После осеннего тепла сразу завернуло холодом. По небу ходили серые тучи, заволакивая вершины севастопольских гор. Северный ветер со свистом и воем гнал уличную пыль. Время шло к зиме.
Даже свинья экипажного командира, капитана первого ранга Булатова, почувствовала, что сегодня совсем засентябрило, и начала носить в хлев солому, выброшенную матросами из тюфяков. Попалась ей большая связка газет. Бумага оказалась тонкой, мягкой, очень подходящей для подстилки. Самодовольно захрюкав, свинья поволокла ее к себе.
Держа в руках ведро жирных помоев, подошел матрос татарин Сулиманов, смуглолицый и скуластый. Он был толст, коренаст, не расторопен, на службе находился всего лишь второй год, говорил по-русски плохо, а грамоты совсем не знал. Все занятия Сулиманова по роте сводились лишь к уходу за свиньей да к побегушкам для фельдфебеля Матыгина. Он носил обеды, бегал за чаем, чистил сапоги, стирал белье, убирал постель. Вообще все капризы ближайшего своего начальства исполнял ревностно. За это фельдфебель любил матроса.
— Ишь ты, гумага, — выливая помои в корыто, удивился Сулиманов и, отобрав газеты от огорченной свиньи, добавил:
— Хорош для курева.
Не успел Сулиманов явиться в роту, как его обступили матросы.
— Братцы, посмотрите-ка:наш татарин где-то «Искру» разыскал.
— Какой такой искра? — переспросил Сулиманов, удивленно тараща узкие глаза.
— А в руках-то что держишь?
— Гумага.
— Где это ты достал? — приставали к татарину.
— Какой вам дело, — буркнул он и повернулся к выходу.
— Подожди, князь, дай газету почитать, — обратился к нему юркий матрос, хорошо знавший толк в нелегальной литературе.
— И мне… И мне…
— Чего же мнэ жалел?
Широко улыбаясь, Сулиманов часть газет спрятал в карман, а остальные начал раздавать. Число жаждущих духовной пищи все увеличивалось. Прибежали матросы других рот. Скоро из маленькой кучки выросла большая толпа. Среди нее стоял неудержимый хохот. Поражала смелость Сулиманова: из жалкого, забитого человека он превратился в героя.
— Ай да татарин! Ишь какую штуку протяпал.
— Да ведь кто! Сам фельдфебельский винтила.
— Прямо сказать — всех удивил.
А Сулиманов продолжал раздавать газеты, выкрикивая:
— Подожди, чэрти! Зачем напирал?
Кто-то посоветовал продавать газеты за деньги. Сулиманов ухватился за эту мысль:
— Давай деньги, давай гроши. А кто не платыл — ходы мимо, знаком будэшь.
В замусоленную бескозырку татарина посыпались гривны и пятаки. Скуластое лицо сияло.
С «Искрой» в руках матросы разбегались по углам и читали украдкой, боязливо озираясь, не идет ли начальство.
Смелые, свободные слова сразу взбудоражили умы. Один матрос залез на койку. Размахивая газетой и позабыв всякую осторожность, он звал:
— Сюда идите! Ко мне, братцы. Про матросов напечатано. Истинный господь, не вру.
Толпа хлынула к нему.
— Яшка! А Яшка! Что ты там, анафема, едалы свои раскрыл?
— Про матросов пропечатано, говорю! — продолжал говорить матрос, обращаясь уже к своему приятелю, который медлил подойти.
— Дэнга давай. дэнга тащи! — не унимался татарин.
— Знаешь, друг, что я тебе посоветую, — обратился матрос к Сулиманову: — неси-ка скорей эти газеты к экипажному командиру. Кстати он теперь в канцелярии: награду получишь.
Андреев сказал и сразу позабыл о своей шутке.
Но расчетливый татарин прикинул, что раз команда платила ему по пяти копеек за номер, то у ж командир и подавно наградит его. Протискавшись кое-как из толпы, он во всю прыть помчался в канцелярию.
Капитан первого ранга, толстый, оплывший жиром, с круглой, раздувшейся физиономией, в синих очках, сочинял какую-то канцелярскую премудрость. Вспыльчивый и раздражительный, он частенько разносил команду, крича на нее, насколько хватало голоса.
Немного поодаль стоял фельдфебель Матыгин, плотный мужчина с хмурым, угрястым лицом и густыми нависшими бровями, отчего казался всегда злым. Он вытянулся так, точно кол проглотил…
— Так ты говоришь… — начал было командир и сразу остановился.
В это время, словно шар, вкатился в канцелярию Сулиманов, запыхавшийся и вспотевший. При виде такой неслыханной дерзости капитан весь вздрогнул и вскочил на ноги.
— Ах, ты, татарская морда! Да как ты смел без позволения войти ко мне? — закричал Булатов грозным голосом.
— Так точно: татарин, ваше высокоблагородие, — мотнув головой и наступая на командира, ответил с развязностью дикаря Сулиманов. Он был глубоко уверен, что попадет в большую милость к своему начальнику.
— Гумагу принес! — добавил он, протягивая газету Булатову.
— «Искра», — прочитал вслух командир. Жирное лицо стало вдруг сине-багровым, на лбу вздулась жила; губы искривились так, как будто он собирался кого-то укусить. Несколько мгновений, не говоря ни слова, Булатов только пыхтел, как грузовой паровоз, да бросал суровые взгляды на татарина и фельдфебеля.
Затем из горла вырвался странный, низкий рев:
— А-а-а… А-а-а…
Фельдфебель Матыгин, нахмурив брови, не сводил ненавидящих глаз с татарина, устроившего ему такую скверную историю. Но Сулиманов оставался спокоен. Он жаждал получить как можно скорее награду и уйти к себе в роту.
— Ты что ж это, крамольником захотел сделаться? — вымолвил Булатов.
Булатова точно чем-то ошпарило. Он откинулся назад и растопырил руки.
— У-у-у… У-у-у… — повышая голос, завыл он, словно выводя соло из какой-то дикой оперы. Лицо вытянулось и пошло пятнами. Глаза налились кровью. — Ар-р-рестовать его… Аррестовать… В карцер крамольника! Сгною в тюрьме!
Услышав рев начальника, Матыгин схватил татарина за горло и поволок из кабинета.
На шум выбежали дежурный офицер, адъютант и писаря.
Наконец-то Сулиманов понял, что его сочли за преступника.
Упираясь и барахтаясь в руках фельдфебеля, он пробовал оправдаться:
— Свинья, ваше благородие! Свинья…
При этих словах гнев начальника достиг высшего предела. Булатов стучал по столу кулаками, топал ногами и в заключение зарычал пуще прежнего:
— Мерзавца… повесить!
В темном одиночном карцере Сулиманов промучился всю ночь. Ни на минуту не сомкнулись глаза. На душе было тяжело и тоскливо. Грудь ныла от побоев фельдфебеля. Мысли путались. Ясно, что он совершил какое-то ужасное дело, которое ему, бедному татарину, не простят, а во всем этом виновата командирская свинья. Чувствуя себя оскорбленным, обиженным, поруганным и всеми забытым, матрос горько плакал.
Когда рассвело, Сулиманов вытащил из кармана газеты, отложенные для куренья, и, подойдя к маленькому окошку в дверях, начал их рассматривать. Непонятные знаки зловеще чернели на белой бумаге. Какое преступление они таят в себе? И разве не такие же газеты он видел в канцелярии или у матросов?
Вздохнув, он спрятал «Искру» за голенище. Вот освободят из карцера — тогда он сходит на броненосец «Ростислав» к земляку Ахмету. Тот по части грамотности собаку съел, все растолкует.
Дверь распахнулась, и Матыгин, ругаясь площадною бранью, снова набросился на матроса.
Говядину сделаю из твоей татарской образины! — неистово кричал фельдфебель, работая кулаками. Бил жестоко, с остервенением: по голове, по лицу, — так редко бьют даже скотину.
Сулиманов обливался кровью и стонал, но не обмолвился ни одним словом. Часов в одиннадцать утра Сулиманова увели в фельдфебельскую канцелярию под конвоем трех матросов, вооруженных винтовками. По спине Сулиманова забегали мурашки, закружилась голова.
— Ты обвиняешься в том, что распространял нелегальную литературу и нанес оскорбление на словах экипажному командиру, — начал жандармский офицер, развертывая «дело». — Признаешь ли себя виновным?
— Чего изволыл, выше высокоблагородые?
Офицер повторил вопрос. Молчание.
—Говори же!
— Нэ могу знать, выше благородые.
— Ты принадлежишь к социал-демократическому кружку?
Молчание.
— Ну? — офицер начал нервничать.
— Нэ могу знать.
— Обыскать его! — бросил гневно офицер.
Жандармы ощупали матроса, сняли сапоги и обрадованно показали офицеру несколько номеров «Искры».
— Вот оно что, — усмехнулся жандармский офицер. — Ишь, притворился дурачком! Шалишь: меня не проведешь. Где достал газеты?
— Ваше благородые, свинья его высокоблагородые… — умоляющим, дрожащим голосом начал татарин.
— Молчать! — перебивая его, загремел жандарм. — Ругать свое начальство! Ах, ты…
Дальнейших слов Сулиманов уже не слышал. Лицо помертвело. Перед глазами все потемнело, запрыгало. Как безумный, еле стоя на ногах и обливаясь слезами, Сулиманов твердил:
— О, дыявол!.. Жирный свынья!.. Зарежу, ножом зарежу!..
Опрос был прерван. Через два часа под усиленным конвоем Сулиманова отправили в тюрьму. Из протокола было видно, что обвиняемый, «стремясь к ниспровержению существующего строя, не только распространаял нелегальную литературу, но и грозил во время следствия перейти непосредственно к террористическим действиям, направленным, главынм образом, против капитана первого ранга Булатова».
Был зимний вечер. В небольшой убогой комнатке на окраине города сидели рабочий и скуластый, смуглолицый матрос. На столе перед ними стояла недопитая бутылка водки, лежали соленые огурцы и ломти черного хлеба. Оба были под хмельком, особенно матрос. Он говорил без-умолку и страшно горячился. Рабочий же был спокоен и внимательно слушал.
— Выходит, значит, что ты два месяца в одиночном просидел?
— Да, да, два месяца, — подтвердил матрос, упорно глядя на своего приятеля. — И меня жандарм колотыл. О, как больно колотыл! И повэсыть хотэл. Потом с другими два мэсяц сидэл. Все матросы… Политыки. Один мэня любыл, и я его любыл. Андрушка — хороший парень. Он мне всякую мысль в голову пыхал. Много пыхал. Говорыть не могу. Но все понымал. И сердце мое болэл. шибко болэл. Дыяволы!.. Разбойники! Моя рэзать их будет.
Матрос колотил себя в грудь кулаком. Челюсти его вздрагивали. Глаза сверкали ненавистью. Каждое слово исходило из глубины оскорбленного сердца.
— Довольно! Моя больше нэ хочет, нэ хочет…
— Чего не хочет? — спросил приятель.
— Служить моя нэ хочет. Моя на Казань пошла. Гумагу давай мнэ. Гумагу давай мнэ. С печатью. Я полет давал. А он помныть будэт меня, Матыгин. Я платыл ему. Хорошо платыл. У, дыяволы!
Матрос заскрежетал зубами и резко вскочил со стула.
— Тише ты, чорт! — прикрикнул рабочий. — Соседей разбудишь. Понять я не могу, что ты лопочешь.
Матрос тряхнул головой — не мешай, дескать — и продолжал:
— Теперь я знаю: нэ свинья виноватый, а оны — злодыи. Оны золото на совесть мэнял. Правду нашу воровал. В гумаге все это сказано. Убыть их всех надо! Тогда нэт богатых, нэт бедных. Все довольный. Так Андрушка говорил… Ах, Андрушка башка имэл. Любыл я его…
Так рассуждал матрос Сулиманов после освобождения из тюрьмы. Чувство мести к поработителям теснило его грудь и сжигало сердце… Прозревшая душа волновалась, просила выхода, и тем выразительнее были жесты.
Долго слушал рабочий, много раз пересправшивал. Наконец понял, в чем дело, и решительно обещал:
— Хорошо, я тебе помогу бежать. А теперь давай спать.
В этот зимний вечер патрульные матросы подобрали фельдфебеля Матыгина с проломленной головой. Часа через два он умер.
Все догадывались, что это дело рук Сулиманова, но татарин исчез навсегда: точно в воду канул.
