольера, почти до безумия восхищался «Тартюфом»; у него спросили, отчего он уже ставит его так слишком высоко надо всеми театральными произведениями? «Оттого, — отвечал Пирон, — что все другие могли бы рано или поздно появиться, но эта комедия, если б Мольер ее не написал, если б Людовик XIV ее не защитил, если б она не вышла тогда, нам бы и потомству ее никогда не дождаться». Будет ли она когда-либо по-русски играна? опять: давай бог! Тальма заслуживает более всех актеров на свете тот укор, что он большой охотник до дурных трагедий, лишь бы ему в них было чем пощеголять: лучше, кабы он придерживался Расина. Жуй не имеет ни дара трагического, ниже хороших правил, он принадлежит к Вольтеровой школе, Альфиерием и революциею еще исковерканной; вообще все новые трагедии совсем не трагедии, а разговоры о политике, перемешанные с оперными или балетными великолепными спектаклями. Вы хвалите «Les Templiers»6, сожалею, что не могу с Вами согласиться; мало того, что истории тени нет, мало того, что дело не так было, а та беда, что оно так быть не могло, что нигде благоразумный государь, каким автор выводит Филиппа, не велел бы пытать и жечь добродетельных героев и верных слуг, какими автор выводит храмовых рыцарей, за безделицы, за пустяки, за несогласие в кой-каких церемониях, за то, на чем Сумароков основал «Семиру»7; великий магистр выгоден на сцене для актера-шарлатана; но есть ли в нем натура? вся роль его не одна ли декламация с доски до доски? есть стихи бесподобные, вот, по моему мнению, главное достоинство или паче единственное этой трагедии. Извините, что спорю, но Вы знаете, какой я друг правды в разговорах и натуры в трагедиях. Смерть храмовых рыцарей можно было на три манеры в драме вывести: либо они герои и правые люди, а король Филипп и папа злодеи; либо король и папа за дело казнят еретиков и бунтовщиков; либо (как и было дело) обе стороны не без греха: тогда участия будет мало, но верности исторической, поучения много; каким же образом все они хороши, все добры и все друг друга губят, не понимаю. Я так заговорился об этом, что и лист к концу; правда, отселе не много найдется о чем и писать; ждем весны, птицы уже некоторые прилетели, но реки еще стоят и снега глубоки. Пользуйтесь, милый Николай Иванович, пользуйтесь благословенным небом, но не забывайте и тех, кто живет в Кологриве.
<…> Что же касается до пиес, Вами предлагаемых, позвольте потолковать. Первая: «Спартак»1 — трагедия без смысла, холодная, как лед, уже переведенная на наш язык, уже игранная не одни раз, как Вы пишете, а несколько раз, и так что всем надоела. Вы, может быть, слыхали от Ежовой, что Семенова играла тут римлянку. Прошу вспомнить сверх того, что все дело в освобождении народов, а я за болтовню покойного Saurin не намерен ехать от Кологрива на восток. Если, несмотря ни на что, Вам хочется Спартака", зачем вновь писать? Висковатов и Корсаков предлагают свои услуги. Вторая: «Blanche et Gniscard», а по-русски: «Бианка и Гуискард»2. Это поневоле напоминает Корсакова же: «Амбоар и Оренгцеб»3. Скажите, давно ли Вам так полюбился m-r Saurin? Что Вы в нем нашли? Его, я мню, и во Франции давно бросили, а Вы русских сбираетесь потчевать этой дрянью; неужели необходимо перевести все обороти парижской сцены? Третья: «L'île des talents»4. Чтобы этот пустячок был сделан остро и забавно, надобно автору быть гут, пользоваться обстоятельствами, намеками, анекдотами; все видеть и все знать, что за кулисами делается. Без того выйдет вещь пресухая, и я за тысячу верст никак не берусь делать то, что Вы принуждены же будете бросить, ибо выйдет неизбежно дрянь. Теперь следуют мои предложения. Что лучше «Баязета»? Если Андрей Андреевич обещается три акта поставить в срок, — не третий, а четвертый, который уже давно у меня до половины готов, и пятый я несомненно Вам выставлю. Вам не хочется Аталиды; с сожалением обязан Вам сказать, что Вы обижаете ее и свои вкус; неужели та только роль и хороша, где много крика? Расин был, верно, не враг себе, ни mademoiselle Champsmêlé, однако ж ей отдал он Аталиду, а Роксану — худшей актрисе, mademoiselle d’Ennebault. Вот вам в подкрепление моих слов выписка из Geoffroy: «Quoiqu’il en soit, il est certain que la Champsmêlé joua Atalide de manière à étonner madame de Sévigné, qui ne parla que d’elle: ce qui suppose que le rôle de Roxane fut médiocrement rendu par mademoiselle d’Ennebault, actrice petite, jeune et jolie. On peut conjecturer aussi qu’Atalidc était alors regardée comme le rôle brillant: aujourd’hui c’est Roxane qui marque; celui d’Atalide parait languissant, parce qu’il est faiblement joué. Cepedant des nos jours mademoiselle Desgarcins avait rendu tout son éclat à ce rôle, s’en était faiH une espèce de réputation»[10]. Я не сомневаюсь, что и Вы сделаете то же, коли захотите, а трагедия, согласитесь, не тем чета. Об участии Семеновой не могу Вам ничего сказать; Вы лучше знаете: выгодно ли оно и можно ли на него положиться. В «Родогуне»5 — также две роли; в «Цинне»6 — одна; но я не люблю этой подлой пиесы, и пятого действия никто, кроме Шаховского, не переведет с удовольствием. «Полневкт»7 бы хорош, по позволят ли на сцену вывести мученика Христова? Из новых трагедии не без достоинства Лавинев «Париа». Извольте обо всем хорошенько подумать, посоветуйтесь с добрыми людьми и пришлите ваше решение, и то поскорее, ибо время коротко; я же более спорить не стану и, за исключением «Спартака», всякую Вами выбранную трагедию с ослиным терпением примусь переводить; но с ослиным же упрямством требую меня в афише не поминать. Поздравляю Вас с контрактом, а еще более поздравляю публику; из различных суждений о Вашей игре заключаю, что Вы хороши и в трагедии и в комедии; но ближе к совершенству в последней оттого, что это и легче. Трагедия — не шутка! Хорошо, кабы можно Вас с Семеновой в одну слить; чтобы при Вашем росте и глазах был ее греческий профиль; при Вашем уме и глубине — ее густой голос, — и тогда бы этой сложной Мельпомене запретить, чтобы она отнюдь не гонялась за эффектами и рукоплесканиями, а играла бы по доброй совести. Это бы хорошо, но это невозможно. К слову о Семеновой: я тронут до слез ее ко мне любовью и с радостью бы ее побил за игру в «Ариане». Донне Химене прошу сказать мое почтение и поблагодарить за ее хорошее расположение; soeur Alexandrine не то, что soeur Catherine. Куда же девалась «Спальня» и «Les fausses Confidences»8? <…>
<…> «Полярную звезду» и «Бахчисарайский фонтан» я читал; «Звезда» дрянная компиляция, а «Фонтан» что такое, и сказать не умею; смыслу вовсе нет. Вначале Гирей курит и сердится, потом встал и пошел куда-то, вероятно на двор, ибо — после об этом ни слова, а начинается описание внутренности гарема, где, по мнению Пушкина, запертые невольницы, пылкие грузинки и пр. сидят, беспечно ожидая хана!!! что за Мария? что за Зарема? Как они умирают? Никто ничего не знает, одним словом, это romantique. Стихи, или, лучше сказать, стишки, сладенькие, водяные, раз читаются, а два никак. А что вы скажете о дипломатических действиях «Арзамаса»? о предисловии и разговоре Вяземского1? о рецензиях в «Сыне отечества»? о собственном каком-то отзыве Пушкина, что он с Вяземским заодно2? они без всякой совести хотят силой оружия завладеть Парнасом: это уже не война гигантов, а война пигмеев. Пигмей Греч писал на днях ко мне сюда письмо с разными комплиментами, и вот о чем: пигмей Булгарин хочет издать какой-то драматический альманах3 и Христа ради выспрашивает у всех милостыни; нет ли у меня чего непечатанного, а де отменно бы одолжили, кабы то из «Андромахи» пожаловали. Я на это отвечал, что мне словесность и театр столько наделали неудовольствия, что я от них отстал и желал бы забыть, что, в глуши живучи, не знаю ничего, что у них делается, — и буде им очень хочется моих стихов, так просили бы Жандра, кому от меня дана воля, я же остаюсь покорный слуга. Кажется, довольно сухо. К Жандру же я писал, что если Греч и Булгарин станут просить, он может узнать, во-первых, в какое общество попадется моя вдовица, а, во-вторых, сказать им, чтобы они, выханжив сами вещь для своей пользы, уже не смели бы в угождение другим или себе ее ругать. Желаю очень знать, одобряете ли Вы в этом случае мою политику. Я не совершенно отказал, думая, что, может быть, и полезно без намерения о себе напоминать, а то у нас, пожалуй, забудут. <…>
Жаль, очень жаль, любезнейшая Александра Михайловна, что мы принуждены разговаривать так издалека и что каждого ответа надобно ждать около месяца. Но что делать. Будем продолжать наш разговор. Вы приказываете мне перевести «Ромео и Юлию»; я согласен, но согласятся ли господин Соц и госпожа Цензура? Одно из главнейших лиц (прочтите пиесу: у Вас есть Шекспир) — монах, брат Лаврентий; на нем вся интрига: он помогает любовникам, к нему идет на исповедь Юлия, и он дает ей сонный напиток. Позволят ли вывести на сцену монаха в рясе? Узнайте наверно, чтобы мне не работать по-пустому. Коверкать же пиесу и монаха расстричь и оборотить в греческого врача Себиса я не берусь. Я вполне ценю мнение и причуды глупцов, но еще не отваживаюсь презирать совершенно суждения умных и знающих людей. Если эта английская трагедия обрусеть не может, станем искать из французских и начнем по порядку с Корнеля. «Сид» и «Горации» — переведены; в «Цинне» — заговор против императора: ужасно и подумать! в «Полиевкте» — христианский мученик: Чети-Минеи на театре!.. Еще ужаснее! «Помпея»1 чуть ли не переводит Шеллер, да и кого Вы там будете играть? Одна — старуха, другая — кокетка. «Родогуна» также без Семеновой не обойдется, le reste ne vaut pas l’honneur d'être nommé[11]. Из Расина остались: «Британик», «Вереника», «Баязет» и «Митридат». В первой Вам нет роли; вторая не сделает никакого эффекта у нас; в последней кто будет Митридат? Один Базиль может выполнить эту роль, хотя молод; но тогда возьмет ли Брянский Фарнака, и каков будет Воинов — Ксифар? Важнейший же вопрос: любите ли Вы Мониму? Я подозреваю, что нет, судя по молчанию Вашему об Аталиде. Теперь другое предложение. Буде Вы непременно хотите роль пылкую, сыграйте сами Роксану, а для Аталиды потрудитесь уже кого-нибудь отыскать и обучить, хоть, например, Вашу кузину Любушку2; в таком случае «Баязет» Вам будет готов скорее всякой другой. Андрей Андреевич доделает хоть второе действие, давно начатое, а за последние три я берусь. В «Дидоне» Помпиньяновой много достоинств и блестящая роль; но я боюсь, что глупая «Дидона» Княжнина ей сильно повредит во мнении невежд, то есть в общем мнении. Вольтер и прочее — все истощено. Не пропустят ли «Агамемнона»? Его можно на славу обставить и разыграть. Из комедий чудо: «Tartuffe», но его и подавно запретят; «L’Ecole des vieillards» мне по сие время неизвестна: сделайте милость, пришлите. Есть драма «Dupuis et Desronais», но Вы, может быть, хотите непременно трагедию? Итак, узнавайте, избирайте и решайтесь: к сроку будет готово. <…>
<…> Похвалы Дмитриеву и Жуковскому в «Revue encyclopédique»1 пахнет Вяземским; но вопреки им многие думают, что ни тот, ни другой не выдали по сие время ничего большего, и даже ничего собственно своего. Пышный отзыв о достоинстве басен, переведенных из Лафонтена, обиден Крылову, ссылка на перевод «Орлеанской девы» — Фома на безлюдье, а сравнение романтических полурусских пустячков с Пиндаром и Анакреоном — дерзкая нелепица. Удивление Лавиия, что его стихи читают в России, означает либо скромность, либо странное мнение о нашем отечестве; они все не отвыкнут от мысли, что мы камчадалы. Несмотря на это, я осмелюсь даже сообщить Вам несколько критических замечании на его комедию «L'école des vieillards». Стихи превосходны, но в плане некоторое колыхание; хорошо ли (в драматическом смысле), что молодая жена к концу пиесы исправится, молодой придворный расчувствуется и все кончится к общему удовольствию? Так ли бы кончил Мольер? не заставил ли бы он старика мужа дорого заплатить за неосторожную женитьбу на двадцатилетней вертушке? не принудил ли бы он его после смешного и неудачного поединка остаться в столице, волей иль неволен вступить в пожалованную ему должность и наружной веселостью прикрывать сердечное горе? а жена бы и Дюк поживали себе в любви и счастье до первого неизбежного охлаждения или до случая; придворный может попасть в немилость, красавица подурнеть и состариться. Правда: тогда вряд ли Тальма и Марс взялись за свои роли, я не раз заметил, что господа большие таланты охотники не до хороших, а до выгодных ролей. <…>
<…> Нужно ли говорить Вам, какое живейшее участие принимаю я в Ваших столь блестящих и полных успехах1; я даже горжусь ими немножко, ибо имею высокомерие думать, что для трагедии советы мои были Вам не совсем бесполезны; могли бы даже и теперь на что-нибудь Вам пригодиться, если бы мудрость лица, Вам известного, не лишала меня и самой надежды Вас видеть. Да, сударыня, трагических ролей Вы играли мало, и я очень хорошо угадал причину тому: во-первых — сказанная Вами; во-вторых — та, о которой Вы умолчали. Первая: недостаток хороших авторов для содействия Вам; другая, как я думаю, недостаточно развитой вкус москвичей к пиесам этого рода; трагедии, в которых у Вас особенно блестящие роли: «Андромаха» и «Горации», доставили бы им не великое удовольствие; Вы же не рассчитывали снискать себе славу, представляя Ксению вечного «Донского»2 или «Пальмиру» великого пророка. Сердечно благодарю Вас за все Ваши заботы об «Есфири». Не забудьте меня, пожалуйста, в Петербурге. Есть две роли в моих пиесах: Химена и маркиза де-Кленвилль, которые ждут Вас; займитесь ими и придайте им ценности. Четвертый акт «Баязета» готов. Я деятельно займусь остальными двумя тотчас же, как только успокоюсь и телом и духом; впрочем, у нас еще довольно времени впереди, но еще раз прошу: никому ни слова. <…>
Совестно мне, любезнейший Николай Иванович, что я так давно к Вам не писал и на два письма вдруг отвечаю, из коих последнее с месяц как получил; всему причиною мои несносные обстоятельства: судьба навязала мне мерзавца продавца, который завел со мной тяжбу, а я принужден в Костроме, в чужом доме, за несносным делом проживать, проживаться и хлопотать. По словесности тоже хлопоты: не знаю, чем Вы кончите во Франции с почтенным Р. В. G.1, но тотчас отправил циркулярное письмо к Гречу и Каченовскому; не знаю только, напечатают ли они2. Статью же «Меркурия» 77-й книжки получил я на прошедшей только почте: такова исправность А. А. Жандра! Она вполне удовлетворила ожиданье, даже в отношении слога превзошла его. Но по тому же самому и сообщу вам некоторые мелкие замечания: начало с Кантемира бедно, а лучше бы в нескольких строках упомянуть о народных песнях и о слове о полку Игоря; Сумароков (это же сообщил мне Жандр и Грибоедов) никогда не превосходил Ломоносова par sa verve poétique[12]. Его главное достоинство, что он много дорог проложил. Не слишком ли выгодно судите Вы Долгорукова? что в нем? Жандр недоволен похвалами Гнедичу и не хочет признавать его автором, а только переводчиком. Мне кажется, Жандр пристрастен, а статья «Меркурия», вопреки слов Р. В. G., беспристрастна: похвалы сряду мне и Гнедичу сильнее всего доказывают, что ценитель наш не судил по личностям, но, следуя своим правилам и вкусу, везде равно хвалил, что сообразно с первыми и услаждает последний. О Крылове я бы сказал несколько более, то есть что с простотою и веселостию Хемницера соединяет он красоты стихотворенья, часто большего достоинства. Жандр и Грибоедов чрезмерно хвалят статьи: обо мне, о Шаховском, о Вяземском и Бестужеве; я прибавлю к ним: о Пушкине, Державине, Хераскове, о русских дамах, о Шаликове и Шихматове: все это хорошо, умно, дельно, бесспорно; это приговор потомства. «Душеньку»3. Вы опять хвалите слишком много: она хороша была в свое время, но останется ли такова на все времена? Краски ни греческие, ни римские, шутки часто подлые, а стихи весьма нечистые. Вообще же вся статья есть редкое появление хорошей критики, редкое не по нашему только безлюдью, но всегда и повсюду. Несколько прежде доставлена мне и русская рецензия на меня, которой одно начало я знал из «Вестника Европы»; будучи единственным предметом ее, не умею судить, а душевно жалею, что зависть, интрига и клевета не допустили ее выйти в свет4. Кюхельбекер в «Мнемозине» упомянул обо мне с похвалою; его статья «О направлении нашей поэзии в последнее десятилетие» отличается откровенностью и благородством мыслей; он крепко нападает на новую школу, на их элегии и послания, на рабское подражание образам часто дурным и на совершенный недостаток изобретения; он называет Шихматова: «поэт, заслуживающий занять одно из первых мест на русском Парнасе». В другом месте он пишет: «печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в „Светлане“ и в послании к Воейкову Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в „Руслане и Людмиле“ Пушкина». Хотя эта похвала без лести, как говорит Зельский5, но после нахальных ругательств, на меня изблеванных, и то много, что меня ставят наравне с двумя корифеями Парнаса. Я благодарил Кюхельбекера за журнал6 и намекнул о Р. В. G. и прочих. Из новостей у нас самая любопытная: «Горе от ума», комедия Грибоедова в четырех действиях и вольных стихах с рифмами. Часть ее напечатана в Альманахе Булгарина «Русская Талия». У меня она вся есть; Грибоедов мне ее прислал в рукописи, ибо ни играть, ни печатать не позволено. Ума в ней точно палата, но план, по-моему, недостаточен; и характер главный сбивчив и сбит (manqué); слог часто прелестный, но сочинитель слишком доволен своими вольностями: так писать легче, но лучше ли, чем хорошими александрийскими стихами? вряд. По Грибоедова же совету и Жандр ленивый перевел вольными стихами, инде с рифмами, а инде без рифм; и Nota bene, не с намерением, как в моем «Пире Иоанна безземельного», а как пришлось, трагедию Ротру «Венцеслав». Почтенная цензура опять запретила ее играть, а первое действие напечатано в «Талии». Я и Жандру с осторожностью сказал мое мнение насчет стихотворных вольностей. Шаховской, помня мои старые уроки, вздумал написать трилогию и содержанием выбрал эпизод Финна из поэмы Пушкина: я прощаю ему эту кражу за то, что в статье о театральной музыке он написал следующие три слова: прекрасный перевод «Есфири». Вы видите, что я похож на Мольерова Людовика XIV:
«qu’avec moi l’on ne perd jamais rien,
Et que mieux que du mal, je me souviens du bien»*.
{* Что добрые за мной не пропадут дела
И что хорошее я помню лучше зла.
<Франц. Пер. М. Лозинского>7.}
В том же альманахе найдете Вы Загоскина8, Хмельницкого9, Павлова10 etc., прозу Греча11, Булгарина12 и какого-то Α. Φ.13, большого скота и канальи. Колосова после неимоверного успеха в Москве возвратилась в Петербург; она хотела выйти Селименой14, а ей приказывали выходить Офелией в «Гамлете»; за неповиновение посадили ее в контору, оштрафовали на триста рублей и отказали в следующем бенефисе. Она ездила в Царское Село жаловаться государю; он выслушал ее весьма благосклонно и препроводил дело в театральный комитет: два голоса, Кутайсов и Долгоруков, были на ее стороне, но Шаховской 1 и Милорадович, председатель 2, итого 3 против нее; она отошла от театра: жаль15. Сочинения Лавиня прислал мне в подарок гр. Зубов, я их теперь имею в двух томах 8°. Вы правы: его последние Messeniennes не имеют простоты первых, однако ж: «Tyrtée aux grecs» блещет красотами: корабли Канариса в виде змей Лаокооновых и конец бесподобны; Napoléon не без величия; всех хуже le Voyageur, les Troyennes, подражание хорам «Есфири» — хорошо; дуэт Антигоны с Исменой из Есхила — чудо. Читали ли Вы (только не в «Полярной звезде», где все перепорчено) Кюхельбекера стихотворение «Святополк окаянный»? много достоинств. Кто русская сочинительница французского романа «Tableau slave du 5-éme siècle» и каков он? есть ли ответ на Р. В. G.? не самому мне в «Меркурии» подать прошение en calomnié[13]? Ах! Николай Иванович, как я Вам благодарен и как много хотел бы с Вами поговорить! возвратись в Россию, не забудьте Шаева. Я придумал, как бы хорошо Вам сделаться нашим Вальтером Скоттом; есть в русской древности сюжет прелесть: распря князя А. Ю. Боголюбского и Кучковичей, начало Москвы, убиение князя, предание, что гробы Кучковичей и теперь плавают по озеру в виде островов, словом: все богатство и разнообразие тут. Коли стихи понадобятся, я к Вашим услугам. Будьте здоровы, любите меня и не забудьте Шаева в Кологривовском уезде. Остаюсь весь Ваш
Спешу отвечать, любезнейший Николай Иванович, на письмо Ваше из Марселя от 15/27 ноября прошлого года и благодарить Вас за ответ Р. В. G.1. Ему теперь досталось по обеим щекам, и поделом. Смысл этих слов в том, что я, со своей стороны, написал про него письмо циркулярное и послал к Каченовскому и к Гречу; Греч напечатал его в 3-й книжке «Сына отечества»; о Каченовском ничего не знаю. В Москве есть новый журнал — «Телеграф»; издатель его некто Полевой, и, кажется, одной шайки с Гречем и Булгариным. По крайней мере он не пропустил случая обругать меня за 3-е действие «Андромахи», помещенное в «Русской Талии»2. Теперь в гору лезет на счету критиков Грибоедов за комедию «Горе от ума», из которой в той же «Талии» помещены отрывки; решительно ставят его наряду с Фон-Визином. Комедия цензурою не пропущена, и по нашей системе и не могла пройти; он сам прислал мне ее в рукописи, и, конечно, в ней ума и соли тьма; но план далеко от хорошего. Постараюсь Вам его объяснить. Некто Фамусов, управляющий в казенном месте, лет пятидесяти, живет в Москве с дочерью-невестой; она еще ребенком очень нравилась молодому Чацкому, и сама его любила. Этот Чацкий — главное лицо. Автор вывел его con amore[14], и, по мнению автора, в Чацком все достоинства и нет порока, но, по мнению моему, он говорит много, бранит все и проповедует некстати. Сей Чацкий ездил куда-то вдаль от Москвы, а без него София слюбилась с секретарем своего отца Молчалиным и всякую ночь глаз на глаз просиживает с ним, а служанка в другой комнате на часах; тем и пьеса начинается: не совсем благопристойно. Еще хуже то, что Молчалин вовсе не любит Софьи и пользуется ее милостями из подлости, по службе, а волочится он и старик Фамусов за служанкой, а та за каким-то буфетчиком. Отец же прочит себя в зятья полковника Скалозуба, решительную военную скотину. Чацкий, возвратясь в Москву, является в дом, его принимают сухо. Дочери не нравятся его насмешки над всеми и над ее Молчалиным; отцу — его посредственное состояние, небольшой чин и либеральные идеи. Молчалин ехал куда-то и упал с лошади, Софье сделался обморок. Чацкий ее оттер, отпрыскал, и тут ему спасиба не сказали. Всего бы умнее оставить в покое всю эту семью, но самолюбие и старая любовь еще завлекают Чацкого. В этот вечер у Фамусова бал, тьма гостей — оригиналов всякого рода, Чацкий никому не угодит; и даже от двусмысленного, с намерением, слова Софьи на его счет по всему обществу распустился слух, что Чацкий с ума сошел. Он сперва и не подозревает этого; наконец гости один за другим разъезжаются; сцена на парадной лестнице. Чацкого кучер ушел куда-то, его не вдруг сыщут; барин принужден ждать. Наскучив вздором, который несет ему болтун Репетилов, он прячется к швейцару. Все уехали, служанка приходит и стучится в дверь к Молчалину, зовет его опять на ночь к барышне, тот со сна бранит ее и ластится к горничной; на беду его нетерпеливая Софья сама вышла впотьмах на лестницу и подслушала, он просит прощения, она рвет и мечет; Чацкий выходит из швейцарской и осыпает ее укоризнами, Молчалии убегает к себе. Наконец к развязке и отец является со слугами и свечьми, все открывается, отец бранит всех и хочет дочь послать в деревню, а на Чацкого просить у государя; Чацкий в свою очередь вскинется на отца и на дочь, на всю Москву: в ней точно сойдешь с ума, не остаюсь долее, карету! и уезжает, куда — неизвестно. Горестное размышление Фамусова: «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна!» — оканчивает комедию. Вот Вам довольно подробное изложение; судить не стану, покуда Вашего мнения не услышу. Стихи вольные, легкие и разговорные, побочные лица, являющиеся на один миг, мастерски отрисованы; жаль только, что эта фантасмагория не театральна: хорошие актеры этих ролей не возьмут, а дурные их испортят. Смелых выходок много, и даже невероятно, чтобы Грибоедов, сочиняя свою комедию, мог в самом деле надеяться, что ее русская цензура позволит играть и печатать. Я уже писал к Вам, что Колосова отошла от театра. Каратыгин играл в первый раз перед императрицей Марией Федоровной роль Пожарского и получил благоволение3. В бенефис Семеновой готовится новая трагедия (может, уж сыграна) «Женевьева Брабантская»4, сочинил ее некто Поморский, переводивший 5-е действие «Медеи»5. К слову о «Медее», немцы валяют новую трагедию Грильпарцера6, и журналы ее превозносят, но я, Фома неверный, опасаюсь романтических пьес и похвал. Из письма Вашего замечаю, что и во Франции мимическое искусство, опричь Парижа, не очень процветает. Лион лучший город, и в нем плохо, а в Марселе, где много денег, дураки платят их à Monsieur Durand et a Madame Pujos или, как говорил Саша Пушкин, Jopus. Источник Сорги в запертой долине (Vau close) я несколько знаю по описаниям, но сказки о Петрарке мне всегда казались и теперь кажутся сказками: он там не жил7, а езжал туда из Авиньона с компанией гулять, кушать sorbetti и сочинять sonetti. Я еще недавно имел терпение перечитать оных около сотни и, признаюсь, в большем прежнего недоумении: что тут находят? чем восхищаются? за что хотят человека в боги посвятить? и не справедливее ли потомства судил он сам, считая их за пустячки; Nota bene, что длина вещей на время отстраняется, что я согласен за стекло поставить песни Анакреона, дышащие истинным чувством, сверкающие искрами богатого воображения, но не могу никак запутанных, темных, каламбурных четвертаков и алтынов увенчанного в Капитолии педанта8 принять за чистую звонкую монету. Теперь два слова об ответе господину Р. В. G. Лучше этого написать нельзя. Вы точно выгородили совершенно, что надобно, и умеренность с некоторою твердостью и чувством превосходства над противником всего сильнее подействует над умом читателей; и то уже хорошо и отчасти это доказывает, что издатель не замедлил напечатать, хоть, конечно, спор о моем даровании — сухая ложка для французов. Наполеон и Вы правы, грязного белья в гостях не моют, но сколько корзин ожидают Вас дома! Запасайтесь мылом. Главное дело теперь в направлении, которое невежи хотят дать нашему театру; в них на одну сцену в прозе не станет ума, а они, под эгидою проказника Шлегеля, объявляют войну здравому смыслу, Есхилу, Софоклу и Расину; в трагедии требуют пушкинских стихов, на манер «Кавказского пленника»; в комедии прозы и сверх того, чтобы не было никакой завязки, а так… о небеса! — Вы, может быть, рассмеетесь над моим восклицанием, а я бы желал только на это сердиться. Представьте, милый Николай Иванович, что я даже в свою деревню, в свои леса, не могу попасть, что я третий месяц живу в Костроме и жду, чем премудрая Гражданская палата решит мою тяжбу с моим плутом продавцом, да еще того жду, что его оправят, ибо он в неправом, подлом, гнусном деле может не щадить денег для выигрыша, я же, напротив, не имею ни нужды, ни охоты прибегать к средствам постыдным для честного человека, но весьма употребительным в наших судах. Представьте сверх того, что, если дело здесь решат не в мою пользу, я должен просить в Петербурге, в Сенате, а мне туда ехать нельзя: что делать? ума не приложу. О Фемида! Фемида! не знаю, что ты делаешь в чужих краях, но на святой Руси ничего доброго. Теперь здесь морозы пошли, как Вам покажется? Вы, чай, отвыкли от них, и в конце февраля около Марселя цветы цветут, а здесь только снежные на стеклах. Отчего Вы не познакомились по сию пору с Лавинем? я видел отрывки из новой его Messenienne на смерть Байрона, его изображение, в виде орла, поражает своею величавою смелостью. Право, познакомьтесь-ка с ним, он человек молодой и должен быть умный, судя по дарованию к стихам: оно не всегда обманчиво. Да уж как познакомитесь, и от меня отдайте ему поклон. Нет ли еще чего нового во французской литературе? вряд ли есть хорошее, и они обеднели, а у нас néant[15]. Я извещал Вас, кажется, об «Иисусе» Шихматова9. Гнедич переводит какие-то греческие песни народные из новых, и что я читал из них, показалось мне теплой водицей10. Когда Вы в Россию? когда в Кологрив? Прощайте, милый Николай Иванович, будьте здоровы и любите нас. Весь Ваш
<…> О статье Вашей в «Меркурии» я Вам, кажется, уже писал1, я часто ее перечитываю, и она мне все более и более нравится; в пределах весьма тесных заключает она полное обозрение всей нашей поэзии, и даже для иностранцев лишние подробности были бы не у места. Намерение Ваше по возвращении в Россию еще более заняться критикою не только хорошо и похвально, но я радуюсь ему как спасительному средству против наводнения дурного вкуса, романтизма, педантизма, невежества и шаек. Насчет «Ecole des vieillards» я остаюсь при прежнем мнении: развязка не та; я даже рад, что автор сам хотел было сделать по-моему, и жалею, что пустые прихоти актрис заставляют портить комедию. Рогоносец, говорите вы, неприятен на театре; он должен быть разве мститель, и ужасный. — В трагедии так, но в комедии их много и другого разбора. По возобновлении театров в Европе это и было главным предметом всех шуток, всего смеху, вспомните Махиавелеву «Мандрагору»2. — Но во Франции всегда на этот счет были щекотливее и старались те же интриги облагородить и вывести попристойнее. — Согласен, но ведь Данвиль и не будет еще рогат, дело не сделано, жена отказала Дюку смеючись и весьма серьезно докажет 60-ти летнему мужу, что он ребячился со своим дуэлем, что он ее же понапрасну своей пустой ревностью оглашает по городу, что он виноват кругом, что поправить все одно средство, помириться совершенно с Дюком, принять место, жить все там же, а не выносить сору из избы. Критика парижских салонов, что Дюк не вовремя открывается, — самая à la Sevigné3, сиречь пустая. В драме нет возможности откладывать до будущей недели; сжать и сблизить происшествия есть право и часто обязанность искусства, о котором г-да и г-жи критики понятия не имеют. Не слишком ли Вы строги, батюшка Николай Иванович, когда утверждаете, что в «Ecole des vieillards» нет ни одной комической сцены? Как же Вы назовете первую встречу Данвиля с Дюком, который его в глаза не знает? а прекрасная сцена мужа и жены: Vous irez au bal? — Non[16] — и ссора их? а что всего лучше в пятом акте советы Бонару не жениться, а это: О moi, c’est autre chose[17]? По моему мнению, тут много комического и в лучшем роде. Грибоедову я писал насчет «Горя от ума», он не соглашается и оправдывается всеми обыкновенными софизмами авторов, то есть сочиняет новую пиитику4, я паки возразил ему; всего лучше для меня в этой переписке лестное чрезвычайно свидетельство Грибоедова, что обделкою своего дарования он обязан единственно мне, и говорит это всем и каждому. Жаль, что мой ответ на клеветы Р. В. G. несколько смягчен и ослаблен цензурою; и какое право имеет она смягчать? не явная ли несправедливость обезоруживать одного, когда другой его режет ножом? Р. В. G. в Париже, во услышание всей Европы, меня ругательски ругал безо всякой причины, лжет на меня нагло, и я же не моги сказать ему: mentiris impudentissime[18]! Со всем тем и при премудрых поправках Красовского г-ну Р. В. G. можно быть сыту, а молчание его в чужих краях хороший знак. С г-м Dumoulin отнюдь ссориться не надо, он точно может и вперед пригодиться, а мне как-то сдается, что дальнейших споров не миновать; мое продолжительное молчание, конечно, отчасти и неприятелей моих заставило молчать: говорить не о чем; но чуть только я напечатаю мои стихотворения либо в Петербурге пущу «Андромаху» на театр, все стадо заревет, все гуси встрепенутся за Капитолий5. Растолкуйте мне: кто переврал и перепутал Жуковского с Шаховским, а Мерзлякова с Вяземским?6 Немец ли, или переводчик француз, или (а то возможно) русский критик — литератор? вот прямо Вяземского имя везде, даже при чужих сочинениях; а где свои-то? вот Вам, кстати, несколько стихов из «Горя от ума». Болтун Репетилов расхваливает общество, в котором он теперь член:
«Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи, перебирает того-другого, наконец:
„Но если гения прикажете назвать:
Удушьев Иполит Маркелыч.
Ты сочинения его
Читал ли что-нибудь? хоть мелочь?
Прочти, да он не пишет ничего!
Вот эдаких людей бы сечь-то
Да приговаривать: писать! писать! писать!
Однако можешь ты в журналах отыскать
Его Отрывок, Взгляд и Нечто.
О чем бишь нечто?.. обо всем,
Все знает, мы его на черный день пасем“.
Что у Вас вышло с безалаберным патроном? Что бы ни было, а досадно. Лавинь — наконец академик и почти единогласно принят: он стоит того. Познакомьтесь с ним, я бы этого не забыл сделать, если б находился в Париже; он же должен быть и хороший человек. Писал ли я Вам, что разлюбил Вальтера Скотта (то есть лично), с тех пор как прочел его Lettres de Paul8? С удивлением нашел в нем человека, набитого предрассудками, с односторонними суждениями, с нечистосердечным языком; я не того ждал. Прощайте, любезнейший, весь Ваш
Вальтер Скотт с восхищением приводит — bon mot английских солдат второй линии; они падают и кричат передним: мыльте французов, а мы их выбреем. Кабы Вальтер Скотт послужил, как я, в полку, он бы столько наслушался в этом вкусе острых слов, что постыдился бы их печатать на славу.
<…> Но оставим это и обратимся к Вашему письму. Вы рады моему одобрению: оно от чистого сердца; в ином соглашаетесь с моими замечаниями, в ином спорите: так всегда водится; одну только статью еще раз замечу: воля Ваша, но verve poétique[19] не удел Сумарокова; страсти он, конечно, выражал несравненно лучше Ломоносова. Этот и понятия не имел о трагедии, но он был истинный поэт, а Сумароков навряд. Перейдем к нашим временам. Весьма забавно, что с Вами толкуют об L. N., но как не стыдно Гагарину, что он обругал и оклеветал меня? мое письмо на этот счет было послано в одно время к Каченовскому и Гречу; в 3-й книжке „Сына отечества“ оно и напечатано, с некоторыми цензурными подслащениями, и то (пишет мне Грибоедов) „издателям много труда стоило добиться позволения от Министерства к напечатанию твоего картеля“. Последнее слово значит, что я непременно требую, чтобы Р. В. G. свои на меня обвинения доказал, пристыдил меня при всех, либо сам устыдился. Между тем Бестужев в „Полярной звезде“ на 1825-й год пишет вот что: „Кто-то русской напечатал в Париже злую выходку на многих наших литераторов и пред глазами целой Бвропы, не могши показать достоинств, обнажил, может быть, мнимые их недостатки и свое пристрастие. Другой, там же, защищал далеких обиженных, хотя не вовсе справедливо, но весьма благородно, и полемическая наша междоусобица загорелась на чужой земле“. Вы скажете, что тут нет никакого смысла, но зато и писал Бестужев. Есть еще гусь, некто Полевой, издатель в Москве нового журнала, под названием „Телеграф“, и он упомянул о Вашей статье по случаю „Русской Талии“, где напечатано 3-е действие моей „Андромахи“. Полевой его разругал (само собою разумеется) и стихи мои называет сумароковскими. Pro forma Греч несколько заступился в „Сыне отечества“1, если можно назвать заступлением плутню; он пишет, что требовать в трагедии одних гладких стихов не годится, а что главное в ней то и се и прочее. В оной же „Талии“ статья Булгарина о театре вообще2, где говорится, что все у нас переводы с французского никуда не годятся и что подражать Корнелю и Расину тоже не годится, а надо все новое, все свое, никакая Андромаха (NB имянно) не сделает такого впечатления на русских, как Ярославна и пр. и пр. Грибоедов, а за ним и Каратыгин уверяют меня, что цель Булгарина унизить Лобанова и Гнедичева перевод „Андромахи“3, это вздор; говорено вообще, к счастью, очень глупо. Булгарин пишет, что Корнель и Расин хороши для своего времени! трагедия французская и семейственная картина немецкая одни не допускаются на театр, впрочем, что угодно, александрийские стихи предаются анафеме; комедия отнюдь не должна оканчиваться свадьбой, etc. еще много вздору, выкраденного из Шлегеля и перевранного прозою à la Bestoujew. Писал я об этом к Жандру и Грибоедову; последний отвечал плохими оправданиями, я опять писал и теперь жду, что будет. Беда в том, что Булгарин и вся компания теперь кадят Грибоедову, а он любит запах фимиама. Я выше упомянул о Полевом, он из купцов, на него вышла в Москве пресмешная эпиграмма, которую мне Голицын прислал. Вот она:
Журнала нового издатель,
Второй он гильдии купец,
Последний гильдии писатель
И первой гильдии глупец4.
Коротко и ясно. Слышно, что Кюхельбекер готовит за меня еще статью, а Пушкин, говоря о театре в своей маленькой поэме „Онегин“, упомянул с похвалою обо мне. Он пишет:
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый.
Брат Саша прислал мне из новостей „Полярную звезду“ и Рылеева поэму „Войнаровский“. Главное лицо украинец, племянник Мазепы, сосланный после войны в Якутск. Случайно встречается он там с ученым Миллером и рассказывает ему свое похождение, а напоследок умирает; все это копии с разных Бейроновых вещей, в стихах по новому покрою; всего чуднее для меня мысль представить подлеца и плута Мазепу каким-то Катоном. Диво и то, что цензура пропустила, но зато какими замечаниями изукрасила! еще диво: печатали в Москве, стало, не Красовский свой ум приложил, стало, в обеих столицах цензоры равные. „Звезда“ еще хуже прежних; из прозы можно с удовольствием прочесть только письма Жуковского о Швейцарии; из стихов Гнедича отрывки „Илиады“, две басни Крылова, одно мелкое послание Пушкина и несколько Баратынского, все вместе составит страниц 12, не более. Пушкина же отрывки из будущей поэмы „Цыгане“ не по моему вкусу. Еще некто Языков затеял поэму „Разбойники“; еще Рылеев поэму „Наливайко“, и во всех трех все какие-то сорванцы, головорезы, забияки — словом, преразвратный народ. Прибавьте, что к ним-то стараются привлечь сильное участие, любовь и почтение. От этого ложного понятия выходит только, что все они холодны до смерти, слабы, не страшны и ничтожны, а всему виноват Бейрон, суди его бог. Теперь несколько слов о г-не Бальби; ему отказывать не надо5, по следующим причинам: 1-е, что для его книги напишется, будет служить в одно время дополнением к 77-й книжке „Меркурия“ и основанием к чему-нибудь большему на русском языке; 2-е, оно послужит к распространению в чужих землях здравых понятий о нашей словесности и может приманить какого-нибудь хорошего человека к дельному изучению нашего языка; 3-е, весьма легко не отнять у Бальби табакерки; книга его должна идти (я так думаю) через министра просвещения, иже есть Славенофил6; стоит только напереть на пользу, принесенную „Рассуждением о старом и новом слоге“, после которого приметно отстали от сентиментальности и галлицизмов все, а некоторые начали писать прямо по-русски; 4-е, тут есть средство даже смягчить гнев Хвостова, упомянув о нем. Вы спросите: как? слушайте же: „Ecrivain laborieux, instruit et terme sur les bons principes; son plus grand défaut est d’avoir trop écrit dans trop de genres. On distingue parmi ses ouvrages une Epitre sur la critique, où l’on recontre des idées saines et des vers bien frappés, et sa traduction de l’Andromaque de Racine, qui à l’aide des nombreuses corrections, qu’il a faites, se soutient sur la scene avec un succès constant“[20]. Ась? Каково? право, он будет прыгать от радости, а все правда. Заключение: очень бы хорошо помочь господину Бальби и в его книгу поместить краткую историю русского языка и словесности, а что посвятится книга сия государю, тем лучше во всех отношениях. Колосова в последнем письме уведомляет меня, что ей хочется перейти в Москву и что князь Голицын ее очень зовет и все обещает: жаль ее потери для Петербурга. Там играли новую трагедию сочинения Поморского «Женевьева Брабантская»; она умерла тихою смертью. Переводы «Марии Стуарт» Павлова и «Силлы» Корсакова (отрывки в «Талии») никуда не годятся. Сама трагедия «Силла» должна быть вздор. Сцена Диктатора с актером Росцием бессмыслица: может ли Росций уверять Силлу, что все римляне бывают в восторге, когда он им представляет Регула, Фабия, Сципиона и тому подобных? Это говорит Тальма, а не Росций; в Риме никогда не выводили на театр своих великих мужей, это бы даже сочли за неблагопристойность, достойную наказания. Наконец прочел я 10-й и 11-й томы Карамзина, и, признаюсь Вам, они поколебали сильно мое мнение о Лжедимитрии; я начинаю думать,
"Писатель трудолюбивый, образованный, стойкий в хороших принципах; его наибольший недостаток состоит в том, что он слишком много писал в слишком многих родах. Из его сочинений выделяется одно послание о критике, в котором встречаются здравые мысли и хорошо отделанные стихи, а его перевод «Андромахи» Расина благодаря сделанным им многочисленным исправлениям что он точно был Лже, а не настоящий. Карамзин не называет Марины некрещенною сам, а приводит слова того времени: Вы на него поклепали. <…>
В конце зимы жил я в Костроме, любезнейший Александр Сергеевич, и с прискорбием услышал от дяди твоего, тамошнего жителя1, что ты опять попал в беду и поневоле живешь в деревне. Я хотел тотчас к тебе писать; но тяжба, хлопоты, неудовольствия, нездоровье отняли у меня и время и охоту. Развязавшись кое-как, и то на время, со всей этой дрянью и возвратясь в свой медвежий угол, я вдруг вспомнил, что забыл спросить у дяди твоего, в какой губернии ты находишься и как надписывать тебе письма. Бог весть сколько бы еще времени так уплыло; но на прошедшей почте князь Николай Сергеевич Голицын прислал мне из Москвы в подарок твоего «Онегина». Весьма нечаянно нашел я в нем мое имя, и это доказательство, что ты меня помнишь и хорошо ко мне расположен, заставило меня почти устыдиться, что я по сие время не попекся тебя проведать. Сделай одолжение, извести меня обо всем; ты перестал ко мне писать так давно; я сам два года с половиной живу так далеко ото всего, что не знаю: ни где ты был, ни что делал, ни что с тобой делали; а коли ты мне все это расскажешь, ты удовлетворишь желание истинно приятельское. От меня не жди новостей: живу я в лесу, в дичи, в глуши, в одиночестве, в скуке и стихов решился не писать: carmin a nulla canam[21]. Но и монахини (разумеется, честные), давшие небу обет не любить, охотно слушают про дела любовные; я в этом же положении и с отменным удовольствием проглотил господина Евгения (как по отчеству?) Онегина. Кроме прелестных стихов я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою веселость и вспомнил наши казармы в Миллионной. Хотелось бы мне потребовать от тебя в самом деле исполнения обещания шуточного: написать поэму, песен в двадцать пять; да не знаю, каково теперь твое расположение; любимые занятия наши иногда становятся противными; впрочем, кажется, в словесности тебе неудовольствий нет, и твой путь на Парнас устлан цветами. Еще раз, милый Александр Сергеевич, повторяю мою просьбу: уведоми меня обо всем, где ты, как ты, что с тобой, как писать к тебе и прочее.
Желаю тебе успеха и от бед избавления; остаюсь по-прежнему весь твой
<…> Окончив с этой статьей, благоволите дозволить мне подробнее поговорить о «Баязете». Скажу Вам, во-первых, что мне остается доделать один только пятый акт; третий и четвертый окончены, и смею думать — хорошо. Полагаю, что теперь было бы полезно немножко пришпорить ленивца Жандра и сказать ему, чтобы он поторопился окончанием, иначе его придется ждать. Прошу по-прежнему сохранять тайну и вследствие этого умоляю Вас сказать мне прямо: Вы, или Жандр, или г-жа Миклашевичева не имели ли неосторожность проговориться об этом важном деле весьма нескромному Грибоедову. Если — да, я пропал: протрезвонили во все колокола, повыпалили изо всех пушек. От этих мелочей перехожу к главному пункту, к распределению ролей. Заклинаю Вас именами: Мельпомены, Расина, девиц — Шанмеле, Лекуврер и Дегарсен1 — взять на себя роль Аталиды, предоставив Роксану королеве-матери2. Трудясь над пиесою, я имел время разведать всю глубину мыслей автора и нисколько не сомневаюсь, что он почитал Аталиду за главное лицо, а Роксану — за тень к картине. Те же виды имел и Вальтер Скотт в своем «Кенильворте». Весь интерес зиждется на любви Аталиды; она, убиваясь, заканчивает пиесу, тогда как уход Роксаны ничтожен и без эффекта. Два письма, которые она читает, обморок, молитва на коленях и удар кинжалом требуют актрисы — мастерицы своего дела. Успех трагедии зависит от выполнения этой роли, удивительной и трудной. Еще если бы Вы могли ответить мне: «Какое мне до этого дело? Моя роль — Роксана, до прочего мне дела нет!» Извините, сударыня: Роксана — не Ваша роль; это — не Гермиона; в ней нет ни чувствительности, ни благородства, ни огня: это честолюбивая и злая рабыня, личность скорее отталкивающая, нежели привлекательная. Для роли Роксаны нужна женщина статная, с несколько суровой физиономией, с грубыми, порывистыми ухватками, резким голосом и тоном; таковы средства Семеновой. Для личности Аталиды нужна красота менее правильная, но более трогательная: прелестные глаза, полные огня; глубокая сосредоточенная чувствительность, гибкий голос, благородство царской крови… словом, все, чем Вы обладаете в высшей степени. Баязет должен быть высок ростом, смугл, мужествен, горд, прямодушен, упрям: это — друг наш Базиль. Нет у нас под рукою визиря Акомата: знаю. Упомянутый персонаж будет всегда немножко индейский петух или мохноногий голубь, но как быть? Впрочем, эта роль, будучи бесстрастною, никогда не может произвесть большого эффекта. Если роли троих любовников будут хорошо разыграны, тогда я увижу трагедию. Бога ради, чтобы я ее увидел! Прибавьте к этим соображениям значительнейший сбор и продолжительнейший успех; ибо публика чрезвычайно любит (и я согласен с ее вкусом) видеть, когда лучшие таланты сходятся в одной пиесе. Все глаза алчно устремляются на таинственную кулису, из которой выйдут под руку две соперницы. Отсюда вижу Вас в прелестном костюме из белого атласа, в шубе понсового бархата… У меня руки чешутся, я должен аплодировать! Впрочем, прошу Вас верить, что все сказанное мною клонится к пользе искусства и к Вашей. Я не хочу ни похвал, ни выгод, но говорю Вам то, что мне кажется правдою, то, в чем я так же убежден, как в своем существовании. Во всяком случае — Ваша воля, но я готов спорить до сипоты. <…>
Отказаться от театра! Вам! Что за мысль! Что Вы будете делать с Вашим временем? Вы будете смертельно скучать. И с какой стати, позвольте спросить? «У меня есть настолько средств, что могу обойтись и без театра». Прекрасная причина! Деньги имеют свои достоинства, согласен; они нигде и ничего не портят, быть так! Но не одни только деньги должны быть рычагом действий художника. А слава? А репутация? Рукоплескания? Похвалы? Вы всем этим, стало быть, пренебрегаете? Вы поступаете, как Ахилл, разгневанный на Агамемнона1, который только и твердит, что о своей фессалийской капусте; но вспомните, что Ахилл опять взялся за оружие после всех этих прекрасных предложений о счастье в недрах хозяйства: то же сделаете и Вы. «Но, сударь, отказались же Вы от сочинения стихов; почему же Вам не нравится, что я отказалась от их чтения?» — Да, сударыня, я, с Вашего позволения, объясню Вам, почему я это сделал. Оба наши ремесла совершенно отличны одно от другого. Выгода нашего ремесла заключается в том, что сочинения наши, буде они хороши, остаются после нас и даже могут со временем послужить основою нашей доброй славы, которою мы пользоваться не будем, но на которую самолюбие наше надеется и, так сказать, дает нам возможность ее предвкушать. Заметьте, что эта выгода чаемая, неверная есть единственная. Теперь посмотрим невыгоды. У Вас есть одна, много две соперницы, но не они Ваши судьи; у бедного поэта двести соперников, или именующихся таковыми, которые не только его судьи по полному праву, но при некоторых обстоятельствах — его единственные судьи, как, например, у нас, где почти никто не читает. Маленькие каверзы, маленькие лжи печатные, маленькие недоброжелательства всесильны против писателя, обязанного молчать или унижаться, нарушая это молчание. Актер, являясь пред лицом публики, презирает злобу, заставляя ее рукоплескать; торжество его минутное, но оно полное. Я никогда не слыхивал о талантливом актере, отвергнутом публикою и побежденном интригами; с писателями же иначе не случается. Расин в свое время был пожертвован Корнелю, в следующем веке — Вольтеру, а в наше время — господам романтикам, и какой-нибудь Булгарин провозглашает его школьником! Все сие доказывает, что стихоплет, если он благоразумен, должен прекратить свою работу, коль скоро не может ни победить вкуса и идей своих читателей, ни сообразоваться с ними; чем более он стал бы писать, тем более навлек бы на себя врагов и гонителей, ибо фанатизм есть и в литературе, как в политике и в религии. Если этот человек имел несчастье создать одно из тех образцовых произведений, которые возбуждают всеобщее внимание, я не ручаюсь за его жизнь: тюрьма и ссылка — безделицы, о которых, слава богу, уже не говорят более. Актер — напротив, а еще того более актриса — женщина — обязаны шествовать до конца по их блестящему поприщу. Малая толика соревнования, соперничества — полезные побудительные средства; будут ли для Вас унижением ежеминутные сравнения Вас с Семеновой? Если бы Вас смешивали с госпожами Величкиной, Ольгиной, Лобановой, я бы позволил Вам тотчас же бросить театр. Но Вы его не бросите, я в этом уверен. Довольно! Вы знаете роль Гермионы ex officio[22]: эта лакедемонская царевна иногда становится выше грамматических правил, требующих, чтобы местоимение всегда относилось к последнему существительному; аббат д’Оливе и другие старинные пуристы, ничего не смыслившие в языке страстей, строго за то ее упрекали; Жоффруа весьма дельно замечает, что она должна очень мало думать о синтаксисе и очень много о Пирре и потому, занятая им постоянно, она к нему одному относит все местоимения2. Вы поступили точно так же, как Гермиона: Вы поставили на шестой странице Вашего письма «игрек» (местоимение), который по правилу грамматики не относится решительно ни к чему, но написан Вами в пылу страсти взамену слова «Москва», которой теперь посвящены все Ваши нежные помыслы. Восхваления тамошней публики красноречивы. Я знаю два стихотворных изображения этой публики. Одно — в комедии, которую более не играют по милости князя Шаховского, а другое — в комедии, которую благодаря цензорам никогда играть не будут3. Вы думаете не так, как эти два писателя, которые, по-видимому, люди злые; которых по справедливости отдаляют от сцены. Москвичи исполнены изящного вкуса, тонки, учтивы, деликатны; так-с, слушаем. Вы мне указывали на парижан, сударыня; но знаете ли, что между ними есть некоторые громко жалующиеся на Тальма, на Мартен, на Дюшенуа, Жорж и даже на божественную Марс, упрекая их за страсть к вояжам и разъездам по большим провинциальным городам. Насмешки в сторону: Вы до бешенства огорчаете меня… Как! Я приеду в Петербург и не увижу Вас на сцене? Увы, это было одною из тех надежд, которыми я тешился!
Твое письмо, любезнейший Александр Сергеевич, в свою очередь немало постранствовало по белу свету и побывало сперва в Кологриве, а после уже дошло до меня в Петербурге. Для отвращения впредь подобных затяжек уведомляю тебя, что надписывать ко мне надобно: в Большую Миллионную, в дом Паульсона. Благодарю тебя, мой милый, за все приветствия. Какой автор не любит похвал? Кому они не вдвое лестны покажутся из уст твоих? Но это голос сирены, от которого здравый рассудок велит всякому многострадальному Одиссею затыкать уши1. Все мне советовали отдать наконец на театр мою трагедию, я сам полагал это делом толковым и пустился на волю божию; но теперь почти раскаиваться начинаю и предвижу тьму новых неудовольствий; ибо нынешний директор Остолопов2, едва знающий меня в глаза, уже за что-то терпеть не может. В прошедшую пятницу, по правилам нового театрального постановления, собрался в доме графа Милорадовича комитет словестников (так написано было в повестках). Какими правилами руководствуются при этом сборе, мне неизвестно; а знаю только, что, к сожалению моему, не было тут ни Оленина, ни Гнедича, ни Жуковского, ни Жаидра, ни Лобанова, ни Хмельницкого. Из людей в самом деле известных в словесности находились только Шишков, Муравьев-Апостол, Шаховской и Крылов. Поверишь ли ты, что тут же с ними заседал и Бестужев?! Меня не было; читал мой ученик Каратыгин, как видно, весьма хорошо, ибо трагедия понравилась, и ее определили принять; завтра иду в контору толковать об условиях. Предвижу множество хлопот и затруднений, очень слегка надеюсь на некоторое вознаграждение в успехе представления; но во всяком случае утешаюсь мыслию, что это уже моя последняя глупость и что как бы ни приняли «Андромаху», разница будет для меня в том только, что я с большим или меньшим отвращением сойду с поприща, на которое никому пускаться не желаю. Недавно играли новую комедию «Аристофан»3, и приняли ее хорошо. Колосова опять на театре, elle enlève la paille[23]. Семенова после долгого сна отлично сыграла Медею: какое дарование! и как жаль, что она его запускает! Каратыгин к бенефису своему перевел стихами трагедию «Blanche et Guiscard», и весьма недурно, так что я ему советую на будущий год приняться за что-нибудь лучшее, например «Manlius»4.
С нетерпением жду остальных песней твоего «Онегина»; желал бы также познакомиться с «Цыганами», о которых чудеса рассказывают. Отчего ты их не печатаешь? или цензура?.. Я сбираюсь свои стихотворения издать, и как ни уверен по совести, что в них нет ни одного слова, ни одной мысли непозволительной, но все боюсь; ибо никак не могу постичь, что нашим цензорам не по вкусу и как писать, чтобы им угодить.
Прощай, умница; дай бог тебе здоровье и скорый возврат! Не забывай, что искренно любит и тебя, и твое дарованье неромантик
Извини, любезнейший Александр Сергеевич, что я так давно тебе не отвечал: в нынешнее смутное время грустна даже беседа с приятелем. Жандр сначала попался в беду, но его вскоре выпустили; о других общих наших знакомых отложим разговор до свидания1; и почему бы ему не быть вскоре? Стихотворения твои я читал, большая часть мне давно известна. Но скажи, пожалуй, к какому К-ну ты пишешь нечто о Колосовой2? Многие думают, что ко мне; но я в первый раз прочел эти стихи в печатной книге. Ты часто изволишь ставить начальные буквы таинственно: в «Невском Альманахе» (издатель должен быть слишком добрый человек)3 после Полевого et compagnie стоит какой-то К… дальний ваш (чей) родня; моя совесть чиста, ибо по сию пору я ни в Невском, ни в другом альманахе ничего не печатал; но злые люди! <…> Однако черт с ними; я хочу поговорить с тобою о человеке очень хорошем, умном, образованном и мне коротко знакомом; назвать до времени не могу. Он намерен в начале будущего года выдать также альманах, разумеется, не такой, как нынешние4. Я для него решаюсь нарушить мой зарок и написать что-нибудь порядочное; время есть; сверх того я вызвался выпросить стихов у тебя, и надеюсь, что ты не введешь меня в лгуны; более: я прошу у тебя таких стихов, которыми бы ты сам был доволен, вещи дельной. Будь умница и не откажи. Готовые теперь ты, вероятно, еще прежде издашь; но это все равно, будет другое; и в твои лета и с твоим дарованием все должно идти чем далее, тем лучше. Слышал я о второй части «Онегина», о трагедии «Годунов»; любопытен чрезвычайно все это видеть; но ты решительно не хочешь мне ничего показать, ни прислать. Бог тебе судия; а я, как истый христианин, прощаю, с уговором только: чтобы ты непременно, без отговорок и вполне, удовлетворил мою вышеписанную покорнейшую просьбу; за человека могу я ручаться, как за себя, следственно, и за достоинство предполагаемого издания уже вперед несколько отвечаю; но без тебя, баловень муз и публики, праздник не в праздник. Это мне опять напоминает твое отсутствие. Постарайся, чтобы оно кончилось. Самому тебе не желать возврата в Петербург странно! Где же лучше? Запретить тебе наотрез, кажется, нет довольно сильных причин. Если б я был на месте Жуковского, я бы давно хлопотал, как бы тебя возвратить тем, кто тебя душевно любит; правда, я бы тогда хлопотал для себя.
Прощай, милый; будь здоров и покуда хоть пиши. Мое почтение царю Борису Федоровичу; любезного проказника Евгения прошу быть моим стряпчим и ходатаем у его своенравного приятеля. Прощай. Весь твой
Премного благодарю, любезнейший Александр Сергеевич, за готовность твою меня одолжить и предваряю тебя, что обещанные дары должны быть доставлены сюда отнюдь не позже первого сентября, дабы издатель успел все кончить с цензурою и типографиею ранее нового года. От издания журнала вдвоем я отнюдь не прочь; но об этом рано говорить, пока тебя здесь нет, что меня очень огорчает1. На друзей надеяться хорошо, но самому плошать не надо; я бы на твоем месте сделал то же, что на своем: написал бы прямо к царю почтительную просьбу в благородном тоне, и тогда я уверен, что он тебе не откажет, да и не за что.
Наконец достал я и прочел вторую часть «Онегина» и вообще весьма доволен ею; деревенский быт в ней так же хорошо выведен, как городской — в первой. Ленский нарисован хорошо, а Татьяна много обещает. Замечу тебе, однако (ибо ты меня посвятил в критики), что по сие время действие еще не началось; разнообразность картин и прелесть стихотворения при первом чтении скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его; впрочем, его уже теперь исправить нельзя, а остается тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях. Буде ты не напечатаешь второй до выхода альманаха, ее подари; а буде издашь прежде, просим продолжения: вещь премилая. Мои стихотворения все еще переписываются в Костроме, и оттоле весьма долго ко мне ни слова не пишут; вероятно, по той причине, что и меня изволят считать в числе заточенных; коль скоро пришлют, приступлю к напечатанию; но и тут беда, ибо глупость наших цензоров превосходит всякое понятие. «Андромаха» принята на театр, роли розданы, и дирекция хотела было пустить ее в ход во время коронации; но Семенова не захотела играть летом и в отсутствие значительной части зрителей, обязанных с двором отправиться в Москву; итак, представление отложено до совершенного открытия театров, по истечении годового срока со дня смерти бывшего государя.
Что твой «Годунов»? Как ты его обработал? В строгом ли вкусе историческом или с романтическими затеями? Во всяком случае я уверен, что цензура его не пропустит. О, боже! Читал ли ты Крылова басни, изданные в Париже графом Орловым с переводами французским и италианским? Из них некоторые хороши, особливо басня «Ручей», работы Лавиня, прелесть. Помнишь ли, это было твое привычное слово, говоря со мной? Полно упрямиться в Опочке, приезжай-ка сюда, гораздо будет лучше и для тебя и для нас. До свидания, моя умница; будь здоров; к слову: ты что-то хворал; прошло ли? Напиши. Прощай. Весь твой
Что значит, любезнейший Александр Сергеевич, что ты давно не пишешь ко мне и даже не отвечал на мое последнее письмо? Не сердишься ли за что, сохрани господи? Как бы то ни было, а за долгое молчание ожидаю длиннейшего письма, и дело будет с концом. Меня недавно насмешил твой (якобы) ответ на желание одного известного человека прочесть твою трагедию «Годунов»: трагедия эта не для дам, и я ее не дам. Скажи, правда ли это? Меня оно покуда несказанно тешит. Буде ты любопытен что знать про меня, вот новость: я в прошедшую пятницу принужден был состязаться с Олиным, то есть читали в комитете, составленном из разных судей-литераторов, grecs et bulgares etc., два вдруг изготовленные перевода Расинова «Баязета», один — мой, а другой — вышеописанного Олина, который, видно, слишком дурно написал, ибо grecs et bulgares et autres barbares[24] решительно предпочли мой, и я имел все шары белые; Олин же только четыре из двадцати. Авторы не бывают там, когда их судят; но, как мне сказывали, много мне сделал пользы А. С. Шишков. Мне его одобрение тем приятнее, что я с ним не знаком; стало, он судил просто по своему вкусу, а вкус его не терпит дурного. Все это прекрасно; но скоро ли оно может показаться в люди? Послушай, радость моя, ты отвечал и толково и забавно, но я, право, не дама, и нельзя ли мне как-нибудь «Годунова» показать? Кусок должен быть лакомый. К слову о дамах: меня просила Колосова непременно в первом к тебе письме сказать за нее пропасть хороших вещей; только где я их возьму? Положим, что они сказаны, и твоя очередь отвечать. Что делает мой приятель Онегин? Послал бы я ему поклон с почтением, но он на все это плевать хотел. Жаль, а впрочем, малый не дурак.
Прощай, умница; будь здоров и не молчи ни в стихах, ни в прозе. Весь твой
Поклон твой Александре Михайловне1 отдан как следует, любезнейший Александр Сергеевич; она с охотою возьмется играть в твоей трагедии; но мы оба боимся, что почтенная дама цензура ее не пропустит, и оба желаем ошибиться. Ты хочешь при свидании здесь прочесть мне «Годунова»; это еще усиливает мое желание видеть тебя возвратившегося в столицу. До тех пор есть у меня к тебе новая просьба. Для бенефиса, следующего мне за «Андромаху», нужна была маленькая комедия в заключение спектакля; я выбрал Minuit; и некто, мой приятель Николай Иванович Бахтин, взялся мне ее перевести; но вот горе: там есть романс или куплеты, и в роде необыкновенном. Молодой Floridor (по-русски Владимир) случайно заперт в комнате своей кузины, молодой вдовы, ночью на новый год, и не теряет времени с нею; пока они разнеживаются, под окном раздается серенада. В конце второго куплета бьет полночь, l’heure du berger[25]; старики входят, застают молодых, и остается только послать за попом, ибо все прочее готово. Французские куплеты дурны, но я прошу тебя сделать и подарить хорошие. Ты видишь по ходу сцены, что они должны означать, а на все сладострастное ты собаку съел. Сделай дружбу, не откажи. Музыку сделаем прекрасную, Кавос обещал мне давно, что он всегда готов к моим услугам. Пожалуйста, умница, не откажи; тебе же это дело легкое. Еще напоминаю тебе о том, что ты обещал для альманаха, в котором я по дружбе к издателю и справедливому уважению к его уму живое принимаю участие; пора уже ему устраивать материалы, а твоих он ждет, как лучшего украшения всей книги. Пришли, кои можешь, и прикажи как за благо рассудишь, показывать ли их до времени или держать про себя: все будет исполнено. Ты спрашиваешь, кто именно одобрял Олина? Хуже вышло: его перевода читали тогда два действия, первое и последнее; взбешенный на неудачу, он жаловался и выхлопотал прочтение остальных трех; их читали вчера после его же «Корсара» (прозою из Бейрона). По настоянию его, многие судьи на этот раз не приглашены, а новые, числом 15, пошли на голоса, и на вопрос: одобрена или нет? он имел 9 шаров белых и 6 черных. Лобанов отличался в пользу Олина, меня не было. Теперь вопрос: что будет делать дирекция и не одурачилась ли она? Мне почти совестно говорить об этих пустяках, когда важнейшее дело судится; но что о нем говорить? Надо молчать и ждать2. Прощай, милый Александр Сергеевич, будь здоров, пиши и возвращайся. Весь твой
<…> Куда изволил отправиться Пушкин1, и зачем? По чести, мне стыдно за него, что он так мало понравился Вам при первом свиданье. Пришлите мне, однако, его «Наташу»2, из некоторых слов его я подозреваю, что это подражания или состязания с моею, а потому любопытен ее прочесть. Страничка или две, вырезанные из «Телеграфа», новое доказательство совершенной негодности наших журналов: что слово, то вздор. Например, во всей книге Бальби об одном только русском языке сказано дельно и основательно; на это только и напали, кто же? русские, которые бы должны радоваться, что их словесность с хорошей стороны делается известною Европе. Положим, что «Телеграф» или другой ему подобный не во всех подробностях согласен с Вами, какое до этого дела иностранцам? Что за судьи стихов Жуковского или Гнедича, Пушкина или Катенина? Главное в том, что все вообще ознакомлено с французами, что иной из них решится изучить язык большого народа, уже обработанный людьми с дарованием; а там он сам по своему вкусу разберет, кто лучше, кто хуже. Далее: какое педантство в выписке имен всех ученых сотрудников Бальби! Кто их знает из читателей «Телеграфа»? Он сам узнал их из оглавления книги; и что же сделали (тут по крайней мере) все сии ученые мужи? Далее, какая глупость или какая плутня в том, чтобы, нападая с озлоблением на статью Вашу, выставлять пример из Нейенкирхена! Вы не он; а за чужие глупости не возьмется отвечать и «Телеграф»; ему своих довольно. Наконец: что за слог! что за проза! что за слова! и что за гнев! Конечно, совестно выносить сор из избы, но когда скрыть этой скверны нельзя, когда они сами на срам накупаются, мое мнение, что их должно нещадно обличить и точно так же с кротостью посвятить в дураки перед всеми, как посвятился перед Парижем и Петербургом Р. В. G. Разбора «Андромахи» я не видел, авось Каратыгин пришлет. Жаль, если он плох; во всяком случае, коли он не зол, то на нем дело не кончится, Москва белокаменная воспитывает целый полк романтиков-рецензентов, и вряд ли они пропустят такой удобный случай к жаркому нападению на классиков. Начатое при Вас мое рассуждение об изящном и поэзии несколько подвинулось; до (Вы не поверите) мне здесь писать недосуг3. Я уже не говорю о стихах: душа не так настроена; но даже на прозу времени не нахожу. <…>
<…> Я Вам скажу мое мнение насчет разбора «Андромахи»1. Господин Л-в должен быть молод и отчасти робок, он боится провраться, но он не врет; в некоторых местах виден ум и почти везде вкус, еще неиспорченный. Я бы желал узнать его и жалеть буду, если он попадется в дурные руки. Его статья недостаточна, так; но кто из наших журналистов или сотрудников их в состоянии разобрать или рассказать трагедию хоть так? Если Вы в этом со мною несогласны, то сделайте одолжение, сыщите какую-нибудь их статью в этом роде и укажите, ибо я ни одной не вспомню. <…>
Еще не читав статьи Полевого1, я полагал нужным, необходимым делом остановить его вранье сильным ответом; теперь мне кажется это дело неизбежным. Слова «я этого не говорил, я сказал не то», — вовсе недостаточны; надобно не защищаться слабо, не отнекиваться, а стоять при своем, подкрепить свои суждения полным объяснением: иначе все пропало. Оправдаться следует в одном только: в педантических эпохах дурака Бальби; наша словесность все еще не довольно значительна, чтобы ее делить на эпохи, тем паче что цветущей еще не бывало, а судя по ходу умов, долго не будет. Все споры о летописях, о царевне Софии и пр., о сербском языке, или языках, все это вздор, все личина, чтобы сколько-нибудь прикрыть главную цель: обругать тех, кто не романтик, кто не клянется Карамзиным, кто не восхищается «Горем от ума»; вот на что следует вооружиться, вот то гнилое здание, которое следует подрубить. К замечаниям Вашим прибавлю несколько своих насчет подробностей: 1-е. Некоторые трагедии Сумарокова играны на первом театре в России, на Петербургском, не так давно; Семенова играла Семиру в свое лучшее время с 1811 г. на 1812 год, я видел ее три раза в этой роли; Вальберхова также играла в то же время роль Оснельды в «Хореве»; 2-е. Не один умный француз, а многие, например Boileau, J. В. Rousseau etc., всегда советовали не сбиваться отнюдь в языке с пути, проложенного Мальгербом; после многих неудачных попыток начинали снова на этот путь возвращаться, и лучший их стихотворец сего времени, Лавинь, именно явно следует за Расином и Депрео. Во всех почти литературах было то же: новейшие итальянцы Альфиери и Монти старались возобновить Данте, а все англичане клянутся Шекспиром; все, везде и всегда возвращаются к почтенной старине, наскучив фиалками, незримым и шашками узденей2. ΝΒ. Кто или что-то такое Левизак? 3-е. Зачем на Державине уже Полевой начинает восклицать и декламировать? К чему возгласы в критике? их отнюдь терпеть не должно, их надо осмеять, они много вредят. 4-е. Вы почитаете Ломоносова выше Державина, а Полевой пишет: «и после этого автор берется писать!..» Кроме Вяземского и Полевого, еще никто не смел так решительно унижать отца нашей поэзии. Ах вы!.. 5-е. Аттестат нашей литературе, что она d’imitation[26], — сущая правда, похвала Державину за оригинальность делает честь ему и Вам, а Полевой дурак, невежа et pis encore[27]. 6-е. Чья вина, что Капнист не первостепенный лирик? Впрочем, и Гораций не слывет за слишком восторженного, есть другие достоинства; а главное тут, и далее, и почти везде, что Полевой, осуждая Ваше мнение, не сказывает своего, оттого ли что внутренно с ним согласен, или что не знает, как сказать; прямо противуречит он только насчет избранных и оглашенных. 7-е. Что думает он о Хераскове, о переводах Кострова и Петрова? 8-е. И «Елисей»3, и даже «Пьянюшкин» Измайлова4, и даже «Сосед» В. Л. Пушкина5 могут иметь свое в словесности достоинство; есть в живописи не только Теньеры6 и Бамбоши, но и цеховые карикатуры, и те могут быть в своем роде хороши. Забавно, что Полевой fait la petite bouche[28]. 9-e. Комедия при Екатерине сделала успехи весьма большие: стихи в «Хвастуне»7 — первый шаг к хорошему, а Фон-Визин — комик единственный, «Недоросль» есть chef d’oeuvre, как в нравственном или гражданском, так и в филологическом отношении: это надо Полевому доказать, ибо он, как кажется, презирает Фон-Внзина, et pour cause[29]; надо оставить место и для «Горя от ума». 10-е. Очень забавно обвинение: зачем говорить о Клушине и Ефимьеве, кто говорит неладно о Карамзине et сотр.? Что тут общего? NB Le Dadais совсем не означает деревенского дворянского быта; вряд ли слово «недоросль» переводится8. 11-е. Оссиана переводить все равно, что с французского, что с английского; ни то, ни другое не подлинник; подлинника нет. С чего переводил Костров, не знаю, а перевел прекрасным языком, мне и того довольно. 12-е. Время, когда писали Петров, Державин, Костров, Фон-Визин и Хемницер, было довольно хорошо для словесности, едва вышедшей из пелен; можно было бы надеяться большего, чем мы видим пятьдесят лет спустя. 13-е. Страницы 113, 114 и 115 отличаются враньем несносным, всего заметить здесь возможности нет; но одно: Полевой за диво рассказывает, что в эпоху падения9 жили многие люди, писавшие прежде, и еще продолжали писать; но когда же все писатели одного времени или одинаких правил вдруг все вымрут, чтоб уступить место другим? Переход делается нечувствительно в словесности, как и в жизни. Imbécile[30]! 14-е. Не о косе времени надо спорить, а о благодарности, которою все русские якобы обязаны Карамзину; вопрос — за что? История его подлая и педантическая, а все прочие его сочинения жалкое детство; может быть, первого сказать нельзя, но второе должно сказать и доказать. 15-е. «Творец Ермака единственный в сказках»… браво! Полевой, с богом! Нарочно делать эпиграмму на Дмитриева, так не удастся. 16-е. Слова всей нахальной шайки: «столько услуг, столько заслуг» заслуживают сильного возражения; что за неприкосновенная святыня в словесности? что ж такое на поверку Карамзин и Дмитриев? Мои безделки и мои безделки10. 17-е. Полевой находит Ваше определение романтизма дурным: положим; нельзя ли у него попросить определения настоящего: что это за зверь? авось узнаем. 18-е. Байрон в моде! целой свет!.. целой век! Увы! много ли это все? а Петрарка, а Марини? а Вольтер? Vanitas vanitatum[31]. 19-е. Крылов не похож на Хемницера: это что? Видно, Хемницер у Полевого на худом счету: жаль! 20-е. «Не была представлена, напечатана»… Несправедливо осуждать только за это, но только за это превозносить глупо. Театральная пьеса, не игранная, не выдержала главного испытания11; пусть отведают «Орлеанской девы» или «Горя от ума», on verra beau jeu[32]. Годунова еще не знаю, и молчу. 21-е. Объясните Полевому, что он, а не Вы, Грибоедова ставит в первые поэты. 22-е. Озеров, князь Шихматов и Гнедич, которых Вы хвалите, ему явно противны: il glisse[33], затем, что первый умер и у многих в славе, второй близок к министру Шишкову, а третий щадится всеми романтиками, за что им льстит: все сие можно с выгодой объяснить. 23-е. Умный медведь всегда отделяет на добычу от стада одного быка, а глупый медведь, Полевой, отделил двух быков, Шаховского и меня: gare les cornes[34]. 24-е. Р. В. G. укорял, что мало Шаховского похвалили, Полевой, что ему только и хвала: поцелуйтесь, добрые люди. 25-е. Знаете ли, что хорошего в статье Полевого? Она вселяет в читателя невольное уважение к той статье, против которой он вооружается; везде видно, что ее все и он сам нехотя уважают. 26-е. «Русской публицист должен поставить обязанностью»… чудесная фраза; а что значит публицист на языке Полевого? 27-е. «Отказался и от литературы; одна словесность» и пр. Какая разница на его же языке между литературой и словесностью? 28-е. Что за слово «последовательность»? 29-е. «Андромаху» до представления ее знали многие: Крылов, Шаховской, Гнедич, Жандр, Батюшков, Лобанов, Хмельницкий, Пушкин, Грибоедов; de plus[35], я для Мельпомены перевел «Ариану», «Есфирь» (с похвалой игранную при дворе) и «Сида»; я участвовал в «Горациях» и «Медее», я издавна был и слыл un pilier de théatre[36].
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый…
Онегин, П. I.
De plus, мне обязана Мельпомена за Каратыгина и, хоть отчасти, за его жену, я ими горжусь и хвалюсь, и хочу, чтоб это знали. 30-е. Ценит писателей каждый критик по-своему; можно спорить и не соглашаться; требовать единоверия — непростительно, а клепать нелепо — глупо, ибо тотчас обличат. 31-е. Анекдот о Клапроте и Бюсси-Рабютене, письме и печати требует формального объяснения. «Телеграф» явно хочет ввести в подозрение Шаховского либо меня, и я затем нарочно пишу к Шаховскому письмо, чтобы он, от лица обоих, объявил г-на рассказчика клеветником, глупцом и бездельником: je ne sais si je m’explique[37]. Дивлюсь, как полновесные пощечины, данные Р. В. G. в России и Франции, не устрашили Полевого; человек любопытный. Много бы еще оставалось сказать, но, так и быть, на сей раз довольно. <…>
<…> Стихотворение, начатое при Вас в Петербурге, все понемножку подвигается вперед: в расположении последовала перемена необходимая, то есть: русский вовсе петь не будет, грек же пропел, и, по-моему, очень comme il faut[38], сообразно с целью всей вещи; только предчувствую, что Вы меня станете журить за некоторую пародию нашего почтеннейшего Ломоносова. Что еще горше, сомневаюсь, чтобы цензура пропустила: ils ont le nez fin[39]! Что будет, то будет, а все пришлю Вам, когда кончу. Называется Essay «Старая быль». «Коварство и Любовь» Шиллера, хорошо игранная, должна всегда иметь успех, в ней есть много драматического: это все равно что «Сын любви»1 и тому подобное. «Разбойники»2 не в пример хуже, ибо в них нет вовсе натуры и все лица без физиономии. Успех их точно стыд, но когда Висковатова «Гамлет» восхищает всех, чего и ждать? Что больше думаю, то сильнее утверждаюсь в мнении, что истинное чувство изящного есть удел весьма немногих, а толпа всегда судит навыворот; даже о мертвых, и давно мертвых, мнение общее остепеняется не иначе как по урокам, и для того их надо учить. Где Пушкин? <…>
Посылаю Вам, любезнейший Николай Иванович, новое, на днях конченное мною стихотворение1: читайте и судите; потом напишите мне обо всем, что Вы в нем найдете хорошего и дурного, с подробностию; особливо прощу Вас быть строгим насчет языка и грамматики: самому никогда всего не разглядеть. Скажите также: думаете ли Вы, чтоб оно могло быть напечатано; я, как заяц, боюсь, чтобы мои уши не показались за рога. Другая речь: известите меня, сделавши справку, хоть у Дельвига, через Сомова, где находится Пушкин и как к нему надписывать; мне это крайне любопытно, во-первых, потому что здесь <говорят, что> опять его сослали куда-то, но я этому не верю; во-вторых, что я имею намерение ему послать с припиской мою «Старую быль» et je ne sais où le prendre[40]. Вы мне скажете: к чему это? К тому, батюшка Николай Иванович, что он, Пушкин, меня похвалил в «Онегине», к тому, чтобы la canaille littéraire[41] не полагала нас в ссоре, к тому, что я напишу ему так, что Вы будете довольны, и к тому, что оно послужит в пользу. Я даже нахожу вообще приятным и, так сказать, почтенным зрелищем согласие и некую приязнь между поэтами, я же у него в долгу и хочу расплатиться. По сей-то причине, то есть что к нему надо послать вещь, покуда она с иголочки, я Вас прошу не давать решительно никому ее списывать, а можете Вы ее прочесть либо дать прочесть брату моему Саше да Каратыгину, et voilà tout[42]. <…>
В конце письма я, может быть, скажу Вам нечто о новом деле, заставившем меня по разбитой дороге приехать в Чухломскую усадьбу; но сначала два слова о словесности и критике. У двоюродного брата моего Ивана Николаевича Катенина нашел я несколько Альманахов новых и, взглянув в Сомова статью1, что в «Северных цветах», нашел сказанное обо мне. После некоторых слов одобрительных насчет расположения и страстей в «Андромахе» он кончает сухо: «слабая сторона в сей трагедии стихосложение». Во-первых, любезнейший Николай Иванович, так ли отдают отчет о произведении важном и редком, какова трагедия? во-вторых, если «Андромаха» стихами слаба, какая же русская трагедия сильна? смело можно сказать, что она даже стихами заключает в себе более хорошего и лучше, с меньшими пороками, нежели ее предшественницы, а после ни одной не появлялось. Он же, Орест, à propos de bottes[43] пишет, что Расина у нас не умел никто переводить. А «Есфирь»? Ради бога, заступитесь за правду, когда случай представится. Признаюсь, смешно и досадно слушать такие резкие приговоры над трудными и похвальными сочинениями или переводами от человека, который сам переводил не Расина, a Desaugiers2, и вот как:
Не завидую герою,
Кровь он любит на войне;
Кровь и я люблю, не скрою,
В свежей, сочной дичине.
Орест Сомов
Сравните это с хорами «Есфири», либо с рассказом Улисса в 5-м действии. Где Пушкин? сделайте милость, уведомьте: у меня к нему и грамотка готова. <…>
Посылаю тебе, любезнейший Александр Сергеевич, множество стихов и пылко желаю, чтобы ты остался ими доволен, как поэт и как приятель. Во всяком случае, прошу мне сообщить свое мнение просто и прямо, и признаюсь, что я даже более рад буду твоим критическим замечаниям, нежели общей похвале. И повесть и приписка деланы, во-первых, для тебя, и да будет над ними твоя воля, то есть ты можешь напечатать их когда и где угодно1; я же ни с кем из журналистов и альманахистов знакомства не вожу. Теперь только принужден был обратиться к Погодину (не зная даже, как его зовут), чтобы чрез него отыскать тебя. Сделай дружбу, извини меня перед ним, s’il se formalise[44]; да во избежание подобного впредь пришли мне свой адрес; мой же: Костромской губернии, в город Кологрив. Я читал недавно третью часть «Онегина» и «Графа Нулина»: оба прелестны, хотя, без сомнения, «Онегин» выше достоинством. Как твой портрет2 в «Северных цветах» хорош и похож: чудо! Что ты теперь поделываешь? Верно, что-нибудь повеселее, чем я, который то и знаю, что долги плачу. Какая тоска! К слову о тоске: ради бога, поскучай и ты немножко, чтоб меня и еще кое-кого одолжить; я ведь тебя слишком уважаю, чтобы считать в числе беспечных поэтов, которые, кроме виршей, ни о чем слушать не хотят. Нельзя тебе справиться о неком Афанасии Петровиче Тютчеве, полковнике и командире второго учебного карабинерного полка? Нельзя ли его лично или через другого отыскать и допросить: получил ли он мое письмо и что он долго не отвечает? Совестно мне отчасти затруднять тебя делом, которое до тебя не касается; но что делать? неволя; теперь у меня в Москве ни души знакомой нет. Встречаешься ли ты с Шаховским? Что он делает? Каков тебе кажется его «Аристофан»? По мне, в нем точно есть много вещей умных и хороших; но зачем наш князь пускается в педантство? Право, совестно за него. Случилось ли тебе видеть новое театральное учреждение3? Оно достойно стоять рядом с новым цензурным уставом; кажется, нарочно для того сочинено, чтобы всех до последнего отвадить от охоты писать для театра; за себя, по крайней мере, я твердо ручаюсь. О варвары, полотеры придворные, враги всего русского и всего хорошего! Прощай, умница; да вспомни обо мне; ведь непохвально так приятелей забывать. Весь твой
Прежде всего, любезнейший Николай Иванович, влечет меня дух к стихам: побеседуем. Рад я чрезмерно, что «Старая быль» понравилась Вам; я трепетал и ожидал некоторого выговора от усердного почитателя Ломоносова за некий род пародии его и всех наших лириков вообще в песни грека; но Вы, конечно, рассудили, что иначе нельзя было сделать. Премного благодарен за критические замечания, однако против некоторых прошу позволения слово молвить. Вы жалеете, что русского певца не описал я величественнее; я этого именно избегал по двум причинам: первая, огненный взор и сила членов лишнею выйдут рисовкою, когда ему не достанется ничем на деле этого оправдать; вторая и главная, по плану всего мне хотелось отнюдь не казаться к нему пристрастным, а, напротив, говорить как бы холодно об нем: тем, может быть, все читатели лучше об нем заключат, что и князь, и народ, и сам рассказчик за него не стоят, хоть очень видно, что он человек хороший и умный. Поэтому я его и петь не заставил, а слегка только намекнул, о чем бы он мог петь: воображение лучше моих стихов представит его песенный дар. Вообще об этом надобно бы нам с час поговорить, и тогда только я бы мог вполне изъяснить Вам мою мысль и намерение; но будьте уверены, что это неспроста и что мое внутреннее чувство сильно убеждено. Вы говорите, что иным читателям надо в рот класть; для них, почтеннейший, я никогда не пишу, тем паче что у них мне никогда не сравниться ни с Пушкиным, ни с Козловым; я жду других судей, хоть со временем. <…>
Переписав для посылки к Вам вторую песнь Данте, мне пришло вдруг в голову: до стихов ли теперь моему любезному Николаю Ивановичу? не обременен ли он множеством дел? все ли там здорово на турецкой границе? не загорелся ли там ад хуже вымышленного и слишком реальный? Воля божия, итак, посылаю на волю божию; притом же недосуг или не до того, не читайте, вот и все. После третьей прочел я на днях четвертую и пятую главы «Онегина»; в них много прекрасного; есть и трудности, искусно побежденные, например: ответ Онегина Татьяне, но есть также много вещей растянутых и несколько фальшивых: сон не везде сон, зимние подробности скучны и не без детства, а Ленского гнев близок к безрассудству; стихи вообще не довольно отделаны и местами небрежности непростительные. При всем том «Онегин» покуда chef d’oeuvre Пушкина; характеры нарисованы довольно хорошо, разговор часто хорош и ума много разбросано, хотя изредка встречаются и глупости. А Вы как думаете? напишите. Шестую главу Голицын очень хвалит; я еще не читал, но готов верить, ибо князь Николай человек умный и со вкусом. Достал я также на прочтение семь Messeniennes, писанных в Италии. Стихи золотые бесспорно; но вообще мне Delavigne в первых своих произведениях, особливо в «Орлеанской Деве», нравился более; он теперь слишком прилепился к вещи без сомнения весьма хорошей, la Liberté[45], но все одно да то же надоест. Я не хочу, чтобы поэзия была каким-то политическим орудием, она по свойству своему выше всего этого и не должна себя подчинять другим расчетам. Он же вдруг что-то пристрастился к Бейрону и как бы подражает, правда, опять что лучшему Бейронову творению «Child-Harold», но, мне кажется, и то лишнее; кто имеет свое дарование, как С. de Lavigne, не имеет нужды плестись с благоговением по следам современника, сверх того мне кажется еще, что Бейрон un méchant modèle[46]. Помните ли Вы, любезнейший, когда я в Петербурге от Вас услышал, что Lavigne написал стихотворение о Колумбе? я жалел, что нельзя уже после него приняться за то же, не сделавшись подражателем; прочитав его пьесу, я Вам скажу, что очень можно: сама она подражание английскому стихотворению американца Barlow1; a я бы совсем иной план предпочел, кабы… да ну, бог с ними. <…>
<…> С отъезда Вашего я ничего не знаю о литературе, никто ко мне не пишет об ней, а может быть, и писать нечего. Гречевы плутни так же мало удивительны, как жары в июле, но, конечно, мудрено и неловко бороться с ним издали; на его стороне вся выгода местоположения, он засел в крепости; впрочем, теперь крепости пошли на сдачу, и я уверен, что время и путные люди так же выживут романтиков с Парнаса, как мусульман из Европы. Вы укоряете меня в лишних похвалах Пушкину; я нарочно перечитал и не вижу тут ничего чрезмерного, ни даже похожего на то; я почти опасаюсь, что он останется недоволен в душе и также будет не прав. На днях, перечитывая Расина, вздумалось мне испытать своих сил над всем известным рассказом Ферамена1, и злой дух помог мне его откачать довольно скоро; хорошо ли, другой вопрос, далеко не разрешенный; посылаю его к Вам, каков он ни есть. Во всяком случае это дело недурное: род задачи, урока, une étude d’après Raphael[47]. Я дивлюсь, как в лицеях, университетах и т. п. не задают молодым людям с некоторою способностью к стихотворству задач в этом роде; трудясь над превосходным образцом, вникая в него прилежно, задорясь не везде по крайней мере уступить ему, они бы и поэзию и фактуру стихов хороших узнали сами собою в сто раз более и лучше, чем из всех педантических теорий и по пошлым предрассудкам выбранных примеров. Если издатель «Афинея» Павлов, то я ничего путного не жду; его перевод «Марии Стуарт» и некоторых сцен Расиновой «Андромахи» вдоволь меня с ним ознакомили; а спешные похвалы его дарованиям некоторых московских старо-классиков то же, что похвалы Николеву, Шатрову et compagnie.
Писать к Вам чаще, говорите Вы, любезнейший Николай Иванович: очень согласен, очень рад; но о чем писать от себя из Кологрива? Будь я в Петербурге, дело другое: стал бы Вас уведомлять о том о сем; но здесь мне остается только от других ожидать уведомлений. Благодарю Вас за присланные Вами; «Ахиллов остров» в особенности любопытен, видно по рассказу Вашему, что Фетида не ошиблась в выборе и что это точно край неприступный, о котором вести молва не доносит, хотя изредка случается к нему приставать мимо плывущим и претерпевшим кораблекрушение; верность и точность моего стихотворения в этом местном статистическом отношении прибавляет ему достоинство в моих глазах. Вы хвалите стихи второй песни Ада, ничто не может быть мне приятнее, почтенный Николай Иванович; да Ваше одобрение всякой раз утешает меня, я в нем как будто вижу заранее суд не потомства, ибо и после нас и всегда будут дураки en majorité[48], но лучших, умнейших, просвещеннейших судей поэзии и искусств, какие будут со временем и чей голос станет слышнее, когда страсти современные умрут. Лучшая глава «Онегина», по-моему, шестая; я ее недавно прочел; в ней поединок Онегина с Ленским; Вы видите, что и самое содержание давало много средств стихотворцу. Не знаю, что подумать о нем, то есть Пушкине. Еще в апреле послал я к нему «Старую быль», и приписку в стихах, и письмо в прозе весьма дружеское, le tout[49] через Погодина; не получая ответа, писал я к Каратыгину справиться, доставил ли Погодин мой пакет Пушкину; к сожалению, Каратыгин его ни разу не застал дома, и с этой стороны дело по сию пору не разъяснено; между тем справился я у Погодина, через знакомого в Москве, и оказалось, что письмо мое послано куда следовало еще тогда; стало, Пушкин получил и молчит: худо, но вот что хуже: князь Н. Голицын, мой закадычный друг, восхищающийся «Старой былью» и в особенности песнью грека, полагает, что моя посылка к Пушкину есть une grande malice[50]; если мой приятель, друг полагает это, может то же казаться и Пушкину; конечно, не моя вина, знает кошка, чье сало съела, но хуже всего то, что я эдак могу себе нажить нового врага, сильного и непримиримого, и из чего? из моего же благого желанья сделать ему удовольствие и честь: выходит, что я попал кадилом в рыло. Так и быть, подожду еще, узнаю наверно, через Петербург, в чем беда, а там думаю объясниться; я не хочу без греха прослыть грешником. Строева статья1 точно любопытная, тем паче, что стихи 1729-го года не совсем дурны, и некоторые из них гораздо лучше фактурою и языком многих печатаемых нынче; тон Строева тот самый, глупый или, точнее сказать, дурацкий, какой у нас вообще в журнальных статьях и спорах о словесности употребляется; в сравнении с Бестужевым или Розингом это еще хороший тон. С позволенья Вашего, я Кафтырева письмо оставлю у себя; в нем ведь ничего, кроме того же, что и у Татаринова, стало, он дубликат для Вас лишний, а для меня пригодный. На Павлова плоха надежда; метроман, без дарования, редко бывает, я уже не говорю умный, но даже честный человек; иногда явно, а чаще того скрытно ненавидит он всякого поэта, чье превосходство над собой чувствует, всякую критику основательную, предвидя, что последствия ее для него рано или поздно окажутся вредны. Это чувство живет в них не только к живым, даже к мертвым; они стоят упорно за принятые однажды мнения и боятся, если видят, что его другой кто хочет поколебать; допустив это, думают они, и мы подвергнем себя утрате той части похвал или славы, какую уже благодаря бога и добрых людей успели нажить, или что еще принуждены будем уступить ее другим, которых мы, пока живы, никогда вперед себя не пустим. Крайне бы желал я, им вопреки, чтобы Вы вознамерились твердо и нашли время заняться порядочно всем этим делом и обнародовали насчет русского языка и словесности или поэзии (ибо, кроме ее, что у нас есть?) мнение толковое, беспристрастное и, так сказать, ученое, ибо по сие время более всего нас губит невежество, к стыду нашего времени господствующее и с неимоверною смелостью произносящее вкривь и вкось свои нелепые приговоры. Вы, сударь, не невежа; однако ошиблись, и вряд ли Вам долго жить, когда Вы смогли всклепать на Бюффона; статья об угре очень глупа, правда; но ее писал Lacepède, так же как и всю историю рыб, уже по смерти господина le Comte de Montbard2. Достойный сей его преемник и треску прославил весьма отлично и в истории лягушек премило уговаривает дам разводить их в садках для своего удовольствия. Господи помилуй! и все это хвалили! и еще хвалят! Когда же придет день господень? Вы советуете мне написать Колумба; не знаю, что ответить; теперь нет охоты, а что впредь — бог весть. И другие вещи иногда вертятся в воображеньи, но все не довольно постоянно; некогда заняться ничем эстетическим, слишком много забот хозяйственных. <…>
<…> Я имею к Вам речь другую: посылаю при сем новое, последнее мое стихотворение; начало было еще в Петербурге, коли Вы помните, но оно далеко не важнейшая часть моей «Елегии»1. Судите ее, почтенный, и строго судите: скажите всю правду, ибо ничто не вреднее поэту собственного ослепления; я же теперь так ослеплен, так очарован своим произведением, что и сказать стыдно; одно только скажу: в моих глазах оно лучше всего, что я когда-либо сделал, и если бы одну вещь я принужден был выбрать для сохранения в потомство, не колеблясь бы эту всем предпочел. Все это (как выше сказано) не для того говорится, чтобы Ваше суждение предубедить в пользу ее; напротив, чтобы Вы с большим вниманием заметили в ней все, что не так: разумеется, в частях, ибо если она в целом не годна, горе вечное Мстиславу! Ах! как бы мне хотелось самому ее Вам прочесть и так и сяк потолковать; но покуда это невозможное дело. Не знаю, что подумать о Пушкине; он мою «Старую быль» и приписку ему получил в свое время, то есть в мае, просил усердно Каратыгину (Александру Михайловну) извинить его передо мной: летом он ничего не мог писать, стихи не даются, а прозой можно ли на это отвечать? Но завтра, завтра все будет. Между тем, по сие время ответа ни привета нет, и я начинаю подозревать Сашеньку в некоторого рода плутне: что делать? подождем до конца.
<…> Князь Н. С. Голицын пишет ко мне об ответе Вашем Полевому, что в «Атенее», и вот Вам точная выписка из его письма sans y changer un seul iote[51]: «Приношу тебе жалобу на Бахтина; вот что он написал о твоем стихотворении: on lui reproche avec raison de ne pas soigner sa versification[52]. Кто это on? Марлинский, Розинг, Туманский, житель Тентелевой деревни1? от других я этого не слыхал. Плетнев только в планах находит недостатки. В. Кюхельбекер поставил твои стихи (как стихи) наравне с Жуковским и Батюшковым. Досадно на Бахтина. Впрочем, ответ его Полевому преумный и предельный». Ясно, что я на этот счет своего мнения иметь не могу, и мне остается желать, чтобы Вы, прочитав мою «Елегию», расположены остались согласиться с Голицыным: признаюсь, однако, что, полагая сравнение с другими подобными вещами основанием оценки чего бы то ни было, я, по совести, не знаю: кто же из современных мне русских стихотворцев более занимается чистотою и отделкою своих стихов. Самые лучшие из них, в разных школах и родах, довольно небрежны на этот счет, и перед беспристрастным и просвещенным судьею я не знаю, с которым бы из них, именно в этом отношении, состязанье могло мне быть опасным. Ради бога, не почитайте сказанного мною голосом оскорбленного самолюбия; ибо, во-первых, мое самолюбие не так глупо, чтобы оскорбляться замечаниями критики и требовать похвал полных; а во-вторых, оно обязано Вам благодарностью, как смелейшему и сильнейшему моему заступнику; но я с Вами рассуждаю по-приятельски, не прикидываясь, делаю свои замечания и паки желаю знать: кто из нынешних наших поэтов, по мнению Вашему, a plus soigné sa versification?[53] <…>
<…> Вы спрашиваете серьезно: «не напишете ли Вы чего нового для Сомова?» Почтеннейший! разве я эдак пишу когда-нибудь? разве эдак можно что-нибудь путное написать? надобно прежде всего, чтобы пришла в голову счастливая мысль, чтобы явилось поэтическое содержанье, чтоб было о чем писать, или говорить, или петь (как угодно, так и назовите дело стихотворения), а там уже последует исполнение, и за то сначала ручаться нельзя. Теперь же у меня предпринятого ничего нет, вертится иногда и то и другое, но не оставляет следа; хотел я было написать некоего «Колдуна», но романтики наши, и с Бейроном и с Мицкевичем, мне до того опротивели, что мысль — сделаться самому, хоть несколько по необходимости, на них похожим — для меня нестерпима. Смерть Грибоедова может маловерного поколебать: нет ли, мол, провидения? только… О «Дон Карлосе» я читал в «Северной пчеле»1, отрывки же из него в «Северных цветах», его хвалят точь-в-точь как (помните ли) «Венцеслава»2; а пьеса еще несравненно хуже, что видно из самого изложения хода ее в той же пчеле; «Ромео и Юлия», игранная, похвал не удостоилась, зато превозносят другой работы печатный отрывок в «Цветах» (NB: чей он3?), в коем ни смыслу, ниже меры стихов порядочной нет; они нынче пустились на волю божию: в Жуковского немецкой «Илиаде»4 я нашел экзаметр, а в балладе Подолинского5, помещенной в «Невском Альманахе», стихов до шести так и сяк не одной меры с прочими. Как любопытны три мелкие стихотворения Кюхельбекера (в «Цветах»), написанные им, кажется, в крепости6! Какая у этого несчастного молодого человека чистая, однако ж, душа! мне паки сгрустнулось, как я их прочел. О «Женитьбе Фигаро» уведомьте7: кто и как играл; я ведь все имею слабость принимать участие в ходе русского театра, хотя и он, как видно, вслед за прочими отраслями нашей словесности, весьма клонится к упадку; романтизм, то есть наглое с невежеством безумие, и там ходят le front levé[54]. Господи помилуй! да скоро ли они перебесятся? <…>
В ожидании почты, которая, за распутицей, еще не пришла, хотя бы еще третьего дня ей прийти надлежало, хочется мне потолковать с Вами, любезнейший Николай Иванович, об ответе Вашем Полевому, напечатанном в «Атенее», я его раз десять перечитал и уверился, что он отменно хорош; не диво, коли Полевой замолк, ибо ему точно нечего сказать; Вы везде неоспоримо доказали правду сказанного прежде в книге Бальби1; им же глупцом выставленные Пнин, Подшивалов и другие явно свидетельствуют против его мнения, а ирония Ваша насчет Карамзина «Софии»2 приводит меня в восторг. Жаль только, что французские выписки, которых много, внизу страницы не переведены на русский язык, чтобы без исключения всякой понимал; они же напечатаны в «Атенее» со множеством несносных ошибок. Голицын доносил на Вас неправильно, ибо сия выписка: on lui a reproché avec justice de négliger sa versification[55] служит даже к показанию беспристрастия сотрудника Бальби и заключает в себе мнение оного, а не нового русского защитника его статьи; сей господин М. И. решился отдать мне справедливость3 с большою простотою, и я в особенности благодарен ему за замашку древних, но он же, М. П., строгий судья, видит и показывает недостатки моей «Андромахи», особливо в слоге: он совершенно прав, говоря положительно; стихи «Андромахи» точно не доведены до той чистоты, которая восхищает в Расине; я сам в переводах, où je n’avais que les vers à faire[56] и где беспрестанное сличение с подлинником подстрекает и поддерживает, достигнул на ступень выше; но сам я себе не совместник, а Расин не наш брат; и посему почтенный М. И. не совершенно прав, говоря сравнительно; ибо если в слоге «Андромахи» он видит недостатки, то должен видеть их и в других оригинальных и переводных наших трагедиях и также показывать, дабы не подумали и не заключили из его слов, что эта трагедия написана хуже своих сестер. Из сих родных и двоюродных славятся в особенности les demoiselles Ozerow[57], a меньшая из них, сверх того, родом из Трои; в переводах препрославлена Лобанова «Ифигения»4, того же лесу ягода; or[58], со всевозможным тщанием пересмотрев стихосложение «Андромахи», «Поликсены»5 и «Ифигении», оказалось, что «Андромаха» est la moins mal écrite des trois[59]. Мы чувствуем, что можем ошибаться, и потому крайне желаем знать мнение господина М. И. Еще забыл Вам спасибо сказать за прибавление к § о Шаховском, что теперь жалеть надо о том времени, как он поддерживал театр. Я трепещу от гнева, когда воображаю, что там теперь делается: прошла пора Коцебятины6, так взялись за Шиллершину; но 25 лет тому назад репертуар наш был точно беден, и поневоле всему новому радовались, а теперь чему дивятся в уродливых произведениях недозрелого Шиллера7? я даже бранюсь с Каратыгиными, как де Вам не стыдно выводить это все напоказ и участвовать в осквернении русской сцены? С какого права наши критики повадились выдавать «Дон-Карлоса», «Орлеанскую деву», «Манфреда» и т. п. за какие-то chefs d’oeuvre. Как! всякая пьеса, лишь бы она была на романтический покрой, уже и бесподобна! и что за суждение о творениях искусства по наружной форме? Десять лет тому назад привязались бы к малейшему отступлению от французских правил, а нынче соблюдение их ставится в порок! Оставя уже долгий спор о том, которые формы лучше, разве во всех равно не может быть вещей прекрасных, посредственных и плохих? Не пора ли унять все это безумие? Знаете ли, чем торжество спокойное романтиков всего вреднее? Тем, что их эпоха также вся вымрет и сделается в истории нашей словесности новая дыра. Еще спасибо Вам за Вяземского, коему Вы паки изволили дать раза sur les doigts[60]; но (признаться ли?) мне жаль стало Ф. Глинки: надо Вам сказать, что он весьма хвалил моего Ахилла и Омира, стало, мой долг ему быть благодарным. Сверх того, он не совсем романтик, стало, политика велит щадить его: не смешно ли Вам, что я толкую о политике? Господин антикварий! просветите мое невежество: в котором году Тредьяковский издал «Тилемахиду»? мое издание in 4 1766 года; только первое ли оно? В предизъяснении своем он тут строгий славенофил, горой стоит за экзаметр, и, кроме небольших ошибок в просодии сего размера, весьма извинительных в человеке, пролагающем новый путь, он хорошо понял его употребление и достоинство; он пишет греческие имена, как должно, et qui plus est[61], y него в сей осмеянной поэме немало хороших и даже прекрасных стихов. После ее, что ли, ударился он в нежности? Или после нежностей, одумавшись, решился снова быть речеточцем? Как досадно, что у нас почти нигде ничего не написано о жизни и трудах наших литераторов? Куда, например, Гречевы статьи скудны не только в критическом, но и в биографическом отношении! Есть человек, который бы мог сделаться русским Ginguené, но не знаю, решается ли он трудиться, а покуда кланяюсь ему.
<…> Прочел я В. Скотта жизнь Наполеона1: какая дурная книга! Прочел Вронченкн перевод «Гамлета» Шекспирова: вряд ли он кого приманит; прочел Подолинского романтическую поэму «Борский»; глупость пошлая; прочел и Пушкина «Полтаву»: вещь не без достоинства, но лучшие места не свои: тут и Данте, и Гете, и Байрон, и Петров, и Ваш покорный слуга mis à contribution[62]. Говорят, Булгарин ее не хвалит: что бы это значило? Цензура нынче, как видно, предобрая. В «Подснежнике» помещены сцены из Кюхельбекера драматической поэмы «Ижорский»; в одной является Бука, в виде обезьяны на престоле, в порфире и с пуком розог; и после этого бездельник Греч смеет пугаться за Александра Македонского2! <…>
<…> Тогда, вместе со стихами, пришлю и немалое количество прозы, составляющее первую livraison[63] предпринятого мной еще до отъезда из Петербурга сочинения об эстетике вообще и поэзии мне известных народов; я дал ему довольно простое название: «Размышления и разборы». Набело готово пять отделений: 1-е об изящных искусствах, 2-е о поэзии вообще, 3-е о поэзии еврейской, 4-е о поэзии греческой, 5-е о поэзии латинской; вся древность, как Вы видите, пройдена, и я столько старался быть кратким, что все сие помещается на 48 страницах, в обыкновенный лист; а сумел ли я в немногих словах сказать, что надобно, об этом Вы посудите, как прочтете. Начерно есть и 6-е отделение: о поэзии новой с начала, 7-е о поэзии итальянской я занимаюсь теперь, 8-е будет об испанской и португальской, и все три составят вторую livraison; третья будет о французах, четвертая об англичанах и немцах; о русских мне, как стихотворцу de profession[64], говорить неловко и неприлично. Сим сочинением намерен я тщательно заняться, покуда даю отдых упражнениям стиховным. От Сомова получил еще письмо на сей почте с благодарностями за «Елегию», цензурой пропущенную, и с изъявлениями, что он ждет случая напечатания моих творений: право, воспользуйтесь-ко, почтеннейший, его теперешним расположением ко мне. Не в его ли Альманахе (а он все просит) поместить «Размышления и разборы»? Многое в них, вероятно, не по мысли ему придется, но это все равно; и его надо даже обязать подпискою, чтоб он не делал на страницах аннотаций, то есть не перебивал речи; а после особо может он, хоть втрое длиннее, писать опровержение, я даже рад буду. Я нынче к нему прямо пошлю ответ и обо всем вышеписанном намекну, не давая, однако, верного слова, ибо сперва жду Вашего совета; но, кажется, в журнал статья длинна, а из альманахов «Северные цветы» всех более в моде и расходе. <…>
<…> Я же думаю вот что: Карамзина история, коли строго ее судить, без сомнения, не годится, и надо требовать другой, но покуда другому не позволили писать, ни печатать, покуда другой не взялся даже с терпением за розыск и труд, необходимый для такого сочинения, пока nous en sommes là[65], спасибо Карамзину даже за то, что он написал; и со временем (когда будет многое лучше и гораздо лучше его) признаются, что без него не так бы легко было и обогнавшим после идти, что он все несколько протер дорогу. Критиковать его должно с большой учтивостью, с признательностью, а не иначе; смешно играть роль d’un dégoûté[66], когда все знают, что ты лучше этого и не едал; мы, русские, в этом положении, после Щербатова, Болтина и Елагина1 Карамзин должен казаться почти вкусен; но, к несчастью, это почти отличительная черта наших читателей, критиков etc., что они все des ingrats[67]. На прозу мою, к Вам посылаемую, жду замечаний более, чем на стихи, но предупреждаю, что в этом случае не так уступчив и готов в защиту своих мнений спорить до завтраго; впрочем, Вы заметите против чернового начала, читанного еще в Петербурге, немало дополнений; я старался округлить вещь хорошенько, сказать в немногих словах много и продолжаю свой труд в том же духе и правилах; но (поверьте) это работа не легкая. <…>
Нет, любезнейший Николай Иванович, в этом я с Вами никак не могу согласиться, чтобы печатать из «Размышлений и разборов» только 4-е и 5-е отделения, о греках и латинах; первые два необходимы, без них все теряет свою основу, и когда Вы изволите их называть «первой мыслию, необработанною для печати», позвольте мне с сердцем ответить, что Вам так показалось, за недосугом поверить свою первую мысль; напротив, два первые отделения — об изящных искусствах и о поэзии вообще — обдуманы и обработаны отменно тщательно; я старался в них каждому слову дать вес и в коротких словах выразить все, что должно служить основою дельных размышлений и разборов по сей части. Статья о Библии менее важна, но зато она очень сжата, и в конце ее несколько полезных слов о русском языке, да и зачем вырезать лоскутья? В альманахе, полагаете Вы, место для отрывков из поэм и трагедий, так, правда Ваша, но рассуждения всегда выигрывают от цепи их; сверх того, если б нельзя было печатать всего — хоть за недостатком места, скорее, можно выкинуть из середины целую поэзию латинскую, английскую или немецкую; но ни под каким видом не должно и нельзя утаивать главнейшего — начала, базиса всех суждений. Вы боитесь, что на этот базис нападут; что же делать мне! пусть нападают, я не затем писал, чтобы спали, меня читая; если кое-кто проснется, тем лучше; здесь не стихи мои, за которые вступаться мне неловко, здесь правила, мысли, заключения о других, спор равен, и я властен защищать здравый смысл против безумия — до конца, так и сделаю. Вся беда, что я живу в Кологриве, журналов не выписываю по 1001-й причине, и меня могут атаковать, а я и знать не буду; тогда помогите Вы, то есть по крайней мере сообщите мне все, что напечатается мне в ответ или укор, а там увидим. Итак, настоятельно, решительно прошу Вас напечатать все и даже, коли места мало, выкинуть, скорее, конец (отделения о латин[ской поэзии]), но чтобы начало было всем видимо и ведомо. Сомову я очень благодарен за его готовность мне услужить, а насчет орфографии скажу Вам: буде хлопоты все в словах, составленных с предлогами воз и из, которые я так и пишу, между тем как большая часть по выговору ставит вое и ис, то это мелочь, о которой говорить нечего. На рифмах, где приходится прилагательное с окончанием в мужском роде на енный, я его пишу енной, коли рифма к нему творительный или родительный падежи женского существительного либо прилагательного, пишу для того, чтобы глаза не оскорблять пестротой, ибо выговаривают по большей части на енной и оно так не неправильно, что иные прилагательные муж. рода везде ставятся с о вместо ы и и: это прошу сохранить. Не знаю также, к орфографии ли причисляете Вы, что я пишу и говорю: Киклоп, Кентавр, Киркия вместо циклопа, центавра и Цирцеи: за это я также стою; но воз и из отдаю Вам на съедение. Je reviens à mes moutons[68]: в первых двух статьях, говорите Вы, много новых и резких мыслей — tant mieux[69], они требуют подробнейшего изложения и больших доказательств; они ничего не требуют и для меня ясны и верны, как Евклидовы начала геометрии; но когда от меня потребуют подробнейшего изложения etc., я тогда его, с охотою моей и сверх воли требующих, дам. Сделайте милость, почтеннейший, не робейте за меня; коли Вам что не так кажется, скажите, и мы потолкуем, но пустой и даже вредной осторожности я себя не предам ни в каком случае; я же теперь стихов не пишу покуда, стало, чувствительного места, куда направлять стрелы, враги мои не обрящут, и мы поведем (s’il le faut[70]) перестрелку на равном оружии: увидим только, чей глаз вернее и чей порох дальше бьет.
<…> Перечитав со вниманием несколько раз тетрадь, где «Размышления и разборы», и Ваше письмо, и мое, решился я прибавить к нему род объяснения, чтобы Вы, почтеннейший и любезнейший друг, не подумали, что я от лишней щекотливости или упрямства горячусь, и убедились, что для меня по крайней мере есть основательная причина хотеть непременно и паче всего напечатания первых двух отделений. В последнем о латинах, после нападения некоторого на романтизм, пишу я: «Сие рассужденье завело нас далеко от Сенеки, но оно тем полезно, что на основательных только всеобщих понятиях утверждаются и частные суждения». Вы из этого разом поймете, почему я теперь полагаю изданье «Размышлений и разборов» без начала даже вредным для себя. На это начало желаю я именно, чтобы обратилось вниманье читателей, я держался в нем резкого тона с намереньем, я нарочно избегал в нем того, что, по-Вашему, в нем недостает, то есть подробнейших объяснений и доказательств; все доказательства, все объяснения у меня готовы, но пусть же потребуют их, пусть прежде сами поломают голову над моими новыми мыслями. Тогда, отвечая на возражения, мне остается выбор тона; на дельное отчасти я могу отвечать сериозно, на вздорное и нелепое шутливо и колко, et j’aurai les rieurs pour moi[71]; теперь, начиная, я могу доказывать и объяснять только сухо вещи и так сухие; общие начала; но пусть вызовется кто оспорить, что дважды два четыре, любо будет ему это объяснить и доказать. Ужели Вы не заметили, что в продолжение разборов в оценке народов и стихотворцев я везде следую в точности положенным в начале основаниям? Без нового и вместе дельного взгляда на эстетику всю, на неизменные ее свойства и признаки, без твердого, простого и для всех понятного правила, по которому отличать хорошее от дурного, зачем писать? Какая мне честь либо польза, коли иные скажут: кажется, он порядочно судит о греческих трагиках? Помешает ли это другим твердить свое; он их только и знает, но не постигает вовсе, что истинно хорошо, и сколько Бейрон лучше всего; он толкует, может быть, отчасти справедливо, но не доказывает ничего против нас? Будьте уверены, Николай Иванович, что и в последних двух отделениях слишком довольно того, что придется не по вкусу читателей неблагосклонных, рассердятся они равно в том и другом случае; но пусть же сердятся, получив удар вдвое, всотеро сильнее. Советовать мне сильнейшее скрыть значит то же, что останавливать мою руку, занесенную в сраженьи на неприятеля, из напрасного опасения, что за сильный удар он сам сильнее отмстит; тогда останавливайте руку его, а не мою теперь; авось я так хвачу, что он не скоро опомнится. Удар же должен быть нанесен разом; после частных суждений общие выйдут после ужина горчица. Вам, как видно, начало мое не совсем показалось: жалею, но надеюсь, что оно Вам при удвоенном внимании вдвое полюбится; что именно Вам не по мысли, Вы покуда не сказали, стало, мне не на что и отвечать; Вы уже признаете, что и то, может быть, справедливо: уверяю Вас в этом и готов подкрепить свои задачи яснейшими и подробнейшими доказательствами, но не до времени; куда мне бежать починивать дом, коли он еще никем не тронут, только что выстроен, и (поверьте) на прочном основанье? Стихотворенье, чем-нибудь слишком могущее раздразнить моих многочисленных недоброжелателей, я бы по совету приятеля решился, так и быть, из осторожности спрятать, ибо там я, обезоруженный, предан aux bêtes[72], защищаться сам не могу и, разве кто другой великодушно меня от них спасет, пропал с головою; но в суждениях дело другое; я сам критик, вправе стоять за свое мнение pugnis et calcibus, unguibus et rostro[73], и у меня самого, как у Еремеевны, зацепы востры1. В последний раз умоляю Вас: не подстригайте мне когтей, не притупляйте меча перед боем: коли Вы любите меня, при случае помощь подайте и, коли хоть справедливы, позвольте сражаться всею силою, а не частью. Еще прибавлю: для большей части читателей, для публики, нет ничего лучше резкого и решительного тона; все объяснения, все доказательства почитает она, во-первых, за признак слабости и слушать их не хочет; для тех же, кто их потребует, есть у меня готовые, и в споре естественно представится множество новых, непредвиденных, самими противниками внушенных. S uni m a summarum[74] требую, чтобы было напечатано все, паче всего начало. Утешьте меня скорым ответом, я дотоле не усну.
Беда в том, любезнейший Николай Иванович, что мы живем далеко друг от друга, а Вы ко мне пишете редко и не совсем верно рассчитываете время: письмо от 6-го декабря я получил сейчас и, по счастью, могу отвечать немедленно, так что оно отправится завтра 19-го к Вам. При всем том оно опоздает для помещения статьи моей в 1-й No газеты Сомова и Дельвига. Я не знаю формы этой газеты: помногу ли может в ней помещаться разом? А в «Северные цветы» не попала статья единственно (не прогневайтесь) от медленности, NB не моей, и от переписки поздней. Вы спрашиваете, за что сердиться? А вот за то, что, вопреки моей аккуратности, все идет не так, и я после всех стараний и ожиданий остаюсь avec un pied de nez[75]. Не довольно ли этого, чтобы отвращенье вечное родилось ко всякому писанию? Все, что я терпел от Бестужевых et comp., стоит только презрения; но быть так заброшенным от тех, кого любишь и почитаешь, до души больно. Я очень уважаю Ваше холоднокровие и отчасти ему завидую; но если бы Вы всю жизнь свою с мое натерпелись, сомневаюсь, чтобы оно уцелело. Рассудите сами: статья моя давным-давно в Петербург отправлена; по Вашим и Сомова письмам я был в твердой несомненной надежде увидеть ее в «Северных цветах», даже сказал об этом кое-кому, кто спрашивал, и теперь чисто в дураках; приятно ли это? и чем я заслужил? Если Вам казалось, что ее (статью) надо несколько пополнить или переделать, Вам бы сообщить мне свое мнение тотчас, так чтобы во всяком случае, соглашусь я либо нет, она могла выйти, где и как я предполагал. Я предчувствовал, отвечая 4-го ноября, что дело испорчено, и более оттого и сердился; я, конечно, виноват, ибо сердцем не поможешь тут; но перед судьей совершенно праведным — я прав. Как бы то ни было, что было, то прошло, и дальнейшие на этот счет рассуждения могут разве оквасить приязнь, для меня драгоценную; оставим их и постараемся хоть поправить, чего разом успешно не сотворили. В альманахах Сомова или в журнале его печатать — для меня все равно, лишь бы напечатано было все и хоть такими отрывками, которые бы имели вид и действие целого; вот что я, живучи за тысячу верст, обязан по необходимости оставить на Ваше попечение и в чем я более всего Вашей помощи прошу; только, бога ради, так либо сяк решайтесь; а то я по целым месяцам ни на что ответа не получаю, томлюсь в неведеньи, ночей не сплю, и потом, как дождусь письма, выйдет, что ничего нет и все à refaire[76]. Коли мои «Размышления и разборы» поместятся в новую газету, мне нужно ее иметь; следовало бы Сомову мне ее и даром присылать за такую важную статью, но s’il lésine[77], подпишитесь за меня с доставлением в Кологрив. Еще раз; простите мои укоры, почтенный Николай Иванович, войдите на миг (дольше будет слишком больно) в мою кожу; я хвор, все дела мои идут непутем, вся жизнь никуда не годится; пощадите меня, хоть из человеколюбия; всякая неизвестность меня тревожит, долгое молчание знакомых сокрушает, занозы самолюбия колют до крови: чем я провинился? или какая враждебная судьба все ставит вопреки? Вы человек рассудительный и рассуждать охотник; Вы, однако, ничем не опровергаете доводов моего апологического письма от 4-го ноября: стало, я в нем дельное сказал; но я хотел говорить вслух, а покуда мои уста заграждены, и статья моя под спудом. Мне хотелось, очень хотелось ее издать скорее, Сомов изъявлял готовность и теперь отговаривается опозданием ее в альманах; кто же подал ему повод, положим, хоть к отговорке? и кто без вины от всего терпит? размыслите, разберите и решите. Но я неприметным образом впадаю опять в то, от чего хотел остеречься, в бесполезные и даже вредные укоры; виноват и перестану; только повторяю просьбу: решайтесь и где-нибудь издавайте статью; да пишите о том, что делается, а то время золотое проходит без пользы и цели. Через неделю отправляюсь в Кострому, пробуду там по случаю выборов весь генварь и там буду со страхом и надеждою ожидать с каждой почтой известий из Петербурга, паче всего от Вас. Вы теперь пишете, что впредь будете все присылаемое от меня передавать тотчас безо всяких размышлений: ах! Николай Иванович, того ли я хотел и хочу? Вы слишком знаете, сколько я Ваши замечания уважаю; но их надобно вовремя делать, так чтобы все несогласия могли в порядок прийти ранее срока; Вы начали толковать, когда он прошел, как самым опытом доказано. Перед отъездом из Кологрива послал я к Вам в виде трубки большую тетрадь продолжения о том же; заметьте в ней все, что Вам не так покажется, сообщайте мне; чем длиннее и подробнее, тем мне приятнее и полезнее; но творите это не косня: совет дружеский вовремя заслуживает благодарности и пользу приносит; но тогда ли советовать, когда дело давно должно быть кончено и когда все рассуждения выходят одна остановка, по побочным обстоятельствам неприятная и для человека чувствительного несколько оскорбительная? Умоляю Вас о скорейшем окончаньи и об изданьи статьи; журнал Сомова в моих глазах то же, что и альманах его; вся сила в том, чтобы статья появлялась не слишком лоскутно и шла (так сказать) ходом пристойным и красивым. Предисловий Ваших жду, как жиды мессию, и почти так же долго. Простите эту шутку, у Вас, верно, не без дела в Питере, но для нас, залешан, так тяжело подолгу терпеть забвение, что мы от лишнего желания с Вами беседовать слишком даже сетуем, когда Вы за недосугом на нас не обращаете внимания. Прощайте, почтеннейший, извините лишнюю (может быть) горячность моего письма, она все не сравнится с горячностью моих чувств к Вам, с душевным уважением и полной справедливостью, отдаваемой мною Вашим достоинствам. Ответа буду ждать.
Я пишу к Вам столько же часто и длинно, сколько Вы, любезнейший Николай Иванович, ко мне редко и коротко; за такой обычай легко, быть может, что мы оба друг другом недовольны; что делать? тут нужно взаимное снисхождение. Боюсь, что последнее письмо мое от 18-го декабря Вам не понравилось, и, как лучший судия, где дело отчасти до него коснется, всегда видит с несколько пристрастной точки; немудрено, что Вы, прочитав, сказали про себя: «какой странный человек! какой несчастный нрав! все принимает к сердцу, горячится, кричит, как на пожар, и все из ничего, из пустяка, из безделицы». Чтобы Вы не осудили меня так наскоро, постараюсь показать Вам вещь в настоящем виде. Однажды навсегда жребий мой брошен, по грехам моим — я литератор; службу я оставил, кажется, навсегда1, богатства у меня едва достает, чтобы с горем, скукой и нуждой жить, семейства я не имею, стало, живейшие мои желания и чувства обращены на один предмет, на приобретение некоторого уважения и похвалы как писатель, при жизни и по смерти. Все неприятности, испытанные мною по сей части, не отвадили, а разве более поощрили всей силой бороться и, рано ли, поздно ли, победить или лечь на поле сражения. Я, так сказать, веду войну, или хочу вести, а на войне случая удобного упускать отнюдь не должно. Теперь «Размышления и разборы» появились бы в свет, сколько я разумею, в удобнейшее время; предпринял я их написать отчасти с Вашего совета: не Вы ли в Петербурге убеждали меня положить на бумагу, что я называл: mes hérésies[78]? Посылая к Вам еще в июне, я надеялся, что Вы примете в них живое участие; замечаний ждал нетерпеливо и, к огорчению моему, получил в ноябре нечто, чего, право, замечанием назвать нельзя. Если Вы видели, в чем недостаток, укажите: где он и чем я могу Вас удовлетворить; но неопределенное слово: тут чего-то нет — мне никак в пользу послужить не может; вижу, что Вы недовольны, и жалею, но чем пособить, хоть убей, не знаю. Сверх того, хоть бы я сознался по Вашему, что два только отделения: о греках и латинах — годны к напечатанию, все бы вышло то же, все бы мое согласие пришло поздно, все бы проза «Северных цветов» была уже тиснута, все бы я остался как рак на мели; к чему же вела переписка? я послал все заблаговременно именно для того, чтоб успели в цензуру отдать и поместить в альманахах к Новому году. Вот чем, позвольте сказать, почтеннейший, следовало Вам, моему приятелю, заняться, вот в чем вся сущность дела. Об остальном можно толковать до утра без помехи; вовремя толки послужили бы, вероятно, к отделке еще до издания первого, поздние толки могут послужить впредь, но статья должна была выйти в свое время. Она так не пройдет, ее станут обсуживать и разбирать, легко может сказаться и дельное, мы им воспользуемся, поправим, прибавим, убавим и, вероятно, издадим en temps et lieu[79] особою книгой; но покуда оно и так живет. Век свой занимаясь поэзиею, я не могу ее не знать, я приобрел трудом право иметь свое сужденье и говорить его вслух; если б недруг помешал мне, я бы на него зло осердился, но когда друг мне зажимает рот, я могу только глубоко огорчаться. Я уверен, что Вы огорчили меня без намерения, почтеннейший и любезнейший Николай Иванович, но огорчили крайне, и я слишком Вас уважаю, чтобы сомневаться в желании Вашем это поскорее исправить: напечатайте, прошу Вас, и холодность свою согрейте некоторой дружбою, постарайтесь даже других расшевелить, а то отчаяние берет, когда видишь, что и лучший приятель ни малейшего участия не берет. Ваше письмо (от конца октября), хотя не совсем радостно мне было, но и тут оживило дух мой настолько, что я вскоре мог написать все, что во второй тетради, от Тасса до конца; кому же охота говорить, коли не слушают? Начало статьи Вам показалось не довольно полным и доказанным; eh bien[80], пополните и докажите, когда станут нападать на него: вот прямо дружеское дело; а между тем дайте ход тому, что есть; растолкуйте, что есть, незнающим; поставьте на вид неблагорасположенным хорошее и прикройте завесою приязни, что Вам кажется худо. Со мной будьте откровенны, говорите все, критикуйте меня без милости, растрепайте в пух, я за все это скажу спасибо; но Вы сделали совсем не то, Вы четыре месяца молчали, напоследок сказали нечто мимоходом, положили мою тетрадь в ящик, опоздали отдать ее к напечатанию, где было предположено, все еще продолжаете колебаться, и таким порядком она может пролежать до второго пришествия Христова. Вы перед тем прислали мне некоторые замечания на перевод Данте; я ими воспользовался, многие места (в чем убедитесь, прочитав) переправил, в других принес оправдание и за все кланяюсь и благодарю. Наперед благодарю за обещанные предисловия и жду с величайшим нетерпением; укоров и апологий никогда бы к Вам писать не желал, бог свидетель, и грущу, что не воля заставляет. Если бы Вы знали, сколько печали мне было и есть от хода сего несчастного дела, Вы бы сожалели о беспечности, с которою Вы его вели; я теперь всего боюсь: и цензуры, и охлаждения со стороны Сомова, которого надобно было, как железо, ковать, пока горячо, и пустых, конечно, но обидных толков многих людей, уверенных, что все, в долгий ящик пошедшее, чем-нибудь не хорошо. Ах! Николай Иванович, будьте Вы на моем месте, а я на Вашем, не так бы я поступил. Положим даже, что я в отдалении и от лишней чувствительности во всем ошибаюсь и вру, но и тут не долг ли дружбы щадить известную и, право, весьма простительную раздражительность человека, много горя испытавшего? Вы скажете: «я, щадя ее, не решался ни на что, не узнав, чего он хочет»; так, но медленностью и молчанием Вы сделали именно противное моему хотенью; и статья (повторяю) лежит, и я принужден жаловаться, когда бы мне желалось только кланяться и благодарить; сколько уплыло времени, сколько речей лишних, досадных! И ничего бы этого не было: вот что меня и сокрушает; я бы охотнее вытерпел сто палок, и меня же станут обвинять, и кто? человек, которого я много люблю, того более уважаю и чью приязнь дороже золота ценю. К Сомову, не дожидаясь его согласия, я бы сам написал, но коли сначала все шло через Ваши руки, оно должно так же идти и до конца. Впоследний прошу: печатайте, да бога ради пишите, отвечайте, уведомляйте меня и еще, ради бога, не сердитесь; мое сердце в счет нейдет и не мешает мне в то же время очень любить.
<…> Письма я от Сомова еще не получал, ни «Северных цветов», а только два первые No «Литературной газеты». Истинного ее достоинства по самому началу определить невозможно, но, без сомнения, ожидать отменного тут не по чему. «Магнетизер»1 не хуже и не лучше многих нынче появляющихся повестей с замашками Вальтер Скотта; Вяземского отрывок из биографии Фонвизина, по обыкновению его, с большими претензиями — вранье и болтовня; из Пушкина стихов есть хорошие2, но все безделка; остальное отчасти любопытно на первый раз, отчасти (например, анекдоты о французском театре) гиль, да и только. Обращаюсь к «Размышлениям и разборам»: об Аретине не упомянул я, во-первых, потому, что не читал его сам, во-вторых, потому, что il ne vaut pas l’honneur d'être nommé[81]. В доказательство, как иные репутации неосновательны, довольно было мне гораздо знаменитейших Петрарки и Мариния, тем еще пригоднейших, что один поныне пользуется не по праву нажитым добром, а другого давно по суду пустили в мир: стало, les deux cas s’y trouvent[82]. Я намерен, однако, в отделении италианском выкинуть при напечатании выходку на «Руслана и Людмилу», с чего мне нападать на Пушкина, и еще на юношеское его произведение? Пусть параграф кончается так: «без большой картины, привлекающей внимание, без лиц, читателю от колыбели знакомых, тут спасения нет»3. Следующий начнется, как теперь, словами: «Боярд тщательно сохранил и пр.». Потрудитесь, почтеннейший, это исправить; для умных, мне кажется, и того довольно, а дураков без нужды не надобно дразнить: они опасны числом; Гнедичева «Илиада» вышла в свет: купите ее для меня, отдайте переплесть, так же как прочие книги мои, к Вам для образца отправленные, и вместе пришлите; я очень желаю с ней познакомиться. Еще любопытен я увидеть, как Дельвиг вывел в русской идиллии отставного солдата; ΝΒ что я сам замышлял стихотворенье, в коем главным лицом явился бы отставной солдат4, только не идиллия из того выходила. Коли в мысли Дельвига не встретится с моей ни малейшего сходства, он мне не помеха; если же хоть что-нибудь в обе головы разом влезло, кто первый встал, тот капрал, а другому неволя идти в отставку. <…>
<…> Известите, пожалуйста, отчего печатание «Размышлений и разборов» приостановилось? Не цензура ли кое-чего в следующих статьях не пропускает? Тогда нужно будет похлопотать, а то беда: сочинение такого рода должно непременно выйти все, ибо части связаны меж собой неразрывно, а с пропусками выйдет, коли не бессмыслица, по крайней мере не вполне логическая речь; многое, не быв ничем приготовлено, не так покажется, и враги мои посмеются надо мною: grands dieux[83]! «Разговор у княгини Халдиной»1 творенье умного человека, но драматической натуры в нем нет; «Магнетизер» и «Мелек Эль-Моды» романтизм; Вяземский врет до того, что сам признался болтуном3, и все ни к селу ни к городу; «Письмо из Варны»4 совсем пустое; стихи Шаховского5 дурны, а Щастного6 из рук вон. И как Вам покажется резкий в его замечании приговор рифме: «делающей разговор неестественным, и следственно уничтожающей очарованье». С чего он это взял? размер так же неестествен (в глупом значении слова), как и рифма; писатель хороший владеет тем и другим так, что не уничтожается, а творится ими очарованье; у Корженевских и Щастных или нещастных, напротив, в легких (в рабочем смысле) белых стихах на волос нет натуры: о лисицы бесхвостые! Какими мыслями пленяется «Литературная газета» в «Письмах из Рима» Мицкевича, в том, что они для образчика выписали, нет ни единой мысли, а бестужевский вздор. Спросите у Сомова при свидании: послали ли ко мне «Северные цветы»? Я еще не получал. Сделайте одолженье, отдайте процензировать и вторую тетрадь «Размышлений и разборов». Я все побаиваюсь, хотя с удовольствием замечаю, что Красовского уже не стало. <…>
<…> Что Вы думаете о междоусобии романтиков, с войне Полевого против карамзинистов? Долго ли будут еще карамзинисты? Читали ли Вы в «Литературной газете» вранье Виктора Гюго1 в похвалу новейшей поэзии, коей главами признает он Шатобриана и Бейрона? Прежняя-де умерла: ах! он шут нарядный. Как будто изящное подвержено смерти! Как будто Гомер может умереть! Правда, он именует Вольтера и Дората, но об них что и говорить? и велика ли слава их, мертвых, победить романтикам живым, чтобы в свою очередь лет через тридцать за ними вслед скончаться? Было объявленье от Сленина, что он намерен напечатать все басни Крылова и продавать по 5 рублей экземпляр; поелику сие дешево, то и прошу Вас оные басни в оную цену также для меня купить, переплесть и доставить. Правду сказать, новые басни Крылова куда стары по всему; ослы — судьи, лисица — секретарь и щука, по приговору их брошенная в воду, отзываются в моих ушах языком А. П. Сумарокова. Пора Крылову сделать, что Жиль-Блас советовал Гренадскому архиепископу2; а скажи-ка ему, рассердится, отмстит притчею, но они что-то не страшны стали. Видели Вы «Агамемнона»3? Каков перевод? Как сыграли? я ничего не ведаю. Прежде чем кончу, еще возвращусь на часок à mes moutons[84], то есть к моим стихотворениям, препоручаю Вам сих сироток со всей родительской нежностью; постарайтесь их пустить в свет хорошенько и показать в люди; а покуда не оставьте меня уведомленьем о всех припасах к их дебюту. Нет ли еще в словесности чего нового? Кажется, мало, сколько издали мне позволено судить. Фон-Визина сочинения я взял в Москве, и два тома у меня; в первом комедии, во втором письма из чужих краев. В них есть ум и острота местами, не гораздо больше пустяков и суждений самых поверхностных, по одному примеру заключения о целом народе, скучные подробности о блохах и клопах на постоялых дворах и смешное пристрастие к России, где будто уже в 1784-м году все лучше, чем во Франции, Германии, Италии etc., a в ней и теперь еще во многих городах, и не малых, проезжий ночлега не найдет; видно, он не езжал по ней, а знал Москву да Петербург. <…>
<…> Критику Трилунного1, в «Московском Вестнике» напечатанную, я также получил от Голицына, c’est une pièce curieuse[85], слова путного нет: «Музыка — миллионер, музыка — белый луч изящного, музыка — ангел» etc. Я хотел отвечать для того, что имел бы случай пополнить сказанное мною вкратце, а вопрос любопытный; но после за благо рассудил поберечь все для общего ответа, когда понадобится, ибо, вероятно, на этом не остановятся по выходе всех «Размышлений и разборов». Читали ли Вы драму Виктора Гюго «Hernani»? Судя по благосклонному изложению ее в «Литературной газете»2, это такая гиль, какой еще во Франции не бывало: любопытно бы прочесть ее и спросить: каково у Расина и Мольера? Вот бы рты разинули. И что за стихи! образчик: Je t’ai crié: par où faut-il que je commence?[86] так и напоминает фактуру Прадона: Depuis que je vous vois je n’aime plus la chasse[87]. Поставьте стих Гюго с Расиновым из «Федры», где нечто такое же: Ciel! que vais-je lui dire et par où commencer?[88] Одно топорная работа, а другое на чистоту; но, по чести, нынче никто не разумеет просто, что хороший стих и что дурной, живем последние годы. <…>
306
Ты требуешь обстоятельного отзыва о «Годунове»: не смею ослушаться. Самое лучшее в нем слог; погрешности, небрежности, обмолвки водятся там и сям, но их стоило бы только приятелю (кабы у Пушкина был толковый) карандашом заметить, а ему в одно утро выправить. К слову, твоего карандаша я не нашел нигде, и не вижу заимствования из «Андромахи», а с «Убийцей»1 сходно положение Борисово, но вот и все, — не хочу клепать. Во многих подробностях есть ум без сомнения, но целое не обнято; я уж не говорю в драматическом смысле, оно не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски в разговорах; и в этом отношении слишком многого недостает. Следовало сначала Бориса показать во всем величии; его избранье, клятва в церкви сорочкой делиться с народом, общий восторг; бегство татар, убоявшихся одного вида русской рати, богатые запасы — и ничто не тронуто; напротив, первое появленье царя сухо, а второе, шесть лет спустя, уже тоскливое: в летописях более поэзии. Патриарх рассказывает чудо, сотворенное новым угодником Углицким, и курсивом напечатано: Годунов несколько раз утирается платком; немецкая глупость, мы должны видеть смуту государя-преступника из его слов, или из слов свидетелей, коли сам он молчит, а не из пантомимы в скобках печатной книги. Наставленья умирающего сыну длинны и lieux communs; важнейшее дело: препорученье молодого наследника усердию духовенства, бояр, воевод etc., взятие с них обещания клятвенного; а это-то и скомкано. Женский крик, когда режут, — мерзость, зачем ему быть слышным? В тишине совершенное злодейство еще страшнее и не гадко. Самозванец не имеет решительной физиономии; опять лучшая, по истории, сцена, где он, больной, на духу солгал и выдал себя за Димитрия, пропущена; пособия, полученные в Польше, не показаны, все темно, все недостаточно; признанье Марине в саду — глупость без обиняков. Если Пушкин полагал, что нельзя было ей не знать всей правды, ни Отрепьеву ее обмануть (что и вероятно), сцену должно было вести совсем иначе, хитрее; Марине выведывать, Самозванцу таиться; наконец, она бы умом своим вынудила его личину сбросить, но, как властолюбивая женщина, дала слово молчать, буде он обещает всем, что есть святого, на ней жениться, сделавшись царем: и к истории ближе и к натуре человеческой, а как оно у Пушкина, ни на что не похоже. Курбского хотел он выставить юным героем с чистой душой; но хорошо ли так радостно восклицать: отчизна, я твой etc., входя в нее с войной, готовясь мечом и огнем ее опустошить? Дело слезам подобное, и тут Самозванец лучше чувствует: этого терпеть нельзя. Важная измена Басманова не приготовлена, не изложена, похожа как бы на женскую причуду. Словом, все недостаточно, многого нет, а что есть, так esquisse[89], что надобно наперед историю прочесть, а кто давно не читал и позабыл, драмою сыт не будет: большой порок, ибо всякое сочинение должно быть само собой удовлетворительно, эдакое обещает нечто дополнительное к историческим сказаниям и слова не держит. Комическая примесь недурна, но опять скажу: бедна; народ, сперва обожающий Бориса, понемногу охладевший, перекинувшийся на сторону врага его, — большая картина для мастера, но где же она? Сцена иностранцев меня рассмешила, но это шалость: не забудь, что вся соль ее существует только для такого читателя, кто знает все три языка. Вообще по напечатанному для образчика в журнале2 разговору Пимена и Григория я ожидал (конечно, не трагедии, которой и в помине нет), а чего-то если не для изящного чувства, по крайней мере для холодного рассудка более значительного, нежели, что вышло; надеялся на творение зрелое, а теперь оно мне кажется ученическим опытом: мало достоинств, большой красоты ни одной, плана никакого, даже недосмотры: царь не знает ничего о самозванце до вести Шуйского, что он уже у Сигизмунда, и тут учреждает заставы; а мы их видим учрежденные до побега Гришки, ΝΒ по указу царя. Есть смелые намеки на обязанность господ держать дурных слуг и наушников правительства: les bleux[90].
От Бахтина давно не получаю писем. «Литературная газета» прошлогодняя прислана ко мне не вся, а до 69 No, последних же трех еще нет, стало, и окончания моей статьи о театре; между тем, два первые NoNo нынешнего года пришли; в них объявление о «Северных цветах» и азбучный список стихотворцев, но меня нет, стало, и гения в них нет; еще объявление издателя Дельвига о «Борисе Годунове», и, как водится, без меня не обошлось. Не называя по имени, выходка на тех, кто судит по правилам, пора-де нам увериться, что человек, как бы учен ни был, коли нет в нем поэтического таланта, ничего необыкновенного не напишет. Сколько и русских верили в правила, и что же они написали, чтобы можно читать после Расина, который не единствами будет век читаться, а чем-то другим, чего и недостает ученым его подражателям. Я спрашиваю тебя: à quel propos[91] Расин и пр.? Что без таланта прекрасно не напишешь, est trop vrai[92], так же как на хилых ногах вдаль не уйдешь; но от этого еще не запретили указывать дорогу, чтобы знали все ходоки, куда идти. Итак, я ученый; покуда и то живет; но кто же уверил их, что и без поэтического таланта? того гляжу они не потрудились прочесть, а решают; и какой вопрос? самый скользкий; ученость вещь осязаемая, они в ней морщась принуждены сознаться, а талант кто как посудит: академия délia Crusca4 не признавала его в Тассе, большая половина в публике и все журналисты в Расине, между тем как Петрарка и Вольтер были вознесены до облаков; одним ли приговором можно его тому дать, у другого отнять? весьма много дерзкой опрометчивости и невежественного самонадеянья dans tous ces Messieurs[93]; и хороша благодарность за мою статью, которая хоть по учености (comme ils appellent cela[94]) отличается в их газете. Хороша и логика фразы: пора нам etc. Как будто у нас много ученых, и их уважают более других; напротив, все одно кричат о свободных гениях, а пора бы нам (правду сказать) начать учиться: меньше бы стали врать. Рассказ о прозрении пастуха точно хорош, он и беседа инока-летописца с Григорием, по моему мнению, только и возвышают книгу над баррикадами 1830 года, брошюркой, не знаю чьей, где в лицах последняя революция парижская, и которая, вероятно, в три дня написана; о Пушкине же провозглашают, что он шесть лет пересматривал. — Ты велишь мне быть здоровым и покойным: увы! мой друг, ни того ни другого нет, что почти видно из слога и почерка письма; тело и душа болят оба, не знаю, долго ли мне жить, и как доживать, но теперешнее житье невмочь, оно должно сморить меня непременно, и сморить самой грустной, тяжкой, отчаянной смертью; не хочу говорить и перо бросаю. — Я надоел тебе со своим Lebrun, вижу, чувствую и каюсь, но покаянье (comme bien vous savez[95]) не то, что исправленье; хорошие христиане, как я, каются каждый год в марте либо апреле месяце и продолжают творить по-прежнему, как бы ни в чем не бывало, коль скоро их нужда или выгода того требуют; моя нужда в оном Пиндаре, и я замолчу покуда из благопристойности, а все стану его поджидать5. Клопшток туг6, 17 песней сбриты с рук, но еще 3 крепятся: и немцы смели хвалить! Дай мне добраться до них, je leur ferai voir du pays[96]. Но как мы глупы, повторяя их бредни! и сами не знаем, из чего бьемся: так, спроста, сдуру; те хоть для того врали, чтобы покуда завладеть первым местом, мы же и подумать не смеем о нем, а все-таки горячимся за честь романтизма, то есть детства в искусстве. Возвращаюсь к «Борису Годунову», желаю спросить: что от него пользы белому свету? qu’est ce qu’il prouve?[97]? На театр он нейдет, поэмой его назвать нельзя, ни романом, ни историей в лицах, ничем; для которого из чувств человеческих он имеет цену или достоинство? Кому будет охота его читать, когда пройдет первое любопытство? Я его сегодня перечел в третий раз, и уж многое пропускал, а кончил, да подумал: О. — Возвращаю его тебе, чтобы ты мог удовлетворить им нетерпеливые желания соседей-охотников. Сделай милость, почаще пиши; хоть нельзя жаловаться и теперь, что редко, но в этом случае лишнее в самую пору. Пришел ли садовник мой? Станешь ли переводить статью о театре7? право, не худо бы ее доставить в Париж, коли случаи есть, но ты знаешь всю Москву, а там увидим. Ты мне не отвечал насчет выписки из «Revue Encyclopédique». Как она тебе кажется? Пишу вздор, и в голове вздор, только совсем другой, мерзкая проза жизни. Прощай, милый, прости всю нескладицу, голова вертится, креплюсь и едва смогаю. Весь твой
<…> На сей раз ограничусь новостью: «Годуновым», которого при сем посылаю. Нетерпеливо желаю знать, как об нем посудите.
Меня здесь совсем с толку сбили. Не знаю, что думать не только о «Годунове», но даже об самом себе. Или в моем организме какой-нибудь недостаток скрывает от меня красоты «Годунова», или же вся стихом и прозой пишущая братия ошибается. — Вот в чем дело: Вяземский, Давыдов, Баратынский etc., etc. (коих мнения мне известны от Муханова) восхищены и решают, что Пушкин себя превзошел и мир изумил. Мое же мнение совершенно этому противоположное. Полагаю, что чрез несколько месяцев суждение об нем установится. Но тем не менее и на такой срок оставаться в сомнении скучно. Освободите меня от оного, если можете. Вот некоторые замечания.
Испытание, которому я и всякий, впрочем, подвергает новое поэтическое произведение, — это первоначальное, почти физическое впечатление, в котором по крайней мере ум наш весьма мало участвует. Когда никакой теплоты, никакой тревоги, никакой живости не производит чтение, — это обыкновенно худой признак.
После двух и трех громогласных чтений «Годунова» — я остался совершенно <спокоен?> и ежели приуныл, так разве только от обманутой надежды. Стал думать, чего же в нем нет. Кажется, главные недостатки:
1. Стихосложение. — Думаю, что из всех систем для сочетания русских слов это самая невыгодная. Она утрачивает и полноту, точность, непринужденность прозы и благозвучие стихов более скандованных или звучной рифмой заплетенных. Подозреваю, что это можно строго вывести из метафизики нашей грамматики, из природных качеств нашего языка, который, как и все наше, отнюдь не сходствует со всеми языками европейскими, которые, напротив того, имеют большое между собою сходство. Я на эту мысль напущу и напустил уже кое-кого.
Отсутствие всякого действия и, следовательно, того интереса, которое от него происходило бы в сих исторических сценах. Сцены между собою ничем не связываются. Говорят, характеры выдержаны, да им некогда держаться. Так легки, неполны абрисы, что невозможно отыскать ни одной картины. Представлять характеры — два способа: или (и это, конечно, лучший) заставлять людей действовать, когда они волнуемы страстями, но для сего необходимо какое-либо пространство и время. В «Годунове» в том и другом отказано всем действующим лицам. — Или просто описывать характер, но это не принадлежит драме. Что же в «Годунове»? Между сими двумя способами какая-то средина, самый неприятный compromis. Каждому лицу, за недостатком времени и пространства, автор влагает в уста описание собственного характера; так, например, все, что говорит Марина, — варияции на текст: я женщина, не в пример прочим, честолюбивая. Годунов: я честолюбец, мучимый совестью. Шуйский: я придворный, и хитрейший, etc., etc. От сего много чего-то грубого, обнаженного, неестественно неловкого (qui blesse)[98] и производящего какое-то самое неприятное чувство — почти стыд.
3. Наконец, мелкие недостатки: разного рода анахронизмы. В слоге. Славянский и новейший, высокий и площадной — соединяются в одних лицах, на одной странице, часто в одной строчке. — В чертах характера. — Выход Димитрия — прочтите описание о выходе (petit lever[99]) — Наполеон, когда он возвратился с Эльбы. — Подлые слова. Многие сцены ледяные, наполнены общими местами.
<…> Я Вас, помнится, просил купить и александринами переложенные четыре песни Гнедича; поищите-ко их у Смирдина, или где есть, и доставьте в переплете общем. Лесть его Жуковскому гадка, о Дельвиге же что-то неясное; впрочем, их экзаметры вообще дурны, стало, хвалить в охоту, сравненье неопасно1. Не прибавите ли внизу под *, что А. С. Пушкин, кажется, согласен с П. А. Катениным в фактуре пятистопного ямба, ибо тоже везде ставит цезуру на 2-й стопе? А коли об экзаметрах рассуждать, то не сказать ли, что многие из русских несколько тем не нравились слуху, что сей размер легко впадает в два порока разные, но равно неприятные: тяжесть, либо вялость прозаическая; одна происходит от неуменья стихи разнообразить искусным смешением дактилей и хореев в первых четырех стопах; другое от переноса или перехода со смыслом из стиха в стих, так что ни один не кончен и не кругл, и от неверного, или, так сказать, своевольного употребления коротких за долгие и долгих за короткие слоги. Тут много правды, но не длинно ли выйдет? Вы лучше решите. <…>
Как думаешь, любезнейший Александр Сергеевич? не лучше ли вместо отчета о полвеке Академии, который бы приличнее старому служивому, написать мне к великому дню 21 октября1 обзор российской словесности в осьмнадцатом столетии?2 Он может, кажется, выйти и для пишущего, и для слушающих приятнее. Хотелось бы посоветоваться с тобой насчет источников, пособий и пр. Нужно перемолвить. Не можешь ли завернуть ко мне? Я буду дома, когда велишь. Во всяком случае, надо быть в заседании субботы на первой неделе поста, когда я, уже с разрешения старца Шишкова, прочту вслух известное предложенье; но еще прежде не худо потолковать. Несмотря на твои измены, весь твой
<…> Вам ничто нынче не нравится, почтеннейший! после «Stello»1 хаете Вы «Paul et Virginie»2. О первом мы говорили, а вот слово мое за последнее: сочинитель Bernardin de St. Pierre, конечно, не имел тех классических познаний, коими вкус образуется и очищается; он был человек военный, математик и род бродяги, служил по части артиллерийской или инженерной в России; изящное знал он из Фенелона, Ж.-Ж. Руссо и даже Геснера, стало, без патоки сельской картины написать не мог; но основа ее, чистая любовь двух невинных ребят, с колыбели неразлучных, гибель их от законов света, свидетелю, знакомому с ним, кажущаяся естественною, а им несбыточною, их разлука за тридевять морей и постоянство (очень понятное, ибо мысль занята одним), кораблекрушение и девичья скромность Виргинии, изнеможение и отчаяние Павла, словом сказать, весь рисунок повести отменно привлекателен и даже прост; краски же, я согласен с Вами, неверны и обличают дурную школу.
<…> Критика Ваша насчет ударения в слове тупить отчасти справедлива; чаще произносят его, упирая голосом на последний слог; только я не полагаю этого непременным законом; в русском языке ударение во многих словах переносится ad libitum[100] по разным весьма тонким соображениям, так что если б стих сделан был так: «Рвать тетиву и стрелы жаль тупить»1, он бы не имел, именно от этой перемены, той ловкой небрежности, которая его красит в моих глазах; и то правда, что мои глаза могут быть пристрастные судьи. Подумайте, и я подумаю; и если понадобится перемена, то она не затруднительна: портить, тратить etc. удобно вставятся, но наскоро мне стих мой портить жаль. Я пользуюсь праздным житьем для пересмотра и перечистки всего, мною прежде написанного; удивился чистоте «Сплетней»: при строгом осмотре не более двадцати, и то по большей части мелочных, поправок потребовалось; в «Андромахе» и «Есфири», недавно перебранных, оказалось более, и это утверждает меня в мысли, что комический разговорный язык гораздо легче довести до некоторого совершенства, нежели изящный и высокий. Даже в последнем издании я кое-что перебелил: в «Наташе», «Лешем», «Софокле» и «Мире поэта»; только «Мстислав Мстиславич», «Ахилл и Омир», «Старая быль», «Елегия» и «Идиллия» оказались на порядках; и то в первом, как и в «Убийце», есть, может быть, две-три задоринки, но мудрено их вынуть; последние же четыре стихотворения нахожу я без греха и постараюсь все довести до того же. <…>
Двукратное предложение Смирдина мне и Вам, чтоб я чем-нибудь снабдил его будущий журнал1, за что он и платить не отказывается, заставило меня подумать об этом, и вот что мне, почтеннейший Николай Иванович, на мысль пришло: не напечатать ли тут продолжения «Размышлений и разборов», выходивших в «Литературной газете»? две статьи: о французской поэзии и о французском театре трагическом, еще читателям неизвестных, и чем их под спудом держать, лучше на свет выпустить и в одно время угодить книгопродавцу. Коли так, то надо только в конце первой статьи прибавить P. S. в трех строках, а именно: «Все сие было написано уже несколько годов тому назад, с тех пор явился во Франции еще один гениальный стихотворец Виктор Гюго; но о нем и вообще о романтической революции Франции надлежало бы написать особую и, может быть, довольно пространную статью, которою заняться теперь мне нет ни времени, ни охоты». Относительно же платы, я за прозу денег со Смирдина брать не хочу, а возьму книгами, что для него сходнее; но за стихи, коли буду у него помещать, прошу наличных пенязей2, car[101] стихи великое дело, а проза n’est que de la vile prose[102]. <…>
<…> Толстую «Библиотеку для чтения» я достал и прочел. Стихов нет, так сказать; Пушкина «Гусар» — пустячок, и его одного проглотить можно, прочие на зубах вязнут1. Я удивился такой скудости запасов, но видно, что разочтено, насколько легче бумагу марать без меры и рифмы. Проза вся вообще надута, жеманна и неправильна до безграмотности. Статьи Греча2 одни писаны, как он всегда пишет, холодно и бездушно, с примесью зла in petto[103], но, чисто и по-русски. Статья Сенковского «Скандинавские саги» имеет другое достоинство: существенное, но сколько в ней вранья, пустословия и опять односторонности. Карамзин слепо верил в Нестора и Шлецера, а этот слепо же в своего Эймунда3; только заметьте, что persiflage[104] над
Карамзиным уже не считается за уголовное преступление. Критические статьи двух родов: свои собственные и переводные. Что последние умнее и толковее — вещь естественная, но что они направлены совсем не туда, куда первые, а как бы против них, что за морем осуждают, как нелепицу, заслуживающую забвения, то самое, что здешним судьям мерещится за гениальный sublime[105], это достойно внимания всякого мыслящего человека, и, кажется, не замечено г-ми издателями. Ненависть их ко мне и Каратыгину является в ретиценциях и обиняках: так следует; но я желаю знать, кто именно Тютюнджю-Оглу, поклонник Кукольника, изволивший на 33 стр. излить свое негодование на весь комитет, у Гедеонова сбиравшийся для слушания и принятия пьес. <…>
Посылаю к тебе, любезнейший Александр Сергеевич, только что вышедшую из печати сказку мою1; привез бы ее сам, но слышал о несчастии, случившемся с твоей женой2, и боюсь приехать не в пору. Если, как я надеюсь, беда, сколько можно, кончится добром, одолжи меня своим посещением в понедельник вечером; во вторник поутру я отправляюсь в далекий путь, в Грузию. Прощай покуда. Весь твой
Sonnet… с’est un sonnet[106]. Да, любезнейший Александр Сергеевич: я обновил 1835-й год сонетом, не милым, как Оронтов, не во вкусе петраркистов, а разве несколько вроде Казы; и как etrenne[107] посылаю к тебе с просьбою: коли ты найдешь его хорошим, напечатать в «Библиотеке для чтения»1; а поелику мне, бедняку, дарить богатого Смирдина грех, то продай ему NB как можно дороже.
Что у вас нового или, лучше сказать, у тебя собственно? ибо ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую Плеяду: в них уважал Евдор одного Феокрита; et ce n’est pas le baron Delwig, je vous en suis garant[108]. С приезда моего в сей край я в глаза не видал ни одной книги, кроме в Москве купленных «Oeuvres de Paul Courrier», и после смерти его напечатанных десяти томов Гете, в коих, между нами, любопытного одно продолженье «Фауста», и то сумбур, не извиненный ничем гениальным, ибо гений выжился из лет. Жаль очень, что я не успел видеть тебя перед отъездом и потому не знаю, какова показалась тебе «Княжна Милуша», тогда только что вышедшая из печати; одолжи двумя словами на ее счет.
Не спрашивай, что я здесь делаю; покуда rien qui vaille[109]. Лето провел в лагере на берегу Баксана, в клетке между воспетых мною гор, а теперь нахожусь в Ставрополе, тебе, я чаю, знакомом. Здравствует ли Российская Академия и нет ли там новых членов после сенатора Баранова?
Прощай, соловей; пой и не забывай искренно почитающего слугу.
Тебе подобные, любезнейший Александр Сергеевич, все равно что цари и красавицы; забытые, недовольные ими, мы досадуем и ропчем, но им стоит захотеть,
Et la moindre faveur d’un coup d’oeil caressant
Nous rengage de plus belle*.
- И малейшая благосклонность ласкающего взгляда снова нас покоряет (франц.).
Я дулся на тебя, долго оставаясь без ответа; получил его и расцвел. О бестолковой трусости цензуры имел я вести от Каратыгина, послав к нему для напечатания две басни; одна из них, «Предложение», нравилась мне, но не пришлась по мерке прокрустовой кровати, и я безжалостно решился отрубить голову и ноги, чтоб не схоронить заживо сердца; не знаю, удовольствуются ли тем господа скопители, но прошу тебя не судить о ней по торсу, а полюбопытствовать и посмотреть в целом: у Каратыгина достанешь. Что ж до «Сонета», то я почти недоумеваю, в чем провинился; разве что не велят чертаться1, и уже в этом угодить не решаюсь; mon vers subsiste[110], и я считаю его одним из лучших именно по гумористической энергии. За «Милушу» благодарю, хотя не вполне согласен с твоим мнением, якобы оно мое лучшее творение2; отцы не всегда так расположены к детям своим, как посторонние, и коли к слову пришлось, скажи-ка мне: согласен ли ты со мной, что «Онегин» лучшее твое творение? Мне очень хочется знать. ΝΒ Коли ты написал что-нибудь в стихах недавно, оно мне неведомо: после сказки о мачехе с зеркалом я ничего твоего не читал. Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрешь (дай бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейшим из сынов Израиля; а новое поколение безымянное: ибо имена, подобные Кукольнику, sentent fort le Perrault[111]. Где ему до Шаховского? У того везде кое-что хорошо. «Своя семья» мила, в «Аристофане» целая идея, и, будь все как второй акт, вышла бы в своем роде хорошая комедия; князь не тщательный художник и не великий поэт, но, вопреки Boileau,
Il est bien des degrés du médiocre au pire*,
- Есть много степеней от посредственного до худшего (франц.)3.
сиречь до Кукольника; и какими стихами, с тех пор как они взбунтовались противу всех правил, они пишут! Французские романтики версификацией щеголяют, блеском ее стараются по крайней мере помрачить своих классиков, а наши по пословице: дуракам закон не писан — валяют без рифмы и цезуры, не тысячьми, а тьмами, не трагедиями, а десятками. Беда моя, что в их трагедиях не вижу я ничего трагического; они как будто не подозревают его существования, толкуют о формах и чванятся, что откинули все, на что-нибудь похожие; о душе, о живых лицах, о пылких страстях нет заботы ни в писателях, ни в зрителях; все остаются довольны надутой галиматьей. «Годунов» Лобанова4 мне известен, и коли критики разбранили его, c’est méchanceté pure[112]. Чего им стоило похвалить? Пьеса осталась бы та же, а Михаил Евстафьевич не хворал бы огорченным самолюбием. Наше сложение крепче оттого, что наше самолюбие ядренее; не пренебрегая похвалой общества, ни даже критики, как она у нас ни жалка, мы не совсем довольствуемся ею; хотим более всех угодить себе, потом избранным, наконец уже и прочим; встречая невзначай Марлинского с устрицами либо Воейкова с вишневым лбом, пропускаем их мимо, идем своей дорогой, доверяем своему по совести суждению более, нежели чужому, часто невежественному. Михаил Евстафьевич слишком умен, чтоб верить себе, и когда другие не хвалят, по справедливости приходит в отчаяние; мне его очень жаль. Если непременное секретарство может залечить раны его, я сажаю его обеими руками на седалище Соколова и без шуток предпочитаю двум соперникам: он несколько пристойнее и более литератор. Оставя его, скажи, пожалуй, зачем ты не говоришь ни слова о своих занятиях? Может быть, полагаешь, что я без того знаю; но я не знаю ничего, ce qui s’appelle rien en vers ainsi qu’en prose[113], и если не стыжусь сего невежества, ибо оно невольное, то смерть хочу просветиться. У меня есть два стихотворения, и я бы охотно тебе их прочел, кабы мы были вместе; одно из Аравийской истории, под названием «Гнездо голубки», написано размером моей элегии; другое припасено в состав кантаты «Сафо»5; это песня гребцов, везущих ее в Левкад, четырестопным ямбом с рифмой, c’est du vieux grec vulgaire[114]. Всей кантаты здесь сложить не могу; хочется поместить стихи самой Сафы, а ни подлинника, ни словаря, ни точного перевода в Ставрополе не достанешь. Напиши-ка ты кантату, разумеется, сыскав un sujet houroux[115], как говорил Мазарин; лирическая идиллия, по моему понятию, есть maximum чистой поэзии. На последний вопрос твой, когда мы свидимся, как отвечать? Наша ли воля управляет нами? Нет, un je ne sais quoi[116], что всякий зовет по-своему, и против чего мы, в точном смысле слова, бессильны. Теперь я и не предвижу, когда сближение мое со светом белым окажется вещью возможною; мне кажется, что я навсегда удален ото всех знакомых, что возвратный путь к ним закрыт, и разве переписка, буде они не поскучают ею, может служить взаимным напоминанием, что земля нас не поглотила. Но чем поручиться, что нечаянность не переменит всего? Я столько раз испытал неверность самых основательных предположений, что становлюсь скептик и фаталист вкупе; сомневаюсь во всем, кроме непонятной силы, увлекающей всех и каждого, вопреки собственному желанию, безрассудно, слепо и неодолимо. Savez-vous que voilj de la philosophie[117]; прошу простить ее ради скуки, с которой я часто вдвоем обретаюсь и которую я почитаю за родительницу метафизики, qui l’engendre a son tour[118]. Будь умница, милый Александр Сергеевич, не забывай меня и пиши: тебе труда мало, а мне радости много.
Прощай покуда. Весь твой
Вот тебе еще сонет1, милый Александр Сергеевич; мне кажется, он не хуже первого, коли не… но повторяю: отцы детям не судьи, а что ты скажешь? Коли bene[119], то отдай его для тиснения у Александра Филипповича Смирдина-Македонского и сотвори с сим героем сделку; в счет оной да пришлет он мне в Ставрополь всю свою текущего года «Библиотеку» и весь каталог со всеми прибавлениями. Прикажи в печатании расставить по чину руки и ноги, сиречь кватрины и терцеты; писав на лоскутке, я все рядом черкнул: ты и так разберешь, но публика совсем другое дело. Что ты творишь? Авось узнаю из толстых томов Сенковского, или Брамбеуса, или Тютюджю-Оглу, car il est tout cela[120]. Я зябну; представь себе, что здесь, на юге, лето холоднее северных: в тулупе не согреешься, и надо печки топить. Занятие же мое состоит в старом, четыре с половиною года тянущемся, уголовном деле, которое мне поручено кончить; это еще возможно, но то худо, что надобно назвать по имени. «Un chat un chat et Rollet un fripon»[121], a тут котов целая ватага, все с когтями и gare l’egratignure[122]. Потом отправляюсь я в экспедицию, в Черноморие, на господ черкесов, и что там будет, одному богу ведомо. Видишь ли ты когда-нибудь свою прежнюю обожательницу Е[лизавету] М[ихайловну] Х[итрово]? Поклонись-ка ей от меня, коли не в труд. Нет ли у тебя знакомого греколога, кто бы мог en vile prose[123], рабски переложить крошечные два стихотворения Сафы: Венере и Heureux qui etc. Очень бы ты одолжил. Кантата засела в голове и не может вылезть за недостатком книжных пособий. С горя пишу сонеты. К слову, я перевел Оронтов, он у Каратыгина: взгляни и напиши, удалась ли la chûte[124]: коли нет, то и жалеть не о чем. Надоедаю я тебе, но и это не великое в жизни несчастие, а коли ты за свою скуку заплатишь мне удовольствием, честь тебе и хвала. Прощай, любезнейший. Весь твой
Купив для похода тройку повозочных лошадей с хомутами, палатку с прибором и другое кое-что, издержав на эти припасы около тысячи рублей, я все по грехам моим задержан неоконченным делом, на меня наваленным, и не могу из скучного города Ставрополя отправиться хоть на черкесские сабли; со скуки, с досады etc. пишу и без мала месяц тому назад отправил Каратыгину толстый пакет разных стихов и прозы. Полюбопытствуй, милый Александр Сергеевич, взглянуть на сие писание и посоветуй, что с ним делать? Ты всегда хвалил меня как критика, и мне хочется знать, по мысли ли придется тебе, что там есть и чему продолжение (о комедии в прозе) также готово и при первом удобном случае также пошлется. Если ты полагаешь, что оно годится в печать, сиречь в журнал, ибо особо нельзя, пока не все готово, то я бы желал тиснуть, отчасти ради денег, в коих мне очень нужда. Того же ради, прошу без промедления издать и прилагаемую при сем басню, в которой не вижу зацеп для госпожи Ценсуры1, разве что в иных случаях правда борется со властью; но это старая аксиома, всего сильнее выраженная у набожного Паскаля в «Lettres Provinciales»2, и, кажется, сказанное им не ставится в грех никому. Я своей баснью вообще доволен, но жду суда умного со стороны для уверенности и прошу тебя мне сказать; тогда я тебе скажу, что думаю вообще о баснях. Кантата «Сафо» рисуется прелестно в воображении, так и манит; но без топора не рубят дров, и я с низким поклоном повторяю мое прошение о присылке оного, то есть немногих греческих стихов в оболочке новейшей прозы, сколько можно vile et servile[125]. Почти совестно писать все о себе и все не важное, по крайней мере для другого, даже для приятеля; но отселе не придумаю, что может сообщиться прямо занимательного, а прошу, наоборот, такого из столицы, которая, quoiqu’on dit[126], всем всего лучше; беда моя, что жду и не дождусь; все заняты своим и до povero Calpigi[127] и никому дела нет. Прощай, любезнейший Александр Сергеевич, и коли басня тебе доставит хотя миг удовольствия, расплатись письмом. Весь твой
Как! Ты издаешь журнал, а я знаю о том едва по слуху! Хорошо ли это, Александр Сергеевич? Не похвально.
A propos, tu ne m'écris quère
C’est mal à moi, qui t’aime tant*.
- Кстати: ты мне совсем не пишешь. Это нехорошо по отношению ко мне, который тебя так любит (франц.).
Я бы писал к тебе с утра до вечера, во все дни живота, если б была возможность писать о чем-нибудь с этого того света, где я живу, коли живу. Одиночество Робинсона1 при мне, правда; но он был царь в своей пустыне, а я не имею и сей petite consolation[128]. Но обо мне ровно нечего говорить, и о городе Ставрополе и о всей Кавказской области, Грузии, etc. etc. etc. также нечего; а я хочу тебя слушать; ergo прошу писать, а покуда прочитать следующий эпиграмматический rondeau.
Фантазия, златое сновиденье,
Услада чувств, рассудка обольщенье,
Цвет, радуга, блеск, роскошь бытия;
Легка как пух, светла как ток ручья,
И Диево любимое рожденье.
Но вот лежит тяжелое творенье,
Без рифм и стоп, нескладных строк сплетенье,
И названа в стихах галиматья
Фантазия.
С чего барон, нам издающий чтенье,
Хвалил ее? Что тут? своя семья?
Злой умысел? насмешка? заблужденье?
Вопрос мудрен, а просто разрешенье:
У всякого барона есть своя
Фантазия.
Буде в твоем «Современнике» сыщется местечко для этой безделки, выдай; но, разумеется, без подписи, и не говори никому, чья она: это большая тайна, которой я ни за что, кроме тебя, другому не скажу. Не смею слишком пенять, что ты забыл меня; не ты один; все забыли, а что все делают, в том и греха нет, по общему суждению. Худа нет, положим; но вспомнить обо мне и обрадовать было бы хорошо, и этого я жду от тебя, не как от всех. Весь твой
Впервые — PC, 1910, № 4, с. 132—137.
1 ...на антикритику против господина Z… Речь идет о статье. Н. И. Бахтина, напечатанной в «Сыне отечества» (1821, ч. 68, № 12, с. 218—227) в ответ на «Замечания г. Ζ на комедию Катенина „Сплетни“ (СО, 1821, ч. 67, № 5, с. 225—229).
2 Речь идет о комедии А. А. Шаховского „Урок кокеткам, или Липецкие воды“ (1815).
…при Екатерине одна женщина выслана из города… Случай, о котором упоминает Катенин, произошел с Анной Алексеевной Турчаниновой в 80-х гг. XVIII в.
4 Анекдот об тузе ~ квиндич или пятнадцать. Имеется в виду анекдот о вельможе, который съел пикового туза, чтобы сделать недействительной карточную партию, в ходе которой он едва не проиграл свое состояние.
5 Н. И. Хмельницкий — драматург, переводчик. В статье Ζ. расхваливался сделанный им перевод комедии Мольера „Школа женщин“.
6 Ж. Люси — французский драматург, автор трагедии „Эдип у Алмета“ (1778) и „Эдип в Колоне“ (1797).
7 „Сын отечества“ полгода не извещал ~ а меня нет в живых». Трагедия Расина «Эсфирь» в переводе Катенина была опубликована и поставлена в 1816 г. В конце того же года «Сын отечества» писал в отделе «Современная библиография»: «Издатель отлагал до сего времени суждение свое о сем переводе, полагая, что о нем не можно говорить наскоро, но на сих днях получил грозное письмо, в котором жалуются на его медлительность и требуют, чтобы он поместил рассмотрение перевода „Эсфири“. Сие будет исполнено в первых книжках будущего года» (1816, ч. 33, № 52, с. 278). «Сие» было, однако, исполнено лишь три года спустя, когда был напечатан резко отрицательный отзыв Бестужева о катенинском переводе (СО, 1819, ч. 51, № 5, с. 107—123). В 1820—1821 гг. «Сын отечества» напечатал два обширных обозрения, где упоминались многие малозначительные драматурги, но имя Катенина оказалось обойдено молчанием.
Впервые — PC, 1893, № 3, с. 634—636.
Впервые — PC, 1910, № 5, с. 436—439.
1 …прочтите князя Вяземского… Речь идет о статье П. Λ. Вяземского о поэме Пушкина «Кавказский пленник» (СО, 1822, ч. 82, № 49, с. 115—126).
Впервые — PC, 1893, № 3, с. 641—644.
1 Много ли вы декламируете с Тальмою? Колосова училась у Ф. Тальма.
2 По-прежнему ли вы предубеждены против mademoiselle Дюшенуа? По замечанию Колосовой, К. Дюшенуа «немилосердно тянула стихи и жестоко завывала в трагедии» («Русский вестник», 1881, № 4, с. 576).
3 …о «вдове»… Катенин имеет в виду героиню своей комедии «Андромаха»,
4 Эсфирь — героиня одноименной трагедии Расина. Химена — героиня трагедии П. Корнеля «Сид», Камилла — героиня трагедии П. Корпели «Горации», Аркана (Ариадна) — героиня одноименной трагедии Т. Корнеля, Маркиза Кленвилль — персонаж неустановленной пьесы, по-видимому, переведенной Катениным.
Впервые — PC, 1910, № 5, с, 439—442.
1 …что Вами обо мне написано… Имеется в виду статья Н. И. Бахтина «О стихотворениях Катенина», начало которой было опубликовано без подписи в «Вестнике Европы» (1823, № 3—4). Однако позднее издатель этого журнала М. Т. Каченовский приостановил печатание статьи, решив, что ее автором был сам Катенин. «…Статья о Катенине останется без продолжения, сообщал он Булгарину 26 марта 1823 г. — Вижу по всему, что он сам смастерил себе панегирик» (PC, 1903, № 12, с. 606).
2 Брань и клевета, напечатанные в «Благонамеренном»… Имеется в виду рецензия на «Сида» в переводе Катенина, опубликованная в «Благонамеренном», 1823, ч. 22, № 1, с. 49—55 с подписью: — Ъ — Ъ.
3 …к Андрею Андреевичу — к А. А. Жандру.
4 …после крепости… Имеется в виду арест, которому в марте 1822 г. был подвергнут В. А. Каратыгин за якобы непочтительное отношение к директору императорских театров А. А. Майкову.
5 «Пир Иоанна Безземельного». Драматическая сцена Катенина, поставленная в 1821 г. как пролог к комедии Шаховского «Иваной, или Возвращение Ричарда Львиного Сердца».
6 «Гризельда» — опера, либретто которой перевел с итальянского Катенин, была поставлена в 1817 г.
7 А. В. Каратыгин — отец знаменитого актера, сопровождавший Катенина в Костромскую губернию и вернувшийся затем в Петербург.
8 …хлопанье же Гнедича ~ это его Тальмы… Катенин подозревал, что Каратыгина хотели привлечь к сценической школе Гнедича, который (как и Катенин) был театральным педагогом.
9 Элегия П. А. Вяземского «Первый снег» (1819).
10 …каков перевод Жуковского ~ Лаокоон. Отрывок, о котором говорит Катенин, был напечатан в «Полярной звезде» на 1823 год под заголовком «Смерть Приама».
11 Он и Батюшков нынче даже на сцене читаются… 3 января 1823 г. К. С. Семенова читала со сцены балладу Жуковского «Светлана», а 29 января 1823 г. В. А. Каратыгин и Я. Г. Брянский — отрывок из «Освобожденного Иерусалима» Т. Тассо в переводе Батюшкова.
Впервые — PC, 1910, № 5, с. 442—446.
1 С «Мореходцами» Хвостова… Речь идет о книге Д. И. Хвостова «Русские мореходцы на Ледовитом океане» (1821).
2 Представьте, что бездельник Розинг ~ брать уроки. Речь идет о статье «Несколько слов о театре» («Благонамеренный», 1823, ч. 21, № 23, с. 229—232).
3 Я не молчал ~ на него нападали. Имеются в виду выступления В. И. Соца и Я. Н. Толстого в «Сыне отечества» в 1820 г. и критика, которой подверглись эти выступления со стороны Катенина и Жандра.
4 …отвечать Гречу насчет влияния Карамзина на новый слог. Имеемся в виду статья Н. И. Греча в «Сыне отечества» (1822, ч. 80, № 37, с. 160—177).
5 …речь архимандрита Тобольского… Речь ректора Тобольской семинарии архимандрита Евгения («Вестник Европы», 1823, № 3-4, с. 317—321).
6 Читали ли Вы его переводы из Тасса размером «Двенадцати спящих дев»? С. Е. Раич перевел поэму Тассо «Освобожденный Иерусалим», Перевод был завершен к 1828 г., но отрывки из него печатались и раньше. Катенин имеет в виду публикации в «Сыне отечества» (1823, ч. 83, № 5, с. 226—235). «Двенадцать спящих дев» — стихотворение Жуковского.
7 Каченовский врет… Катенин полемизирует с примечанием, которым Качсновский сопроводил статью Бахтина «О стихотворениях Катенина».
8 Доминикино — Цампьери Доминнко, итальянский художник.
9 Трагедия Т. Корпел я «Ариадна» была переведена Катениным (1811).
10 Трагедия Расина «Федра» была переведена M. E. Лобановым (1823).
Впервые — PC, 1893, № 3, с. 644—647.
1 «Агамемнон» — трагедия Л. Лемерсье «Смерть Агамемнона» (1797).
2 Базиль — В. А Каратыгин.
3 «Эдип» — трагедия Вольтера (1718), в которой играл Каратыгин.
4 «Валерия» — пьеса Э. Скриба (1822).
5 «Аббат л’Эпе» — драма А. Коцебу (1803).
6 «Обриева собака, или Лес при Бонди» — мелодрама Ж. Пиксерикура (1814).
7 Росций — персонаж трагедии В. Жуй «Сулла» (1822).
8 А. И. Красовский — цензор, заслуживший печальную известность бессмысленными придирками к писателям.
Впервые — PC, 1893, № 3, с. 647—651.
1 «Несть пророка в отечестве своем» — афоризм, восходящий к Евангелию (Матф. 13. 58).
2 Под Катериной Медичи Катенин разумеет Е. С. Семенову. Гюизами он называет М. А. Милорадовича и А. А. Майкова, парламентом — театральный комитет, Сорбонной — драматургов, членов Российской Академии, священной лигой — недоброжелателей Колосовой.
3 Глас, вопиющий в пустыне — библейское выражение (Исайя 40, 3; Матф. 3,3 и др.), обозначает тщетный призыв, остающийся без внимания, без ответа.
4 Гермиона — героиня трагедии Расина «Андромаха» (1667), см. также прим. 4 к письму 4.
5 Ариадна — героиня одноименной трагедии Т. Корнеля (1672).
6 Аменаида — роль в трагедии Вольтера «Танкред» (1761).
7 Зиновия. Ксения и Моина — роли в трагедиях Π. Кребийона «Радамист и Зенобия» (1711) и Озерова «Дмитрий Донской» (1807) и «Фингал» (1805).
8 «Притворная неверность» — комедия Н. Барта (1768), переведенная Грибоедовым и Жандром (1818).
9 Заклад — «Нечаянный заклад, или Без ключа дверь не отопрешь» — комедия M. Седена, переделанная Катениным (1819).
10 «Молодые супруги» — комедия Грибоедова (1815), переделка комедии О. Крезе де Лессе.
11 «Любовь и рассудок» — комедия Ш. Пиго-Лебрена, переведенная Жандром (1820).
12 …"Кларенсу" Шекспира… Катенин ошибается. Такой роли в пьесах Шекспира нет.
13 «Расточитель» — комедия Ф. Детуша (1736), переведенная Р. М. Зотовым (1816).
14 «Евгения» — комедия Бомарше (1767).
15 «Ненависть к людям и раскаяние» — комедия А. Коцебу (1789).
16 «Иваной» — «Иваной, или Возвращение Ричарда Львиного Сердца», комедия Шаховского (1821).
Впервые — PC, 1893, № 3, с. 651—654.
1 «Граф Иулиан» — автора этой пьесы установить не удалось.
2 Викторина — роль в драме Скриба «Жена артиста».
3 Иосавева — Иосавсф — персонаж трагедии Расина «Гофолия»
Впервые — PC, 1910, № 10, с 71—73.
Впервые: PC, 1910, № 10, с. 73—78.
1 …"Федра" Лобанова сыграна дурно ~ Лобанов Расина! Трагедия Расина «Федра» в переводе M. Е. Лобанова была представлена 9 ноября 1823 г. Главные роли исполняли Е. С. Семенова и В. А. Каратыгин. О. М Сомов дал высокую оценку этому спектаклю в «Сыне отечества» (1823, ч. 89, № 46, с. 242—260).
2 …есть статья ~ ближе к совершенству. Статья, о которой говорит Катенин, появилась в «Вестнике Европы» (1823, № 19 с. 916—230. № 20, с. 241—267).
3 Речь идет о статье Бахтина «О стихотворениях Катенина» (см. прим. I к письму 5), которую первоначально предполагалось подписать псевдонимом «Д. З.».
4 «Хариты» Державина были переведены на французский язык Катениным.
5 Э. Раупах — автор многочисленных драм, в том числе «Князя Хованского» (1818).
6 Для бенефиса Колосовой возобновляется «Гамлет». Речь идет о спектакле, который состоялся 29 января 1824 г.
Впервые — PC, 1893, № 1, с. 180—183.
1 «Завещание, или Кто кого перехитрит» — комедия П. Мариво (1736), переведенная В. С. Миклашевич (1824).
2 Дюр — Л. О. Дюрова.
Впервые — PC, 1911, № 3, с. 597—602.
1 «L'école des vieillards» («Урок старикам») — комедия К. Делавиня (1823).
2 Messeniennes (Национальные оды) — общее название серии стихотворений Делавння на современные политические темы, печатавшихся с 1818 по 1827 г. Три стихотворения, о которых спрашивает Катенин: «Tyrtce aux grecs», «Le Voyageur», «A Napoléon» (1824).
3 Как смел Альфиери ~ какого-то кровожадного Тиверия… Спустя шесть лет Катенин писал почти буквально то же в «Размышлениях и разборах»: «Не стыдно ли, что Альфиери триста лет спустя сего Перикла новейших времен, едва ли не лучшего, чем древний, вывел в трагедии своей „Заговор Пациев“ каким-то кровожадным тираном?»
4 Цитируется трагедия «Дмитрий Самозванец» (д. I, явл. 1).
5 Не глупо ли ~ de belle actions — эта мысль была также повторена в «Размышлениях и разборах». Ср. примеч. 10 к статье V.
6 «Les Templiers» — трагедия Φ. Ренуара (1805).
7 «Семира» — трагедия А. П. Сумарокова (1751).
Впервые — PC, 1893, № 4, с. 186—189.
1 «Спартак» — трагедия Б. Сорена (1760), была переведена С. И. Висковатовым и П. А. Корсаковым и поставлена в 1814 г.
2 «Бланка и Гуискард» — пьеса Б. Сорена (1763). Переведена В. А. Каратыгиным под загл. «Бланка и Гвискард, или Брак из мщения» (1826).
3 «Амбоар и Оренгцеб, или Нашествие моголов» — трагедия П. А. Корсакова (1814).
4 Автора этой пьесы установить не удалось.
5 «Родогуна, принцесса парфянская» — драма Корнеля (1644).
6 Цинна, или Милосердие Августа" — трагедия Корнеля (1640).
7 «Полиевкт-мученик» — трагедия Корнеля (1641).
β «Les fausses confidences» — комедия П. Мариво (1738), переведенная Катениным под заглавием «Обман в пользу любви» (1827).
Впервые — PC, 1911, № 4, с. 169—173.
1 Имеется в виду статья П. А. Вяземского «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова», напечатанная в качестве предисловия к отдельному изданию поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан» (1824).
2 Имеется в виду письмо Пушкина к издателю «Сына отечества» (1824, ч. 93, № 18, с. 181—182. См. Пушкин, т. XI, с. 20).
3 Булгарин издал альманах «Русская Талия на 1825 г.».
Впервые — PC, 1893, № 4, с. 189—191.
1 «Помпеи» — «Смерть Помпея», трагедия Корнеля (1643).
2 Кузина Любушка — Л. О. Дюрова.
3 «Dupuis et Desronais» — комедия Ш. Колле (1763), переведенная Катениным под названием «Недоверчивый, или Елена и Клерваль».
Впервые — PC, 1911, № 4, с. 173—176.
1 Похвалы Дмитриеву и Жуковскому в «Revue encyclopédique». Имеется в виду статья, появившаяся в 1824 г. (т. XXIII, с. 383 и след.).
Впервые — PC, 1893, № 4, с. 192—195.
1 …о ваших столь блестящих и полных успехах… Имеются в виду выступления Колосовой в Москве в октябре — декабре 1824 г.
2 «Донской» — «Димитрий Донской» — трагедии В. А. Озерова (пост. 1807).
3 «Пальмира» — трагедия Н. П. Николева (1787).
Впервые — PC, 1911, № 5, с. 426—430.
1 …не знаю, чем Вы кончите во Франции с почтенным Р. В. G. …Имеется в виду полемика И. И. Бахтина с В. Ф. Гагариным на страницах французского журнала «Mercure du XIX siècle» (1824, т. VII). Статья Гагарина была подписана Le Р. В. G, а Бахтина — L. N.
2 …не знаю только, напечатают ли они… Письмо Катенина было напечатано в «Сыне отечества» (1825, ч. 49, № 3, с. 332).
3 «Душенька» — поэма И. Φ Богдановича (1783).
4 Несколько прежде ~ выйти в свет. См. прим. 1 к письму 5.
5 Зельский — персонаж комедии Катенина «Сплетни» (1820).
6 Я благодарил Кюхельбекера за журнал… 13 ноября 1824 г. Катенин получил от Кюхельбекера и Одоевского "безденежный билет на журнал «Мнемозина». Об этом факте и о возможных причинах такой «нечаянной и поздней» «учтивости» издателей он не без иронии писал Бахтину в письме от 14 декабря 1824 г.
7 Перефразируется цитата из «Тартюфа» (д. 5, сц. 7):
«Que jamais le mérite avec lui ne perd rien,
Et que, mieux que du mal, il se souvient du bien».
Подстрочно дается перевод M. Лозинского с изменением, соответствующим тому, которое произвел Катенин в оригинале.
8 Фрагмент из комедии «Благородный театр».
9 Перевод отрывков из «Школы жен» Мольера.
10 Перевод отрывка из трагедии А. Лебрена «Мария Стюарт».
11 «Исторический взгляд на русский театр до начала XIX ст.»
12 «Путешествие из райка в ложу первого яруса» и «Философический взгляд за кулисы».
13 Псевдонимом «А. Ф.» была подписана статья Булгарина «Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве», содержавшая резкие нападки на классицизм.
14 Селимена — героиня комедии Мольера «Мизантроп».
15 …она отошла от театра: жаль. Вскоре А. М. Колосова вернулась на сцену.
16 …кто русская сочинительница ~ du 5-eme siècle — З. А. Волконская.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 584—588.
1 …ответ Р. В. G.-- см. прим. 1 к письму № 19.
2 …он не пропустил случая ~ в «Русской Талии» — см. «Московский телеграф», 1825, ч. 1, № 2, с. 170.
3 Каратыгин играл ~ получил благоволение. Речь идет о постановке трагедии М. В. Крюковского «Пожарский» (1807).
4 «Женевьева Брабантская, или Жертва клеветы и ревности», трагедии А. П. Поморского, была поставлена 30 января 1825 г,
5 «Медея» — трагедия И. Лонженьера (1819).
6 Трагедия Грильпарцера — «Золотое руно» (1821).
7 …он там не жил… Катенин ошибается. Петрарка жил в Боклюзе с перерывами около девяти лет между 1337 и 1352 гг.
8 …увенчанного в Капитолии педанта… Петрарка был увенчан лавровым венком 8 апреля 1311 г.
9 «Иисус» Шихматова — стихотворение С. А. Ширинского-Шихматова «Иисус в Ветхим и Новом заветах, или Ночи у Креста» (1824).
10 Гнедич переводит — теплой водицей. Простонародные песни нынешних греков с подлинником, изданные и переведенные в стихах, с прибавлением введения, сравнения их с простонародными песнями русских и примечаний. Спб., 1825.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 588—591.
1 О статье Вашей ~ уже писал…-- см. письмо № 20.
2 «Мандрагора» — комедия И. Макиавелли.
3 …a la Sevigné…-- намек на М. де Севинье.
4 Грибоедову я писал ~ новую пиитику… Ответ Грибоедова на катенинскую критику «Горя от ума» см. в его письме от января — февраля 1825 г. См. А. С. Грибоедов. Полн. собр. соч., т. III. Пг., 1917, с. 167—169.
5 …все гуси встрепенутся за Капитолий.-- Имеется в виду известная легенда, по которой гуси спасли Рим от нашествия галлов, разбудив своим криком стражу, охранявшую Капитолий.
6 Растолкуйте мне ~ с Вяземским. Речь идет о критической статье о книге: Von der Borg. Die poetischen Erzeugnissc der Russcn. Автором этой статьи, напечатанной в «Revue Encyclopédique» (1824, т. XXIV, с. 391—394), был И. Шницлер.
7 Лавинь — наконец академик… Делавинь был избран в члены Французской Академии 7 июля 1825 г.
8 Lettres de Paul — хроника «Ста дней», напечатанная в 1815 г.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 591—596.
1 …Греч несколько заступился в «Сыне отечества»… Речь идет о статье «Третье письмо на Кавказ», напечатанной в «Сыне отечества» (1825, ч. 100, № 5, с. 67) и подписанной Ж. К. Вопрос об авторстве этой статьи, как и остальных «Писем на Кавказ», пока остается нерешенным.
2 …статья Булгарина о театре вообще… «Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве».
3 …перевод «Андромаха»… Речь идет об отрывках из трагедии Расина «Андромаха» («Сын отечества», 1820, № 41, с. 31—38).
4 Автором этой эпиграммы был А. И. Писарев. Она известна в нескольких редакциях, см.: Русская эпиграмма второй половины XVII — начала XX в. Л., «Советский писатель», 1975, с. 369, 792.
5 Теперь несколько слов ~ о господине Вальби, ему отказывать не надо… Речь идет о намерении Бахтина написать статью о русском языке и литературе для издания «Atlas ethnographique du globe», осуществленного A. Бальби в 1826 г.
6 Славенофил — А. С. Шишков.
Впервые — «Русский архив», 1881, кн. I, с. 145—116.
1 …от дяди твоего, тамошнего жителя… По предположению П. А. Бартенева, Катенин имеет в виду дальнего родственника поэта Александра Юрьевича Пушкина.
Впервые — PC, 1893, № 4, с. 201—203.
1 М. Шанмеле, А. Лекуврер, Дегарсен — французские актрисы, исполнительницы роли Аталиды.
2 Королева-мать — Е. С. Семенова.
Впервые — PC, 1893, № 4, с. 203—206.
1 …Ахилл, разгневанный на Агамемнона… Речь идет о ссоре Ахилла с Агамемноном, описанной в «Илиаде».
2 Жоффруа весьма дельно ~ все местоимения. Эта мысль высказана Жоффруа в его «Cours de littérature dramatique»·
3 Одно — в комедии ~ играть не будут. Первая комедия — «Сплетни» Катенина, вторая — «Горе от ума».
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 140—147.
1 Благодарю тебя, мой милый ~ затыкать уши. Имеется в виду пушкинская похвала отрывку из «Андромахи», опубликованному в «Русской Талии», содержащаяся в письме от первой половины сентября 1825 г. (Пушкин, т. XIII, с. 225).
2 Н. Ф. Остолопов был директором петербургских театров в 1825—1827 гг.
3 Речь идет о комедии А. А. Шаховского "Аристофан, или Представление комедии «Всадники» (1825)
4 Трагедии «Manlius Capitulinus» французского драматурга А. де Лафоса (1698).
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 148—119.
1 Жандр сначала попался в беду ~ отложим разговор до свидания. После поражения восстания 14 декабря А. А. Жандр был ненадолго арестован. Говоря о «других общих наших знакомых», Катенин, конечно, имеет в виду декабристов, томившихся в заключении.
2 Но скажи, пожалуй ~ о Колосовой? Пушкин ответил на этот вопрос так: «Стихи о Колосовой были написаны в письме, которое до тебя не дошло. Я не выставил полного твоего имени, потому что с Катениным говорить стихами только о ссоре моей с актрисою показалось бы немного странным» (Пушкин, т. XIII, с. 261). Речь идет о стихотворении «Кто мне пришлет ее портрет», опубликованном в «Стихотворениях Александра Пушкина» (1826).
3 Издателем «Невского альманаха» был Е. В. Аладьин.
4 …я хочу поговорить с тобою о человеке ~ не такой, как нынешние. Речь идет о И. И. Бахтине, который собирался издать альманах, но не осуществил этого намерения. Пушкин отвечал на это: «Будущий альманах радует меня несказанно, если разбудит он тебя для поэзии» (там же).
Впервые — РА, 1881, кн. 1, с. 149—150.
1 От издания журнала ~ очень огорчает. Ответ на предложение. которое сделал Катенину Пушкин в письме от февраля 1826 г.; "Вместо альманаха не затеять ли нам журнала вроде «Edimburgh Review» (Пушкин, т. XIII, с, 261).
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 150—151.
Впервые — РА, 1881, кн. 1, с. 151—152.
1 Александре Михайловне — А. М. Каратыгиной.
2 Мне почти совестно ~ Надо молчать и ждать. Речь идет о суде над декабристами.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 602—605.
1 Куда изволил отправиться Пушкин… Пушкин в сентябре 1827 г. находился в Михайловском.
2 «Наташа» — имеется в виду баллада Пушкина «Жених», опубликованная в «Московском вестнике»,
3 Начатое при Вас мое рассуждение ~ мне здесь писать недосуг. Речь идет о «Размышлениях и разборах».
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 605—606.
1 Разбор «Андромахи» появился в «Сыне отечества», 1827, ч. 114, № 13 и 14.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 610—615.
1 Имеется в виду статья Н. А. Полевого "Замечания на статью «Coup d’oeil sur l’histoire de la langue slave» et sur la marche progressive de la civilisation cl de la littérature en Russie (Взгляд на историю славянского языка и постепенный ход просвещения и литературы в России). — «Моск. телеграф», 1826, ч. 17, № 17, с. 23—38, № 18, с. 102—129.
Автором статьи, которую критиковал Полевой, был Бахтин.
2 …наскучив фиалками, незримым и шашками узденей. Намек на Жуковского и Бестужева-Марлинcкого.
3 «Елисей, или Раздраженный Вакх» — поэма В. И. Майкова (1775).
4 «Пьянюшкин» — басня А. Е. Измайлова «Пьяница» (1826).
5 «Сосед» — «Опасный сосед» (1811) — стихотворение В. Л. Пушкина.
6 Теньер — Д. Тенирс, фламандский художник·
7 «Хвастун» — комедия Я. Б. Княжнина (1786).
8 Le Dadais совсем не означает ~ вряд ли слово «недоросль» переводится. Катенин возражает против мнения Полевого, что французское слово «Le Dadais» "прекрасно передает смысл русского «недоросль».
9 …в эпоху падения… Период с 1790 по 1804 г. был охарактеризован Бахтиным как «несчастная эпоха падения русской литературы». Полевой оспаривал правомерность такой характеристики.
10 Названия сборников Карамзина «Мои безделка» и Дмитриева «И мои безделки».
11 Театральная пьеса, о которой идет речь, — комедия «Горе от ума».
12 Анекдот о Клапроте ~ требует формального объяснения. Отклик на следующие слова Н. А. Полевого: «…Недавно писали к нам из Парижа, что известный Клапрот получил письмо из Петербурга от какого-то Бюсси-Рабютена, который просит Клапрота поместить в каком-нибудь известном журнале статью о сочинениях одного из русских писателей (имени его никому знать не нужно), уверяя г-на Клапрота, что этот писатель есть первый из всех писателей русских. Клапрот спросил у русских, живущих в Париже; они смеялись, читая письмо, и, рассматривая его пристальнее, увидели на нем русскую печать самого хваленого писателя» (с. 127—128).
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 615—618.
1 «Сын любви» — драма А. Коцебу (1790).
2 «Разбойники» — трагедия Φ Шиллера (1781).
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 618—620.
1 …новое, на днях конченное мною стихотворение…-- «Старая быль».
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 620—621.
1 Статья О. М. Сомова «Обзор российской словесности за 1827 год», была опубликована в «Северных цветах на 1828 год».
2 Desaugiers — M. Десожьер, французский писатель
Впервые — РА, 1881, кн. 1, с. 152—153.
1 И повесть и приписка ~ когда и где угодно. Речь идет о стихотворении Катенина «Старая быль» с стихотворным посвящением Пушкину. «Старая быль» была напечатана в «Северных цветах на 1829 год», но вместо посвящения Пушкин напечатал свой «Ответ Катенину», чем последний остался недоволен. Полемика, вызванная «Старой былью», была проанализирована в книге Ю. Н. Тынянова «Архаисты и новаторы» (Л., 1929, с. 160—175).
2 …твой портрет… На фронтисписе «Северных цветов на 1828 г.» был помещен портрет Пушкина (рис. О. Кипренского, грав. H. Уткина).
3 …новое театральное учреждение… Имеется в виду устав о театральной цензуре (1828), по которому для постановки спектаклей требовалось согласие III отделения.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 621—625.
Впервые — PC, 1911, № 6, с. 625—627.
Впервые — РС, 1911, № 6, с. 627—628.
1 Barlow — Д. Барлоу, американский поэт.
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 150—151.
1 Ферамен (Терамен) — персонаж трагедии Расина «Федра». Катенин перевел «Рассказ Ферамена».
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 152—155. Печ. в сокращении.
1 …Строева статья… Имеется в виду письмо П. М. Строева к издателю «Сына отечества» (1828, ч. 118, № 7), где, в частности, приводились стихи 1729 г. в подтверждение того, что тогда уже существовало тоническое стихосложение.
2 Статья об угре очень глупа ~ le Comte de Monthard. Б. Ласенед в 1817—1819 гг. переиздал со своими дополнениями труд Бюффона «Histoire naturelle générale et particulière». Граф de Монбар — Бюффон, родившийся в Мопбаре.
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 155—156.
1 Стихотворение Катенина «Элегия» было опубликовано впервые в «Северных цветах на 1830 год».
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 157—159.
1 Житель Тентелевой деревни — псевдоним Н. И. Гнедича.
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 162—165.
1 «Дон Карлос, инфант испанский», трагедия Шиллера, переведенная П. Г. Ободовским, вызвала хвалебную рецензию в «Северной пчеле» (1829, № 18). В «Северных цветах на 1829 год» был напечатан отрывок из этой пьесы.
2 «Венцеслав» — пьеса Ж. Ротру (1648), была переведена А. А. Жандром (1824).
3 «Ромео и Юлия», трагедия Шекспира, была поставлена 11 февраля 1829 г. В «Северных цветах на 1829 год» был без подписи опубликован отрывок из другого перевода, принадлежащего Плетневу.
4 …в Жуковского немецкой «Илиаде»… Жуковский переводил «Илиаду» не по греческому оригиналу, а по немецкому переводу.
5 баллада Подолинского — «Предвещание».
6 три мелкие стихотворения Кюхельбекера — стихотворения «Ночь», «Луна» и «Смерть», напечатанные в «Северных цветах на 1829 год» с подписью «К».
7 «Женитьба Фигаро», комедия Бомарше, переведенная Д. Н. Барковым, была поставлена 18 февраля 1829 г.
Впервые — PC, 1911. № 7, с. 168—171-
1 Книга Бальби — «Atlas ethnographique du globe», P., 1826.
2 «Софья» — драматический этюд Карамзина (1791).
3 …сей господин М. И. решился отдать мне справедливость… Катенин откликается на оценку, которую дал «Андромахе» Бахтин в статье, напечатанной в «Московском вестнике» (1828, № 1) и подписанной: «М. И.».
4 «Ифигения в Авлиде» — трагедия Расина (1674), переведенная M Лобановым (1815).
5 «Поликсена» — драма В. А. Озерова (1816).
6 Слово «Коцебятини» было использовано Д. П. Горчаковым в его «Послании к кн. С. И. Долгорукову» и вошло в разговорный обиход.
7 ..недозрелого Шиллера. По-видимому, Катенин повторяет выражение Кюхельбекера, который в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» назвал Шиллера «недозревшим». Полемическая заостренность этой опенки вызвала возражение Булгарина. В ответной статье «Разговор с Булгарнным» Кюхельбекер подробно объяснял, какой смысл он вкладывал в слово «недозревший».
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 171—172.
1 …жизнь Наполеона… «Жизнь Наполеона Бонапарта» В. Скотта вышла в 1827 г., в русском переводе — в 1831—1832 гг.
2 …Греч смеет пугаться за Александра Македонского… Н. И. Греч, которому «Элегия» Катенина была передана для напечатания, заподозрил в ней политический подтекст. В теме Александра Македонского он не без основания уловил намек на Александра I.
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 172—173.
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 175—181.
1 …после Щербатова, Болтина и Елагина… Имеются в виду книги «История российская от древнейших времен» M. M. Щербатова (1770—1791), «Примечания на историю древния и нынешния Россия г. Леклерка» И. И. Болтина (над. 1788, 179-1), «Опыт повествования о России» И. П. Елагина (изд. 1803).
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 183—187.
1 …зацепы востры… Слова Премеевны из комедии Фонвизина «Недоросль» (д. II, явл. 4).
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 187—190.
Впервые — PC, 1911, № 7, с. 190—192.
1 …службу я оставил, кажется, навсегда… В 1834 г. Катенин вернулся на службу.
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 326—329.
1 «Магнетизер» — отрывок из романа Λ. Погорельского, опубликованный в первых номерах «Литературной газеты».
2 …из Пушкина стихов есть хорошие… Речь идет об "Отрывке из VIII гл. «Евгения Онегина» и «Стансах» («Брожу ли я вдоль улиц шумных»),
3 Я намерен, однако, ~ тут спасения нет. Это намерение Катенина не осуществилось: выходка на «Руслана и Людмилу» попала в печать
4 Еще любопытен я ~ отставной солдат… Это стихотворение, по-видимому, «Инвалид Горев», опубликованное в 1836 г. в «Библиотеке для чтения». Катенин сравнивает его с русской идиллией Дельвига «Отставной солдат» (1829).
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 330—332.
1 «Разговор у княгини Халдиной» — произведение Д. И Фонвизина.
2 «Мелек Эль-Моды» — повесть Абеля Гюго.
3 …Вяземский врет ~ признался болтуном… В «Введении к жизнеописанию Фон-Визнна» Вяземский заметил, что «не умеет быть кратким».
4 …письмо из Варны… «Письмо русского путешественника из Варны» В. Г. Теплякова.
5 …стихи Шаховского…-- «Отрывки из драматической хроники: Смольяне в 1611 году».
6 …стихи… Щастного… Отрывок из драматической поэмы «Ангелика» И. Корженевского, переведенный В. Щастным.
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 337—310.
1 …вранье Виктора Гюго… Статья «О Байроне и его отношениях к новейшей литературе».
2 Пора Крылову ~ Гренадскому архиепископу. Имеется в виду совет перестать писать (см. А. Лесаж. Похождения Жиль Бласа из Сантильяны. Кн. VII, гл. IV).
3 «Агамемнон» — «Смерть Агамемнона», трагедия Л. Лемерсье, была поставлена 5 февраля 1830 г.
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 340—342.
1 Критика Трилуиного — статья «Замечания на статью, помещенную в 4-м номере „Литературной газеты“ („Московский вестник“, 1830, ч. II, № 5), в которой Трилунный (Д. Ю. Струйский) полемизировал с „Размышлениями и разборами“.
2 …по благосклонному изложению ее в „Литературной газете“. Имеются в виду статьи, по-видимому, принадлежащие Дельвигу, „Гернани, или Кастильская честь“, драма, соч. Виктора Гюго, представленная на французском театре 25 феврали 1830». Публиковались в «Литературной газете» (1830, № 37, 30 июня и № 38, 5 июля).
3 Цитируется «Эрнани» (д. IV, сц. 5).
4 Несколько искаженная цитата из трагедии Н. Прадона «Федра и Ипполит» (д. I, сц. 2):
«Depuis que je Vous vois j’abandonne la chasse»
5 В «Федре» (д. I, сц, 3) этот стих читается так:
«Ciel! que lui vais-je dire? et par où commencer?»
Впервые — Помощь голодающим. Научно-литературный сборник. М., 1892, с. 254—258. Есть предположения, что адресатом мог быть В. А. Каратыгин или Н. С. Голицын.
1 «Убийца» — баллада Катенина, главная мысль которой в неотвратимости наказания за совершенное преступление.
2 …в журнале… В «Московском вестнике», 1827, № 1, с. 1—10.
3 …объявление издателя Дельвига о «Борисе Годунове»… Статья Дельвига о «Борисе Годунове» печаталась с подписью «Изд.» в «Литературной газете» (1831, № 1, 1 января и № 2, 6 января).
4 академия della Crusca — см. примеч. 18 к статье V.
5 Я надоел тебе ~ а все стану его поджидать. Эта часть письма Катенина связана с предшествующей, не дошедшей до нас перепиской с тем же корреспондентом. По-видимому, Lebrun — это французский поэт П. Лебрен, известный своими одами. К нему же относятся и слова об «оном Пиндаре».
6 Клопшток туг… Речь идет о поэме Клопштока «Мессиада» (1751—1773).
7 По-видимому, Катенин имеет в виду главу «О театре» из «Размышлений и разборов».
Впервые — «Литературное наследство», т. 58. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1952, с. 101—102. Там же приводятся основания датировки письма и высказывается предположение, что его адресатом мог быть Я. Н. Толстой или Я. И. Ростовцев — два второстепенных литератора, в двадцатых годах служившие в гвардии и сохранившие приятельские отношения с Катениным.
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 347—349.
1 Лесть его Жуковскому ~ сравненье неопасно. Катенин критикует предисловие Гнедича к первому изданию «Илиады».
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 153.
1 …к великому дню 21 октября… Российская академия была учреждена 21 октября 1783 г. Катенин называет «великим» день, когда отмечалось ее пятидесятилетне.
2 …Обзор российской словесности в осьмнадцатом столетии.-- Дальнейшая судьба замысла, о котором Катенин советовался с Пушкиным, неизвестна.
Впервые — PC, 1911. № 8, с. 360—361.
l «Stello» — «Стелло, или Голубые бесы», роман Альфреда де Виньи (1832).
2 «Paul et Virginie» — «Поль и Виргиния», роман Бернардена де Сен-Пьера (1787).
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 363—364.
1 «Рвать тетиву и стрелы жаль тупить» — Катенин в измененном виде цитирует стих «Рвать тетиву и стрелы тупить жаль» из его сказки «Княжна Милуша» (издана в 1834 г.).
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 376—378.
1 его <Смирдина> будущий журнал — «Библиотека для чтения».
2 но за стихи ~ прошу наличных пенязей… В «Библиотеке для чтения» Катенин поместил стихи «Предложение» (в 1835 г.), «Гнездо голубок», «Инвалид Горев» (в 1836 г.).
Впервые — PC, 1911, № 8, с. 380—381.
1 …прочие на зубах вязнут. Речь идет о стихах Козлова, Жуковского, Розсна, Державина,
2 Статьи Греча — «Письмо в Париж к Я. Н. Толстому».
3 Эймунд — главный герои саги, которую Сенковский поместил в своем переводе и со своими примечаниями в «Библиотеке, для чтения» (1834, т. 2, отд. III, с. 1—71).
4 Тютюнджю-Оглу — псевдоним О. И. Сенковского. В статье, о которой пишет Катенин, содержится хвалебный разбор фантазии Кукольника «Торквато Тассо».
Впервые — РА, 1881, кн. 1, с. 153—154.
1 …сказку мою…-- отдельное издание «Княжны Милуши»..
2 …о несчастии, случившемся с твоей женой… Речь идет о неудачном исходе беременности H. H. Пушкиной.
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 154—155.
1 Sonnet… ~ в «Библиотеке для чтения». Цитируется «Мизантроп» Мольера (д. I, сц. 2), слова Оронта о своем сонете, который Катенин иронически сравнивает с написанным им самим. Сонет Катенина («Кто принял в грудь свою язвительные стрелы») был приложен к письму. В «Библиотеке для чтения» он не появлялся. Впервые напечатан в 1881 г.
Впервые — «Русский архив», 1881, кн. I, с. 155—158.
1 Что ж до «Сонета» ~ не велят чертаться… Речь идет о непропущенном цензурой сонете Катенина «Кавказские горы». Спустя много лет это стихотворение явилось предметом переписки Катенина с П. В. Анненковым, работавшим в ту нору над биографией Пушкина. «Возвращаю Вам „Сонет“, — писал ему Катенин 24 апреля 1853 г., — в коем перечеркнуто не два стиха, а один, и, вероятно, цензором. Взявшись издавать „Современник“, Пушкин просил прислать стихов; я и отправил эти, написанные недавно, в конце 1834 года. Он отвечал 20 апреля 1835-го, и вот его слова: „Виноват я перед тобою, что так долго не отвечал на твое письмо. Дело в том, что нечего мне было тебе хорошего отвечать. Твои сонет чрезвычайно хорош, но я не мог его напечатать. Ныне цензура стала так же своенравна и бестолкова, как во времена блаженного Красовского и Бирукова: пропускает такие вещи, за которые ей поделом голову моют, а потом с испугу уже ничего не пропускает. Довольно предпоследнего стиха, чтобы возмутить весь цензурный комитет против твоего сонета“. Па том дело остановилось, и мой сонет доныне под спудом» («Литературный критик», 1940, № 7—8, с. 231). Предпоследний стих, о котором говорит Пушкин: «Творенье божье ты иль чертова проказа?», чем и объясняется катенинское выражение: «…не велят чертаться», то есть поминать черта.
2 За «Милушу» благодарю ~ мое лучшее творение… Письмо Пушкина, где содержалась эта опенка сказки Катенина, до нас не дошло.
3 Катенин перефразирует следующий стих из «Поэтического искусства» Буало (IV песнь):
«Il n’est point de degrés du médiocre au pire».
4 «Годунов» Лобанова… M. Ε. Лобанов напечатал в 1835 г. трагедию «Борис Годунов», написанную с охранительных позиций и полемически направленную против трагедии Пушнина.
5 Над кантатой «Сафо» Катенин работал с 1835 по 1838 г Опубликована впервые в 1939 г.
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 158—159.
1 Вот тебе еще сонет… Это стихотворение до нас не дошло.
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 158—160.
1 …прошу без промедления издать ~ зацеп для госпожи Ценсуры… Речь идет о басне «Топор». На рукописи, обнаруженной среди бумаг А. А. Краевского (ГПБ), имеется резолюция цензора А. Л. Крылова: «Направление этой статьи довольно ясно; потому я не полагаю, чтобы можно было ее напечатать». Опубликована впервые В. Н. Орловым («Литературное наследство», т. 60, кн. 1. М., 1956, с. 585).
2 «Lettres Provinciales» — «Письма к провинциалу», памфлет Б. Паскаля (1657).
Впервые — РА, 1881, кн. I, с. 160—161.
1 Одиночество Робинсона… Речь идет о романе Д. Дефо.
- ↑ Вина в том богов, которые ее сотворили столь глупою (франц.).
- ↑ Он ничего не пропустит (франц.).
- ↑ это наивность старика (франц.).
- ↑ мой ангел (франц.).
- ↑ солнце (франц.).
- ↑ донельзя (лат.).
- ↑ Наиболее настойчивые выигрывают битвы (франц.).
- ↑ прекрасные трагедии (франц.).
- ↑ прекрасные действия (франц.).
- ↑ «Как бы то ни было, но известно, что Шанмеле играла роль Аталиды так, что удивила госпожу де Севинье, которая только о ней и говорит. Это заставляет предполагать, что роль Роксаны была посредственно исполнена девицею д’Энебо, актрисою маленькою, молоденькою и хорошенькою. Можно догадаться также, что тогда роль Аталиды почитали блестящею; ныне на первом плане Роксана; роль Аталиды кажется малозначащею: потому что слабо исполняется. Однако же в наше время mademoiselle Дегерсен возвратила этой роли весь ее блеск и приобрела себе в ней некоторого рода известность» (франц.).
- ↑ остальное не заслуживает чести быть упомянутым (франц.).
- ↑ поэтическим даром (франц.).
- ↑ как оклеветанному (франц.).
- ↑ с любовью (итал.).
- ↑ ничего (франц.).
- ↑ Вы идете на бал? — Нет (франц.).
- ↑ Я — это другое дело (франц.).
- ↑ Ты лжешь наглейшим образом (лат.).
- ↑ поэтическое воодушевление (франц.).
- ↑ держится на сцене с постоянным успехом». (франц.).
- ↑ не буду слагать стихов (лат.).
- ↑ по обязанности (лат.).
- ↑ она приводит в восторг (франц.).
- ↑ греки, болгары и прочие варвары (франц.).
- ↑ час пастушка (франц.).
- ↑ подражание (франц.).
- ↑ и того хуже (франц.).
- ↑ привередничает (франц.).
- ↑ и с основанием (франц.).
- ↑ Дурак! (франц.).
- ↑ суета сует (лат.).
- ↑ вот так будет игра (франц.).
- ↑ он увиливает (франц.).
- ↑ берегись рогов (франц.).
- ↑ кроме того (франц.).
- ↑ опорой театра (франц.).
- ↑ я не знаю, как объясниться (франц.).
- ↑ прилично (франц.).
- ↑ у них тонкое чутье (франц.).
- ↑ и я не знаю, где его найти (франц.).
- ↑ литературная сволочь (франц.).
- ↑ вот и все (франц.).
- ↑ ни к селу ни к городу (франц.).
- ↑ если он обидится (франц.).
- ↑ свободе (франц.).
- ↑ плохой пример (франц.).
- ↑ этюда по Рафаэлю (франц.).
- ↑ в большинстве (франц.).
- ↑ все (франц.).
- ↑ злая насмешка (франц.).
- ↑ не изменяя ни на йоту (франц.).
- ↑ его справедливо упрекают в небрежности его версификации (франц.).
- ↑ имеет самую отточенную версификацию (франц.).
- ↑ задрав нос (франц.).
- ↑ его справедливо упрекали в небрежном отношении к своей версификации (франц.).
- ↑ где мне оставалось только заняться стихами (франц.).
- ↑ девицы Озеровы (франц.).
- ↑ итак (франц.).
- ↑ из трех менее худо написана (франц.).
- ↑ по пальцам (франц.).
- ↑ и что еще важнее (франц.).
- ↑ использованы (франц.).
- ↑ часть (франц.).
- ↑ профессиональному стихотворцу (франц.).
- ↑ мы в этом мире (франц.).
- ↑ пресыщенного (франц.).
- ↑ неблагодарны (франц.).
- ↑ Я возвращаюсь к своим баранам (франц.).
- ↑ тем лучше (франц.).
- ↑ если это нужно (франц.).
- ↑ и большая часть публики будет за меня (франц.).
- ↑ глупцам (франц.).
- ↑ кулаками, копытами, когтями и клыками (лат.).
- ↑ в конечном итоге (лат.).
- ↑ с носом (франц.).
- ↑ делать заново (франц.).
- ↑ если он будет скаредничать (франц.).
- ↑ мои ереси (франц.).
- ↑ при случае (франц.).
- ↑ что ж (франц.).
- ↑ он недостоин быть упомянутым (франц.).
- ↑ оба случая тут налицо (франц.).
- ↑ о боги! (франц.).
- ↑ к своим баранам (франц.).
- ↑ это курьезная статья (франц.).
- ↑ Я тебе кричал: с чего мне начать? (франц.)3.
- ↑ Увидев вас, я перестал любить охоту (франц.)4.
- ↑ О небо! что я ему скажу и с чего начну? (франц.)5.
- ↑ слегка очерчено (франц.).
- ↑ буквально: голубых (франц.) (насмешливое прозвище полицейских и лакеев, носивших голубые чулки. — Ред.).
- ↑ при чем (франц.).
- ↑ слишком верно (франц.).
- ↑ у всех этих господ (франц.).
- ↑ как они это называют (франц.).
- ↑ как тебе хорошо известно (франц.).
- ↑ я им наделаю хлопот (франц.).
- ↑ что он доказывает? (франц.).
- ↑ что оскорбляет (франц.).
- ↑ буквально: малое вставание, церемония утреннего вставания французских королей, происходившая в присутствии узкого круга приближенных. По-видимому, Катенин иронически характеризует этим выражением доверительный характер обращения Годунова к боярам. — Ред.
- ↑ как угодно (франц.).
- ↑ ибо (франц.).
- ↑ лишь презренная проза (франц.).
- ↑ в душе (итал.).
- ↑ насмешка (франц.).
- ↑ возвышенный предмет (франц.).
- ↑ Сонет …это сонет (франц.).
- ↑ новогодний подарок (франц.).
- ↑ и это не барон Дельвиг, ручаюсь вам (франц.).
- ↑ ничего достойного внимания (франц.).
- ↑ мой стих существует (франц.).
- ↑ сильно отзываются Перро (франц.).
- ↑ это прямая злоба (франц.).
- ↑ что называется ничего, ни в стихах, ни в прозе (франц.).
- ↑ в простонародном древнегреческом роде (франц.).
- ↑ счастливый сюжет (франц.).
- ↑ нечто неуловимое (франц.).
- ↑ Знаешь что? Вот и философия (франц.).
- ↑ которая порождает ее в свою очередь (франц.).
- ↑ хорошо (лат.).
- ↑ ибо они все это вместе взятое (франц.).
- ↑ «Кошку — кошкой, а Ролле — жуликом» (франц.).
- ↑ берегись, оцарапают (франц.).
- ↑ почтенной прозой (франц.).
- ↑ падение (франц.).
- ↑ презренной и пресмыкающейся (франц.).
- ↑ что бы ни говорили (франц.).
- ↑ бедного Кальпиджи (итал.).
- ↑ маленького утешения (франц.).